Текст книги "Приключения трех джентльменов. Новые сказки «Тысячи и одной ночи»"

– Что он мог сказать? – ахнула я, как только пролетка тронулась.

– Могу себе представить, – откликнулся мой рыцарь, – и уверяю вас, что теперь мы обречены ехать по адресу, который я назвал, ведь, если мы рискнем по пути изменить пункт назначения, извозчик отвезет нас прямиком в полицейский участок. Позвольте сделать вам комплимент, вам свойственно удивительное присутствие духа, – добавил он. – Вот я, мне кажется, никогда в жизни так не пугался.

Однако присутствие духа, которым он столь не по праву восторгался, изменило мне настолько, что я не в силах была выдавить из себя ни слова, и далее мы ехали в совершенном молчании. Когда мы прибыли на место, молодой джентльмен вышел из пролетки, открыл дверь дома общим ключом, как хозяин, приказал извозчику отнести сундуки в холл и отпустил его, хорошо заплатив. Потом он провел меня в столовую, убранство которой почти не отличалось от нынешнего, однако носило признаки холостяцкой неряшливости, поспешил налить бокал вина и настоял, чтобы я его выпила. Как только ко мне вернулся голос, я воскликнула:

– Ради бога, где я?!

Он сказал мне, что я у него дома, чему он очень рад, и что для начала мне надлежит отдохнуть и успокоиться. Во время этого короткого монолога он налил мне еще вина, в чем я очень и очень нуждалась, ибо пребывала на грани обморока и у меня вот-вот могла сделаться истерика. Потом он сел у камина, снова закурил сигару и какое-то время с любопытством разглядывал меня, а затем спросил:

– А теперь, когда вы несколько пришли в себя, не будете ли вы столь любезны объяснить мне, соучастником какого преступления я только что сделался? Кто вы – убийца, контрабандистка, воровка или всего-навсего безобидная мошенница, тайно съехавшая с квартиры ночью, чтобы не заплатить?

Меня уже и так повергла в шок его фамильярность, когда он, не спрашивая у меня разрешения, закурил сигару, ведь я не забыла ту, что он выбросил раньше, при нашей первой встрече, а теперь, услышав эту череду оскорблений, преисполнилась решимости вновь завоевать его уважение. Мнение обо мне мира я до сего дня последовательно презирала, однако уже начала несколько дорожить хорошим отношением ко мне моего хозяина. Начав было в патетическом ключе, но затем воспрянув духом, развеселившись и перейдя к своей обычной живости и юмору, я бегло изложила обстоятельства своего рождения, бегства и последовавших затем злоключений. Он выслушал меня до конца молча и все это время курил с мрачным видом.

– Мисс Фэншоу, – сказал он, когда я завершила свое повествование, – вы самое комичное и вместе с тем самое очаровательное создание, и мне не остается ничего иного, кроме как завтра утром отправиться к вашей квартирной хозяйке и удовлетворить все ее требования.

– Вы совершенно превратно толкуете мое доверие, – отвечала я, – и если бы вы хоть сколько-то щадили мою репутацию, то поняли бы, что я не могу принять от вас денег.

– Ваша квартирная хозяйка, без сомнения, не будет столь щепетильна, – возразил он, – к тому же я совсем не исключаю, что еще смогу убедить даже вас, несмотря на всю вашу нынешнюю непреклонность. Я бы хотел, чтобы вы посмотрели на меня одновременно критически и снисходительно. Меня зовут Генри Лаксмор, я второй сын лорда Саутуорка. Мой доход составляет девять тысяч фунтов в год, я владею домом, где мы сейчас находимся, и еще семью в лучших кварталах города. Полагаю, в моей внешности нет ничего отталкивающего, а что касается моего характера, то вы видели, как я преодолеваю трудности. Думаю, вы – самое оригинальное существо на свете; нет нужды говорить вам – вы и без меня это прекрасно знаете, – что вы восхитительно хороши собой, и мне более нечего добавить, разве только что, как бы глупо это ни показалось, я уже до безумия влюблен в вас.

