Текст книги "Приключения трех джентльменов. Новые сказки «Тысячи и одной ночи»"

Ненужный особняк (окончание)

Сомерсет тотчас же бросился вверх по лестнице; дверь в гостиную, вопреки обыкновению, оказалась не заперта, и, ворвавшись, молодой человек увидел, что Зеро сидит на диване с видом крайнего уныния. Прямо рядом с ним стоял грог, к которому он не притронулся, что свидетельствовало о его сильной озабоченности. Кроме того, в комнате царил беспорядок: там и сям валялись сундуки и коробки, пол был усыпан ключами и какими-то деталями, а посреди этого разгрома лежала дамская перчатка.

– Я пришел, – воскликнул Сомерсет, – положить этому конец. Либо вы немедленно отказываетесь от своих преступных планов, либо (чего бы это ни стоило) я донесу на вас полиции.

– Ах! – откликнулся Зеро, медленно покачивая головой. – Вы опоздали, друг мой! Я уже оставил все надежды и унизился, сделавшись посмешищем и предметом издевательств.

Книги романтического свойства, – продолжал он в мягкой, меланхоличной манере, – никогда не принадлежали к числу моих любимых, но в одной из них припоминаю фразу, как нельзя точнее описывающую мое нынешнее состояние: «Ни на что не годный, словно лопнувший барабан».

– Да что с вами? – воскликнул Сомерсет.

– Последняя партия моих изделий, – убитым тоном поведал заговорщик, – оказалась таким же бесполезным вздором и пустой тратой времени. Напрасно собирал я механизмы, напрасно прилаживал пружины и теперь низвергся в такую бездну позора, что не знаю никого, кому осмелился бы посмотреть в глаза, конечно, кроме вас, друг мой. Даже мои подчиненные обратились против меня. Каких только грубостей я не наслушался сегодня, с какой только резкостью и невоспитанностью не пришлось мне столкнуться! Она явилась сюда один раз, и это я еще мог бы простить, ведь она была так взволнована, но она вернулась, и только для того, чтобы нанести мне сокрушительный удар, и, Сомерсет, как она была жестока! Да, дорогой друг мой, я испил горькую чашу, речь женщин часто отличается… но не буду об этом. Что ж, отрекитесь от меня, если вам угодно, но помните, что вы отрекаетесь от мертвого. Я не существую более на свете. Странно, что сейчас, в этот трагический момент моей жизни, меня преследуют цитаты из произведений самых нелогичных и самых фантастических, но ничего не поделаешь, вот еще одна: «Кончен труд Отелло»[54]54
  У. Шекспир. Отелло. Акт III, сц. 3. Перевод М. Лозинского.


[Закрыть]. Да, дорогой Сомерсет, труд мой кончен, я более не динамитчик, и как, скажите на милость, мне, вкусившему этих радостей, теперь унизиться до жизни не столь славной?

– Вы даже не можете вообразить, с каким облегчением я вас выслушал, – отвечал Сомерсет, усаживаясь на один из сундуков, выдвинутых на середину комнаты. – Я стал испытывать к вам какую-то сентиментальную привязанность, смирившись даже с вашим родом занятий, да к тому же терпеть не могу ничего, хотя бы отдаленно связанного с долгом и обязанностями, и по обеим причинам эти новости меня восхищают. Но по-моему, в этом сундуке что-то тикает.

– Да, – откликнулся Зеро с какой-то томной усталостью. – Я запустил несколько часовых механизмов.

– Боже мой! – вскричал Сомерсет, вскакивая. – На адских машинах?

– «Адских машинах»! – с горечью повторил заговорщик. – Да разве это «адские» машины? Мне стыдно за то, что я их собрал. Увы! – проговорил он, закрывая лицо руками. – Вот до чего я дожил, вот в чем мне приходится признаваться!

– Безумец! – возопил Сомерсет, встряхивая его за плечо. – Что вы хотите сказать? Вы и вправду завели эти дьявольские устройства? И мы будем сидеть здесь и ждать, пока дом не взлетит на воздух?

– «В том и забава, чтобы землекопа / взорвать его же миной»,[55]55
  У. Шекспир. Гамлет. Акт III, сц. 4. Перевод М. Лозинского.


[Закрыть] – задумчиво отвечал заговорщик. – Еще одна цитата: как странно! Но ум мой и правда в каком-то оцепенении. Да, приятель, я, как вы сказали, привел эти устройства в действие. То, на котором вы сидите, должно взорваться через полчаса. Вон то…

– Через полчаса! – повторил Сомерсет, пританцовывая на месте от ужаса. – Боже милосердный, через полчаса?

