Текст книги "Приключения трех джентльменов. Новые сказки «Тысячи и одной ночи»"

Эта клятва определила всю мою прошлую жизнь. Чтобы даровать свободу потомкам, я пожертвовал своей собственной. Я по первому зову бросался выполнять любое поручение, и вскоре мой отец начал жаловаться на то, что я исчезаю и появляюсь, когда мне заблагорассудится, и выгнал меня из дому. Я был помолвлен с честной девицей; с нею мне тоже пришлось расстаться, ведь она была слишком проницательна, чтобы поверить в мои выдумки, и слишком невинна, чтобы я мог открыть ей правду. Посмотрите же, во что я превратился, отринув все ради заговорщиков! Увы! Шли годы, и постепенно мои иллюзии меня покинули. Окруженный страстными сторонниками и апологетами революции, я видел, как они с каждым днем все более преисполняются уверенности и отчаянной храбрости, а я тем временем в равной мере утрачиваю веру. Я пожертвовал всем ради дела, в которое все еще верил, и с каждым днем все более сомневался в том, что мы действительно продвигаемся вперед по избранному пути. Как ни ужасно было общество, с которым мы боролись, наши методы были не менее гнусны и отвратительны.

Не стану подробно говорить о своих страданиях. Не стану занимать вас рассказами о том, как, при виде молодых людей, все еще свободных и счастливых, мужей и отцов, бодро и радостно трудящихся ради всеобщего блага, я в глубине души принимался упрекать себя в том, что некогда принес злосчастную жертву, движимый пустым самомнением и тщеславием. Не буду описывать вам, как, утомленный бедностью, бездомностью, бесприютностью, недоеданием и угрызениями совести, я стал болеть, и долгими ночами, пока я, не находя пристанища, бродил под дождем по улицам, к моим душевным мукам прибавлялись самые жестокие физические страдания. Нельзя сказать, что такая судьба постигла одного меня; подобные злоключения выпадают на долю всех несчастных, выбравших тот же жребий. Эту клятву приносят с такой легкостью, от этой клятвы освобождаются с таким трудом, эту клятву произносят в пылу юности, эту клятву многажды с сердечным сокрушением, но напрасно оплакивают в зрелые годы, эта клятва, некогда равносильная в глазах адепта изреченной истине Господней, постепенно превращается в символ пустого, бесцельного рабства; вот какое бремя с радостью возлагают на себя многие молодые люди, обрекая себя под его мертвящей тяжестью на судьбу горшую, чем сама смерть.

Нельзя сказать, чтобы я терпеливо сносил свои муки. Я умолял отпустить меня, но я слишком много знал, и мне неизменно отказывали. Тогда я бежал, и какое-то время мне сопутствовала удача. Я прибыл в Париж. Я нашел комнату на Рю Сен-Жак, почти напротив церкви Валь-де-Грас[24]24
  Церковь Валь-де-Грас, полное название – церковь Нотр-Дам-дю-Валь-де-Грас (фр. Eglise Notre-Dame du Val-de-Grâce, церковь Матери Божьей в Долине Благодати) – парижский католический храм, построенный в XVII веке в классицистическом стиле.


[Закрыть]. Жилище я снял убогое и скудно обставленное, но ввечеру ко мне в комнату заглядывало солнце, выходила она на крохотный уголок зеленого сада, на окне у моего соседа висела клетка с птичкой, по утрам радовавшей нас чудесными трелями, а я, томимый болезнью, мог покойно лежать в постели, я, открыто взбунтовавшийся против принципов, которым ранее служил, не подчинялся более приказам глав тайного общества и не выполнял их постыдных и отвратительных поручений. О, какая это была передышка, блаженные, недолгие дни мира! Я до сих пор еще слышу иногда во сне пение соседской птички.