– Сэр, – произнесла я, – я уже приготовилась к тому, что обо мне составят ложное мнение, но, пока я по-прежнему пользуюсь вашим гостеприимством и остаюсь вашей гостьей, одно это должно было бы удержать вас от оскорблений.

– Простите меня, – проговорил он, – я предлагаю вам выйти за меня замуж.

И с этими словами, откинувшись на спинку кресла, он снова закурил сигару.

Признаюсь, я была смущена этим предложением, не только совершенно неожиданным, но сделанным в выражениях столь странных. Однако он умел добиваться своего, ведь он был не только пригож, но и очаровывал своим хладнокровием и уверенностью в себе; коротко говоря, спустя две недели я стала женой достопочтенного Генри Лаксмора.

Около двадцати лет я прожила в почти ничем не нарушаемом покое и безмятежности. У моего Генри водились свои слабости; дважды я была вынуждена бежать из его дома, но оба раза наша размолвка длилась недолго, ибо, хотя он и отличался раздражительностью и вспыльчивостью, по природе своей в глубине души был незлопамятен, смирен и кроток, и, несмотря на все его недостатки, я нежно его любила. В конце концов он оставил меня; и такова власть самообмана, столь странны причуды умирающих, что на смертном одре он с последним вздохом заверил меня, что прощает мне мой буйный нрав!

В нашем союзе родилось всего одно дитя, дочь Клара. Она и вправду отчасти унаследовала отцовскую вспыльчивость, но во всем остальном, если только меня не обманывает родительская предубежденность, она похожа на меня, от меня она получила свои лучшие качества, а характер ее может считаться копией моего. Со своей стороны, пусть я совершила немало ошибок, как мать я была безупречна. Итак, у меня был близкий человек, который обещал стать для меня подмогой и опорой и, как я надеялась, будет покоить мою старость. Увы, моим надеждам не суждено было сбыться. Вы едва ли поверите мне, если я скажу, что она убежала из дому; но именно так и случилось. Она вбила себе в голову, будто цель ее жизни – бороться за освобождение угнетенных народов вроде ирландцев или поляков, и на этой почве помешалась совершенно, и если вы когда-нибудь встретите молодую леди (должна добавить, весьма и весьма привлекательную) по фамилии Лаксмор, Лейк или Фонбланк (ведь мне сообщили, что она чередует эти псевдонимы, а еще может выступать под множеством других), скажите ей, что я прощаю ей ее жестокость и, хотя не желаю ее более видеть, в любое время могу предоставить ей солидное содержание.

После смерти мистера Лаксмора я, чтобы забыться, занялась делами. Полагаю, я уже упоминала, что недвижимое имущество мистера Лаксмора, кроме этого, составляли семь особняков; я обнаружила, что, по сути, это семь белых слонов[21]21
  Видимо, отсылка к якобы распространенному в древности в Бирме, Сиаме и Камбодже обычаю: правитель дарил белого слона, в буддистской мифологии считающегося священным животным, подданным, которые имели несчастье его прогневить. Содержать слона было разорительно, но заставить работать этот «знак монаршей милости» было нельзя, и таким образом «облагодетельствованный» терпел серьезные убытки. В более широком смысле «белый слон» – достояние, приносящее почет, но не выгоду.


[Закрыть]. Алчность арендаторов, бесчестность адвокатов и вопиющая некомпетентность судей, вместе взятые, превратили для меня эту собственность в невыносимо тяжкое бремя. И вправду, не успела я сама серьезно взяться за эти дела, как на меня обрушилась такая несправедливость, такие умышленные оскорбления, что я с головой окунулась в долгую череду судебных процессов, и некоторые из них длятся до сих пор с неопределенным исходом. Вам, верно, уже случалось слышать мое имя: я та самая миссис Лаксмор, что столь часто упоминается в судебных отчетах; странный жребий был уготован той, кто от рождения почти робко и боязливо мечтала о мире и покое! Но я из тех, кто, раз поставив себе задачу, скорее умрет, нежели отступит и не исполнит свой долг. Каких только препятствий не воздвигали на моем пути: я столкнулась с дерзостью и неблагодарностью своих юристов, мои противники обнаружили в тяжбах со мною чудовищное упрямство, на мой взгляд самый гнусный из всех возможных пороков, а в судьях, хотя они и обращались со мною, надо признать, неизменно вежливо, я не заметила ни грана независимости, никаких глубоких знаний закона, никакой любви к справедливости, которых мы вправе ожидать от судьи, наиболее величественного, исполненного достоинства и внушающего самый благоговейный страх из всех государственных чиновников. И все же, несмотря ни на что, я, не поддаваясь ни на какие уговоры, продолжала борьбу.

