Текст книги "Приключения трех джентльменов. Новые сказки «Тысячи и одной ночи»"

Дамский угодник (окончание)

Живая манера и драматический тон, в котором леди повествовала о своих злоключениях, искренне взволновали Чаллонера, с трепетом откликавшегося на каждый эпизод. Его фантазия, возможно, далеко не самая живая, восхищалась и сюжетом, и стилем в равной мере, однако рассудительность и природный скептицизм не позволяли ему поверить страдалице. Он только что услышал отличную историю, может быть и правдивую, но лично он в этом сомневался. Мисс Фонбланк была леди, а леди, конечно, вправе отклоняться от истины, но как может джентльмен сказать ей об этом? Постепенно он терял всякую решимость, но вот наконец совершенно пал духом, и еще долго после того, как она умолкла, он сидел, отвернувшись в тревоге, не в силах найти слов, чтобы поблагодарить ее за рассказ. Что и говорить, в голове у него было пусто, им владело только тупое желание убежать. От этого затянувшегося молчания, которое с каждой секундой делалось все более неловким, он очнулся, внезапно услышав смех своей собеседницы. Его самолюбие было задето, он повернулся к ней и посмотрел ей в лицо, их взгляды встретились, и в глазах ее он заметил искорку такого откровенного веселья, что тотчас же успокоился.

– Поистине, – проговорил он, – вы переносите выпавшие вам на долю несчастья, выказывая завидное присутствие духа.

– А разве нет? – воскликнула она, снова зайдясь самым заразительным смехом, однако после этого приступа веселья быстро пришла в себя. – Все это очень хорошо, – сказала она, кивнув ему с мрачным видом, – но я нахожусь в самом плачевном положении, выйти из которого, если вы откажете мне в помощи, мне будет весьма нелегко.

Стоило ей упомянуть о помощи, как Чаллонер снова впал в прежнее уныние.

– Я очень вам сочувствую, – промолвил он, – и, разумеется, я был бы чрезвычайно рад оказать вам помощь. Однако наша встреча столь необычна и удивительна, а обстоятельства, над которыми, уверяю вас, я не властен, лишают меня возможности… лишают удовольствия… Впрочем, – вдруг добавил он, несколько приободрившись при мысли об этом, – а что, если бы я передал вас под опеку и покровительство полиции?

Она положила руку ему на плечо, заглянула в глаза, и впервые с момента их встречи он с удивлением увидел, как краска сбежала с ее лица и она смертельно побледнела.

– Сделайте так, – произнесла она, – и – поверьте, я отвечаю за свои слова, – вы обречете меня на верную смерть.

– Господи помилуй! – вырвалось у Чаллонера.

– О! – воскликнула она. – Вижу, вы принимаете мой рассказ за пустую выдумку и недооцениваете опасности, которые мне угрожают: но кто вы, чтобы судить? Мои родные разделяют мои опасения, они тайно помогают мне, и вы сами видели, через какого посланца и в каком месте они предпочли снабдить меня средствами, потребными для побега. Признаю, вы храбры и умны и произвели на меня самое благоприятное впечатление, но почему вы считаете себя мудрее и проницательнее моего дяди, бывшего государственного министра, пользующегося расположением королевы и имеющего огромный политический опыт? Пусть я безумна, но неужели безумен и он тоже? А кроме того, позвольте мне рассчитывать на вашу помощь. Сколь бы странной ни показалась вам моя история, вы знаете, что многое в ней правда, и если вы, человек, слышавший взрыв и видевший мормона у вокзала Виктория, откажете мне в доверии и в помощи, то на кого же мне уповать?

– Так, значит, он дал вам денег? – спросил Чаллонер, которого с тех пор, как она упомянула о деньгах, только эта мысль и занимала.

– Кажется, я вас заинтриговала! – воскликнула она. – Но, говоря по правде, вы просто обязаны мне помочь. Если бы услуга, о которой я попросила, была тяжкой, подозрительной, даже необычной, я не произнесла бы более ни слова. Но чего жду от вас я? Чтобы вы совершили увеселительную поездку (за которую, если вы позволите, я заплачу сама) и передали от одной леди другой определенную сумму денег! Что может быть проще?

