Текст книги "Приключения трех джентльменов. Новые сказки «Тысячи и одной ночи»"

Ненужный особняк (продолжение)

Сомерсет изо всех сил тщился уяснить себе, что означают все эти слова. Он уже успел изрядно налечь на содержимое кувшина, заговорщик стал расплываться и раздваиваться у него перед глазами, приподнимаясь и паря над креслом, и тогда молодой человек, пошатываясь, встал на ноги, отказался от третьей порции грога и принялся настаивать, что час уже поздний и что ему, безусловно, пора ложиться спать.

– Батюшки, а вы истинный трезвенник, как я погляжу, – заметил Зеро. – Впрочем, не смею более навязывать вам свое общество. Довольно и того, что мы теперь подружились. Au revoir[37]37
  До свидания (фр.).


[Закрыть], мой дорогой домовладелец!

С этими словами заговорщик еще раз пожал ему руку и с изысканной вежливостью, осторожно поддерживая, проводил смущенного молодого человека на лестничную площадку.

Как именно он добрался до постели, осталось для Сомерсета тайной, окутанной мраком, однако на следующее утро он внезапно проснулся, с абсолютной ясностью, потрясенно осознав, в какую бездну ужаса низвергся. Сделавшись наивной жертвой чужой нечестности, он почти по-дружески доверился такому негодяю, как его омерзительный жилец, и в безжалостном и беспощадном свете дня это показалось ему пределом человеческой слабости. Нельзя было отрицать, что он попал в ситуацию, когда испытанию подверглось бы даже самомнение Талейрана[38]38
  Талейран-Перигор Шарль Морис де (фр. Charles Maurice de Talleyrand-Perigord; 1754–1838) – французский политический деятель, дипломат, занимавший должность министра иностранных дел при разных режимах; имя его стало символом лживости и беспринципности.


[Закрыть]. Можно было счесть это смягчающим обстоятельством, но никак не оправданием его доверчивости. Столь полное забвение любых принципов, столь унизительное простодушие, предавшее его в руки преступников, ничем нельзя было ни оправдать, ни исправить, разве что немедленно порвать с заговорщиками.

Едва одевшись, он бросился вверх по лестнице, решив во что бы то ни стало прекратить всякое общение с новым знакомцем. Но Зеро окликнул его тепло, как давний друг.

– Входите, дорогой мистер Сомерсет, – пригласил он. – Входите, садитесь и без церемоний разделите со мною утреннюю трапезу.

– Сэр, – отвечал Сомерсет, – позвольте мне для начала восстановить мою честь. Вчера вечером вы столь ошеломили меня своими чудовищными признаниями, что могли принять мое замешательство за готовность к соучастию в ваших преступлениях. Но разрешите мне недвусмысленно заявить, что я смотрю на вас и ваши деяния с одним лишь ужасом и отвращением и не пожалею сил, чтобы разоблачить ваш заговор и сокрушить вас.

– Дружище, – не без самодовольства отвечал Зеро, – мне ли не знать эти человеческие слабости? Отвращение? Мне самому приходилось его испытывать; к нему быстро привыкаешь. Ваша обаятельная честность не только не вредит вам в моих глазах, но, напротив, возвышает. Если я правильно вас понял, вы обнаружили, что испытываете примерно ту же неловкость, что и Карл II (возможно, самый достойный из гнусных британских монархов), которого избрал своим наперсником вор[39]39
  Вероятно, речь идет о Томасе Бладе (1618–1680), британском офицере, который пытался похитить королевские регалии Англии, но был помилован королем.


[Закрыть]. Донести на меня властям вам не позволит совесть, а что еще вам остается? Нет, дорогой мистер Сомерсет, у вас связаны руки: если вы не хотите совершить подлость, то обречены и далее играть роль того обаятельного, остроумного собеседника, в которой вы вчера вечером передо мной предстали, столь меня восхитив.

– По крайней мере, – вырвалось у Сомерсета, – я могу приказать вам покинуть мой дом: уезжайте немедленно!