Проиграв одну их своих бесчисленных тяжб (на каковой теме я бы не хотела останавливаться подробно), я решила развеяться, совершив меланхолическое паломничество к различным своим домам. Четыре из них в то время стояли необитаемые и запертые, эдакие подобные соляному столпу памятники развращенности нашего века и упадку личной добродетели. Остальные три незаконно занимали арендаторы, которые довели меня до изнеможения всевозможными несправедливыми требованиями и юридическими уловками и ухищрениями и которых я в то время, ценой неимоверных усилий, пыталась изгнать. Незаконно занятые дома, пожалуй, представляли собой еще более печальное зрелище, чем пустые, и я ожесточилась сердцем, глядя на то, как, словно бросая мне вызов, с дерзким бесстыдством, эти мошенники расположились в прекрасных зданиях, принадлежащих мне с неменьшим правом, чем мое собственное тело.

Мне осталось наведаться еще в один дом, тот, где мы с вами пребываем сейчас. Я сдала его внаем (ибо в то время проживала в отеле, а именно такую жизнь я неизменно предпочитала) некоему полковнику Джеральдину, джентльмену из свиты Флоризеля, принца Богемского, о котором вы, разумеется, слышали, и, учитывая репутацию и положение моего арендатора, предполагала, что по крайней мере здесь буду избавлена от всякий хлопот и беспокойства. Каково же было мое удивление, когда я обнаружила и этот дом с запертыми ставнями и, судя по всему, пустым! Не стану отрицать, я была оскорблена; я полагала, что дом, подобно яхте, надобно во всякую минуту содержать в исправности, и дала себе слово на следующее же утро сообщить об этом моему адвокату. Тем временем зрелище это естественным образом возродило в душе моей старинные воспоминания, и я, предавшись нежным чувствам, присела напротив двери на невысокую садовую стену. Дело было в августе, знойным летним днем, но место это, как вы сможете убедиться при свете дня, защищают от палящих лучей солнца ветви раскидистого каштана; площадь тоже опустела; откуда-то доносилась негромкая музыка, и все это вместе привело меня в то самое приятное состояние, которое нельзя назвать ни печалью, ни блаженством, но которое обладает столь же пронзительной трогательностью, как они.

От моих мечтаний меня неожиданно отвлекло появление большого крытого фургона, снабженного всем необходимым, запряженного двумя крепкими и гладкими лошадьми, сопровождаемого несколькими служителями вполне достойного вида и украшенного не именем торговца на дощатом борту, а гербом, слишком скромным, чтобы можно было разглядеть его с того места, где я сидела. Фургон остановился у моего дома, и один из служителей немедленно отворил дверь. Далее его спутники, коих я насчитала всего семь, проворно, но умело принялись переносить из фургона в дом множество плетеных корзин, подставок с бутылками и сундучков из тех, что служат для хранения фарфоровой и фаянсовой посуды, скатертей и салфеток. Окна столовой широко распахнули, словно бы для того, чтобы проветрить, и я увидела, как несколько человек накрывают в комнате на стол. Естественно, я заключила, что мой жилец возвращается, и, хотя по-прежнему была исполнена решимости защищать свои права от любых посягательств, меня приятно удивили число и вышколенность его слуг, а также лишенное всякой вульгарности изобилие, явно царившее в арендованном им жилище. Не успела я мысленно похвалить его, как, к моему крайнему изумлению, окна столовой закрыли снова, вместе со ставнями, слуги стали один за другим появляться на пороге и рассаживаться в фургоне, последний, выйдя, запер за собою дверь; фургон покатил прочь, и дом снова забросили; предоставленный самому себе, он воззрился слепыми очами забранных ставнями окон на площадь, словно недавнее происшествие оказалось не более чем сном.