– Дружище, к чему так волноваться? – осведомился Зеро. – Мой динамит не опаснее ирисок; если бы у меня был единственный ребенок, я бы дал ему этот динамит поиграть.

Видите этот брикет? – продолжал он, поднимая с лабораторного стола брусок адской смеси. – Довольно одного прикосновения, чтобы он взорвался, причем с такой неудержимой мощью, что вся площадь будет усеяна руинами. А теперь глядите! Я кидаю его на пол.

Сомерсет бросился к заговорщику и с силой, какую обыкновенно придает самый исступленный ужас, вырвал брикет у него из рук.

– Боже мой! – вскричал он, взял взрывчатку в руки с большей осторожностью, чем мать когда-либо брала своего первенца, и перенес в дальний конец квартиры, а заговорщик, снова бессильно понурившись, удрученно наблюдал за ним.

– Она была совершенно безобидная, – вздохнул он. – По их словам, горит вроде табака.

– Ради всего святого, – взмолился Сомерсет, – что я вам сделал, что вы сами себе сделали, чтобы упорствовать в этом безумном намерении? Если не ради вас, то хотя бы ради меня спасемся из этого обреченного дома, где, признаюсь, я не в силах вас бросить, а потом, если сможете последовать моему совету, если вы всерьез, искренне решили оставить это чудовищное поприще, вы немедленно уедете из этого города, где никакое занятие больше вас не удерживает.

– Дружище, я и сам собирался так поступить, – отвечал заговорщик. – Как вы уже заметили, мне больше нечего здесь делать, и, собрав небольшой саквояж, я тотчас же попрошу вас разделить со мною скудную трапезу, отправиться на вокзал и там проводить несчастного.

И все же, – добавил он, оглядывая сундуки с томительным сожалением, – я хотел бы выяснить одно. Я не могу не подозревать своих подчиненных в дурном обращении с предметом моих неусыпных забот; быть может, я и обманываюсь, но я лелею мысль о том, что… Быть может, это просто слабость человека науки, но все же, – тут он не без запальчивости возвысил голос, – я не верю и никогда не поверю, хотя бы и очень старался, что с моим бедным динамитом обращались как положено!

– Даю вам пять минут! – выкрикнул Сомерсет, в ужасе бросая взгляд на часы. – Если вы сейчас же не застегнете пряжки на саквояже, я уйду без вас!

– Я только возьму несколько самых необходимых вещей, – отвечал Зеро, – только несколько необходимых вещей, дорогой Сомерсет, и я готов.

Он прошел в спальню и, спустя несколько минут, показавшихся его несчастному спутнику целой вечностью, вернулся с открытым саквояжем в руке. Однако двигался он по-прежнему с умышленной неторопливостью и размеренностью, а ходя туда-сюда по гостиной и укладывая в саквояж какие-то мелочи, так и пожирал глазами свои дорогие сундуки. В конце концов он поднял один динамитный брусок.

– Положите его сейчас же! – крикнул Сомерсет. – Если вы сказали правду, то никто не требует, чтобы вы тащили с собой эту ужасную контрабанду!

– Это просто редкостная вещица, дружище, – успокаивающе сказал тот и потихоньку опустил брикет в саквояж, – на память о прошлом, счастливом, лучезарном прошлом! Вы не хотите чуть-чуть выпить? Нет? Мне кажется, вы очень воздержанны.

Что ж, – добавил он, – если вам совершенно не любопытно и вы не хотите дождаться тщательно подготовленной демонстрации…

– Вы с ума сошли! – вскричал Сомерсет. – Да я жду не дождусь, как бы отсюда убраться!

– Что ж, – повторил Зеро, – в таком случае я готов. Хотел бы сказать, что ухожу с радостью, но я покидаю место, где мои возвышенные усилия увенчались…

Не вступая с ним более ни в какие пререкания, Сомерсет схватил его за руку и потащил вниз по ступенькам, с грохотом захлопнул дверь опустевшего особняка и, все еще волоча за собой на буксире своего упирающегося спутника, быстрым шагом двинулся через площадь в сторону Оксфорд-стрит. Они не дошли еще до угла сада, как вдруг замерли, пораженные глухим, невероятно мощным стуком, за которым тут же последовал оглушительный fracas[56]56
  Грохот (фр.).