Деньги мои подходили к концу, и мне пришлось искать себе место. Не прошло и трех дней в поисках службы, как мне показалось, что за мной следят. Я украдкой рассмотрел лицо соглядатая, совершенно мне незнакомого, и нырнул в маленькое кафе, где провел битый час, притворяясь, будто читаю газеты, но внутренне изнемогая от ужаса. Выйдя вновь на улицу, я обнаружил, что там пусто, и вздохнул с облегчением, но, увы, не успел я три раза завернуть за угол, как вновь заметил преследующую меня «ищейку». Нельзя было терять ни минуты; вовремя сдавшись, я мог спастись, а в противном случае обречь себя на бесчестье и поплатиться жизнью, поэтому я кинулся, сами можете вообразить, с какой поспешностью, в парижскую ячейку общества, в котором состоял.

Мое смирение было вознаграждено, я «сдался», и меня «взяли в плен». Я вновь взвалил на себя ненавистное бремя этой жизни, вновь повиновался тем, кого презирал и не терпел, одновременно испытывая к ним зависть и восхищение. По крайней мере, вынашивая свои коварные замыслы, они были искренни, я же, некогда им подобный, теперь тянул лямку, как наемник, а платили мне, позволяя вести опостылевшее существование. Вот на что я обрек себя, сэр: я повиновался, чтобы жить дальше, и жил лишь для того, чтобы повиноваться.

Последним поручением, возложенным на меня, стало то, что завершилось сегодня столь трагически. Смело назвавшись, я должен был попросить у вашего высочества от лица моего тайного общества личной аудиенции, во время которой вас замышляли убить. Если у меня и сохранилось что-то из моих прежних убеждений, то это ненависть к монархам, и, когда мне поручили эту миссию, я с радостью согласился. Увы, сэр, вы победили. Во время ужина вы совершенно расположили меня к себе. Ваш характер, ваши способности, ваши планы возродить нашу несчастную страну к жизни – все было извращено вашими врагами. Я начал забывать, что вы монарх; я начал, с живейшим раскаянием, видеть в вас человека. По мере приближения назначенного часа я стал испытывать неописуемые муки, а когда мы услышали наконец стук захлопываемой двери, возвещавший всему моему противящемуся существу появление моего соучастника, – вы можете подтвердить, сколь настоятельно я умолял вас удалиться. Увы, ваше высочество не вняли моим мольбам, и какой же выбор мне открывался? Убить вас я не мог; моя душа негодовала, а рука отказывалась держать оружие при одной мысли об этом деянии. Однако я не мог и допустить, чтобы вы остались здесь, ведь, когда пробил час и, как было условлено, явился мой товарищ – и уж он-то, верный своему обету, осуществит задуманное, – я не мог отдать на расправу ни вас, ни его – в руки полиции. От такого трагического поворота событий меня могла спасти смерть, и только смерть, и если я продолжаю влачить земное существование, то не по своей вине.

Но вы, сударыня, – продолжал молодой человек, обращаясь теперь непосредственно ко мне, – без сомнения, родились, дабы спасти принца и разрушить наш замысел. Вы продлили мою жизнь, а заперши моего товарища под замок, сделали меня виновником его гибели. Он услышал, как пробил условленный час, почувствовал, что не в силах прийти мне на помощь, и, полагая, что честь его утрачена безвозвратно, что я один принужден буду напасть на его высочество и погибнуть в схватке, не дождавшись его подмоги, обратил смертоносное орудие против самого себя.

– Вы правы, – промолвил принц Флоризель, – свои несчастья вы навлекли на себя своим великодушием, и, видя, сколь благородная на вас пала вина, сколь трагическая на вас низверглась кара, я склонен корить за ваши злоключенья самого себя. Ведь не странно ли, сударыня, что мы с вами, со всеми нашими общепринятыми и ничтожными добродетелями и обычными, но все же непростительными пороками, стоим здесь, пред Господом, словно бы с чистыми руками и спокойной совестью, тогда как этому несчастному молодому человеку за проступок, вызывающий у меня едва ли не зависть, суждено погибнуть без всякой надежды на спасение? Сэр, – вновь заговорил принц, обращаясь к молодому человеку, – я ничего не могу для вас сделать, ведь моя помощь только тем вернее обрушит на вашу голову громы и молнии, и так уже занесенные над вами мстительной судьбой; я могу лишь оставить вас в покое.