Впрочем, это был не сон, ведь, встав и оттого сумев получше разглядеть веерообразное окно над дверью, я увидела, что, хотя до вечера оставалось еще несколько часов, лампы в холле зажжены и ярко горят. В доме явно ожидали гостей, и ожидали не ранее ночи. Для кого же, в негодовании спрашивала я, делались эти тайные приготовления? Хотя отнюдь не ханжа, я имею самые решительные взгляды на то, что хорошо и что дурно; и если дом, куда некогда привез меня муж, попытаются превратить в la petite maison[22]22
  Здесь: любовное гнездышко, жилище содержанки (фр.).


[Закрыть], я вынуждена буду, пусть даже очень и очень неохотно, начать новую судебную тяжбу; так, решив потом вернуться и узнать пусть даже горькую правду, я поспешила к себе в отель на ужин.

На свой наблюдательный пост я возвратилась в десять. Ночь выдалась ясная и тихая, луна плыла высоко-высоко в небе, посрамляя уличные фонари, а тень под каштаном пролегла иссиня-черная, как чернила. Здесь-то я и укрылась на низкой садовой стене, прижавшись спиной к перилам, лицом к лицу с залитым лунным светом фасадом моего старого дома, предаваясь тихим размышлениям о прошлом. Время пролетело незаметно, на всех городских часах пробило одиннадцать, и вскоре я заметила, как к дому подходит статный джентльмен приятной наружности. На ходу он курил сигару, под расстегнутым легким пальто у него виднелся вечерний костюм, а держался он с важностью и достоинством, которые тотчас же привлекли мое внимание. У двери он извлек из кармана общий ключ, отворил дверь и тихо исчез в ярко освещенном холле.

Едва он вошел, как я заметила другого, более юного джентльмена, поспешно приближающегося к дому с другой стороны площади. Учитывая летнее время и мягкость теплой ночи, он был несколько слишком закутан в неподходящие по сезону одежды и, несмотря на спешку, то и дело нервно оглядывался. Добравшись до двери, он замер и, поставив одну ногу на ступеньку, словно бы решился войти, а потом, внезапно передумав, повернулся и кинулся прочь; застыл снова, точно раздираемый мучительными сомнениями, и наконец, махнув рукой, будто рубя сплеча, развернулся на триста шестьдесят градусов, бросился прямо к входу и постучал дверным кольцом. Его почти тотчас же впустил тот, что прибыл первым.

К этому времени любопытство завладело мною всецело. Я как могла сжалась в комочек в самой густой тени и принялась дожидаться продолжения. И оно не заставило себя ждать. С той же стороны площади показался еще один молодой человек; шел он медленно, стараясь не шуметь, и, подобно первому, был закутан в теплые одежды до самого носа. Перед домом он остановился, быстро и внимательно осмотрелся и, убедившись, что площадь раскинулась перед ним в лунном свете совершенно пустая, наклонился, далеко перевесившись через перила, ограждавшие лестницу, ведущую в домовой подвал, и, по-видимому, стал слушать, что происходит внутри. Из столовой донесся хлопок пробки, вылетевшей из бутылки шампанского, а затем дружный и громогласный взрыв мужского смеха. Потом он собрался с духом, извлек ключ, отпер калитку, за которой начиналась ведущая в подвал лестница, бесшумно закрыл ее за собой и стал спускаться по ступеням. Как только голова его оказалась на уровне мостовой, он замер вполоборота и снова принялся прочесывать площадь подозрительным взглядом. Шарф, до того скрывавший его лицо, соскользнул ниже, на шею, и, когда его ярко осветила луна, меня поразила его бледность и застывшее на лице выражение страстного волнения.

