Текст книги "Приключения трех джентльменов. Новые сказки «Тысячи и одной ночи»"

А сейчас гляди! – добавил он и, перевернув кошель, который уже показал мне, высыпал мне на колени целый дождь неоправленных драгоценных камней, ярчайших, всевозможных размеров, сияющих всеми цветами радуги, переливающихся на солнце мириадами тонких граней.

Я не удержалась от восторженного возгласа.

– Даже тебе, наивной и несведущей, – продолжал мой отец, – они внушают восхищение. Но что же они, как не обычные голыши, послушные резцу, хладные, как смерть?

О, я неблагодарный! – воскликнул он. – Сотворив каждый из них, природа совершила чудо терпения; из праха, из крохотных пылинок, неутомимо создавала она их век за веком, и каждый из них означает для тебя и меня целый год жизни, свободы и взаимной любви. Разве не должен я беречь и лелеять их?! И почему я медлю расстаться с ними и скрыть их от наших врагов? Тереса, следуй за мною.

Он поднялся и повел меня на опушку густых джунглей, туда, где они, сумрачные, источающие ядовитые испарения, окружали стеной склон холма, на котором был возведен наш дом. Какое-то время он, внимательно вглядываясь, ходил вдоль зарослей, совсем близко подступающих к дому. Затем, он, видимо, различил какой-то скрытый знак, ведь лицо его внезапно просветлело, словно с души его упала тяжесть, он остановился и обратился ко мне.

– Вот, гляди, – промолвил он, – здесь начинается тайная тропа, о которой я упоминал, и здесь ты будешь ожидать меня. Я только отойду ненадолго схоронить мое жалкое сокровище в болоте, но далеко углубляться не буду; как только я надежно спрячу его, тотчас же вернусь.

Тщетно старалась я отговорить его, напоминая об опасностях, подстерегающих в трясине, тщетно умоляла я его позволить мне последовать за ним, уверяя, что кровь черного народа, которая, как теперь я знала, течет в моих жилах, убережет меня от зла; ко всем моим мольбам он остался глух и, с трудом раздвинув густые кусты, защищавшие своей порослью вход в джунгли, исчез в зловещем безмолвии болота.

Прошел целый час, и наконец кусты снова раздвинулись, мой отец вышел из лесу, остановился и чуть было не пошатнулся, ослепленный ярким солнечным светом. Лицо его покрывал странный, темно-багровый румянец, и, однако, несмотря на весь зной тропического полдня, на челе его не выступила испарина.

– Вы устали! – воскликнула я, бросаясь ему навстречу. – Вам дурно!

– Я устал, – отвечал он, – в джунглях я чуть не задохнулся, там стоит удушливая жара, а кроме того, глаза мои привыкли к царящему там мраку, и лучи солнца вонзаются в них, как кинжалы. Одну минуту, Тереса, дай мне одну минуту. Все будет хорошо. Я закопал клад под кипарисом, прямо за широким заболоченным ручьем, слева от тропы, совсем близко; прекрасные, блистающие драгоценности сейчас покоятся в трясине, оскверненные болотной жижей; ты найдешь их там, если они тебе понадобятся. Но пойдем в дом, Тереса, пора поесть, подкрепиться перед долгой ночной дорогой; поесть, а потом поспать, моя бедная Тереса, потом поспать.

И он поглядел на меня покрасневшими, воспаленными глазами и покачал головой, словно бы сожалея о моей участи.

Мы зашагали, торопясь, потому что он непрерывно бормотал, что отлучился уж слишком надолго и что челядь может что-то заподозрить, прошли по просторной тенистой веранде и наконец очутились под благодатной сенью наших сумрачных покоев. Стол был накрыт, дворня, уже оповещенная гребцами о возвращении господина, снова выстроилась на своих местах и с ужасом, как я могла заметить, ожидала встречи со мной. Мой отец слабым голосом, но с лихорадочной настойчивостью все бормотал и бормотал, что надо торопиться, и потому я поспешила занять свое место за столом, но не успела я отойти от него, как он замер и, вытянув обе руки, принялся словно ощупывать воздух перед собою. «Что это? – вскричал он пронзительным, нечеловеческим голосом. – Неужели я ослеп?» Я бросилась к нему и попыталась усадить его за стол, однако он воспротивился и замер на месте, судорожно глотая ртом воздух, словно задыхаясь. Внезапно он схватился обеими руками за виски, вскрикнул: «Мне больно, больно!» – пошатнулся, откинулся спиной на стену и упал на пол.