– И еще, сэр, – сказала я, – поскольку этот дом принадлежит мне, я попрошу вас оказать мне любезность и унести тело вашего товарища. Мне представляется, что к этому обязывает вас и ваших заговорщиков по меньшей мере простая вежливость.

– Все будет исполнено, – убитым голосом пообещал молодой человек.

– А вам, сударыня, – спросил принц, – чем я могу служить вам, спасшей меня от смерти?

– Ваше высочество, – отвечала я, – ежели говорить без обиняков, это мой любимый дом, не только потому, что он ценен как собственность, но и потому, что с ним связаны для меня многие чудесные воспоминания. Обычные жильцы причинили мне множество хлопот и сделались для меня сущим наказанием, и поначалу я благодарила судьбу, найдя арендатора, занимающего положение столь высокое, как ваш шталмейстер. Однако теперь я начинаю раскаиваться в своем выборе, ведь высокопоставленных особ непрерывно осаждают всевозможные опасности, а я не хотела бы, чтобы сдаваемый мною дом подвергался этим рискам. Расторгните со мной договор аренды, и я сочту себя вашей должницей.

– Спешу признаться, сударыня, – отвечал его высочество, – что под маской полковника Джеральдина скрывался не кто иной, как я сам, и не могу не пожалеть, что оказался столь скверным жильцом.

– Ваше высочество, – откликнулась я, – преисполнившись самого искреннего восхищения вами как личностью, я все же не могу позволить своим чувствам вмешиваться в дела аренды. Впрочем, чтобы доказать вам, что в моей просьбе нет ничего личного, торжественно клянусь не пускать отныне в этот дом никаких жильцов.

– Сударыня, – произнес принц Флоризель, – вы защищаете свои интересы столь очаровательно, что вам невозможно отказать.

После этого мы разошлись. Молодой человек, все еще нетвердо державшийся на ногах, отправился на поиски своих пособников, других заговорщиков, а принц, с самой галантной предупредительностью, проводил меня до дверей моего отеля. На следующий день договор аренды был расторгнут, и с тех пор и до сего дня, хотя иногда я и раскаивалась в принятом решении, я не пускала в этот дом ни одного жильца.

Ненужный особняк (продолжение)

Как только пожилая леди окончила свой рассказ, Сомерсет поспешил осыпать ее комплиментами.

– Сударыня, – сказал он, – поведанная вами история не только занимательна, но и поучительна, и вы изложили ее с бесконечной живостью. Финал ее чрезвычайно потряс меня, ведь я некогда придерживался весьма либеральных убеждений и наверняка вступил бы в какое-нибудь тайное общество, если бы сумел найти хоть одно. Но весь ваш рассказ глубоко меня тронул, и я мог сочувствовать всевозможным вашим злоключениям, тем более что сам страдаю излишней вспыльчивостью и торопливостью.

– Не понимаю вас, – с некоторой раздражительностью произнесла миссис Лаксмор. – По-моему, вы превратно истолковали услышанное. Вы меня удивляете.

Сомерсет, встревоженный переменой в тоне и поведении пожилой леди, поспешил отказаться от своих слов.

– Дорогая миссис Лаксмор, мне кажется, вы неверно поняли мое замечание, – уверил ее он. – Мне свойственна некоторая преувеличенная горячность, и потому каждый раз, услышав о том, как вы страдали по вине лиц с подобным моему темпераментом, я испытывал угрызения совести.

– Что ж, хорошо, – отвечала пожилая леди. – Вы демонстрируете весьма уместное раскаяние. Сожалею, что с ним так редко приходится встречаться.

– Но какое же отношение вся эта история имеет ко мне? – снова осведомился молодой человек.