Я не могла долее оставаться безучастной. Убежденная, что стала невольной свидетельницей какого-то злодейства, я пересекла мостовую и приблизилась к огороженному входу в подвал. Внизу никого не оказалось; выходит, молодой человек вошел в дом, но с каким именно намерением, я боялась даже подумать. Ни на каких этапах собственной судьбы я не жаловалась на недостаток мужества, и теперь, обнаружив, что калитка, ведущая в подвал, не заперта, а только прикрыта, осторожно распахнула ее и стала спускаться вниз по ступенькам. Дверь, которая вела в домовую кухню, как и уличная калитка, оказалась не заперта. Тут меня осенило, что преступник так приготовил себе пути к бегству, и, подтвердив мои худшие опасения, эта мысль вдохнула в меня новую решимость. Я вошла в дом и, сказав себе «будь что будет», закрыла и заперла дверь.

Из столовой сверху доносился приятный голос мужчины, видимо увлеченного непринужденной беседой. На нижнем, цокольном этаже не только царило совершенное безмолвие, но и самая тьма казалась кромешной, непроницаемой. Здесь-то я и простояла какое-то время, соображая, что непрошеной бросилась в омут смертельной опасности и бессильна помочь или вмешаться. Не буду отрицать, что меня уже постепенно охватывал страх, как вдруг я заметила слабые блики, мерцающие на полу в коридоре и тотчас же мгновенно, но бесшумно налившиеся ярким белым светом. К ним я и направилась, чуть дыша, с бесконечными предосторожностями, и, добравшись наконец до угла коридора, увидела дверь в буфетную, чуть приоткрытую и выпускавшую из комнаты узенький лучик света. Подкравшись поближе, я приникла глазом к щели. В кресле сидел человек и, насколько я могла судить, напряженно к чему-то прислушивался. На стол перед собой он выложил карманные часы, пару револьверов и сигнальный фонарь. Какое-то мгновение в голове моей роилось множество противоречивых объяснений увиденного, один план действия лихорадочно сменял другой, но в следующий миг я захлопнула дверь и повернула ключ, отрезая злодею пути к отступлению. Потрясенная собственной решительностью, я, тяжело дыша, прислонилась к стене. Из буфетной не долетало ни звука; запертый там человек, кто бы он ни был, смирился со своей судьбой, не оказав сопротивления, а теперь, когда я поздравляла себя с тем, что столь хитроумно его обезвредила, сидел, оцепенев от ужаса, и ожидал худшего. Я дала себе слово, что не разочарую его, и, чтобы тем надежнее осуществить свой замысел, повернулась и стала подниматься по лестнице.

Пока я на ощупь взбиралась по ступенькам в темноте, вся эта ситуация внезапно показалась мне очень смешной, ведь я наделена развитым чувством юмора. В самом деле, вот я, владелица дома, тайно, точно взломщик, проникаю в принадлежащее мне здание, а в столовой тем временем двое незнакомых мне джентльменов уютно расположились, намереваясь поужинать, и только моя быстрота и сообразительность спасла их от вторжения третьего незнакомца, который замышлял застигнуть их врасплох, а то и убить. Странно было бы, если бы я не смогла извлечь толику забавного из этого необычайного случая.

За столовой находилась маленькая комнатка, предназначавшаяся для библиотеки. Туда-то я осторожно и прокралась, и вы поймете, чем именно услужила мне судьба. Как я уже говорила, дни стояли знойные, и, чтобы столовая проветривалась, а особняк с фасада все же сохранял видимость необитаемого, окно библиотеки широко распахнули, а дверь между этими комнатами оставили приоткрытой. К этой-то щели я сейчас и приникла глазом.

Тонкие восковые свечи в серебряных подсвечниках изливали приглушенный свет на камчатную скатерть и остатки чрезвычайно изысканного холодного ужина. Двое джентльменов завершили свою трапезу и сейчас наслаждались сигарами и ликером мараскино, а на серебряной спиртовке тем временем готовился на восточный манер кофе, распространявший самый соблазнительный аромат. Оба они, как и человек в буфетной, казалось, напряженно к чему-то прислушивались, а на лице второго я, возможно, различила плохо скрываемый страх. Впрочем, как ни странно, когда они заговорили, оказалось, что они поменялись ролями.