– Ах! – воскликнул заговорщик. – А вот сейчас я никак не пойму, куда вы клоните. Если вам угодно, вы можете, конечно, обернуться Иудой, но если, как я полагаю, вы с отвращением отвергнете столь черную низость, то я, со своей стороны, слишком хитроумен, чтобы выехать из этих комнат, где я чувствую себя прекрасно и откуда вы не в силах меня изгнать. Нет-нет, дорогой сэр: здесь я стою и здесь намерен остаться.

– Повторяю, – возопил Сомерсет, вне себя от ощущения собственной слабости, – повторяю, я предупреждаю вас, что требую выехать из комнат. Я – хозяин этого дома, и я настойчиво требую, чтобы вы его освободили!

– Вы предупреждаете меня о выселении за неделю? – спросил невозмутимый заговорщик. – Очень хорошо: ровно через неделю это и обсудим. Будем считать, что мы договорились, а пока, я смотрю, мой завтрак остывает. Ну же, мистер Сомерсет, если уж вы обречены по крайней мере неделю выдерживать общество очень интересного персонажа, проявите широту натуры и любопытство к темным сторонам жизни, неотъемлемые качества истинного художника. Если вам угодно, повесьте меня завтра; но сегодня покажите, что вы лишены ложной щепетильности обывателя, и будьте любезны, разделите со мной трапезу.

– Да послушайте, – снова возопил Сомерсет, – вы понимаете мои чувства?

– Разумеется, – отвечал Зеро, – и уважаю их! Вы хотите, чтобы я превзошел вас в подобном состязании? Неужели вы один проявите пристрастность? И разве в девятнадцатом веке двое образованных джентльменов не могут принять как данность, что их политические взгляды несколько разнятся? Полно, сэр, я выслушал все ваши суровые отповеди, улыбаясь; посудите сами, кто же из нас философ!

Сомерсет по характеру своему был очень терпим и от природы легко поддавался всяческой софистике. Он в отчаянии всплеснул руками, показывая, что сдается, и занял место, предложенное заговорщиком. Завтрак оказался отменным, а его хозяин не только отличался любезностью, но и прямо-таки без устали излагал любопытные факты. В самом деле, он напоминал человека, который долго подвергался пытке молчанием и потому теперь с торжеством пускался в одно откровение за другим. Он сообщал о себе множество интересных деталей, к тому же характер его постепенно проступал в этих рассказах все ярче и резче, и Сомерсет, по мере того как пролетало время, не только избавлялся от первоначальной неловкости, вызываемой его ложным положением, но и стал смотреть на заговорщика с фамильярностью, граничившей с презрением. В любом случае он совершенно не мог покинуть то общество, в которое попал; компания, даже отвратительная, всегда удерживала его, словно намазанная клеем ветка – пойманного воробья; вот и теперь он терпел час за часом, с легкостью согласился еще раз сесть за стол и даже не попытался уйти, пока, с приближением вечера, Зеро, рассыпаясь в извинениях, не отпустил своего гостя. Дело в том, что, как вежливо пояснил динамитчик, его соратники ничего не знают о твердых принципах и благородстве молодого человека, и потому их может испугать незнакомое лицо.

Едва оставшись в одиночестве, Сомерсет предался давешней злости и отчаянию. Он приходил в ярость при мысли о том, как легко дал себя обмануть; он мерил шагами столовую, исполнившись непоколебимой решимости изменить все в будущем, он чуть ли не ломал руку, оскверненную прикосновением убийцы, а в бушующем водовороте этих сумбурных мыслей время от времени всплывала одна, каждый раз обдавая его холодным, липким страхом: мысль о взрывчатых веществах, которыми был буквально начинен дом. Пороховой склад мог показаться уютной курительной комнатой по сравнению с Ненужным Особняком.

Он стал искать забвения в бегстве, в бесцельных блужданиях и горячительных напитках. Пока были открыты кабаки, он странствовал по ним в поисках света, безопасности и человеческого общества или хотя бы неясно различимых в дыму лиц; исчерпав эти возможности, он избрал своим слушателем запоздалого торговца печеным картофелем и, наконец, все еще бродя по улицам, испытал сильное искушение завести тесное знакомство с полицией. Увы, мучимый чувством вины, беседовал он со стражами порядка. С какой радостью он разразился бы рыданиями на их широкой груди, как часто зловещая тайна готова была вот-вот вырваться и все же замирала у него на устах! Наконец усталость постепенно взяла верх над раскаянием, и примерно в тот час, когда на улицах появляется первый молочник, он вернулся к двери особняка, воззрился на нее с ужасом, словно ожидая, что ее в любой миг охватят языки пламени, достал ключ и, уже поставив ногу на ступеньку, еще раз пал духом и бежал в тишину и покой мрачного убежища – гостиничного кафе.