[Закрыть]. Сомерсет успел обернуться, и тут же на глазах у него особняк раскололся надвое, извергнув столп пламени и дыма, и обрушился до основания. В ту же секунду его с силой отбросило наземь. Он тотчас же стал искать взглядом Зеро. Заговорщика всего-навсего развернуло, толкнув спиной на садовую ограду; так он и стоял, крепко прижав к груди саквояж, сияя от умиления, облегчения и благодарности, и молодой человек услышал, как он бормочет вполголоса: «Nunc dimittis, nunc dimittis!»[57]57
  Ныне отпущаеши (лат.); в Евангелии от Луки (2: 29–32) – слова, произнесенные благочестивым праведником Симеоном Богоприимцем в День Сретения, т. е. принесения во храм Иерусалимский младенца Иисуса. Симеону Богоприимцу было предсказано Духом Святым, что он не окончит дни свои, пока не узрит Иисуса Христа; произнося «ныне отпущаеши», он приготовлялся к кончине и благодарил Господа, считая свой долг исполненным.


[Закрыть]

Свидетелями этого невероятного происшествия овладело неописуемое волнение: вся Голден-сквер заметалась, мужчины, женщины и дети забегали туда-сюда, точно кролики в садке, то бросаясь в двери близлежащих домов, то выбегая наружу, и, воспользовавшись суматохой, Сомерсет уволок прочь упирающегося заговорщика.

– Это было великолепно, – бормотал он себе под нос, – несказанно великолепно. Ах, зеленая Эрин, зеленая Эрин, настал день твоей славы! О мой оклеветанный динамит, сколь блистательную победу одержал ты над врагами!

Внезапно на лицо его набежала тень, и, застыв посреди тротуара, он вперил взор в циферблат своих часов.

– Господи! – возопил он. – Какое унижение! На семь минут раньше! Динамит превзошел все мои ожидания, но часовой механизм, капризный часовой механизм, вновь изменил мне. Увы, бывает ли на свете абсолютный успех, не омраченный неудачей? Неужели даже этот незабываемый день омрачит для меня злая судьба?

– Вы осел, каких мало! – напустился на него Сомерсет. – Что вы сделали? Взорвали дом безобидной пожилой леди и лишили всего, абсолютно всего земного имущества единственного человека, который имел глупость с вами подружиться!

– Вы ничего не понимаете в подобных делах, – изрек Зеро с надменным видом. – Англия будет потрясена до глубины души. Гладстон, жестокий старик, содрогнется, узрев указующий перст возмездия, обращенный на его чело. А теперь, когда мой динамит доказал свою действенность…

– Боже, как хорошо, что вы мне напомнили! – вырвалось у Сомерсета. – Нужно немедленно избавиться от этого брикета у вас в саквояже. Но как? Если бы мы могли бросить его в реку…

– Вышла бы торпеда! – просияв, воскликнул Зеро. – Торпеда в Темзе! Отлично, дружище! Я различаю в вас задатки талантливого анархиста.

– Вы правы! – отвечал Сомерсет. – В Темзу его бросать нельзя, и потому вам не остается ничего иного, кроме как унести его с собой. Тогда пойдемте и позвольте мне, не мешкая, посадить вас в поезд.

– Нет-нет, дружище, – запротестовал Зеро. – Теперь мне не нужно уезжать. Репутация моя восстановлена, и слава моя воссияла; это лучший результат, которого я добился до сих пор, и я отсюда слышу овации, которыми встретят Совершившего Злодейское Преступление на Голден-сквер.

– Мой дорогой друг, – откликнулся Сомерсет, – я оставлю за вами выбор: либо я посажу вас в поезд, живого и невредимого, либо сдам в полицию, живого и невредимого.

– Сомерсет, это так не похоже на вас! – проговорил химик. – Вы удивляете меня, Сомерсет.

– В ближайшем полицейском участке я удивлю вас куда больше, – возразил Сомерсет, чувствуя, как внутри его закипает что-то напоминающее ярость. – В одном я принял твердое решение: или я отправлю вас в Америку, вместе с брикетом и со всем остальным, или вы сегодня будете ужинать в тюрьме.