Я вполне отдавала себе отчет в том, что происходит. Обернувшись к рабам, я крикнула, призывая их на помощь. Однако они, все как один, объявили, что надежды нет: господин-де ходил на болото и теперь непременно умрет; спасти его нельзя. К чему описывать подробно его страдания? Я велела перенести его в постель и провела рядом с ним всю ночь. Он лежал, не шевелясь, по временам скрипя зубами или бессвязно бормоча какие-то непонятные слова, в которых я могла различить только «скорей! скорей!» и понимала, что даже в этой последней схватке со смертью его мучает неотступная мысль о гибели, грозящей его дочери. Когда зашло солнце и на землю опустилась тьма, я осознала, что осталась одна в этой юдоли скорбей. Могла ли я думать о бегстве, о спасении, о близящейся опасности? Сидя рядом с телом отца, последнего человека на свете, которого я любила, я, что было вполне естественно, забыла обо всем, кроме своей утраты.

Солнце уже часа четыре как поднялось на востоке, когда из бездны отчаяния меня вновь вернуло на землю с ее жалкими, низменными заботами появление молодой рабыни, о которой я уже упоминала прежде. Бедняжка действительно была глубоко предана мне и, воистину обливаясь слезами, сообщила мне, зачем пришла. С первыми лучами рассвета к берегу причалила лодка, из нее высадились на наш остров (до того столь счастливый) несколько полицейских, которые привезли ордер на арест моего отца, а вместе с ними прибыл какой-то человек безобразной наружности, с грубыми манерами, и объявил, будто весь остров, плантация и весь живой товар, то есть рабы, отныне принадлежат ему.

– Не иначе как он политик или какой-нибудь другой могущественный колдун, – сказала рабыня, – ведь едва мадам Мендисабаль увидела его, как кинулась в джунгли.

– Дурочка, – возразила я, – это полицейских она так испугалась, и потом, почему эта ведьма до сих пор осмеливается осквернять остров своим присутствием? Ах, Кора, – воскликнула я, вспомнив о своем несчастье, – и какое дело сироте до этих земных забот?

– Госпожа, – прошептала она, – я должна напомнить вам о двух вещах. Никогда не говорите о мадам Мендисабаль так, как вы говорили, по крайней мере людям цветным, потому что она самая могущественная женщина на свете и одно ее настоящее имя, если набраться смелости и произнести его вслух, уже есть заклинание столь сильное, что способно воскрешать мертвецов. И что бы вы ни делали, не говорите о ней со своей бедной Корой, ведь хотя она, может быть, и вправду боится полиции (а я точно слышала, что она прячется) и хотя я знаю, что вы только посмеетесь и не поверите мне, но она поистине слышит любое слово, какое только произносится на свете, это доказано и всем известно, а бедная Кора и так уже у нее на плохом счету. Довольно ей бросить на меня взгляд, госпожа, и у меня уже кровь стынет в жилах. Это первое, что я хотела сказать. А второе вот что: умоляю, ради всего святого, не забывайте, что отныне вы сирота и у вас нет более защитника. Бедный наш господин скончался, и теперь вы всего-навсего обычная рабыня вроде меня. Ваш новый хозяин требует вас к себе, о милая моя госпожа, идите скорее! Со своей юностью и красотой вы, если будете повиноваться и угождать ему, с легкостью сможете обеспечить себе беззаботное существование.

Минуту я смотрела на рабыню с негодованием, которое вы сами можете себе представить, но гнев мой тотчас же прошел: она говорила, как свойственно ей подобным от природы; в самом деле, нельзя же обижаться на птиц за то, что они поют, а на коров – за то, что они мычат.

– Ступай, Кора, – велела я. – Спасибо тебе, я знаю, что ты желаешь мне добра. Оставь меня на миг наедине с моим покойным отцом да скажи этому человеку, что я уже иду.

Она ушла, а я, обернувшись к смертному одру, воззвала в последний раз к отцу, который не мог более меня слышать, и поклялась защищать свою невинность от любых посягательств.