Проснулся он с полуденным ударом часов. Угрюмо пошарив в карманах, он обнаружил, что вся его наличность составляет полкроны, и, заплатив за мерзкую кушетку, на которой провел ночь, был вынужден возвратиться в Ненужный Особняк. Он проскользнул в холл и на цыпочках прокрался к шкафу, где держал свои деньги. Еще минута, сказал он себе, и он на несколько дней избавится от своего навязчивого жильца и без помех сможет обдумать план действий. Однако судьба решила иначе: послышался стук в дверь, и тотчас вошел Зеро.

– Я вас застал? – воскликнул он с невинной веселостью. – Дружище, я уже начинал терять терпение.

Тут несколько туповатое лицо говорящего озарилось светом истинной симпатии.

– Я так давно отвык от дружеской компании, – продолжал он, – что начинал уже бояться, что стану ревновать вас.

И с этими словами он принялся энергично трясти руку своего домохозяина.

Сомерсет был последним человеком на свете, способным бестрепетно выдержать такое приветствие. Отвергнуть такие знаки дружеского расположения он был не в силах. То, что он не мог ответить сердечностью на сердечность, уже угнетало его безмерно. Та самая невозможность откликнуться на добрые чувства, что вызывает у людей великодушных едва ли не ощущение вины, совсем лишила его способности сопротивляться, и он, заикаясь, пробормотал несколько лживых общих фраз.

– Именно, именно так! – воскликнул Зеро. – Все именно так и должно быть, можете ничего не добавлять! Я было слегка встревожился, я уж начал опасаться, что вы меня покинули, но теперь признаю, что напрасно в вас сомневался, и приношу свои извинения. Думать же, что вы меня не простите, означало бы согрешить снова. Так пойдемте скорее, обед готов: составьте мне компанию и поведайте о ваших ночных приключениях.

Великодушие все еще замыкало уста Сомерсета печатью безмолвия, и он снова позволил усадить себя за стол своему невинному и преступному знакомцу. Заговорщик, не сдерживаясь, снова пустился в шокирующие откровения, с губ его словно бы случайно слетали то чье-то имя и детали биографии, то название какого-то крупного города, и каждое слово, словно жестокая пытка, терзало его несчастного гостя. Наконец в своем откровенном монологе Зеро упомянул молодую леди, явившуюся в Ненужный Особняк два дня тому назад, ту самую леди, что, как прекрасное видение, на краткий миг предстала Сомерсету, успев, однако, очаровать и совершенно покорить, и чья изящная грация, выразительные глаза и восхитительная манера подбирать ниспадающую до земли юбку навсегда запечатлелись у него в памяти.

– Вы видели ее? – спросил Зеро. – Она прекрасна, не правда ли? Она тоже одна из нас; фанатично преданная нашему делу, она, может быть, несколько опасается химических веществ, но в интригах, кознях и обманах ей, с ее искусством и дерзостью, просто нет равных. Она выступает под именами Лейк, Фонбланк, де Марли, Вальдевия и некоторыми другими, но истинное ее имя… Впрочем, тут я, кажется, зашел слишком далеко. Довольно и того, что именно ей я обязан своим нынешним приютом и удовольствием, дорогой Сомерсет, от знакомства с вами. По-видимому, она знала о существовании этого дома. Видите, приятель, я ничего не скрываю: спрашивайте, о чем хотите, и я отвечу вам совершенно откровенно.

– Ради бога, – возопил злополучный Сомерсет, – замолчите! Вы и представить себе не можете, как вы меня мучаете!

По открытому лицу Зеро пробежала тень замешательства.