– Сейчас я к этому перейду, – пообещала пожилая дама. – Я уже упоминала о клятве, данной мною принцу Флоризелю, и к ней-то главным образом и сводится все дело. Я люблю скитальческую жизнь и, когда у меня нет судебных тяжб, обыкновенно езжу на воды куда-нибудь на континент: я никогда не страдала никакими серьезными болезнями, но я уже немолода и всегда наслаждаюсь, находясь в толпе. Что ж, коротко говоря, сейчас я собираюсь в Эвиан, а этот дом, который я должна освободить и не осмеливаюсь сдать внаем, превратился для меня в тяжкое бремя, он связывает меня по рукам, и я намерена избавиться от хлопот и в придачу оказать вам большую услугу, одолжив вам его как есть, со всей обстановкой. Эта мысль внезапно пришла мне в голову, она показалась мне очень забавной, и я уверена, что у моих родных, если они когда-нибудь об этом услышат, мое решение вызовет живейшую досаду. Вот, возьмите ключ, а когда придете сюда завтра, в два часа пополудни, не обнаружите здесь ни меня, ни кошек, и никто не помешает вам предъявить на этот дом свои права.

С этими словами пожилая леди поднялась, словно бы желая показать гостю, что прием окончен, но Сомерсет, ошеломленно глядя на ключ, запротестовал.

– Дорогая миссис Лаксмор, – сказал он, – это чрезвычайно необычное предложение. Вы не знаете обо мне ничего, кроме того факта, что я проявил и дерзость, и трусость. Что, если я гнуснейший негодяй? Что, если я продам вашу мебель…

– Да пусть бы вы хоть взорвали этот дом пороховым зарядом! – воскликнула миссис Лаксмор. – Переубеждать меня бессмысленно. Я столь упряма и своевольна, что, ежели посетит меня мысль вполне ясная, то никакие побочные соображения меня более не волнуют. Довольно и того, что замысел этот меня забавляет. Вы можете поступать с домом, как вам вздумается: сдавать квартиры жильцам, превратить в отель, – я же обещаю предупредить вас за целый месяц до своего возвращения, а я всегда неукоснительно соблюдаю данные обещания.

Молодой человек хотел было снова запротестовать, но вдруг заметил, что лицо пожилой леди внезапно омрачилось.

– Если бы я заранее догадалась, что вы способны на неуважение! – воскликнула она.

– Сударыня, – произнес Сомерсет пылко, словно принося торжественную клятву, – сударыня, я принимаю ваше предложение. Пожалуйста, поймите, что я принимаю его с радостью и благодарностью.

– Что ж, хорошо, – отвечала миссис Лаксмор, – если я ошиблась, не будем более об этом говорить. А теперь, когда мы обо всем условились к взаимному удобству, до свидания.

И с этими словами, точно не давая Сомерсету времени раскаяться, она поспешно вывела его через входную дверь и оставила с ключом в руке на мостовой.

На следующий день, около назначенного часа, молодой человек отправился на площадь, которую я буду называть Голден-сквер, хотя на самом деле она носила иное имя. Чего ожидать, он и сам не знал, ведь человек может жить в мечтах, но совершенно растеряться от их воплощения. Он и без того уже ощутил какое-то робкое удивление, узрев особняк ясным днем, в лучах солнца, внушительный и прочный среди таких же внушительных и прочных своих соседей. Когда он с опаской вставил ключ в замочную скважину, входная дверь без усилий отворилась; он вошел в этот просторный дом, подобно почетному взломщику, и, провожаемый появившимся в пустых комнатах гулким эхом, быстро все осмотрел. Кошки, служанка, пожилая леди, всякие следы проживания за считаные часы исчезли, словно надпись, стертая с грифельной доски[25]25
  Возможно, в оригинале аллюзия на Книгу пророка Исаии (44: 22). В русском синодальном переводе данная метафора отсутствует, ср.: «Изглажу беззакония твои, как туман, и грехи твои, как облако».


[Закрыть]. Переходя с этажа на этаж, он обнаружил, что дом весьма просторен, кухни обширны и оборудованы всем необходимым, комнат в доме много, они велики и удобны и что гостиная в особенности напоминает размерами королевский чертог и с изяществом обставлена. Хотя за стенами стоял день, теплый, мягкий и солнечный, с легким ветерком, прилетевшим из окрестностей Торки[26]26
  Торки́ (англ. Torquay) – приморский город в графстве Девоншир, курорт с минеральными водами.


[Закрыть], в доме ощущался холодок, всегда воцаряющийся там, откуда ушла вся жизнь. Сколько хватало глаз, в доме господствовали пыль и тени, и молодой человек напрасно тщился уловить хоть какой-нибудь звук, кроме жутковатого гулкого эха да шелеста ветра в кронах садовых деревьев.