– Отец, – проговорила я, – даже в предсмертных муках твоя последняя мысль была о дочери, которой ты завещал избежать позора. Здесь, рядом с тобой, я клянусь, что выполню твою последнюю волю: как именно, я и сама еще не знаю; если понадобится, то и прибегнув к преступным средствам, и да простит Небо нас обоих, и тебя, и меня, и наших гонителей, и да поможет Оно мне в моей беспомощности.

После этого я ощутила прилив сил, как после продолжительного отдыха, подошла к зеркалу, да, даже здесь, в комнате, где лежал покойный, поспешно поправила прическу, омыла заплаканные глаза, с безмолвным вздохом попрощалась с тем, кому была обязана жизнью и многими печалями, и, улыбаясь деланой улыбкой, отправилась на зов моего хозяина.

Тем временем он, разгоряченный и хлопотливый, осматривал дом, который еще недавно принадлежал нам и который перешел к нему; это был тучный, полнокровный человек средних лет, чувственный, вульгарный, веселый и, насколько я могла судить, по характеру довольно добродушный. Но искорка, промелькнувшая на миг у него в глазах, стоило мне войти в комнату, заставила меня насторожиться.

– Это ваша бывшая госпожа? – осведомился он у рабов и, узнав, что так все и было, тотчас же велел им уйти.

Что ж, душенька, – начал он, – я человек простой, не то что эти ваши проклятые испанцы; настоящий консервативный, трудолюбивый, честный англичанин. Моя фамилия Колдер.

– Благодарю вас, сэр, – отвечала я, сделав изящный реверанс, на манер служанок.

– Ну, пока все складывается лучше, чем я ожидал, – произнес он, – и если ты будешь послушна, исполнительна и почтительна на том месте, какое соблаговолил указать тебе Господь, то найдешь во мне милостивого господина. А ты хорошенькая, как я погляжу, – добавил он, назвав меня по имени, которое исковеркал самым возмутительным образом. – Это не шиньон, это твои собственные волосы? – осведомился он затем не без строгости и, подойдя ко мне, словно к лошади, грубо разрешил свои сомнения.

Я вспыхнула, залившись негодующим румянцем с головы до ног, но сдержала праведный гнев и повиновалась.

– Очень хорошо, – продолжал он, добродушно посмеиваясь и щекоча меня под подбородком. – Тебе не придется раскаиваться в том, что ты попала к старику Колдеру. Но это может подождать. Есть у меня дело более срочное: твой покойный хозяин был самым бессовестным мошенником и скрылся с весьма ценным имуществом, которое по праву принадлежит мне. А теперь, учитывая, какие отношения вас связывали, я полагаю, что если кто-то и знает, что сталось с моим достоянием, то это в первую очередь ты, и предупреждаю тебя, прежде чем ты ответишь, что мое будущее расположение к тебе всецело зависит от твоей честности. Сам я человек честный и ожидаю того же от своих слуг.

– Вы имеете в виду драгоценные камни? – спросила я, понизив голос до шепота.

– Вот именно, – ответил он, хихикнув.

– Тише! – велела я.

– Тише? – повторил он. – А это еще почему? Я у себя в имении, не забывай, и окружен своими собственными верными слугами.

– А полицейские уже уплыли? – спросила я, внутренне затрепетав, ведь его ответ решал мою судьбу!

– Уплыли, – отвечал он несколько обескураженно. – А почему ты спрашиваешь?

– Жаль, что вы их не задержали, – отвечала я весьма мрачным тоном, хотя в душе ликовала, едва сдерживаясь от восторга. – Господин, не буду скрывать от вас правду. Рабы в имении настроены враждебно, среди них уже давно назревает мятеж.

– Подумать только! А мне-то казалось, что такого смирного сборища негров я никогда и не видывал! – воскликнул он, но при этом заметно побледнел.

– А они сказали вам, что на острове скрывается мадам Мендисабаль? И что с тех пор, как она явилась сюда, они повинуются ей одной? Вдруг сегодня утром они встретили вас хоть сколько-то вежливо и пристойно лишь по ее приказу? А с каким тайным умыслом этот приказ был отдан, вы и сами можете догадаться.

