Текст книги "Приключения трех джентльменов. Новые сказки «Тысячи и одной ночи»"

Приключение Десборо

Коричневый сундук

Мистер Гарри Десборо проживал в прекрасном и величественном старинном квартале Блумсбери, обступаемом со всех сторон волнами бушующего лондонского моря, но еще наслаждающемся романтическим безмолвием и покоем посреди этого городского шума. Шатер свой он разбил на Квин-сквер, по соседству с детской больницей, по левую руку от оной, если идти на север, на той самой Квин-сквер, где процветают человеколюбие и свободные искусства; что стала задавать тон местной городской застройке, по ее примеру украсившейся чудесными домами; на той самой Квин-сквер, где выросли школы для бедных, где обитали бесчисленные, беспрерывно чирикающие воробьи и где стайки детишек терпеливо теснились целый день у больницы в ожидании того мига, когда можно будет послать воздушный поцелуй или крикнуть: «Как ты?» – показавшемуся в окне больному братику или сестричке. Комната Десборо располагалась на втором этаже и выходила на площадь, но, кроме того, он имел право, и частенько таковым пользовался, сидеть и курить на террасе за домом, откуда открывался вид на целое лоскутное одеяло маленьких придомовых садиков и куда в свою очередь выходили окна другой, пустующей, комнаты.

Однажды, теплым вечером, Десборо медленно побрел на эту террасу, подавленный и охваченный унынием, оттого что уже несколько недель тщетно искал какое-нибудь место, и приготовился предаться меланхолии и курению. Уж здесь-то, по крайней мере, он сможет побыть в одиночестве, говорил он себе, ибо, подобно большинству молодых людей, небогатых, не отличающихся остроумием и неудачливых, он скорее избегал общества других мужчин, нежели искал его. Не успел он сформулировать эту мысль, как взгляд его упал на окно комнаты, выходящей на террасу, и, к своему удивлению и тревоге, он обнаружил, что оно закрыто шелковым занавесом. В очередной раз ему не повезло, решил он; уединение его теперь нарушено, он больше не сможет погружаться в мрачные размышления и вздыхать здесь, вдали от посторонних глаз, не сможет больше дать волю своему раздражению после очередной неудачи, разразившись громкой бранью, или утешиться, просвистев какую-нибудь сентиментальную мелодию, и, в порыве мгновенной ярости, выбивая трубку, слишком сильно стукнул ею о перила. Это была замечательная старинная трубка из высушенного корня верескового дерева, блестящая, потемневшая от долгого употребления, и он вполне оправданно был к ней привязан. Какова же была его досада, когда чаша откололась от черенка, легко взлетела в воздух и упала куда-то в заросли сирени!

Он в бешенстве бросился на садовый стул, вытащил из кармана дешевый литературный журнал для юношества, который принес с собой почитать, оторвал часть последнего листа, где печатались одни ответы на письма, и принялся крутить сигарету. Этим уменьем он не владел, бумага снова и снова рвалась у него в руках, табак просыпался наземь, и он готов был уже смириться с неизбежным и в гневе отказаться от своей затеи, как вдруг окно медленно отворилось внутрь, шелковый занавес отодвинулся, и на террасу вышла леди в довольно странном наряде.

– Сеньорито, – произнесла она глубоким грудным голосом, чем-то напоминающим рокот органа, – сеньорито, вам не справиться. Позвольте мне помочь вам.

С этими словами она, не встречая сопротивления, взяла у него из рук бумагу и табак и с легкостью, в глазах Десборо почти волшебной, скрутила и вручила ему сигарету. Он принял самокрутку, все еще не вставая со стула, все еще совершенно безмолвно, воззрившись на нее потрясенно, как на привидение. Лицо леди было смугловато, с ярким румянцем, формой же походило на пикантное сердечко, что придавало ей вид одновременно невинный и лукавый, привлекательный и дерзкий, столь редко встречающийся в наших северных широтах; глаза у нее были большие, сияли, как звезды, и переливались на свету, словно меняя цвет, волосы ее частично прикрывала кружевная мантилья, из-под которой просвечивали ее белоснежные руки, обнаженные до плеч; фигура у нее была женственно-округлая и вместе с тем легкая и изящная, отличающаяся той идеальной стройностью, что, верно, даруют одни боги, и вся она излучала такую энергию, в ней так била ключом жизнь, что оторвать от нее взгляд было невозможно.