Позади столовой на крыши окрестных кухонь с трубами и слуховыми окнами выходила та самая приятная библиотека, о которой упоминала в своем рассказе пожилая леди, и теперь эта комната, казалось, с улыбкой приветствовала Сомерсета. Он подумал также, что сможет избежать затрат на обустройство: библиотека, если перенести туда железную кровать без матраца, которую он заметил в одном из помещений верхнего этажа, превратится в отличную спальню, а в столовой, большой, просторной и светлой, выходящей на площадь и сад, он будет с приятностью проводить дни, готовить себе еду и усердно совершенствоваться в искусстве живописи, которую недавно решил избрать делом своей жизни и в которой надеялся снискать славу. Много времени на все эти перестановки не потребовалось: он вскоре вернулся в особняк со своим скромным набором личных вещей, а кебмена, который его привез, молодой человек, с помощью любезностей и небольшого вознаграждения, легко уговорил помочь перетащить в библиотеку кровать без матраца. К шести часам вечера, отправляясь пообедать, Сомерсет уже мог оглянуться на особняк с чувством гордости, словно собственник. Дом возвышался величаво, пятиэтажный, с внушительным фасадом, обрамленным по обеим сторонам мемориальными досками с гербами знатных семейств, ныне усопшие члены которых некогда в нем жили. Стоя спиной к садовым перилам и мелодично посвистывая, он со своего места покоил взор на этих деталях неоспоримой, солидной, прочной реальности, и, однако, его право на обладание ею было обманчиво и эфемерно, как сон.

За несколько дней благовоспитанные жители площади постепенно выучили привычки своего соседа. Вид молодого джентльмена, с удовольствием курящего глиняную трубку около четырех часов пополудни на балконе гостиной столь уединенного особняка, а возможно, еще более того, его периодические вылазки в приличный трактир по соседству и невозмутимое возвращение оттуда с полной до краев кружкой возбудили живейший интерес и негодование ливрейных слуг на площади Голден-сквер. Неприязнь, которой преисполнились к нему эти джентльмены, поначалу выражалась даже в оскорблениях, но Сомерсет умел быть любезным с представителями любых классов: он несколько раз отпускал шутки в ответ на грубости, несколько раз по-дружески угощал своих недругов в ближайшем трактире и быстро завоевал право жить на площади и вести себя, как ему вздумается.

Молодой человек избрал искусство Рафаэля, отчасти по причине его простоты и легкости, отчасти по врожденному недоверию к любой службе и официальным должностям. Он с презрением отвергал ярмо и бремя систематического обучения и оттого превратил половину столовой в мастерскую для создания натюрмортов. Там он нагромоздил множество предметов, притащенных без разбору из кухни, гостиной и располагавшегося за домом сада, и там он отныне проводил свои дни, прилежно копируя оные предметы и улыбаясь себе под нос. Тем временем пустое здание, возвышавшееся над ним, стало словно давить на него всем своим весом, взывая к его воображению. Иметь на руках такой козырь и хоть как-то не пустить его в дело – это явное свидетельство недостатка энергии, и наконец он решился последовать намеку миссис Лаксмор и приклеить облатками на окне столовой маленькое объявление, возвещающее сдачу меблированных комнат. Ясным июльским днем, в половине седьмого, он вывесил объявление и отправился на площадь обозревать результат. На его взгляд, оно вышло многообещающим и непретенциозным, и он вернулся на балкон гостиной задумчиво и сосредоточенно курить трубку и ломать голову над трудным вопросом, сколько же брать с потенциальных жильцов.