– Мадам Иезавель?[45]45
  Ветхозаветная царица Иезавель, супруга царя Ахава, заслужила дурную славу приверженностью языческим богам, гордыней и жестокостью; имя ее стало нарицательным для обозначения властолюбивой, кровожадной и порочной правительницы.


[Закрыть] – спросил он. – Что ж, она опасная чертовка; к тому же полиция разыскивает ее за причастность к целому ряду убийств, но, в конце концов, что с того? Само собой, она имеет большое влияние на цветных. Однако я ума не приложу, здесь-то что ей делать?

– Охотиться за вашими сокровищами, – отвечала я. – И, сударь, если бы вы увидели этот клад, эти сапфиры, изумруды и опалы, эти золотистые топазы, эти рубины, пурпурные, как рассвет, камни неисчислимой цены и несравненной красоты, если бы вы увидели их, подобно мне и, увы, ей, – то вы затрепетали бы от страха, поняв, какая опасность угрожает вашему сокровищу.

– Она их видела! – воскликнул он, и по его лицу я заметила, что моя дерзость увенчалась успехом.

Я схватила его за руку.

– Господин, – проговорила я, – теперь я принадлежу вам; мой долг – защищать ваши интересы и саму жизнь, и выполнять свой долг я буду с радостью. Позвольте же дать вам совет, и заклинаю вас, руководствуйтесь моей осторожностью и благоразумием! Следуйте за мной тайно, никому не говорите, куда вы направляетесь; я отведу вас в то место, где зарыто сокровище; как только мы откопаем его, тотчас же бросимся к лодке, бежим с острова и вернемся в это опасное место не иначе как в сопровождении солдат.

Какой свободный человек в свободной стране поверил бы столь внезапному изъявлению преданности? Однако этот угнетатель, поддавшись тем же уловкам и ухищрениям, к которым сам он злонамеренно прибегал, дабы подавить укоры собственной совести и убедить себя, что рабство – явление совершенно естественное, позволил завлечь себя в приготовленную мною ловушку, как дитя. Он похвалил и поблагодарил меня; сказал мне, что я обладаю всеми качествами, потребными хорошей служанке, а когда он подробно расспросил меня о составе и стоимости клада и я снова искусно разожгла его алчность, приказал мне немедля приняться за исполнение моего плана.

Из садового сарая я достала кирку и лопату и, петляя между магнолиями, повела своего господина из дому к указанному отцом месту на краю болота. Я шла первой, неся, как мне полагалось, садовые инструменты и непрерывно оглядываясь, не следят ли за нами, не идут ли за нами по пятам. Когда мы добрались до начала моей тропки, мне внезапно пришло в голову, что мы забыли взять с собой еду; и потому, оставив мистера Колдера в тени дерева, я одна вернулась в дом за корзиной с провизией. «Ему ли она предназначена?» – спрашивала я себя. И чей-то голос у меня в душе отвечал: нет. Пока мы стояли лицом к лицу, пока я видела перед собой человека, которому я принадлежала так же, как рука – телу, негодование не давало иссякнуть моей смелости. Но теперь, оставшись одна, я ощутила такое отвращение к себе и к своим замыслам, что едва могла их вынести; мной овладело желание броситься к его ногам, объявить ему, что я намеревалась предать его, и предупредить, что впереди его ожидает окутанное ядовитыми испарениями болото, куда я завлекала его на верную гибель; однако клятва, данная отцу, и долг перед собственной невинностью и юностью победили эти сомнения, и, хотя лицо мое побледнело, вероятно, отразив тот ужас, что терзал мою душу, я возвратилась к окраине болота твердым шагом и с лживой улыбкой попросила его встать и последовать за мной.

Тропа, на которую мы ступили, была прорезана, как туннель, через нетронутые, девственные джунгли. По обеим ее сторонам и сверху густая листва образовывала подобие стен и сводов; дневной свет едва проникал в глубину чащи, просачиваясь сквозь низко нависшие кроны деревьев; самый воздух, горячий, как пар, был напоен пряными растительными ароматами, мы с трудом вдыхали его, а сознание наше мутилось. Под ногами у нас толстым ковром лежала полусгнившая опавшая листва, заглушавшая шаги, а справа и слева от тропы кусты мимозы высотой в человеческий рост, как живые, уклонялись от мимолетного прикосновения моих юбок с непрерывным шелестом, напоминающим шипение, и если бы не эти «разумные» растения, то в этой дьявольской обители чумы царило бы совершенное безмолвие и зловещий, ничем не нарушаемый покой.