– Уверяю вас, – промолвил джентльмен постарше, – я слышал не только стук двери, но и чьи-то очень осторожные шаги.

– Ваше высочество наверняка ошиблись, – отвечал другой. – Я одарен самым острым слухом и могу поклясться, что даже мышь здесь не прошуршала.

Однако бледность и исказившиеся черты совершенно не соответствовали смыслу его речи.

Его высочество (в ком я, конечно, без труда узнала принца Флоризеля) на миг устремил взгляд на своего товарища, и, хотя облик его высочества нисколько не утратил спокойствия и невозмутимости, я поняла, что он отнюдь не обманут.

– Что ж, оставим эту тему, – произнес он. – А теперь, когда я с готовностью объяснил вам чувства, которыми руководствуюсь, позвольте попросить вас, сэр, выполнить ваше обещание и ответить откровенностью на откровенность.

– Я выслушал вас с большим интересом, – отвечал другой.

– С исключительным терпением, – вежливо добавил принц.

– Да, ваше высочество, и с неожиданной симпатией, – промолвил молодой человек. – Я и сам не знаю, как описать внезапно произошедшую во мне перемену. Вынужден предположить, что вы обладаете волшебным даром, обаянием, перед которым не в силах устоять даже ваши враги.

Он бросил взгляд на часы на каминной полке и явственно побледнел.

– Уже так поздно! – воскликнул он. – Ваше высочество, Господь ведает, что я говорю совершенно искренне, пока не поздно, покиньте этот дом!

Принц еще раз посмотрел на своего собеседника, а потом очень неторопливо стряхнул пепел со своей сигары.

– Весьма странное замечание, – сказал он, – и, à propos de bottes[23]23
  Кстати (фр.).


[Закрыть], я никогда не докуриваю сигару после того, как упал пепел; чары рассеиваются, душа аромата отлетает, остается один труп табака, и я взял себе за правило выбрасывать эту бренную оболочку и выбирать другую.

И он поступил согласно собственному принципу.

– Не шутите с моим предостережением, внемлите моему призыву, – снова начал молодой человек дрожащим от волнения голосом, – умоляя вас уйти, я пожертвовал своей честью и подверг себя смертельному риску. Уходите сейчас же, не теряя ни минуты, и, если в вас есть хоть капля сочувствия к молодому человеку, воистину самым жалким образом обманутому, но не вовсе лишенному благородства, уходите, не оглядываясь.

– Сэр, – отвечал принц, – я прибыл сюда, полагаясь на вашу честь; клянусь вам своей собственной честью, что буду и далее рассчитывать на это ручательство. Кофе готов; боюсь, мне снова придется вас побеспокоить. – И он вежливым жестом словно бы пригласил своего собеседника разлить кофе.

Несчастный молодой человек встал со своего места.

– Заклинаю вас всем святым, – воскликнул он, – если не жалеете себя, смилуйтесь хоть надо мною и уходите, пока не поздно!

– Сэр, – возразил принц, – я не легко поддаюсь страху, а если у меня есть недостаток, в котором я не могу не признаться, то это любопытство. Вы прибегаете к неверным средствам, чтобы заставить меня покинуть этот дом, где я принимаю вас, взяв на себя роль хозяина, и позвольте мне добавить, молодой человек, что если нам и угрожает смертельная опасность, то это ваших рук дело, а не моих.

– Увы, принц, вы и сами не знаете, на что меня обрекаете! – воскликнул тот. – Но по крайней мере, я не буду к этому причастен.

И с этими словами он запустил руку в карман, быстро извлек оттуда какой-то флакончик, проглотил его содержимое, тотчас же, пошатнувшись, откинулся назад, сбил свой стул и упал на пол. Принц бросился к своему гостю и остановился над ним, скорчившимся на ковре. Я услышала, как его высочество пробормотал:

– Бедняга, так и влекся к опасности, словно мотылек к огню! Увы, бедняга! Неужели нам опять придется гадать, что губительнее, слабость или злоба? И неужели сочувствие идеям, в которых, в сущности, нет ничего предосудительного, может закончиться для человека такой бесславной смертью?