– Вам не нравится мое сигаритто, сеньор? – спросила она. – А зря, оно ведь лучше скручено, чем ваше.

Тут она рассмеялась, и смех ее прозвучал у него в ушах чудесной музыкой, но тотчас же лицо ее омрачилось.

– Все ясно, – воскликнула она, – вас отталкивают мои манеры. Я слишком сдержанна, слишком холодна. Я не та простая английская мисс, какой кажусь, – добавила она уже более игривым тоном.

– Ох! – пролепетал Гарри, не зная, что и думать.

– У меня на родине, – продолжала она, – царят совсем другие нравы. Там, должна признать, девица вынуждена подчиняться многочисленным строгим правилам; ей мало что дозволяется; она учится казаться суровой и надменной. Но здесь, в Англии – о чудесная английская свобода! – здесь нет оков, здесь женщина решается всецело быть собой, а мужчины сплошь рыцарственны – разве не начертано на гербе вашего народа «honi soit»?[42]42
  Приводится начало фразы «Honi soit qui mal y pense» («Стыдно тому, кто это дурно истолкует» (англо-нормандск.)). Девиз ордена Подвязки, высшего среди рыцарских орденов Великобритании; в несколько видоизмененных вариантах используется также в качестве девиза некоторых гвардейских полков, встречается в средневековых сочинениях, в том числе в поэме «Сэр Гавейн и Зеленый Рыцарь».


[Закрыть] Да, мне трудно учиться, трудно решиться быть собой. Но не судите пока меня строго, в конце концов я поборю свою чопорность, я сумею сделаться англичанкой. Я хорошо говорю на вашем языке?

– Идеально, просто идеально! – выдохнул Гарри с горячей убежденностью, которая более пристала бы в разговоре о предметах более серьезных.

– Что ж, тогда я быстро научусь, – промолвила она. – Английская кровь текла в жилах моего отца, и мне посчастливилось немного позаниматься вашим выразительным языком. Если я уже говорю по-английски без акцента, то с моей истинно английской внешностью мне останется только изменить мои манеры.

– О нет, – запротестовал Десборо, – пожалуйста, не надо. Я… Сударыня…

– Я сеньорита Тереса Вальдевия. Уже поздно, холодает. Адиос, сеньорито.

И прежде чем Гарри успел пролепетать хоть слово, она исчезла у себя в комнате.

Он замер, как громом пораженный, держа в руке так и не зажженную сигарету. Он презрел столь низменный предмет, как табак, перед ним все еще стоял образ его новой знакомой, который он мысленно еще и приукрашивал. В ушах у него все еще звучал ее голос, глаза ее, цвет которых он не мог бы назвать, преследовали его неотступно. С ее появлением рассеялись черные тучи, и он узрел заново сотворенный мир. Он не догадывался, кто она, но восторгался ею. Судить о ее возрасте он не дерзал, опасаясь, что она окажется старше его, и полагая святотатством самую мысль о том, что ее прекрасный облик способны запятнать годы, которым подвластны все остальные смертные. Если же говорить о ее душевных качествах, то, с точки зрения юнцов, красота уже есть залог добродетели. Поэтому бедный юноша засиделся на террасе, бросая робкие взгляды на занавешенное окно, вздыхая под золотистыми гроздьями бобовника, мысленно уносясь в чудесные, далекие страны, где ждала его любовь, а когда он наконец взялся за ужин, то холодная вареная баранина с пинтой эля показалась ему пиром богов.

На следующий день, когда он вернулся на террасу, окно было чуть-чуть приоткрыто, и он с восторгом разглядел плечо леди, которая терпеливо шила, не замечая его присутствия. Еще через день, не успел он появиться на террасе, как окно открылось, и сеньорита мелкими шажками вышла на солнце в утреннем дезабилье, ловко сидящем, изящном и скромном, но вместе с тем почему-то показавшемся ему иноземным, тропическим и необычным. В одной руке она несла сверток.