Вслед за тем он несколько охладел к искусству живописи и перестал демонстрировать к нему прежнюю преданность. Более того, по временам он проводил большую часть дня на балконе, выходившем на улицу, как внимательный удильщик, не сводящий глаз с поплавка, а чтобы лучше переносить скуку, частенько утешался глиняной трубкой. Несколько раз объявление, по-видимому, привлекало внимание прохожих, а еще несколько раз к самому его порогу подъезжали целые кареты, полные леди и джентльменов; однако, вероятно, в самом облике дома было что-то отталкивающее, ведь, точно сговорившись, они поднимали взгляд кверху и поспешно шли дальше или приказывали кучеру трогаться. Таким образом, Сомерсета, к его немалому унижению, прямо-таки разглядывало большое число потенциальных жильцов, и хотя он, встретившись с ними глазами, спешил вынуть изо рта трубку и придать лицу самое любезное выражение, его усилия ни разу не были вознаграждены хотя бы мимолетным вопросом о цене. «А что, если все дело во мне самом, вдруг в моей наружности есть что-то неприятное?» Однако, честно осмотрев себя в одном из больших высоких зеркал в гостиной, он с облегчением отринул эти страхи.

Впрочем, что-то действительно было не так. Подробные и точные подсчеты, произведенные на форзаце книг или на обороте театральных афиш, обернулись пустой тратой времени. С их помощью он по-разному прикидывал доход, который может принести ему этот дом, получая суммы от скромных двадцати пяти шиллингов до куда более впечатляющих ста фунтов, и все же, хоть и прибегнув к азам арифметики, не зарабатывал совершенно ничего.

Подобное несоответствие между ожиданием и реальностью чрезвычайно угнетало его и занимало все время, которое он проводил в праздной задумчивости на балконе, и наконец ему показалось, что он обнаружил ошибку, вкравшуюся в его метод. «Это же эпоха, когда все без стесненья выставляется напоказ, эпоха „ходячей рекламы“ со щитами на спине и на груди, эпоха Гриффитса, эпоха легендарного мыла Пэрса и фруктовых солей Иноу! Одной только дерзостью и скандальной известностью, а также самыми гнусными рекламными картинками, какие мне только доводилось видеть, они затмили утешительниц моего детства, жаропонижающие соли Лэмплока! Лэмплок был благовоспитан и сдержан, а Иноу вездесущ, Лэмплок был зауряден, а Иноу[27]27
  В тексте использованы фамилии реальных промышленников Викторианской эпохи, в том числе пионеров рекламы.


[Закрыть] оригинален и вульгарен до отвращения, а тут я, притязающий до некоторой степени на знание мира, довольствуюсь половинкой листка почтовой бумаги, несколькими сухими словами, никак не взывающими к воображению, и четырьмя красными облатками, призванными украшать мою „рекламу“, если они вообще способны хоть что-то украсить. Суждено ли мне низвергнуться вместе с Лэмплоком или вознестись вместе с Иноу? Надлежит ли мне проявить скромность, которая, несомненно, пристала бы герцогу, или провозгласить приземленную и грубую правду жизни со всей решимостью торговца и поэта?»

Поразмыслив еще немного на эту тему, он раздобыл несколько листов рисовальной бумаги самого крупного формата и, расставив перед собою краски, набросал этюд, который мог привлекать взгляд и одновременно, по его собственным словам, «взывать к воображению» прохожего. Яркие, радующие глаз цвета, бойкие, хлесткие формулировки и реалистические иллюстрации, показывающие, какое блаженство ожидает жильца в стенах этого дворца наслаждений, – вот из каких элементов, наконец-то понял он, должна состоять реклама. С одной стороны, можно было изобразить в ней спокойные и приличные удовольствия семейной жизни: горящий камин, маленьких белокурых ангелочков и пыхтящий чайник, – но, с другой стороны, можно было (и он почти ощущал, что его музе более подходит этот выбор) живописать наслаждения несколько более вольного свойства или, попросту говоря, рай магометанина. Художник столь долго колебался, не в силах остановиться ни на одном варианте, что, еще не приняв окончательного решения, обдумал и завершил оба. С поистине отцовской нежностью, вошедшей в пословицу, он не мог расстаться ни с одним своим дитятей и в конце концов вознамерился выставлять их обоих, меняя через день. «Таким образом я адресую свою рекламу всем классам общества в равной мере», – подумал он.