К этому времени я распахнула дверь и вошла в комнату.

– Ваше высочество, – сказала я, – нет времени заниматься нравоучениями; если не замешкаемся, то, может быть, успеем спасти жизнь этому презренному исполнителю чужой воли; что же касается второго, то пусть он вас не тревожит, потому что он у меня сидит под надежным замком.

При моем появлении принц быстро обернулся и поглядел на меня без всякого страха, но со столь безграничным удивлением, что я чуть было не лишилась своего обычного самообладания.

– Сударыня, – воскликнул он наконец, – а вы-то, черт побери, кто такая?

Тем временем я бросилась к умирающему и уже опустилась рядом с ним на колени. Разумеется, я не знала, каким именно ядом он пытался лишить себя жизни, и потому была вынуждена перепробовать множество противоядий. На столе я нашла оливковое масло и уксус, ведь принц оказал молодому человеку честь, приготовив для него один из своих знаменитых салатов, и я влила умирающему в рот от четверти до полпинты и того, и другого, но явного эффекта эти средства не возымели. Затем я стала отпаивать его горячим кофе, которого оставалось еще примерно кварта.

– У вас нет молока? – осведомилась я.

– Боюсь, сударыня, – отвечал принц, – что молока-то я и не припас.

– Тогда мне понадобится соль, – сказала я. – Она подойдет как рвотное. Передайте мне соль.

– И может быть, еще горчицу? – спросил его высочество, протягивая мне на тарелке перемешанное содержимое различных солонок.

– Ах! – воскликнула я. – Отличная мысль! Приготовьте мне примерно полпинты горчицы, разбавив, чтобы можно было пить.

Не знаю, соль ли помогла, или горчица, или сочетание столь многих разрушительных субстанций, но как только последнее влили ему в горло, молодой страдалец тотчас же почувствовал облегчение.

– Вот, смотрите! – воскликнула я с простительным торжеством в голосе. – Я спасла ему жизнь!

– Однако, сударыня, – возразил принц, – под маской вашего милосердия может скрываться жестокость. Когда утрачена честь, продлевать жизнь по меньшей мере бессмысленно.

– Если бы вы вели жизнь столь же непостоянную и полную превратностей, какая выпала на долю мне, ваше высочество, – отвечала я, – то думали бы совершенно иначе. А вот я бы сказала, что после любого несчастья и бесчестья жить все равно стоит, вдруг завтрашний день что-нибудь да принесет утешительное?

– Вы говорите как женщина, сударыня, – промолвил принц, – и как женщина вы правы. Однако к мужчинам общество столь снисходительно, им дозволяется столь многое, а ожидают от них столь малого и соответствовать требованиям так легко, что нарушить эти простые правила поведения означает пасть непростительно низко. Но позволите ли вы мне повторить вопрос, который я уже задавал вам прежде, боюсь, несколько невежливо, и спросить еще раз, кто вы и чему я обязан честью видеть вас и говорить с вами?

– Я владелица дома, в котором мы находимся, – объявила я.

– И все же я не понимаю… – начал было принц.

Но в этот миг часы на каминной полке принялись отбивать двенадцать ударов, а молодой человек, приподнявшись на локте, с выражением ужаса и отчаяния на лице, подобного которому мне не приходилось видеть, жалобно воскликнул: «Уже полночь?! Боже праведный!» Мы стояли, не двигаясь, точно приросши к полу, а молоточек часов между тем со звоном отмерял положенные удары; не пошевелились мы, и когда, возвещая наступление нового дня, в свою очередь забили всевозможные лондонские колокола. Наши часы невозможно было расслышать за стенами комнаты, но едва стих второй удар Биг-Бена, гулким эхом отозвавшийся в ночи, словно биение сердца, как дом огласил звук мощного взрыва. Принц бросился к той двери, в которую прежде вошла я, но, как ни проворен он был, я успела его перехватить.