– Речь идет о значительной сумме? – спросил Чаллонер.

Она извлекла из-за пазухи сверток и, заметив, что еще не успела пересчитать, надорвала обертку и разложила на коленях немалое число банкнот Банка Англии. Чтобы провести ревизию средств, потребовалось какое-то время, ведь банкноты были самого разного достоинства, и, с учетом нескольких монет-соверенов, она сделала вывод, что вся сумма составляет немногим менее семисот десяти фунтов стерлингов. Вид такого сокровища незамедлительно произвел в уме Чаллонера революцию.

– И вы намерены, сударыня, – воскликнул он, – доверить такую сумму человеку, которого совершенно не знаете?

– Нет же, – с очаровательной улыбкой возразила она, – я уже достаточно вас узнала.

– Сударыня, – проговорил Чаллонер, – полагаю, я должен вам кое в чем признаться. Хотя я происхожу из знатного рода и, более того, являюсь по материнской линии одним из прямых потомков Роберта Брюса[13]13
  Роберт I Брюс (англ. Robert the Bruce; 1274–1329) – король Шотландии, основатель королевской династии Брюсов.


[Закрыть], не стану скрывать от вас, что дела мои чрезвычайно расстроены. Я в долгах, карманы мои почти пусты, коротко говоря, я дошел до такого состояния, когда крупная сумма денег становится для многих непреодолимым искушением.

– Разве вы не понимаете, – возразила юная леди, – что своей честностью избавили меня от последних сомнений? Возьмите эти деньги.

И с этими словами она сунула банкноты в ладони молодого человека.

Он так долго сидел, осторожно держа их на вытянутых руках, словно младенца у купели, что она вновь заразительно и мелодично рассмеялась.

– Умоляю вас, – произнесла она, – не медлите более, положите их в карман, а чтобы наше приятельство не омрачала даже тень неловкости, скажите, как мне обращаться к моему странствующему рыцарю, ведь иначе мне, говоря с вами, приходится прибегать единственно к местоимению, а это очень неудобно.

Если бы барышня просила взять у нее денег в долг, то простая житейская мудрость с легкостью подсказала бы молодому человеку решение, но под каким предлогом он мог бы отвергнуть столь великодушное доверие? Он считал, что не может отказать ей, не ранив самым непростительным образом ее самолюбия, а сияющие глаза, веселость и живость его спутницы уже пробили брешь в обороне Чаллонера, отчего он совсем забыл об осторожности. Быть может, рассуждал он, вся эта история – сплошь мистификация, но сердиться и негодовать на выдумщицу мог бы только напыщенный, высокомерный индюк. С другой стороны, взрыв, разговор в пивной и самые деньги у него в руках, казалось бы, однозначно свидетельствовали о существовании какой-то серьезной опасности, а если дело обстояло так, мог ли он бросить ее на произвол судьбы? Ему предстояло выбрать один из двух рисков: либо повести себя чрезвычайно нелюбезно и даже неблагородно по отношению к даме, либо согласиться выполнять бессмысленное поручение. По-видимому, ее история была лживой от начала до конца, но вот деньги – абсолютно реальными. Обстоятельства его знакомства с дамой казались подозрительными и странными, но сама она обладала очарованием, светскими манерами и выговором, свойственным высшему обществу. Пребывая, таким образом, в нерешительности, снедаемый сомнениями, он вдруг вспомнил об обещании, данном Сомерсету, и оно обрело для него все достоинство и весомость пророчества. Разве он не дал слово порвать с мещанскими, пошлыми обычаями и ринуться очертя голову в водоворот первого же приключения, которое ему представится? Что ж, вот оно, приключение.

Он сунул деньги в карман.

– Моя фамилия Чаллонер, – произнес он.

– Мистер Чаллонер, – отвечала она, – вы великодушно пришли мне на помощь, когда все обратилось против меня. Хотя сама я располагаю средствами более чем скромными, моя семья обладает значительным влиянием, и, полагаю, вам не придется раскаиваться в том, что вы столь великодушно помогли мне.

Чаллонер покраснел от удовольствия.