– Но вы, возможно, не учли одного, – отвечал Зеро совершенно невозмутимо, – ведь, говоря как философ, я не вижу, какими средствами вы можете меня к этому принудить. Воля, дружище, – это…

– А сейчас смотрите, – перебил его Сомерсет. – Вы совершенно невежественны во всем, что не касается науки, которую я никогда не смогу счесть настоящим знанием. Я же, сэр, изучал жизнь, и потому позвольте мне сообщить вам, что мне довольно поднять руку, возвысить голос – прямо здесь, на улице, – и толпа…

– Господь всемогущий, Сомерсет, – воскликнул Зеро, смертельно побледнев и остановившись как вкопанный, – Господь всемогущий и милосердный, зачем вы так со мной? Нельзя, нельзя произносить такие слова даже в шутку! Разъяренная толпа, в безудержной жажде крови… Сомерсет, ради бога, пойдемте в пивную!

Сомерсет посмотрел на него с вновь пробудившимся любопытством.

– Надо же, – проговорил он. – Подобная смерть внушает вам ужас?

– Найдется ли кто-то, кого бы она не ужаснула? – спросил заговорщик.

– А гибель от взрыва динамита, – осведомился молодой человек, – несомненно, представляется вам чем-то вроде эвтаназии?

– Простите, – отвечал Зеро. – Я признаю, а поскольку я каждый день храбро бросал ей вызов на своем профессиональном поприще, то признаю даже с гордостью: это смерть, необычайно отвратительная с точки зрения любого человека.

– Еще один вопрос, – произнес Сомерсет. – Вы не приемлете закон Линча. Интересно почему?

– Потому что это в своем роде политическое убийство, – отвечал заговорщик спокойно, однако несколько подняв брови, словно удивляясь заданному вопросу.

– Попрощайтесь со мной! – воскликнул Сомерсет. – Слава богу, у меня в душе не осталось к вам неприязненных чувств, и, хотя вы даже не можете вообразить, как страстно я жажду увидеть вас на виселице, я совершенно спокойно помогу вам уехать отсюда.

– Я не совсем вас понимаю, – сказал Зеро, – но уверен, что вы желаете мне добра. А если уж мы заговорили о моем отъезде, нужно учесть и еще кое-что. Я забыл запастись средствами; все мое ничтожное имущество погибло при происшествии, которое история с любовью наречет «Злодейским Преступлением на Голден-сквер», а не имея того, что принято грубо, но выразительно именовать «банковскими билетами», как вы, вероятно, знаете, пересечь океан я не смогу.

– Для меня, – произнес Сомерсет, – вы перестали быть человеком. Вы имеете не больше прав рассчитывать на меня, чем скребок для чистки обуви, но трогательный сумбур у вас в голове обезоруживает и заставляет воздержаться от крайних мер. До сего дня я думал, что глупость смешна и забавна, но теперь знаю, что нет, и, когда я гляжу на ваше идиотское лицо, смех одолевает меня, как смертельная болезнь, а слезы выступают на глазах, как кровь из раны. Что же это предвещает? Я начинаю сомневаться, я теряю веру в скептицизм.

Возможно ли, – вскричал он затем, словно ужаснувшись самому себе, – мыслимо ли, чтобы я поверил в то, что существует добро и зло? Я и так уже обнаружил, к собственному немалому изумлению, что пал жертвой такого предрассудка, как личная честь. Неужели мне предстоит меняться и дальше? Неужели вы лишили меня моей беззаботной юности? Неужели мне, это в мои-то годы, суждено превратиться в скучного добропорядочного обывателя? Но к чему я распинаюсь перед этим тупицей? Скажу только одно: я не позволю вам остаться среди женщин и детей; мне недостает мужества донести на вас, если я могу хоть как-то этого избежать; денег у вас нет; что ж, возьмите мои и убирайтесь, и, если я еще увижу вас когда-нибудь, не сомневайтесь, это будет последний день вашей жизни.

– В подобных обстоятельствах, – отвечал Зеро, – я не вижу иного выхода, кроме как принять ваше предложение. Вы прибегаете к выражениям, которые хотя и оскорбляют, но не удивляют меня; я вполне осознаю, что для того, чтобы стать на нашу точку зрения, требуется определенный опыт, воспитание и привычка, определенная нравственная гигиена, если позволите так выразиться, а в вас меня всегда привлекала такая черта, как восхитительная, неподражаемая прямота. Деньги же, которые вы мне ссужаете, вам потом перешлют из Филадельфии.

– Ни за что, – отрезал Сомерсет.

– Дружище, вы не понимаете, – продолжал заговорщик. – Теперь мое начальство примет меня, заново преисполнившись ко мне доверия, а мои эксперименты не будут более стеснены жалким состоянием моего кошелька.