Теперь оставалась только одна деталь: он сделал выбор, подкинув монетку, и волею судеб первым появился в окне особняка более затейливый из двух холстов. Сюжет его отличал необычайный полет фантазии, подпись к картине была сформулирована в самых выспренних выражениях, а палитра поражала яркостью и смелостью, и, если бы не некоторое несовершенство рисунка, ее можно было бы счесть образцом своего жанра. Впрочем, когда автор взглянул на картину со своего излюбленного наблюдательного пункта, прислонившись к садовым перилам на небольшом расстоянии от своей живописной работы, то она и в таком виде заставила его возвеселиться сердцем. «Я выбросил на ветер бесценный мотив! – воскликнул он. – И напишу на этот сюжет свою первую картину для выставки в Королевской академии».

Однако этим работам выпала судьба, совершенно не соответствующая их достоинствам. Действительно, у перил, ограждающих окна подвального этажа, время от времени собиралась толпа, но не для того, чтобы созерцать, а чтобы издеваться и глумиться, а те, кто, прочитав объявление, задавал еще какие-то вопросы, явно совершенно непристойно веселились. Более красочный из этих этюдов действительно ничем не привлек потенциальных нанимателей и, хотя и возымел отчасти успех того рода, что принято именовать скандальным, совершенно не оправдал возложенных на него надежд. Впрочем, на следующий день, когда Сомерсет выставил в окне вторую часть «диптиха», его взору предстал господин, всерьез осведомившийся о сдаваемых комнатах.

Судя по облику, это был джентльмен, он с трудом сдерживал смех и тщетно пытался говорить спокойным, ровным голосом.

– Прошу меня извинить, – произнес он, – но с какой целью вы вывесили это объявление?

– В свою очередь прошу извинить меня, – не без некоторой горячности парировал Сомерсет, – но его цель заявлена вполне недвусмысленно.

И, наученный теперь горьким опытом и опасаясь сделаться посмешищем, он приготовился было захлопнуть дверь, но тут джентльмен просунул в щель свою трость.

– Не спешите, прошу вас, – сказал он. – Если вы действительно сдаете внаем меблированные комнаты, то у вас на пороге потенциальный жилец, и я с превеликим удовольствием посмотрю их и обсужу с вами условия.

С радостно забившимся сердцем Сомерсет впустил посетителя, показал ему различные комнаты и, вновь обретя отчасти свое убедительное красноречие, описал во всех подробностях их привлекательные стороны. Более всего на джентльмена произвели впечатление размеры и изящная обстановка гостиной.

– Вот это мне бы очень и очень подошло, – промолвил он. – Сколько вы взяли бы с меня в неделю за этот этаж и следующий, над ним?

– Мне кажется, я не слишком завышу цену, попросив сто фунтов, – отвечал Сомерсет.

– Не может быть! – воскликнул джентльмен.

– Что ж, – тотчас пошел на попятную Сомерсет, – тогда пятьдесят.

Джентльмен воззрился на него с удивлением.

– В своих запросах вы проявляете довольно странную уступчивость, – заметил он. – А что, если я тоже стану руководствоваться вашим принципом деления и предложу двадцать пять?

– Согласен! – воскликнул Сомерсет, а потом, охваченный внезапным смущением, добавил: – Видите ли, мне все это досталось даром.

– В самом деле? – спросил незнакомец, все это время глядевший на Сомерсета с растущим удивлением. – Значит, обойдемся без приплат?

– П-п-полагаю, да, – заикаясь, выдавил из себя содержатель меблированных комнат.

– В стоимость включена уборка? – продолжал наседать джентльмен.

– Уборка? – возмутился Сомерсет. – Вы что же, хотите, чтобы я выносил за вами помои?

Джентльмен устремил на него взгляд, исполненный дружеского сочувствия.

– Послушайте, приятель, – сказал он, – вот вам мой совет: бросьте это дело.

С этими словами он надел шляпу и отправился восвояси.