– Мне кажется, вам подойдет должность консула, – добавила она, устремив на него взгляд одновременно оценивающий и восхищенный, – должность консула в каком-нибудь крупном городе или в столице… Или… Впрочем, мы теряем время; приступим же к делу, будем выручать меня из беды.

Она взяла его под руку с искренней доверчивостью, необычайно его тронувшей, и, снова отбросив все серьезные мысли, принялась, пока они шли по парку, развлекать его рассказами со свойственной ей милой веселостью. Возле Мраморной арки[14]14
  Мраморная арка (англ. Marble Arch) – триумфальная арка, монумент, установленный в 1828 году в качестве главного въезда в Букингемский дворец и впоследствии перенесенный к Гайд-парку.


[Закрыть] они нашли кеб-двуколку, которая быстро домчала их до Юстонского вокзала, и здесь, в привокзальной гостинице, спросили себе изысканный завтрак. Усевшись за столик, барышня тотчас же потребовала подать ей перо, чернила и бумагу и торопливо нацарапала несколько строк, время от времени с улыбкой поглядывая на своего спутника.

– Вот, – сказала она, – это рекомендательное письмо к моей кузине. – С этими словами она начала складывать лист. – Моя кузина, хотя я никогда ее не видела, по слухам, – очень обаятельна и слывет признанной красавицей; не могу судить о том сама, но, по крайней мере, она была очень добра ко мне, как и милорд ее батюшка, как и вы: вы были добрее всех, добрее, чем я могу помыслить.

Это она произнесла с необычайной горячностью, запечатывая одновременно конверт.

– Ах! – воскликнула она. – Я случайно заклеила письмо. Не очень-то любезно с моей стороны, и все же, поскольку мы с вами друзья, так, может быть, и к лучшему. В конце концов, я посвящаю вас в семейную тайну, и хотя мы с вами уже старые товарищи, мой дядя с вами еще незнаком. Итак, вы прибудете по этому адресу, Ричард-стрит, в Глазго; пожалуйста, отправляйтесь туда, как только приедете в город, и передайте это письмо лично в собственные руки мисс Фонбланк, ибо под таким именем она перед вами предстанет. При следующей нашей встрече вы расскажете мне, какое впечатление она на вас произвела, – добавила она несколько вызывающе.

– О нет, – промолвил Чаллонер едва ли не с нежностью, – мне это совершенно безразлично.

– Не говорите так заранее, – со вздохом сказала барышня. – Кстати, чуть было не забыла – это покажется сущим ребячеством, и я почти стыжусь упоминать об этом, – но, когда вы встретитесь с мисс Фонбланк, вам придется выставить себя в несколько смешном свете, а я уверена, что эта роль вам не к лицу. Мы с нею условились прибегнуть к паролю. Вам придется обратиться к дочери графа со словами: «У курчавых негритят». Но не тревожьтесь, – со смехом прибавила она, – прекрасная аристократка тотчас же закончит цитату[15]15
  В оригинале приводится старинная американская детская песенка.


[Закрыть]. Ну же, проверим, как вы запомнили пароль.

– «У курчавых негритят», – повторил Чаллонер с нескрываемой неохотой.

Мисс Фонбланк овладел приступ смеха.

– Отлично! – воскликнула она. – Получится самая что ни на есть смешная сцена!

И она снова рассмеялась.

– А какой будет отзыв? – холодно спросил Чаллонер.

– Вот это я сообщу вам в последний момент, – проговорила она, – а то мне кажется, что вы сделались слишком уж надменны.

После завтрака она проводила молодого человека до платформы, купила ему «График»[16]16
  «График» (англ. «The Graphic») – британская еженедельная иллюстрированная газета, издававшаяся в 1869–1932 годах.


[Закрыть], «Атенеум»[17]17
  «Атенеум» (англ. «The Athenaeum») – популярный британский литературный журнал; выходил в 1928–1931 годах.


[Закрыть], нож для разрезания бумаги и стояла на подножке, беседуя с ним, пока не раздался свисток. Тут она просунула голову в окошко купе. «Глазки весело блестят!» – прошептала она и тотчас же соскочила на платформу, заливисто рассмеявшись. Пока поезд в облаках пара выкатывал из-под стеклянной арки, смех ее еще звучал в ушах молодого человека.