– К вашему сведению, сэр, я собираюсь вот-вот совершить преступление, – отвечал Сомерсет, – и будь вы даже сказочно богаты, как Вандербильт, я и тогда с презрением откажусь принять от вас деньги, которые потратил столь недостойным образом. Возьмите их и оставьте себе. Клянусь, сэр, всего три дня, проведенных в вашем обществе, превратили меня в древнего римлянина.

С этими словами Сомерсет остановил проезжающий мимо кеб и вместе со своим спутником быстро покатил к железнодорожному вокзалу. Здесь, заручившись клятвой заговорщика, он передал ему деньги.

– Что ж, – произнес Сомерсет, – я восстановил свою честь, пожертвовав вам все до последнего пенса. И слава богу, хотя меня теперь ждет голодная смерть, я избавлен от всякого общения с мистером Зеро Пумперникелем Джонсом.

– Вам грозит голодная смерть? – вскричал Зеро. – Дружище, я не могу смириться с этой мыслью.

– Возьмите билет! – приказал Сомерсет.

– Думаю, вы проявляете излишнюю горячность, – заметил Зеро.

– Возьмите билет! – повторил молодой человек.

– Знаете, – сказал заговорщик, возвращаясь с билетом в руке, – ваше поведение столь странно и оскорбительно, что я даже не знаю, пожать вам на прощанье руку или нет.

– Если бы я воспринимал вас как человека, то пожимать вам руку не стал бы, – отвечал Сомерсет. – Но если увидеть в вас подобие насосного колодца, извергающего яд или адский пламень, то, пожалуй, я готов.

– Каким холодным выдалось наше прощание, – вздохнул динамитчик и, сопровождаемый неотступно следующим за ним Сомерсетом, направился к платформе. Ее в этот час переполняли пассажиры; как раз отправлялся поезд на Ливерпуль, а другой только что прибыл, и двигаться в двойном людском потоке было трудно. Однако, поравнявшись с книжным киоском, заговорщик и его «конвоир» оказались на открытом месте, и здесь внимание динамитчика привлек разворот «Стандарда», на котором красовались набранные крупным шрифтом слова: «Экстренный Выпуск: Взрыв на Голден-сквер». Глаза у него загорелись, шаря в кармане в поисках нужной монеты, он бросился вперед – его саквояж сильно ударился об угол киоска, – и тотчас же, с ужасным, грозным, оглушительным грохотом, динамит взорвался. Когда дым рассеялся, оказалось, что киоск сильно пострадал, а его потрясенный владелец опрометью кинулся прочь от руин, но ни от ирландского патриота, ни от саквояжа не осталось ни малейшего следа.

Едва выбравшись из свалки, Сомерсет в ужасе бросился бежать и вылетел из вокзала на Юстон-роуд: голова у него кружилась, его тошнило от голода, а в карманах у него было пусто. Впрочем, шагая дальше по тротуару, он с удивлением понял, что на душу его снизошло какое-то странное, безмятежное ликование, великий покой, ощущение словно бы божественного присутствия и благоволения судьбы, и он сказал себе, что, даже если его ожидает худшее, он теперь сможет умереть от голода, хотя бы отчасти утешаясь мыслью, что Зеро уничтожен.

Ближе к вечеру он добрел до лавки мистера Годола и, совершенно обессилев от вынужденного долгого поста и почти не соображая, что делает, открыл стеклянную дверь и вошел.

– Ба! – проговорил мистер Годол. – Мистер Сомерсет! Ну что же, вы пережили какое-нибудь приключение? Вы готовы поведать обещанную историю? Пожалуйста, садитесь; позвольте мне выбрать вам сигару моей собственной торговой марки и вознаградите меня рассказом в вашем неподражаемом стиле.

– Я не должен курить сигары, – произнес Сомерсет.

– Вот как! В самом деле? – откликнулся мистер Годол. – Но теперь, взглянув на вас повнимательнее, я вижу, что вы очень изменились. Мой мальчик, надеюсь, с вами все хорошо?

Сомерсет разрыдался.

Эпилог в табачной лавке

Как-то раз, в прошлом декабре, когда дождь хлестал, не унимаясь, в десятом часу утра мистер Эдвард Чаллонер направился под зонтиком к двери табачной лавки на Руперт-стрит. В этом заведении он прежде побывал только однажды: еще раз прийти сюда ему не давали воспоминания о том, что последовало за этим визитом, а также страх предстать перед Сомерсетом. Даже сейчас, перед тем как переступить порог, он заглянул внутрь; но посетителей в лавке не было.