– Не хотите ли попробовать табака, что любил моей отец, – спросила она, – кубинского, с плантаций моей дорогой родины? Там, как вы, вероятно, знаете, курят все – и мужчины, и женщины. Поэтому не бойтесь меня побеспокоить. Его аромат напомнит мне о доме. Мой дом, сеньор, стоял у моря.

Когда она произнесла эти слова, Десборо впервые в жизни ощутил всю поэтичность водной стихии.

– И во сне, и наяву я грежу о моем дорогом доме, о моей дорогой Кубе!

– Но когда-нибудь, – проговорил Десборо, и сердце у него внезапно болезненно сжалось, – когда-нибудь вы вернетесь!

– Никогда! – вскричала она. – Никогда, ни за что, клянусь Богом!

– Выходит, вы навсегда поселились в Англии? – осведомился он с каким-то странным облегчением.

– Если бы я могла ответить на ваш вопрос! Но увы, я и сама пока не знаю, – печально промолвила она, а потом, прежним веселым тоном, добавила: – Но вы не попробовали мой кубинский табак.

– Сеньорита, – произнес он, смущенный нотками кокетства, которые различил в ее голосе, – что бы я ни… Как бы я ни… Я хочу сказать, – заключил он, покраснев от неловкости, – что нисколько не сомневаюсь: ваш табак превосходен.

– Ах, сеньор, – проговорила она со всей серьезностью, почти мрачно, – вы показались мне столь бесхитростным и добродушным, и вот вы уже пытаетесь делать мне комплименты, а кроме того, – добавила она, быстро вскинув на него глаза и тут же повеселев и улыбнувшись, – комплименты вы делаете столь неумело! Мне часто говорили, что английские джентльмены могут быть верными друзьями, честными, способными на самое глубокое уважение, интересными собеседниками, если потребуется, утешителями или защитниками, но никогда не перейдут границы дозволенного. Не старайтесь угодить мне, подражая ухаживаниям моих соотечественников. Будьте собой: тем самым честным, отзывчивым, искренним английским джентльменом, о котором я столько слышала с детства и которого с тех пор мечтала увидеть.

Гарри, сильно сконфуженный и плохо представлявший себе, каковы манеры кубинских джентльменов, принялся энергично отрицать, что пытался им уподобиться.

– Вам более всего пристала ваша исконно английская серьезность поведения, сеньор, – упрекнула его барышня. – Вот, глядите! – произнесла она, проводя носком изящной туфельки черту вдоль плит на полу террасы. – До этой линии простираются наши общие владенья; вон там, у моего подоконника, начинается признанная наукой граница-фронтир. Если вам угодно, можете осадить меня в моих укрепленных фортах, но, если вы, напротив, хотите, чтобы мы по-настоящему подружились, как это принято в Англии, я могу составлять вам компанию, когда не слишком грущу, или, когда я буду настроена более благосклонно, можете сидеть у меня под окном и учить меня английским обычаям, пока я шью. Во мне вы найдете способную и прилежную ученицу, ибо я очень увлечена этим предметом.

Тут она, едва касаясь, положила руку на плечо Гарри и заглянула ему в глаза.

– Знаете, – сказала она, – я беру на себя смелость утверждать, что уже отчасти заразилась вашей английской самоуверенностью. Разве вы не замечаете во мне перемену, сеньор? Пусть небольшую, но перемену? Разве я теперь не более свободна и открыта, не более напоминаю своей манерой вашу милую британскую мисс, чем в ту пору, когда вы впервые увидели меня?

Она улыбнулась сияющей улыбкой, отняла свою ручку от рукава Гарри, и, прежде чем молодой человек успел облечь в слова охватившие его недвусмысленные чувства, она, бросив: «Адиос, сеньор, спокойной ночи, мой английский друг», исчезла за шелковым занавесом.