Чаллонер попал в положение слишком странное, чтобы долго им наслаждаться. Он обнаружил, что вынужден пересечь всю Англию из конца в конец, выполняя некое непонятное поручение, которому сопутствуют одновременно всевозможные загадки и нелепости, и все же, приняв деньги, безвозвратно связал себя обязательством и теперь должен двигаться по назначенному пути, чего бы это ни стоило. Как легко было отказаться от таинственного предложения, вернуть деньги и снова заняться собственными делами, оставшись свободным и счастливым! – но этот шанс он, увы, упустил. Теперь это было невозможно: чаровница, не сводившая с него колдовских глаз, исчезла, взяв в залог его честное имя, а поскольку она не дала своего адреса, ему было отказано даже в праве бесславно отступить, избегнув опасности. Взяться за разрезательный нож и почитать периодические издания, купленные барышней ему в дорогу, означало с новой силой испытать горечь сожаления, а так как он пребывал в своем купе в одиночестве, то провел целый день, в бессильных муках раскаяния глядя на мелькающие за окном пейзажи, и задолго до того, как вышел из поезда в Глазго, принялся изо всех сил презирать себя за малодушие, низвергаясь поистине в бездны отчаяния.

Поскольку он сильно проголодался, а в своих привычках отличался немалой щепетильностью, то предпочел бы сначала пообедать и смыть с себя дорожную пыль, но молодая леди умоляла его не мешкать, и самого его теперь подгоняло нетерпение. Потому-то он быстро зашагал навстречу своей цели в летних сумерках, освещаемых, словно звездами, городскими фонарями и готовящихся вот-вот смениться ночью.

Улица, на которой располагалась цель его странствия, изначально задумывалась как ряд небольших пригородных вилл на склоне холма, но город постепенно разрастался и уже давно со всех сторон окружил ее лабиринтом улиц более длинных. С вершины холма их теснила целая череда очень высоких домов, густо населенных беднейшими классами и оживляемых жердями для сушки белья, торчащими из каждого второго окна; эти дома для бедных нависали над виллами и их маленькими садиками, словно приморские утесы. И все же, несмотря на городскую копоть, сажу и дым, за долгие годы запятнавшие их стены, эти старинные особнячки, с их подъемными жалюзи и крылечками в сельском вкусе, сохраняли несколько печальное очарование прошлого.

Добравшись до нужной улицы, Чаллонер обнаружил, что она простирается перед ним совершенно пустая. Откуда-то поблизости доносился звучный шум тысяч шагов, но на самой Ричард-стрит все дома были погружены во тьму, вокруг царило безмолвие, словно здесь никто и не живет вовсе. Вид окрестностей угнетал молодого человека; снова, как и на улицах Лондона, его поразил облик пустынных городских улиц, а когда он нашел указанный дом и не без робости позвонил, сердце у него ушло в пятки.

Колокольчик оказался таким же древним, как и сам дом, он издал тоненький, дребезжащий звук, довольно долго доносившийся откуда-то из глубины здания. Когда звон затих, раздался едва слышный скрип какой-то внутренней двери, а затем кто-то осторожно, чуть слышно, как кошка, стал прокрадываться по холлу. Чаллонер, полагая, что его немедленно примут, извлек письмо и постарался изобразить любезную улыбку. Однако, к его неописуемому удивлению, шаги замерли, а потом, спустя несколько минут, все так же, украдкой, стали удаляться, пока наконец не стихли где-то во внутренних комнатах. Молодой человек снова принялся яростно дергать шнурок, и опять его острый слух различил шорох осторожных шагов, приближающихся по выщербленным половицам старой виллы к входной двери: и снова малодушный гарнизон ее выдвинулся на позиции лишь для того, чтобы отступить. Чаша терпения посланца переполнилась, и, осыпая все семейство Фонбланк всевозможными красочными проклятиями, он повернулся и стал спускаться по ступенькам. Возможно, затаившийся обитатель виллы следил из окна и собрался с духом, заметив, что Чаллонер отказался от своего намерения, а возможно, пока он, трепеща, скрывался в задних комнатах, разум его взял верх над тревогами. По крайней мере, едва Чаллонер ступил на мостовую, как остановился, услышав, что кто-то открывает засов изнутри: за первой задвижкой последовала вторая, с грохотом отодвигаемая, ключ со скрежетом повернулся в замке, дверь распахнулась, и на пороге вырос человек дюжего телосложения, в рубахе, без сюртука и жилета. Он не отличался ни мужской красотой, ни изяществом облика; будучи спокоен, он ничем не привлек бы внимания наблюдателя, но, стоя на пороге, столь потрясал выражением крайнего ужаса, написанным у него на лице, что Чаллонер замер, как громом пораженный. Несколько секунд они безмолвно взирали друг на друга, а потом человек на пороге побелевшими губами, прерывающимся голосом осведомился, что ему угодно. Чаллонер ответил, стараясь не выдавать своим тоном охватившего его удивления, что он-де послан с письмом к некоей мисс Фонбланк. При упоминании этого имени, послужившего словно бы талисманом, человек на пороге подался назад и нетерпеливо пригласил Чаллонера войти, и не успел начинающий искатель приключений переступить порог, как дверь за ним захлопнулась и все пути к отступлению оказались отрезаны.