Мы углубились в лес совсем немного, как вдруг мистер Колдер ощутил внезапный приступ дурноты и вынужден был на минуту сесть. Сердце у меня заныло при взгляде на бледное, измученное лицо этого обреченного смертного, и я взмолилась, прося его, пока не поздно, повернуть назад. Что такое несколько драгоценных камней по сравнению с жизнью, спросила я. Однако он не согласился; надо идти, а не то их найдет эта ведьма, мадам Иезавель; он-де человек честный и не потерпит, чтобы его обманывали мошенники, и далее в таком духе, все время тяжело дыша, точно больной пес. Вскоре он вновь поднялся на ноги, уверяя, будто преодолел охватившую его тревогу, но, когда мы двинулись дальше, я увидела в его изменившемся лице первые признаки близящегося конца.

– Господин, – промолвила я, – вы смертельно побледнели; ваша бледность переполняет меня ужасом. Глаза у вас воспалились и покраснели, как те рубины, что мы идем искать.

– Девчонка, – вскричал он, – знай гляди под ноги, смотри, куда идешь, а не то, клянусь Небом, посмей только еще раз обернуться и прогневить меня, и я напомню тебе твое место.

Немногим позже я заметила на земле червя и шепотом сказала мистеру Колдеру, что прикосновение его смертельно. Вскоре по тропинке проворно проползла, извиваясь, большая зеленая змея, яркая, словно весенняя трава, и снова я замерла и в ужасе оглянулась на моего спутника.

– Это гюрза, – выдавила из себя я, – змея, которая преследует свою жертву, словно гончая.

Но разубедить его было невозможно.

– Я старый, испытанный путешественник, – заявил он. – Это и вправду гнусное место, но нам осталось недолго.

– Да, – произнесла я, глядя на него со странной улыбкой, – вот только до чего нам осталось недолго?

Тут он рассмеялся и какое-то время не мог остановиться, но смеялся невесело, а потом, заметив, что тропинка сделалась шире и пошла в гору, воскликнул:

– Видишь? Разве я тебе не говорил? Самое трудное уже позади.

И точно, мы подошли к заболоченному ручью, в том месте очень узкому; берега его соединял ствол поваленного дерева, но по обеим сторонам от этого «мостика» ручей под сводом мощных древесных ветвей и низко свисающих лиан расширялся, медлительный, застоявшийся, зловонный, окутанный гнусным, тошнотворным смрадом, усеянный там и сям плоскими головами аллигаторов, а по берегам усыпанный кишащими там во множестве алыми крабами.

– Если мы упадем с этого шаткого мостика, – сказала я, – то смотрите, кайман уже подстерегает нас и приготовился проглотить! Если мы чуть-чуть сойдем с этой тропки, то увязнем в болоте, смотрите, вон там, где эти ядовитые твари без числа рыщут по лесной опушке! Почуяв, что мы беспомощны, они набросятся на нас беспощадно! Разве может человек победить тысячу таких злобных врагов, защищенных твердым панцирем? А какая ужасная смерть – быть заживо растерзанными мириадами острых клешней!

– Ты помешалась, девчонка? – вскричал он. – А ну замолчи и ступай вперед!

Я снова посмотрела на него, немного смягчившись, и тут он поднял палку, на которую опирался, и изо всей силы ударил меня по лицу.

– Ступай вперед! – вскричал он опять. – Что, прикажешь мне проторчать целый день у этой мерзкой трясины, пока я не заражусь какой-нибудь смертельной лихорадкой, и все по милости болтливой рабыни?

Этот удар я приняла молча, с улыбкой, но кровь моя закипела. Вдруг что-то с глухим всплеском упало в воды лагуны и ушло на дно, и я сказала себе, что это канула в небытие моя жалость.