Молодой человек за прилавком столь увлеченно записывал что-то в грошовом блокноте, что и не заметил, как вошел Чаллонер. Со второго взгляда тому показалось, что он узнает приказчика.

«Ей-богу, – подумал он, – это совершенно точно Сомерсет!»

И хотя именно этого человека он усердно старался избегать, необъяснимое появление Сомерсета за кассой табачной лавки возбудило его любопытство, заставив забыть о страхе.

– А может быть, сделать «Роскошная ротонда среди роз / Росла навстречу голубому небу, / Отрада бабочек, стрекоз и ос, / Угодная улыбчивому Фебу». Полагаю, «взнеслась» было бы уж слишком, но как благородно звучит! Или и вправду сделать «Взнеслась навстречу голубому небу»? Но такова горькая участь поэта: стоит найти эффектную метафору, как на нее тотчас ополчается здравый смысл, кляня бессмыслицей.

– Сомерсет, дружище! – проговорил Чаллонер. – Вы ли это, что за маскарад?

– Что? Чаллонер! – воскликнул приказчик. – Как я рад вас видеть. Одну секунду, только завершу этот катрен моего сонета, только один катрен…

И, дружески махнув рукой, он снова самозабвенно предался служенью муз.

– Между прочим, – вскоре произнес он, оторвавшись от блокнота, – вы, кажется, отменно сохранились: вы раздобыли те самые сто фунтов?

– Я получил небольшое наследство от двоюродной бабушки из Уэльса, – скромно ответил Чаллонер.

– Ах, вот оно что, – откликнулся Сомерсет. – Я сильно сомневаюсь в том, что наследование – законный общественный институт. По-моему, любые наследства должно присваивать государство.

Сейчас я переживаю стадию социализма и писания стихов, – извиняющимся тоном добавил он, как если бы признавался, что отправляется на воды поправить здоровье.

– Вы и вправду служите в этом… заведении? – осведомился Чаллонер, ловко избегая слова «лавка».

– Да, я здесь торгую! – отвечал тот, пряча в карман блокнот с виршами. – Помогаю старику из числа тех, кому Господь ниспосылает «счастье и славу»[58]58
  Аллюзия на гимн британской королевской семьи «God Save the King (the Queen)» («Боже, храни короля (Боже, храни королеву)»), в котором содержатся строки «Send him (her) victorious, / Happy and Glorious» («Ниспошли ему (ей) победы, счастье и славу»).


[Закрыть]. Могу я предложить вам сигарету?

– Знаете, я бы не хотел… – начал было Чаллонер.

– Вздор, дружище, – воскликнул приказчик. – Мы очень гордимся нашим делом, а старик, доложу я вам, не только самое вопиюще высоконравственное создание, но и в буквальном смысле слова потомок королей. «De Godall je suis le fervent»[59]59
  Я страстный поклонник Годола (фр.).


[Закрыть]. Годолу нет равных.

Кстати, – добавил он, когда Чаллонер закурил сигару, – как вы преуспели на сыщицком поприще?

– Я на него и не ступал, – кратко ответил Чаллонер.

– А вот я рискнул, – поделился Сомерсет, – и опозорился несказанно, потерял все свои деньги, удостоился ненависти и отвращения и выставил себя на посмешище. Это ремесло куда более сложное, Чаллонер, чем кажется на первый взгляд; впрочем, таковы все занятия без исключения. В них надо верить или убедить себя, что веришь.

Отсюда и всеми признанное низкое положение водопроводчика, ведь никто не верит в водопроводные работы, – добавил он.

– A propos[60]60
  Кстати (фр.).


[Закрыть], – спросил Чаллонер, – вы все еще пишете картины?

– Уже нет, – отвечал Пол, – но я подумываю учиться игре на скрипке.

Глаза Чаллонера беспокойно бегали с тех пор, как его собеседник упомянул ремесло детектива, но тут взгляд его внезапно упал на столбец утренней газеты, разложенной на прилавке.

– Надо же! – воскликнул он. – Как странно!

– Что странно? – осведомился Пол.

– Да ничего особенного, – ответил Чаллонер. – Вот только я однажды встречал человека по фамилии Мак-Гуайр.

– Я тоже! – воскликнул Сомерсет. – А что с ним случилось?

Чаллонер прочитал вслух:

– «Таинственная смерть в Степни[61]61
  Степни (англ. Stepney) – рабочий район Лондона, часть Ист-Энда.