На следующий день Гарри выкурил целую унцию табака, тщетно поджидая барышню на нейтральной территории террасы; его усилия не вознаградил ни единый промельк за окном, ни единый звук за шелковой шторой, и только близящийся час ужина прервал его напрасные бдения. Еще через день пошел дождь, но ничто: ни дела, ни ненастье, ни перспектива нищеты, ни нынешняя нужда – не могло отвлечь молодого человека от служения своей даме, и потому, завернувшись в длинное пальто с пелериной, подняв воротник, он заступил на пост у парапета, ожидая, когда ему улыбнется судьба, насквозь промокший и зябко поеживающийся, но в душе горящий нежной, восхитительной страстью. Вскоре окно отворилось, и прекрасная кубинка, с притворной, не вполне удавшейся улыбкой, появилась на подоконнике.

– Идите сюда, – пригласила она, – сюда, поближе к окну. Здесь, у меня под навесом, можно хоть как-то защититься от дождя.

И с этими словами она любезно передала ему складной стул.

Он уселся, явственно горя смущением и восторгом, и вдруг какой-то сверток в кармане неожиданно напомнил ему, что пришел он не с пустыми руками.

– Я позволил себе принести вам маленькую книжечку, – промолвил он. – Увидев ее на книжном лотке, я тотчас вспомнил о вас, ведь написана она по-испански. Продавец заверил меня, что она вышла из-под пера одного из лучших испанских писателей и в нравственном отношении безупречна.

Тут он протянул ей маленький томик. Перевернув несколько страниц, она внезапно потупилась, на щеках ее мгновенно проступил и столь же быстро исчез яркий румянец.

– Вы рассердились! – в муках воскликнул он. – Я так и знал.

– Нет, сеньор, дело не в этом, – возразила барышня. – Я… – и тут щеки ее вновь залились румянцем, – я пребываю в смущении и в замешательстве, потому что я вас обманула.

Испанский… – начала она и снова осеклась. – Испанский, конечно, мой родной язык, – продолжила она, словно внезапно собрав все свое мужество, – и одно это придает высочайшую ценность вашему подарку, свидетельствующему о вашем внимании; но, увы, сэр, на что он мне? Как это ни унизительно, мне придется признаться вам, что я не умею читать!

Не в силах скрыть удивления, Гарри встретился с ней глазами, и прекрасная кубинка, казалось, съежилась под его взглядом.

– Вы не умеете читать? – повторил Гарри.

Она еще шире распахнула окно величественным и благородным жестом.

– Войдите, сеньор, – произнесла она. – Пришло время, которого я давно ждала не без тревоги, и теперь должна либо подвергнуться риску утратить вашу дружбу, либо откровенно поведать вам историю своей жизни.

В окно к ней Гарри забрался с чувством, граничащим с религиозным благоговением. Он очутился в комнате, где царил деланый беспорядок, а все убранство отличалось какими-то диковинными, почти варварскими формами и красками. Там и сям были разбросаны изящные драпировки, меха, пледы и шарфы ярких оттенков, там и сям красовались элегантные, любопытные безделицы: веера на каминной полке, старинная лампа на кронштейне, а на столе – ваза из отделанного серебром кокосового ореха, до половины заполненная необработанными драгоценными камнями. Прекрасная кубинка, к облику которой этот причудливый интерьер подходил, как богатая оправа – к редкостной жемчужине и утонченная обстановка – к шедевру искусства, поманила Гарри, предлагая сесть, и, тоже опустившись на стул, начала свою повесть.