Было уже более восьми часов вечера, и, хотя на улице еще задержались поздние северные сумерки, в холле воцарилась кромешная тьма. Испуганный обитатель виллы провел Чаллонера прямо в гостиную, выходившую окнами в сад за домом. Там он, по всей вероятности, ужинал, когда раздался звонок, ведь при свете сальной маканой свечи можно было разглядеть, что стол накрыт салфеткой, а на ней стоит бутылка эля и лежит корка сыра гауда. С другой стороны, обставлена комната была с несколько потускневшей респектабельностью, а вдоль стен высились застекленные шкафы, полные толстых томов в дорогих переплетах, судя по всему ученых трудов. Вероятно, дом был снят уже с меблировкой, ведь все его убранство совершенно не гармонировало с обликом человека в рубахе и его скудным ужином. Что же касается графской дочери, самого графа и видений консульских постов в иностранных городах, то в воображении Чаллонера они давно уже рассеялись, как дым. Подобно доктору Грирсону и мормонским ангелам, они явно оказались созданы из вещества того же, что и сны[18]18
  В оригинале обыгрывается знаменитая цитата из монолога Просперо («Мы созданы из вещества того же, / что наши сны…» (перевод М. Донского); «We are such stuff / As dreams are made on…») (Шекспир, «Буря», акт IV, сцена 1).


[Закрыть]. Ни единой иллюзии не осталось у странствующего рыцаря, ни единой надежды, кроме разве упования, что вскоре его освободят от этого недостойного поручения.

Человек в рубахе по-прежнему смотрел на посетителя с нескрываемым страхом и снова принялся допытываться, по какому делу он прибыл.

– Я явился, – проговорил Чаллонер, – просто из любезности, вручить письмо от одной леди другой, и вынужден просить вас немедленно позвать мисс Фонбланк, которой мне велено передать привезенное мною послание в собственные руки.

На лице незнакомца изобразилось растущее удивление, к которому теперь примешивалась изрядная доля озабоченности.

– Я – мисс Фонбланк, – заявил он, а потом, заметив, какое впечатление произвело это откровение на Чаллонера, воскликнул: – Боже мой! На что вы уставились?! Говорю же вам, это я мисс Фонбланк.

Глядя на окладистую и весьма длинную, оставленную на подбородке, бороду собеседника и на видимую глазу часть его щек, посиневшую от бритья, Чаллонер мог только предположить, что пал жертвой шутки. От чар юной леди он избавился, а сталкиваясь с мужчинами, прежде всего представителями низших классов, мог проявить известную решимость.

– Сэр, – весьма откровенно сказал он, – я взял на себя немалые хлопоты ради людей, которых почти не знаю, а сейчас это поручение уже начинает мне докучать. Либо вы сию минуту вызовете мисс Фонбланк, либо я покину этот дом и вверю себя в руки полиции.

– Какой ужас! – воскликнул незнакомец. – Клянусь Богом, я именно то лицо, к которому вас направили, но как мне вас в этом убедить? Наверняка это все Клара, это ее рук дело, это она, безумная, любит играть в смертельно опасные игры, а нам теперь не договориться, одному Богу известно, чем кончится это промедленье!