[Закрыть]. Вчера был произведен врачебный осмотр тела Патрика Мак-Гуайра, по сообщениям знавших его, плотника. Доктор Доверинг заявил, что на протяжении некоторого времени лечил означенного Патрика Мак-Гуайра амбулаторно от бессонницы, отсутствия аппетита и нервической депрессии. Установить конкретную причину его смерти не удалось. Свидетель сказал бы, что покойный постепенно угас. Покойный отличался неумеренным пристрастием к горячительным напиткам, что, несомненно, ускорило его смерть. Покойный жаловался на скрытую малярию, однако свидетель не находил у него никакого определенного недуга. Неизвестно, была ли у покойного семья. Свидетель описывал его как душевнобольного, воображавшего себя одновременно членом и жертвой некоего тайного общества. Свидетель рискнул предположить, что покойный умер от страха».

– Доктор не ошибся, – вскричал Сомерсет. – И, мой дорогой Чаллонер, я с таким облегчением услышал о его кончине, что сказал бы… Что ж, в конце концов, – закончил он, – поделом бедняге, он заслужил такую смерть.

В этот миг дверь распахнулась, и на пороге появился Десборо. Он был закутан в длинный макинтош, на котором недоставало нескольких пуговиц, в башмаках его хлюпала вода, а шляпа засалилась от старости, и однако, притом он имел вид человека, чрезвычайно довольного жизнью. Приятели встретили его удивленными радостными возгласами.

– А вы попробовали себя на поприще детектива? – осведомился Пол.

– Нет, – отвечал Гарри. – А впрочем, да, даже дважды, и оба раза меня разоблачили.

Но я думал, что моя… моя жена уже здесь? – добавил он, смутившись, но не без гордости.

– Что? Вы женаты? – воскликнул Сомерсет.

– Да, и давно, не менее месяца.

– И на что вы живете? – спросил Чаллонер.

– Вот это самое скверное, – признался Десборо. – Мы едва сводим концы с концами. Но пр… мистер Годол обещал помочь нам. Потому-то мы сюда и пришли.

– А какое имя носила прежде миссис Десборо? – осведомился Чаллонер тоном светского льва.

– Она урожденная мисс Лаксмор, – отвечал Гарри. – Друзья мои, она непременно вам понравится, ведь она куда умнее меня. А еще она чудесно рассказывает истории, таких вы не прочитаете даже в самой увлекательной книге.

И тут дверь отворилась, и вошла миссис Десборо. У Сомерсета вырвался громкий возглас, ведь он узнал в ней молодую леди из Ненужного Особняка, а Чаллонер отшатнулся и выронил сигару, узрев чаровницу из Челси.

– В чем дело? – воскликнул Гарри. – Вы знакомы с моей женой?

– Полагаю, я с ней встречался, – ответил Сомерсет в некотором смятении.

– Да, я видела этого джентльмена, – нежно проговорила миссис Десборо. – Но никак не могу вспомнить, где именно.

– О нет! – пылко воскликнул Сомерсет. – Не имею представления… Не припоминаю… Где бы это могло быть. Пожалуй, – продолжал он все более уверенно, – это все-таки какая-то ошибка.

– А вы, Чаллонер? – спросил Гарри. – Вы тоже, кажется, ее узнали.

– Оба этих джентльмена – твои друзья, Гарри? – спросила леди. – Рада с ними познакомиться. Не помню, чтобы встречалась с мистером Чаллонером.

Чаллонер сильно покраснел, возможно, оттого, что нагнулся за сигарой.

– Мне кажется, я не имел удовольствия, – хрипло произнес он.

– Хорошо, а где же мистер Годол? – спросила миссис Десборо.

– А вы случайно не та леди, которая условилась прийти к… – начал было Сомерсет и запнулся, покраснев. – Потому что если да, – продолжил он, – то мне полагалось немедленно о вас доложить.

С этими словами приказчик приподнял занавес, отворил дверь и вошел в маленький флигель, пристроенный к дому сзади. Дождь мелодично стучал по крыше. Стены флигеля сплошь покрывали карты и гравюры, на книжных полках стояли справочники. На столе лежала крупномасштабная карта Египта и Судана и еще одна карта Тонкина[62]62
  Тонкин – в конце XIX – первой половине XX века французская колония на территории Северного Вьетнама.