История прекрасной кубинки

Я не та, кем кажусь. Отец мой был по одной линии потомком испанских вельмож, а по другой, материнской, – короля Роберта Брюса. Моя мать тоже происходила из рода королей, но увы! – королей африканских. Она была бела как день, с более светлым цветом кожи, чем я, ведь я унаследовала свой смуглый оттенок от европейских предков моего отца; мою мать отличал благородный ум, царственные манеры и множество талантов, и я, видя, насколько она превосходит всех наших соседей и каким глубоким уважением и преданностью она окружена, привыкла восхищаться ею, а когда пришла пора, с ее последним вздохом закрыла ей глаза, все еще не подозревая, что она рабыня и увы! – любовница, а не законная супруга моего отца. Смерть ее, которая стала для меня таким ударом, когда мне сравнялось шестнадцать, была первой печалью, выпавшей мне на долю: дом наш с ее уходом затих и помрачнел, я погрузилась в тягостную, меланхолическую задумчивость, а отец мой навсегда переменился самым трагическим образом. Шли месяцы; со свойственной юности способностью быстро оправляться от потрясений я снова обрела в какой-то мере безыскусную веселость, присущую мне прежде; на плантации, ко всеобщей радости, созрел обильный урожай; негры, служившие в имении, уже забыли мою мать и избрали предметом своей бесхитростной привязанности меня, но черная тень по-прежнему лежала на челе сеньора Вальдевия. Даже в прежние дни он часто отлучался из дому, ибо торговал драгоценными камнями в Гаване; теперь же он отсутствовал почти постоянно, а возвращался разве что на одну ночь с видом человека, на которого обрушился удар судьбы.

Родилась и выросла я на острове в Карибском море, примерно в получасе плавания на гребной лодке от побережья Кубы. Остров этот был каменистый, скалистый, с отвесными берегами, необитаемый, с нетронутой, девственной природой – единственное исключение составляла семья, рабы и плантация моего отца. Дом, низенькое строение, окруженное просторными террасами, стоял на небольшой возвышенности, а из окон его открывался вид на Кубу, различимую за морем. Остров обдували приятные, легкие ветры, они приносили нам отрадную прохладу и играли ветвями и цветами магнолии, пока мы нежились, покачиваясь в шелковых гамаках. За домом и слева от него жилища негров и плантации с их колосящимися полями занимали восьмую часть острова. Справа, вплотную примыкая к нашему саду, раскинулось огромное смертоносное болото, густо поросшее тропическим лесом, испаряющее лихорадку, усыпанное бездонными топями и кишащее ядовитыми устрицами, крабами-людоедами, змеями, аллигаторами и отвратительными рыбами. В чащобы этих джунглей мог проникнуть только человек африканского происхождения; невидимый, грозный враг подстерегал там европейцев, и самый тамошний воздух дышал для них смертью.

Однажды утром (от которого я вынуждена вести отсчет своих гибельных несчастий) я вышла из комнаты вскоре после рассвета, ведь в этом теплом климате все пробуждаются рано, и не обнаружила ни единой служанки из тех, кому полагалось ходить за мною, выполняя каждое мое желание. Я обошла дом, призывая их, и мое удивление сменилось настоящей тревогой, когда, выйдя наконец на широкий, окруженный верандами двор, я увидела множество собравшихся там негров. Даже когда я смешалась с их толпой, ни один из них не повернул ко мне головы и не обратил на меня ни малейшего внимания. Все глаза были устремлены только на одного человека, все уши внимали только его речам: посреди толпы стояла женщина, одетая богато и со вкусом, державшаяся с достоинством и говорившая напевно, плавно и благозвучно; еще не достигшая преклонных лет, она казалась весьма и весьма потасканной, а облик ее отмечало потворство собственным слабостям; на лице ее, все еще привлекательном, оставили свой отпечаток жестокие и порочные страсти, а взор горел алчностью и злобой. Полагаю, не столько ее внешность, сколько истинный облик ее души, на миг проступивший в ее чертах, заставил меня отшатнуться в ужасе, едва не лишившись чувств; подобно растениям, способным отравлять, и змеям, способным зачаровывать взглядом, эта женщина потрясала и устрашала меня. Однако от природы я не робкого десятка, я овладела собой и, проложив себе путь сквозь ряды рабов, расступившихся передо мною смущенно, словно в присутствии двух соперничающих хозяек, я властным тоном спросила:

– Кто эта женщина?

Одна молодая рабыня, к которой я была неизменно добра, прошептала мне на ухо: «Остерегитесь, это же мадам Мендисабаль!» – однако названное ею имя мне ничего не говорило.

Тем временем женщина, поднеся к глазам лорнет, с дерзким любопытством оглядела меня с головы до ног.