На другом берегу, куда мы торопливо перебрались, лес рос не так густо, а лианы переплетались не так плотно. По временам здесь можно было заметить более яркие, чем прежде, солнечные зайчики, открытые участки или различить сквозь более прозрачную сеть вьющихся растений очертания уходящего ввысь дерева. Слева отчетливо выделялся кипарис, стоявший на краю такой поляны; тропа в этом месте значительно расширялась, а рядом виднелся клочок открытого грунта, обступаемый ужасными муравейниками, кишащими гнусными насекомыми. Я положила кирку, лопату и корзину наземь, у корней кипариса, где они тотчас же почернели от облепивших их муравьев, и снова поглядела в лицо моей ничего не подозревающей жертве. Москиты и кровососущие мухи вились между нами в воздухе, образуя столь густую пелену, что черты моего спутника трудно было различить, а жужжанье их в полете напоминало скрип огромного вращаемого колеса.

– Вот это место, – объявила я. – Я не могу копать, потому что никогда не училась обращению с такими орудиями, но, ради вашего же блага, заклинаю вас, поторопитесь.

Он снова опустился наземь, судорожно хватая ртом воздух, как вытащенная из воды рыба; я увидела, как лицо его заливает тот же багровый румянец, что прежде запятнал чело моего отца.

– Мне дурно, – задыхаясь, произнес он, – мне невыносимо дурно; болото так и кружится у меня перед глазами; гуденье этих мясных мух сводит меня с ума. Ты не взяла с собой вино?

Я подала ему стакан, и он с жадностью выпил.

– Вам решать, будете ли вы упорствовать в осуществлении своего плана. Об этом болоте ходят дурные слухи.

И с этими словами я многозначительно кивнула.

– Подай мне кирку! – велел он. – Где закопаны сокровища?

Я объяснила ему в самых общих выражениях, и в одуряющей жаре и духоте, в тусклом полумраке джунглей, он принялся орудовать киркой, широко размахиваясь и высоко поднимая ее над головой, под стать здоровому человеку. Он тотчас же сильно вспотел, лицо его заблестело, его густым слоем облепили жадные насекомые.

– Господин, стоит ли потеть в таком месте? – испуганно спросила я. – Сквозь открытые поры проникает лихорадка.

– О чем ты? – пронзительно вскрикнул он и застыл, вонзив кирку в землю. – Ты что, хочешь свести меня с ума? Неужели ты думаешь, я не понимаю, какой опасности подвергаюсь?

– Я лишь хочу уберечь вас от зла, – промолвила я. – Только поторопитесь, прошу вас.

И тут я мысленно перенеслась к смертному одру своего отца и зашептала, едва слышно, те же бессильные, повторяющиеся, как заклинание, слова: «Скорей, скорей, скорей».

К моему удивлению, спустя минуту кладоискатель, как зачарованный, забормотал их вслед за мною, и, хотя он все еще взмахивал киркой, орудие свое он теперь вздымал как-то неуверенно, в землю вонзал неглубоко и непрерывно твердил себе под нос, словно припев песни: «Скорей, скорей, скорей», потом заводил, словно шарманку: «Нельзя терять времени, нельзя, нельзя, нельзя; об этом болоте ходят дурные слухи», а потом вновь принимался за старое: «Скорей, скорей, скорей», выговаривая эти страшные «считалки» как-то механически, торопливо и одновременно устало, словно больной, ворочающийся на горячих подушках. Он более не потел, лицо его казалось совершенно сухим, но кожа, насколько я могла видеть, приобрела сплошь приглушенный кирпично-красный оттенок. Вскоре он подцепил зарытый кошель с драгоценными камнями, но не обратил на него внимания и продолжал вонзать кирку в землю.

– Господин, – сказала я, – вот же сокровище.

Он словно очнулся от сна.

– Где? – вскрикнул он, а потом, увидев его собственными глазами, продолжал: – Возможно ли это? Не иначе как у меня на миг помрачился рассудок. Девчонка, – неожиданно вскрикнул он тем же пронзительным голосом, что и раньше, – что происходит? Это болото проклято?

– Это могила, – отвечала я. – Вы не выйдете отсюда живым, а что касается меня, то жизнь моя в руках Божьих.

Он упал наземь, словно сраженный ударом, но оттого ли, что так потрясли его мои слова, оттого ли, что его охватил внезапный приступ того самого таинственного недуга, мне знать не дано. Вскоре он поднял голову.