– По временам мне кажется, – промолвил он, – что вам не по вкусу мое общество, иначе откуда, дорогой Сомерсет, в вас эта холодность? Я весьма угнетен; близится решающее испытание, когда станет понятно, чего стоила моя жизнь, и если меня ждет неудача… – тут он с мрачным видом кивнул, – то с высоты моих честолюбивых планов я низринусь, мой дорогой юноша, в бездну, я сделаюсь жертвой презрения. Вот какие печальные мысли меня одолевают, и вы можете себе представить, как я нуждаюсь в вашем чудесном, восхитительном обществе. Вы своей невинной, легкомысленной беседой отвлекаете меня от моих забот, снимая груз с моей души. И все же… И все же.

С этими словами Зеро отодвинул тарелку и встал из-за стола.

– Следуйте за мной, – произнес он, – следуйте за мной. На меня снизошло уныние; я должен развеяться, я должен узреть поле грядущей битвы.

Тут он поспешно повел Сомерсета на верхний этаж особняка, а оттуда, по приставной лестнице, через опускную дверцу, на какую-то оцинкованную платформу, с одного конца скрытую целой порослью дымовых труб и занимавшую фактически верхнюю часть крыши. По двум другим сторонам она без всякого парапета или перил граничила с шиферными скатами, обрывавшимися в пустоту, а с севера с нее открывался особенно величественный вид на море близлежащих крыш и возвышающиеся кое-где над дымом далекие шпили церквей.

– Вот, – воскликнул Зеро, – узрите же широко раскинувшийся град, богатый и густонаселенный, упивающийся добычей, каковую захватил на разоренных им континентах, но скоро, очень скоро он будет посрамлен и низринут в прах! Придет день или ночь, когда, стоя здесь же, на этой самой крыше, вы будете потрясены взрывом орудия, возвещающего Страшный суд, и взрыв этот будет не глухим и слабым, наподобие пушечного выстрела, а глубоким и раскатистым, вкрадчивым и торжественным. Тотчас после этого вы узрите охватившее город пламя.

Воистину, – вскричал он, простирая руку и указывая куда-то вдаль, – воистину, тогда наступит день возмездия. Тогда побледневший от страха констебль бросится в бегство бок о бок с разоблаченным им вором.

Пылай! – воскликнул он. – Пылай же, о град греха и порока, достойный осмеяния! Пади, надменная монархия, уподобившись Дагону![40]40
  Дагон – бог земледелия и плодородия у средиземноморского народа, филистимлян; изображался в облике водяного с рыбьим хвостом; поскольку в Ветхом Завете филистимляне выступают как враги иудеев, поклонение Дагону ассоциируется там с мерзостью и нечестием.


[Закрыть]

Но тут он поскользнулся на гладком свинце и, если бы не Сомерсет, мгновенно удержавший его от падения, сорвался бы в пропасть. Бледного как полотно, обмякшего, как носовой платок, Сомерсет оттащил его от края крыши за руку, помог спуститься, а лучше сказать, снес его вниз по лестнице и благополучно положил на пол на чердачной площадке. Здесь заговорщик стал приходить в себя, отер лоб и наконец, сжав ладонь Сомерсета в обеих руках, принялся сбивчиво и многословно его благодарить.

– Это перст судьбы! – выдохнул он. – Мы, патриоты, неизменно ходим по краю бездны. Вы вырвали меня из когтей смерти, и если вы и прежде внушали мне симпатию, то можете себе представить, сколь пылкую благодарность и любовь я испытываю к вам теперь! Впрочем, я до сих пор, кажется, не в силах унять дрожь. Позвольте мне, умоляю вас, позвольте мне опереться на вашу руку и проводите меня до моей комнаты.

Глоток виски отчасти вернул заговорщику его обычное самообладание; он стоял со стаканом в руке, оправляясь от потрясения и добродушно и расслабленно улыбаясь, как вдруг взгляд его упал на несчастное, унылое лицо молодого человека.

– Боже милосердный, дорогой Сомерсет! – воскликнул он. – Что с вами? Позвольте налить вам капельку виски.

Но Сомерсет достиг такой степени отчаяния, когда никакие материальные блага утешить уже не в силах.

– Оставьте меня в покое! – выдавил из себя он. – Я погиб; вы поймали меня в сети. До сих пор я жил совершенно беспечно, я делал что хотел, никогда не ощущая за собой никакой вины. А теперь – во что я превратился? Неужели вы столь слепы, тупы и бесчувственны, что не видите, какое отвращение у меня вызываете? Неужели вы предполагаете, что я и далее соглашусь поддерживать с вами отношения на таких условиях? Подумать только, – вырвалось у него, – что молодой человек, никогда ничем себя не запятнавший, кроме излишней доверчивости и неразборчивости в знакомствах, оказался вовлечен в запутанные, гнусные, смертоносные интриги!