– Девица, – наконец произнесла она, – я немало поднаторела в усмирении строптивых слуг и горжусь тем, что с легкостью подчиняю их себе. Ты искушаешь меня и играешь с огнем; если бы меня не отвлекали иные, более важные дела, я, разумеется, купила бы тебя на распродаже имущества твоего отца.

– Мадам… – начала было я, но голос мой пресекся.

– Возможно ли, чтобы ты не знала своего места? – отвечала она со злобным смехом. – Как забавно! Положительно, ее надобно купить. Она наделена достоинствами благовоспитанной девицы, умеет рисовать, вышивать и тому подобное? – добавила она, обращаясь к слугам.

Несколько человек заверили ее, что молодая госпожа была воспитана как барышня, ибо так представлялось им в их наивности.

– Она очень подойдет для моего гаванского предприятия, – сказала сеньора Мендисабаль, еще раз оглядев меня в лорнет. – Я с радостью познакомлю тебя с кнутом, – продолжала она, обращаясь уже непосредственно ко мне.

И с этими словами она улыбнулась мне жестокой и плотоядной улыбкой, предвкушая наслаждение.

Тут я наконец вновь обрела дар речи. Призывая слуг по именам, я велела им выгнать эту женщину из дому, отвести ее к лодке и отправить восвояси. Однако они хором воскликнули, что не осмеливаются мне подчиниться, а потом, обступив меня, стали умолять и заклинать проявить мудрость и терпение, а когда я принялась настаивать, распалившись гневом и обрушив на мерзкую незваную гостью все бранные слова, каких она только заслуживала, они отпрянули от меня, как от богохульницы, совершившей ужасное святотатство. Незнакомку явно окружал, словно броней, благоговейный суеверный страх, сделавший ее неуязвимой: я могла прочитать это по их изменившемуся поведению и по той бледности, что залила их черные лица, изменив природный цвет, а страх их, возможно, передался и мне. Я снова посмотрела на мадам Мендисабаль. Она держалась с совершенным самообладанием, разглядывая мое лицо в лорнет с насмешливой улыбкой, и, когда я поняла, что, невзирая на все мои угрозы, она абсолютно уверена в своем превосходстве, у меня вырвался крик ярости, страха и отчаяния, и я бросилась прочь с веранды, вон из дому.

Я побежала, не разбирая дороги, помню только, что в сторону берега. Я неслась, и голова у меня шла кругом: столь странным и столь внезапным представлялось мне появление адской гостьи и оскорбления, которые она на меня обрушила. Да кто она такая? Почему, ради всего святого, она так подчинила себе моих послушных негров? Почему она обратилась ко мне, как к рабыне? Почему она упомянула о распродаже имущества моего отца? На все эти вопросы, вихрем проносившиеся в моем растревоженном уме, я не могла найти ответа и в смятении, в замешательстве видела перед собою только злобную, хищно усмехающуюся незваную гостью.

Я все еще бежала, обезумев от страха и гнева, как вдруг увидела отца, который шел мне навстречу от причала, с душераздирающим криком бросилась ему в объятия и разрыдалась у него на груди, не в силах сдержать слез. Он усадил меня под высокой пальмой сабаль, которая росла поблизости, и принялся утешать, хотя мыслями был, судя по всему, где-то далеко, а как только я чуть-чуть пришла в себя, спросил довольно строго, что значит этот горький плач. Тон его удивил меня настолько, что я тем более обрела самообладание и твердым голосом, хотя и все еще прерываемым время от времени рыданиями, поведала ему, что на остров явилась незваная гостья (мне показалось, что при этих словах он вздрогнул и побледнел), что слуги не желают мне повиноваться, что зовут эту незнакомку мадам Мендисабаль (тут мне показалось, что он одновременно встревожился и вздохнул с облегчением), что она оскорбляла меня, обращалась со мной как с рабыней (и тут чело его заметно омрачилось), угрожала купить меня на распродаже его имущества, допрашивала при мне моих собственных слуг и что, наконец, совершенно беспомощная, вынужденная сносить недопустимые вольности, я бежала из дому в ужасе, негодовании и изумлении.