– Ты завела меня сюда на верную смерть, – промолвил он. – Рискуя собственной жизнью, ты обрекла меня на гибель. Зачем?

– Чтобы спасти свою честь, – ответила я. – Подтвердите, что я вас предупреждала. Алчность, жажда цветных камешков погубили вас, а не я.

Он вытащил свой револьвер и протянул его мне.

– Видишь, – произнес он, – я мог бы убить тебя даже сейчас. Но, как ты говоришь, я умираю, ничто уже не спасет меня, а на моем счету и так немало злодеяний.

– Боже мой, боже мой, – вдруг забормотал он, глядя мне в лицо со странным, удивленным и жалким видом, ни дать ни взять скучающий ребенок на уроке в школе, – если потом ждет справедливый суд, на моем счету и так немало злодеяний.

Тут я безудержно разрыдалась, упала к его ногам, принялась целовать его руки, умоляла простить меня, снова вложила пистолет ему в ладонь, умоляла отомстить за уготованную ему смерть; и в самом деле, если бы я могла спасти его ценой собственной жизни, то не поколебалась бы ни минуты. Однако он, бедняга, твердо решил обречь меня на еще более горькое раскаяние, чем то, на которое я уже сама себя осудила.

– Мне нечего тебе прощать, – сказал он. – Господи, если что на свете жальче и глупее старого дурака? Я-то уж было подумал, что тебе приглянулся.

В эту минуту его охватила ужасная дурнота, перед глазами у него все поплыло, он стал цепляться за меня, как ребенок, и называть меня именем какой-то женщины. Вскоре этот приступ, за которым я наблюдала, задыхаясь от слез, постепенно утих, и к нему вновь вернулась ясность рассудка.

– Я должен написать завещание, – проговорил он. – Достань мою записную книжку.

Я сделала, как он велел, и он принялся торопливо писать что-то на одной странице карандашом.

– Не сообщай моему сыну, – предостерег он. – Мой Филипп – настоящий зверь, жестокость его не знает границ, не сообщай ему, как ты мне отплатила.

Тотчас вслед за тем он вскрикнул:

– Боже! Я ослеп! – и прижал руки к глазам, а потом прошептал с едва слышным стоном: – Не оставляй меня на съеденье крабам!

Я поклялась, что не покину его, пока в нем будет теплиться жизнь, и сдержала свое обещание. Не отлучаясь, я бдела над ним, как до того над моим отцом, но мучимая совсем иными, отвратительными мыслями! День клонился к вечеру, а вместе с ним постепенно угасал и он. Все это время я вела трудный бой, защищая его от полчищ муравьев и туч москитов, прикованная к нему сознанием своей вины. На джунгли опустилась ночь, гул насекомых тотчас же усилился под темными сводами древесных ветвей над болотом, а я не могла понять, дышит он еще или уже нет. Наконец рука его, которую я сжимала в своей, похолодела, и я поняла, что свободна.

Я взяла его записную книжку и револьвер, исполнившись решимости скорее погибнуть, чем сдаться в плен, и, захватив с собою еще полную корзину провизии и кошель с драгоценными камнями, двинулась на север. В этот ночной час на болоте царил непрестанный назойливый шум, производимый тварями и насекомыми самыми разными, но без исключения враждебными всему живому. Однако в этом адском вое, визге и жужжании я шагала и шагала вперед, словно с завязанными глазами, ничего не замечая. Почва уходила у меня из-под ног, гнусная и скользкая, с хлюпаньем и писком, словно я наступала на жирных жаб; прикосновение к густой листве, вдоль которой я только и продвигалась на ощупь, вслепую, наполняло меня ужасом, точно извивы змеи под пальцами; во тьме у меня перехватывало дыхание, словно от засунутого в рот кляпа; воистину, прежде я не испытывала ни столь невыносимого страха, как во время этого ночного бегства, ни столь отрадного облегчения, охватившего меня, когда тропа постепенно пошла в гору, почва сделалась тверже, и я увидела, хотя и в некотором отдалении, яркую луну.