[Закрыть], на которых, с помощью разноцветных булавок, день за днем отмечался ход военных действий. В воздухе чувствовался легкий, освежающий аромат душистого табака, а в камине потрескивал не зловонный уголь, а горящие ярким пламенем смолистые поленья. В этой комнате, обставленной элегантно и просто, сидел, пребывая в утренней задумчивости, мистер Годол, безмятежно глядя в огонь и вслушиваясь в стук дождевых капель.

– А, мой дорогой господин Сомерсет, – окликнул он своего клерка, – изменились ли со вчерашнего вечера ваши политические взгляды?

– Пришла та самая леди, сэр, – произнес Сомерсет, снова покраснев.

– Вы видели ее, я полагаю? – спросил мистер Годол, а когда Сомерсет ответил утвердительно, добавил: – Думаю, вы извините меня, если я дам вам совет. Мне кажется, весьма возможно, что леди пожелает всецело забыть о прошлом. Говорю вам как джентльмен джентльмену, не стоит более возвращаться к этой теме.

Спустя мгновение он принял миссис Десборо с той серьезной и трогательной изысканной вежливостью, что так к нему шла.

– Я рад приветствовать вас, мадам, в своем бедном жилище, – произнес он, – и буду тем более рад не ограничиться пустой любезностью и не тешить свое самолюбие, а быть полезным вам и мистеру Десборо.

– Ваше высочество, – ответила Клара, – для начала я хотела бы поблагодарить вас. Вы именно таковы, каким изображает вас молва, и готовы поддержать несчастных, а если говорить о моем Гарри, то он достоин всего, что вы могли бы для него сделать.

Тут она запнулась.

– А если говорить о вас? – подсказал мистер Годол. – Полагаю, именно так вы хотели продолжить.

– Вы читаете мои мысли, – подтвердила она. – Да, со мной все обстоит совершенно иначе.

– Я пришел сюда не для того, чтобы судить кого-нибудь, тем более женщин, – отвечал принц. – Теперь я частное лицо, подобно вам и многим миллионам других, но я все еще сражаюсь на стороне мира и спокойствия. Сударыня, вам известно лучше, чем мне, а Господу Богу – лучше, чем вам, что́ вы совершили в прошлом; я не стану допытываться, что именно; меня волнует будущее, и ради будущего я требую безопасности и надежности. Я не поспешу вложить оружие в руки беспринципного наемника и не осмелюсь вернуть утраченное богатство разжигателю своекорыстной, варварской войны. Пусть сейчас я резок, однако я выбираю выражения. Я постоянно повторяю себе, что вы женщина, а чей-то голос постоянно напоминает мне о детях, здоровье и самую жизнь которых вы подвергли опасности.

Я думаю о женщине, – торжественно повторил он, – и детях. Возможно, сударыня, когда вы сами станете матерью, вы с горечью и раскаянием ощутите всю тяжесть своих прежних деяний; возможно, когда вы ночью преклоните колени у колыбели, вас охватит страх, более невыносимый, чем любой стыд, а когда ваше дитя будет мучиться от боли и страдать от опасного недуга, вы не решитесь преклонить колени перед Создателем.

– Вы говорите о моей вине, – возразила она, – но забываете об оправдании. Неужели вы никогда не преисполнялись гнева и скорби, услышав о том, как где-то угнетают невинных? Но увы, нет! Ведь вы были рождены на троне.

– Я был рожден женщиной, – отвечал на это принц. – Я вышел из утробы матери, причинив ей жестокие муки, беспомощный, как птенец, подобно всем новорожденным младенцам. То, о чем вы забыли, я бережно сохранил в памяти. Разве один из ваших английских поэтов не взглянул на землю и не узрел гигантские крепостные стены, неисчислимые войска на марше, военные корабли, вышедшие в море, битвы на берегу в клубах пыли, и, в тревоге пытаясь понять, в чем причина столь многих, тягостных и трудных приготовлений, наконец заметил в средоточии этого мощного водоворота мать и дитя? Вот каковы, сударыня, мои политические взгляды, а стихи, написанные мистером Ковентри Пэтмором, я велел перевести на богемский язык. Да, вот каковы мои политические взгляды: менять то, что мы в силах изменить, улучшать то, что в силах улучшить, но всегда помнить о том, что человек – это всего лишь дьявол, скованный непрочными узами нескольких великодушных убеждений и обязательств, и не существует никаких пламенных речей, сколь бы благородно они ни звучали, никакого политического призвания, сколь бы справедливым и достойным оно ни казалось, ради которых эти путы можно было бы ослабить.