– Тереса, – произнес мой отец с необычайной серьезностью, – сегодня я поневоле взываю к твоей смелости; я должен многое тебе рассказать, а ты многое должна сделать, чтобы помочь мне: моя дочь должна показать себя взрослой, сильной, духовно зрелой женщиной. Ты спрашиваешь, кто такая эта Мендисабаль, и что же сказать тебе? Как описать ее нрав и звание? Двадцать лет тому назад она была прелестнейшей рабыней, какую только можно было вообразить, сегодня она такая, какой предстала тебе: преждевременно состарившаяся, отмеченная позорными знаками всевозможных пороков и преступлений, но свободная, богатая, замужем, по слухам, за каким-то почтенным человеком, которому да поможет Господь! – и пользующаяся среди своих старинных собратьев, кубинских рабов, неограниченным и совершенно таинственным по своей природе влиянием. Говорят, будто власть ее скрепляют ужасные обряды худу[43]43
  Худу (англ. hoodoo) – религиозный культ, совокупность духовных практик, распространенных среди чернокожего населения Северной Америки; привезен на Американский континент африканскими рабами; имеет в своей основе веру в духов, колдовство, шаманизм, использует приемы народной медицины.


[Закрыть]. Впрочем, как бы то ни было, прошу тебя, забудь об этой отвратительной ведьме; опасность для нас исходит не от нее, и в ее руки, обещаю тебе, ты не попадешь.

– Отец! – вскричала я. – Не попаду в ее руки? Выходит, она вовсе не солгала? Я и вправду?.. Отец, умоляю, скажите мне без утайки, я не в силах более выносить это томительное ожидание.

– Я скажу тебе все, ничего не скрывая, снисходя к твоему неведению. Твоя мать была рабыней; я намеревался, скопив достаточное состояние, отплыть в свободную страну Британию, где закон позволит мне жениться на ней, однако я слишком долго откладывал исполнение своего замысла, и в конце концов ему помешала смерть. Теперь ты понимаешь, сколь тяжким бременем стала для моей совести самая память о твоей матери.

Я громко вскрикнула, движимая жалостью к своим родителям, и, пытаясь утешить своего овдовевшего отца, забыла о собственных несчастьях.

– Впрочем, к чему сейчас говорить об этом, – продолжал мой отец, – прошлого не воротить, сделанного не поправить, и теперь я обречен до конца своих дней страдать под тяжестью вины. Но, Тереса, не уставая укорять себя и с горечью осознавая теперь, что промедленье смерти подобно, я решил, не откладывая, сделать то, что еще в моих силах: освободить тебя.

Я начала было рассыпаться в благодарностях, но он остановил меня с мрачной суровостью.

– Болезнь твоей матери, – продолжал он, – занимала едва ли не все мое время, и оттого ведение своих дел в городе я слишком долго доверял невежественным подчиненным; слишком долго мое предприятие обходилось без моего ума, моего вкуса, моего несравненного знания драгоценных камней, моего умения отличать, даже кромешной ночью, сапфир от рубина и определять с первого взгляда, в каких краях добыт тот или иной самоцвет. Тереса, я разорен.

– Не все ли равно? – воскликнула я. – Надо ли страшиться бедности, если мы по-прежнему любим друг друга и бережем священную память о моей матери?

– Ты не понимаешь, – угрюмо прервал меня он. – Притом что ты рабыня, ты юна, увы! – почти дитя, хорошо воспитана, прекрасна, трогательна в своей прелести, невинна, как ангел; все эти совершенства, которые могли разжалобить и умилостивить самых волков и крокодилов, в глазах моих заимодавцев всего лишь товары, которые можно купить и продать. Ты для них всего-навсего вещь, годная на продажу, и – боже мой, как мне произнести это? – можешь принести им немалый доход. Теперь ты понимаешь, к чему я клоню? Если бы я дал тебе свободу, то ввел бы кредиторов в заблуждение. Вольную тотчас объявили бы недействительной. Ты так и осталась бы рабыней, а я превратился бы в преступника.

Я схватила его руку, поцеловала и застонала от жалости к себе и от сочувствия к нему.