Он произнес эти слова с серьезностью, которая не могла не удивлять, и тут Чаллонеру пришел на ум дурацкий стишок, призванный служить паролем.

– Что ж, может, это вам поможет? – спросил он и не без смущения прибавил: – У курчавых негритят…

Тревога на лице бородача мгновенно сменилась облегчением.

– Глазки весело блестят. Дайте сюда письмо, – на одном дыхании выпалил он.

– Ну хорошо, – произнес Чаллонер, по-прежнему с некоторой неохотой. – Полагаю, я должен считать вас настоящим адресатом, и, хотя по праву могу посетовать на тот прием, который вы мне оказали, я буду только рад сложить наконец с себя всякую ответственность.

– Вот оно, – добавил он и с этими словами извлек конверт на свет божий.

Бородач бросился на письмо, как зверь, дрожащими руками, охваченный самым жалким страхом, надорвал конверт и расправил его содержимое. По мере того как он читал послание, овладевший им ужас делался невыносимым. Одной рукой он ударил себя по лбу, а другой, словно бы бессознательно, смял письмо, скатав его в плотный шарик.

– Боже милосердный! – возопил он, а потом, бросившись к открытому окну, выходившему в сад, высунулся наружу по плечи и издал длинный, пронзительный свист. Чаллонер отпрянул в угол и, решительно схватившись за свою трость, приготовился к самому отчаянному повороту событий; однако бородач и не собирался прибегать ни к какому насилию. Отвернувшись от окна и снова заметив посетителя, о присутствии которого он, казалось, совсем позабыл, он едва ли не заплясал на месте от волнения.

– Не может быть! – вскричал он. – Совершенно не может быть! О господи, я совсем потерял голову. – А потом, снова ударив себя по лбу, воскликнул: – Деньги! Дайте же мне эти деньги.

– Дружище, – ответил Чаллонер, – поверьте, на вас больно и неловко смотреть, и пока вы хоть сколько-то не овладеете собой, я отказываюсь продолжать с вами любые дела.

– Вы совершенно правы, – откликнулся бородач. – У меня весьма нервическая натура; скрытая малярия на протяжении долгого времени подрывала мое здоровье. Но я знаю, что деньги у вас, может быть, они меня все-таки спасут, о дорогой юный джентльмен, ради всего святого, дайте же их мне без промедленья!

Чаллонер, хотя от происходящего ему и вправду сделалось не по себе, едва мог удержаться от смеха, однако он торопился уйти и тотчас достал деньги.

– Полагаю, вы убедитесь, что сумма сходится с названной в письме, – заметил он, – и позвольте попросить у вас расписку.

Однако бородач, казалось, не слышал его. Он схватил деньги и, не обращая внимания на соверены, раскатившиеся по полу, сунул пачку банкнот в карман.

– Пожалуйте расписку, – отрезал Чаллонер. – Я настаиваю на том, чтобы вы дали мне расписку.

– Расписку? – повторил бородач несколько безумным тоном, словно очнувшись ото сна. – Расписку? Сию минуту! Ждите меня здесь.

Чаллонер в ответ взмолился, прося его не терять времени попусту, поскольку желал успеть на определенный поезд.

– Клянусь Богом, я тоже! – воскликнул бородач и с этими словами кинулся прочь из комнаты и с грохотом взлетел по лестнице, перемахивая через четыре ступеньки, на верхний этаж виллы.

«Вот, право, уму непостижимо, – подумал Чаллонер, – голова от всего этого идет кругом; ни к чему себя обманывать: я связался либо с безумцами, либо со злодеями. Воистину, я должен благодарить судьбу за то, что почти завершил свою миссию, к тому же вполне достойно». Размышляя о череде этих странных происшествий и, может быть, вспомнив эпизод со свистком, он обернулся к открытому окну. Сад все еще был смутно различим в полумраке; он мог разглядеть лестницы и террасы, которыми когда-то украсили свое жилище прежние владельцы, и обнаженные, облетевшие кусты и деревья, некогда дававшие приют множеству сельских птиц; позади них вздымалась мощная подпорная стена, футов тридцати высотой, она образовывала в глубине границу сада, а уже совсем в вышине, над нею, в ночи слабо виднелись закопченные, мрачные фасады стеснившихся поблизости невзрачных зданий. На лужайке за окном лежал какой-то странный предмет, и Чаллонер довольно долго гадал, что же это может быть, пока наконец не разобрал, что это приставная лестница, либо одна, но очень длинная, либо даже несколько, связанных в одну; он все еще не переставал удивляться, что делает такое огромное приспособление в таком крохотном садике, как вдруг его вывел из задумчивости стук башмаков: это кто-то, грохоча, сбежал вниз по ступеням. Тотчас же с оглушительным громом захлопнулась входная дверь, а затем с улицы донесся шум быстро удаляющихся шагов.