Вскоре я оставила позади опушку джунглей и оказалась посреди высокого, величественного леса, не запятнанных болотной жижей камней, столь же чистых, сухих песчаных пустошей, вдыхала ароматы горных растений, весь день нагревавшихся солнцем, и наслаждалась выразительным безмолвием ночи. Негритянская кровь, которая текла в моих жилах, помогла мне невредимой пробраться по зловонной, источающей чуму трясине; мне посчастливилось спастись от ползающих, язвящих и жалящих тварей, кишевших в болоте; теперь меня ждала самая легкая часть моего предприятия: пересечь остров, вовремя появиться в гавани и взойти на борт английской яхты. Ночью разглядеть такую тропинку, которую описывал мой отец, было невозможно, я тщетно осматривалась в поисках какого-нибудь знака: одиноко стоящей скалы или большого дерева – и, в невежестве своем, даже напрасно пыталась проложить себе путь по звездам, как вдруг до слуха моего откуда-то издали донеслось многоголосое пение, лихорадочно-быстрое и звучное.

Движимая мне самой непонятными побуждениями, я пошла в ту сторону, откуда оно раздавалось, и спустя четверть часа очутилась, незамеченная, на краю поляны. Ее освещал яркий свет луны и пламя костра. Посредине стояло маленькое, низенькое, грубо выстроенное здание, увенчанное крестом: я вспомнила, что, по рассказам, это часовня, некогда святотатственно оскверненная и переданная последователям худу. Возле ступеней, что вели внутрь языческого капища, я заметила какую-то черную массу, непрерывно шевелящуюся и копошащуюся, словно живая, и вскоре поняла, что это множество петухов, зайцев, собак и других птиц и животных, беспомощных жертв жестокости, со связанными лапами брошенных в кучу и не имеющих сил освободиться. Костер и часовню окружали плотным кольцом коленопреклоненные африканцы, мужчины и женщины. Они то воздевали ладони к небесам особым, неистовым, молитвенным жестом, то склоняли головы и опускали руки наземь, растопырив пальцы. Ритмично всплескивая руками, африканцы вместе с тем непрерывно вскидывали головы и тотчас же роняли на грудь, и тогда словно волна по морской глади пробегала по их рядам, и все это время не смолкал лихорадочный напев, подчеркивавший ритм обряда. Я застыла, как зачарованная, зная, что жизнь моя висит на волоске, ибо я случайно забрела на радение худу.

Вскоре дверь «часовни» распахнулась, и на поляну вышел высокий негр, совершенно обнаженный; в руке он держал жертвенный нож. За ним последовал еще один призрак, еще более странный и поражающий воображение: мадам Мендисабаль, тоже нагая; в руках она, высоко подняв, несла открытую плетеную корзину. Там кишел целый клубок змей; когда она замерла, воздев корзину к небесам, змеи стали проскальзывать меж прутьев и обвиваться вокруг ее рук. Заметив это, толпа внезапно пришла в совсем уж лихорадочное возбуждение и запела еще пронзительнее, быстрее и бессвязнее, так что бесовский «псалом» и вовсе превратился в невыносимую какофонию. Затем, по знаку, данному высоким негром, который стоял в свете луны и костра, неподвижный и улыбающийся, пение смолкло и началась вторая часть варварского, кровавого ритуала. Из толпы принялись один за другим выбегать на середину поляны африканцы, мужчины и женщины, они опускали голову и вскидывали руки прежним молитвенным жестом, выказывая благоговение жрице и ее змеям, а потом, произнося многочисленные заклинания, стали изрекать самые черные проклятия своим недругам. Как правило, они призывали на голову своих врагов или соперников смерть и недуги, причем некоторые молили поразить гибелью или чумой своих ближайших родственников, а один, к которому, клянусь, я была неизменно добра, пожелал самых страшных бедствий мне. С каждой мольбой о мщении высокий негр, по-прежнему улыбаясь, поднимал из шевелящейся кучи слева какую-нибудь несчастную тварь, приканчивал ее жертвенным ножом и бросал наземь. Наконец, по-видимому, настала очередь верховной жрицы. Она опустила корзину на ступени, вышла на середину поляны, распростерлась во прахе перед змеями и, все так же пресмыкаясь перед своим языческим божеством, принялась громко, нараспев читать заклинания в исступлении столь безумном, столь лихорадочном, что меня тотчас же охватил несказанный ужас.