– Вы вооружены? – воскликнула я.

– Нет, сударыня, – ответил он. – Вы очень вовремя мне об этом напомнили; я возьму кочергу.

– У злоумышленника внизу два револьвера, – сказала я. – Вы бросите ему вызов, при таких-то неравных шансах?

Он замер, словно на минуту поколебавшись.

– И все же, сударыня, – сказал он, – мы не можем и далее оставаться в неведении о том, что здесь произошло.

– Согласна! – воскликнула я. – Я и не предлагаю махнуть на эту историю рукой и все забыть. Мне столь же любопытно, как и вам, но пошлем лучше за полицией или, если ваше высочество опасается скандала, за кем-нибудь из ваших собственных слуг.

– Нет, сударыня, – улыбаясь, ответил он, – для такой храброй леди вы меня удивляете. Неужели вы хотите, чтобы я послал других туда, куда боюсь идти сам?

– Вы совершенно правы, – сказала я, – а я глубоко ошибалась. Идите, ради бога, а я понесу свечу!

Так мы и стали спускаться на нижний этаж, он – с кочергой наперевес, я – освещая ему дорогу, и вместе подошли к двери буфетной и открыли ее. Полагаю, в каком-то смысле я была готова увидеть зрелище, представшее моему взору, то есть была готова обнаружить мерзавца мертвым, но не в силах оказалась вынести вида отвратительных подробностей, сопровождавших самоубийство, совершенное столь варварским способом. Принц, бестрепетно узревший эту ужасную картину, подобно тому как ранее бестрепетно внимавший взрыву, с чрезвычайно почтительной вежливостью помог мне вернуться в столовую.

Там наш пациент поджидал нас; и вправду все еще смертельно бледный, он в значительной мере пришел в себя и уже сидел на стуле. Он протянул к нам руки безмолвным вопрошающим жестом, являя самое грустное и жалкое зрелище.

– Он погиб, – промолвил принц.

– Увы! – возопил молодой человек, – на его месте должен быть я! Что же делать мне, замешкавшемуся на сцене, которую я опозорил, в то время как он, мой испытанный товарищ, пусть и совершивший немало злодеяний, но все же являвший собой воплощение верности и преданности, осудил себя на смерть за невольную вину? Ах, сэр, и вы, сударыня, если бы вы не спасли меня, проявив непреднамеренную жестокость, то сейчас я пребывал бы в месте, недоступном укорам совести, но я жив, и вы видите во мне жертву в равной мере моих собственных пороков и моих собственных добродетелей. С рождения я ненавидел несправедливость, с самого раннего детства кровь моя закипала и я преисполнялся негодования на само Небо, стоило мне увидеть больного, и на людей, стоило мне узреть страдания бедных. Коркой черствого хлеба, скудной трапезой нищего застревали у меня в горле изысканные яства, а при виде ребенка-калеки я разражался слезами. Разве я был движим тогда чем-то иным, кроме благородства? Однако узрите, как эти достойные мысли привели меня к гибели! Год за годом сочувствие к угнетенным и обездоленным брало меня приступом, осаждало, как войско – вражескую крепость. Бессмысленно было возлагать надежды на королей, на те изнеженные, избалованные классы, что сейчас купаются в деньгах. Я изучил ход истории; я знал, что наш представитель в парламенте, наш нынешний правитель, низок, труслив и туп; я видел, как в любую эпоху он пытается низвергнуть то, что его превосходит и над ним возвышается, и одновременно угнетать и мучить тех, кто ниже его; я знал, что его тупость рано или поздно приведет его к гибели, знал, что дни его сочтены, но как я мог ждать? Мог ли я безучастно глядеть, как ребенок бедняка мерзнет под дождем? Грядут лучшие дни, несомненно, однако этот ребенок до них не доживет. Увы, ваше высочество: охваченный самым благородным негодованием, я вступил в ряды врагов этого несправедливого, обреченного общества; движимый самым естественным желанием поддерживать пламя своего человеколюбия, я бесповоротно связал себя клятвой.