Чаллонер бросился в холл. Он обегал весь дом, комнату за комнатой, вверх и вниз по лестницам, и обнаружил, что остался в этом старом, пропыленном, источенном древоточцами доме в совершенном одиночестве. Только в одном помещении, выходящем на улицу, нашел он следы обитания последнего жильца: постель, в которой недавно спали и которую не удосужились застлать, комод с выдвинутыми ящиками, где явно что-то торопливо искали, а на полу – смятый лист бумаги. Его Чаллонер подобрал. Эта спальня верхнего этажа с окном на улицу была освещена куда лучше, чем гостиная внизу, и он сумел рассмотреть на бумаге водяной знак Юстонского отеля и даже, хорошенько вглядевшись, разобрать следующие строки, начертанные изящным, аккуратным женским почерком:

Дорогой Мак-Гуайр, вне всяких сомнений, ваше пристанище раскрыто. Мы только что пережили очередную неудачу, часовой механизм сработал на тридцать часов раньше, с обычным унизительным результатом. Зеро совсем пал духом. Мы все рассеялись, разбежались кто куда, и я не сумела найти никого, кроме этого надутого тупицы, чтобы передать вам свое послание и деньги. Очень хотела бы побывать на вашем собрании.

Преданная вам Веселые Глазки.

Чаллонер был поражен в самое сердце. Он осознал, как из-за собственной уступчивости и покладистости, из-за трусливого нежелания показаться смешным сделался наивной, доверчивой игрушкой в руках интриганки, и теперь его охватил гнев почти в равной мере на себя самого, на обманщицу, на Сомерсета, вздорные советы которого вовлекли его в эту авантюру. Одновременно душой его овладело неуемное, тревожное любопытство, к которому примешивался и холодок страха. Поведение бородача, письмо, составленное в самых странных и зловещих выражениях, взрыв, свидетелем которого он стал рано утром, – все это складывалось вместе, образуя какую-то таинственную, демоническую головоломку. На глазах у него, несомненно, вершилось зло; именно зло, заговоры, ужас и обман составляли самый воздух, которым дышали и которым наслаждались люди, управлявшие им точно слепой, беспомощной марионеткой, а опыт говорил ему, что тот, кто начинает марионеткой, обречен закончить жертвой.

Из оцепенения, в которое он соскользнул, не выпуская из рук письма, его вывел громогласный звон дверного колокольчика. Он выглянул из окна, и представьте себе его удивление и ужас, когда он увидел целый отряд полицейских, столпившихся на ступеньках, в саду перед домом и на тротуаре! От потрясения он вновь собрался с силами и обрел присутствие духа. Им овладела единственная мысль: как бы спастись, и спастись любой ценой. Быстро и бесшумно он вновь спустился по скрипучим ступеням; он уже добрался до холла, как вдруг второй, более властный призыв дверного колокольчика огласил дом, разбежавшись громким эхом по пустым комнатам, и не умолкал до тех пор, пока он не вскарабкался на подоконник в гостиной и не принялся вылезать в сад. И тут он зацепился полой сюртука за стальной цветочный горшок и на какое-то мгновение повис вниз головой, болтая ногами, а потом, оторвав с громким треском часть своего платья, плюхнулся вниз, увлекая за собой еще несколько цветочных горшков. Снова раздался звон дверного колокольчика, на сей раз распавшийся на отдельные яростные трели. Чаллонер принялся лихорадочно осматриваться в поисках спасения. Тут взгляд его упал на приставную лестницу, он кинулся к ней и изо всех сил попытался поднять, но тщетно. Внезапно тяжесть, которую он не в силах был оторвать от земли, стала ощутимо легче; лестница, словно живое существо, взвилась в вышину с земли, и Чаллонер, отшатнувшись с криком едва ли не суеверного ужаса, узрел, как все это приспособление поднимается фут за футом, приникая к поверхности подпорной стены. Одновременно над нею показались две головы, смутно различимые во мраке, и его окликнули негромким свистом, по тону напоминавшим, как эхо, свист бородача.