– Как я трудился, – продолжал он, – на какой смертельный риск шел, как бился, тщась восполнить свои убытки, известно одному Богу. Господь не благословил мои усилия или, льщу себя надеждой, со временем изольет благодать на дочь мою. Наконец, я утратил всякую надежду; я разорился уже непоправимо; на следующий день была назначена выплата крупного долга, который я не мог вернуть; меня должны были объявить банкротом, и мое имущество, мои земли, мои драгоценности, которые я так любил, мои рабы, которых я баловал и покоил, и – о! в тысячу раз ужаснее! – моя любимая дочь, будут проданы и перейдут в руки невежественных и алчных дельцов. Я осознал, что слишком долго мирился со столь великим злом, как рабство, и даже получал от него доход, но неужели расплачиваться придется моей невинной, ничем не запятнавшей себя дочери? Я вскричал… Нет, беру Небо в свидетели, я поддался искушению: я схватил этот кошель и бежал. Враги преследуют меня по пятам, сегодня ночью или завтра утром они высадятся на этом острове, обрекут твоего отца на позорное наказание, бросив его в темницу, а тебя – на рабство и бесчестье. Нам остался всего час-другой. У северного побережья нашего острова, по счастливому стечению обстоятельств, вот уже несколько дней дрейфует английская яхта. Она принадлежит сэру Джорджу Гревиллу: я немного знаком с ним, до сих пор оказывал ему необычные услуги и уверен, что он не оставит нас в беде и поможет бежать. А если бы он отказал нам в помощи, проявив черную неблагодарность, я располагаю средствами его принудить. Скажи мне, дитя мое, если этот англичанин, который вот уже много лет обретается на берегах Кубы, возвращается из каждой поездки с новым грузом драгоценных камней, что это может означать?

– Может быть, он нашел какую-нибудь копь? – предположила я.

– Так он и уверяет, – отвечал мой отец, – однако благодаря удивительному дару, ниспосланному мне природой, я с легкостью разгадал его обман. Он принес мне одни алмазы, которые я тотчас же купил, не особенно-то к ним присматриваясь, но, приглядевшись внимательно, был поражен, ведь некоторые из них, дитя мое, были извлечены из недр земли в Африке, иные в Бразилии, а нашлись и те, что, судя по их редкостной воде и грубой огранке, были похищены из древних храмов. Это навело меня на след, и я принялся наводить справки: о, англичанин был хитер, но я оказался хитрее. Я выяснил, что он обошел все ювелирные лавки в городе: в одну принес рубины, в другую – изумруды, в третью – драгоценные бериллы, и всюду рассказывал ту же историю о копи. Но в какой копи, в каких залежах земных богатств, обыкновенно сокрытых в глубине и лишь изредка выходящих на поверхность, могут одновременно соседствовать рубины Исфахана, жемчуга Коромандела и алмазы Голконды?[44]44
  Упомянуты соответственно персидский город, область в Бразилии и индийская крепость, столица одноименного султаната, с давних времен славящиеся добываемыми там драгоценными камнями.


[Закрыть] Нет, дитя, невзирая на яхту и титул, этот человек будет повиноваться мне и трепетать передо мной. Итак, сегодня ночью, едва стемнеет, мы перейдем болото по тропе, которую я тебе сейчас покажу; оттуда двинемся через горную местность, прокладывая путь по зарубкам, сделанным заранее на деревьях, и так доберемся до маленькой гавани на севере острова: там-то и дрейфует яхта. Даже если мои преследователи явятся до того часа, когда я их ожидаю, они все равно опоздают; надежный, верный мне человек наблюдает за ними по ту сторону пролива; едва они покажутся на берегу, как мы увидим на мысе напротив нашего имения, если это произойдет ночью, большой пылающий костер, а если днем – столб дыма; и так, получив предупреждение об опасности, успеем уйти далеко в болото, куда наши преследователи проникнуть не осмелятся. А я пока спрячу этот кошель; я прежде всего хочу, чтобы все видели, как я вхожу в дом с пустыми руками, а не то какой-нибудь болтливый раб проговорится и погубит нас.