Это унизительное разочарование произвело на автора этюдов самое сильное впечатление, и он со стыдом начал расставаться с наиболее наивными из числа своих иллюзий. Сначала одно, а затем и другое из его великих произведений искусства были признаны негодными, убраны с окна и изгнаны в столовую, где им отныне полагалось служить украшением дотоле пустых стен. Их место заняла копия первоначального объявления, составленного в куда более мягких и деликатных выражениях, к которому он присовокупил еще одну коротенькую строку, написанную очень крупными буквами: «Уборка в стоимость не включена». Тем временем он едва ли не впал в уныние, настолько, насколько это было возможно при его характере, подавленный и провалом своего блестящего плана, и жалким и позорным окончанием последней беседы с потенциальным жильцом, и слепотой публики, не сумевшей оценить по достоинству два его этюда.

Прошло, пожалуй, не менее недели, как вдруг его вывел из задумчивости стук дверного кольца. Джентльмен, судя по виду, иностранец, с военной выправкой, но гладко выбритый и в мягкой шляпе, в самых вежливых выражениях пожелал осмотреть сдаваемые внаем комнаты. Он объяснил, что у него есть друг, джентльмен слабого здоровья, который мечтает о жизни тихой и уединенной, не нарушаемой шумом и суетой, которая царит обыкновенно в меблированных комнатах.

– Мое внимание особенно привлекло необычное условие, включенное в это объявление, – продолжал он. – Именно такое пристанище и искал мистер Джонс.

А вы сами, сэр, – осведомился джентльмен, пристально глядя Сомерсету в лицо, – представитель свободной профессии?

– Я художник, – небрежно бросил молодой человек.

– А это, – заметил незнакомец, проходя вслед за Сомерсетом мимо открытой двери в столовую и на миг заглянув внутрь, – ваши работы. Очень любопытно.

И он снова и еще более пристально воззрился на молодого человека.

Сомерсет, чувствуя, что краснеет от смущения, тем более поспешил провести посетителя наверх и показать сдаваемые внаем комнаты.

– Отлично, – произнес незнакомец, выглянув из окна во двор. – А что там дальше, конюшни? Очень хорошо. Что ж, сэр, смотрите. Мой друг наймет у вас этаж с гостиными; спать он будет в гостиной окнами во двор; его сиделка, почтенная вдова-ирландка, будет неусыпно заботиться о нем и займет мансарду; он будет платить вам кругленькую сумму, десять долларов в неделю, а вы, со своей стороны, обещаете не брать других жильцов. Мне кажется, условия честные.

Сомерсет не находил слов, чтобы выразить свою радость и благодарность.

– Договорились, – промолвил его собеседник, – а чтобы избавить вас от хлопот, мой друг привезет с собою нескольких человек, которые помогут ему устроиться на новом месте. В нем вы обретете жильца, склонного к уединению, сэр; он редко принимает у себя посетителей и почти не выходит из дому, разве что ночью.

– С тех пор как живу в этом доме, – отвечал Сомерсет, – я и сам, если только не за пивом, редко выходил из дому, кроме как по вечерам. Впрочем, – добавил он, – должны же у человека быть какие-то развлечения.

После этого они условились, в каком часу въедет жилец; джентльмен ушел, а Сомерсет принялся подсчитывать, сколько же названная сумма будет составлять в английской валюте. Полученный результат поразил и опечалил его, но менять что-либо было уже поздно, оставалось только смириться и терпеть, и он стал ожидать появления жильца, по-прежнему стараясь путем различных арифметических ухищрений добиться более выгодного курса фунта к доллару. Однако с приближением сумерек нетерпение вновь выгнало его на парадный балкон. Наступил вечер, теплый и душный, фонари зажглись вдоль ограды сада, окружив его темный силуэт, а между его высокими деревьями, закрывавшими от взора дальний конец площади, кое-где загорелись окна, наполнившись мягким светом и приводя на ум белые салфетки, изысканные вина и искреннее гостеприимство. На небе уже начали высыпать звезды, с каждой минутой все больше и больше, когда взгляд молодого человека упал на кортеж из трех извозчичьих пролеток, неспешно огибавших садовое ограждение и направлявшихся к Ненужному Особняку. Они были нагружены устрашающим множеством сундуков и ящиков, двигались, выстроившись по-военному в колонну, одна за другой, а сама медлительность их приближения недвусмысленно говорила о серьезности недуга, которым страдал его будущий жилец.