Не набрел ли он случайно на спасительное средство, заранее приготовленное теми злодеями, посланцем и игрушкой в руках которых невольно сделался? Открывается ли здесь для него путь к бегству, или берут начало дальнейшие злоключения и беды? Он не стал раздумывать. Едва только лестница воздвиглась во всю длину, как он кинулся к ней и полез наверх; перебираясь с одной ступеньки на другую проворно, как обезьяна, он одолел шаткое приспособление. Навстречу ему кто-то протянул крепкие руки, кто-то обхватил его и помог ему удержаться на стене; потом его подняли и вновь поставили наземь, и с дрожью еще не утихшего страха он обнаружил, что находится в обществе двоих человек плебейского вида, в мощеном заднем дворе одного из тех высоких домов, что венчали вершину холма. Тем временем колокольчик внизу умолк, и звон его сменился чередой сильных, звучных ударов, с удвоенной силой грозящих разнести дверь.

«Вы все сумели улизнуть?» – спросил один из его спутников, и, едва он пробормотал, что да, как тот перерезал веревку, привязанную к верхней ступеньке лестницы, и грубо сбросил ее вниз, в сад, где она и упала, разбившись с раскатистым грохотом. Ее падение приветствовал хор нестройных криков, ведь вся Ричард-стрит к этому времени взволновалась и забурлила, а жители, теснясь, прильнули к окнам или облепили садовые стены. Тот же человек, что уже обращался к Чаллонеру, схватил его за руку, стремительно увлекая за собой, протащил по подвалу дома, куда они ускользнули, а когда они, пройдя подвал насквозь, вынырнули на какую-то улицу и торопливо перебежали на другую сторону, то не успел незадачливый искатель приключений осознать, что происходит, как рядом открылась какая-то дверь, и его втолкнули в какую-то низкую и темную каморку.

– Ей-богу, – заметил его провожатый, – нельзя было терять ни минуты, вот потому мы вас в такой спешке сюда и приволокли. Мак-Гуайр сбежал или это вы свистнули?

– Мак-Гуайр сбежал, – подтвердил Чаллонер.

Его провожатый зажег спичку:

– Э нет, так дело не пойдет. В таком виде на улицу показаться нельзя. Посидите тут тихонько, подождите, я принесу вам что-то поприличнее.

С этими словами заговорщик исчез, и Чаллонер, весьма грубо приведенный таким образом в чувство, начал уныло обозревать опустошение и разор, учиненный над его платьем. Шляпа его делась неведомо куда; штаны были разорваны самым жестоким образом, а большая часть одной полы его элегантного сюртука осталась висеть на кованых листьях готического орнамента, украшающего окно виллы. Не успел он оценить масштаб бедствий, как снова появился его гостеприимный хозяин и принялся, не говоря ни единого слова, облачать утонченного, светского Чаллонера в длинное пальто с пелериной, сшитое из самой дешевой материи с таким грубым, вульгарным рисунком, при виде которого бедному искателю приключений сделалось дурно. Дополняла и довершала этот оскорбительный наряд мягкая фетровая шляпа тирольского фасона, которая была ему мала на несколько размеров. В другое время Чаллонер просто отказался бы выйти на свет божий, наряженный таким пугалом, однако теперь сильное, едва ли не всепоглощающее желание как можно скорее бежать из Глазго овладело им настолько, что вытеснило остальные помыслы. Бросив один страдальческий взгляд на меланжевые полы своего нового пальто, он осведомился, сколько должен за платье. Заговорщик заверил его, что все расходы легко покроют средства, которые он имеет в своем распоряжении, и умолял его, не теряя времени, как можно скорее убираться из окрестностей.