И, закрыв лицо руками, Сомерсет бросился на диван.

– Боже мой, – произнес Зеро, – возможно ли это? А я ведь испытывал к вам такую нежность, такую участливость! Возможно ли, дорогой Сомерсет, чтобы вы находились под властью этих отживших моральных принципов? Или чтобы вы судили о патриоте, руководствуясь представлением о нравственности, почерпнутым из религиозных трактатов? Я-то видел в вас доброго агностика.

– Мистер Джонс, – сказал Сомерсет, – ни к чему спорить. Я горжусь тем, что не только не исповедую ни одной богооткровенной религии, но и не разделяю основных положений, методов и заключений этики в целом. Ну и что ж! Какая разница?! Стоит ли выбирать слова? Вы для меня – гнусная змея, которую я бы с радостью, с наслаждением растоптал. Вы хотите взорвать ни в чем не повинных людей? Что ж, так знайте: я не просто хочу, чтобы вы претерпели невыносимый позор и муки, я хочу взорвать вас!

– Сомерсет, Сомерсет! – пролепетал Зеро, смертельно побледнев. – Зачем вы так со мной? Вы оскорбляете, вы глубоко раните меня, Сомерсет!

– Дайте мне спичку! – в бешенстве вскричал Сомерсет. – Я сожгу это омерзительное чудовище, пусть мне даже придется погибнуть вместе с ним!

– Ради всего святого, – воскликнул Зеро, хватая и тряся молодого человека, – ради всего святого, возьмите себя в руки! Мы замерли у края бездны, нам со всех сторон грозит гибель; один человек – иностранец, – человек, которого вы называли своим другом…

– Замолчите! – перебил его Сомерсет. – Вы мне не друг и никогда им не были. Я смотрю на вас с брезгливостью, как на жабу, я испытываю к вам физическое отвращение, я не в силах к вам прикоснуться, все во мне переворачивается от одного вашего вида.

Тут Зеро разрыдался.

– Увы! – всхлипывал он. – Так рвутся последние узы, связывавшие меня с человечеством. Мой друг отрекается от меня, он меня оскорбляет. Воистину, я проклят.

На миг Сомерсет замер, потрясенный столь внезапной переменой настроения. Спустя минуту он, отчаянно взмахнув рукой, вылетел из комнаты и бросился прочь из дому. В порыве негодования он тотчас же пробежал почти половину расстояния, отделявшего его от ближайшего полицейского участка, но вскоре замедлил шаги и, еще не добравшись до учреждения, ведавшего охраной общественного порядка, снова предался тягостным сомнениям. Он же агностик! Имеет ли он право вмешиваться? К дьяволу этот вздор, и пусть Зеро погибнет! – примерно так он рассуждал. Но потом его снова начинали терзать сомнения: разве он не дал слово заговорщику сохранить все в тайне, разве не пожал ему руку и не преломил с ним хлеб? И сделал это вполне сознательно! Если так, то может ли он разоблачить заговорщиков, не поступившись честью? А честь? Что такое честь? Фикция, выдумка, которую, преследуя по горячим следам преступников, он должен отбросить. А как же быть с преступлением? Тоже фикция, выдумка, которой не признавал его свободный ум. Весь день он бродил по городским паркам, не в силах собраться с мыслями, всю ночь блуждал по улицам, а с первыми лучами рассвета уселся на обочине неподалеку от Пекхема[41]41
  Пекхем (англ. Peckham) – один из юго-восточных районов Лондона.


[Закрыть] и горько заплакал. Его боги низверглись с пьедестала. Избравший широкую, хорошо освещенную, свободную стезю универсального скептицизма, он обнаружил, что сделался невольником чести. Надменно взиравший на жизнь свысока, подобно хищному орлу, но в отличие от него не высматривая добычу, ясно осознававший, что в основе войны, коммерческой конкуренции и преступлений лежат одни и те же моральные принципы, готовый помочь сбежавшему убийце или приветить нераскаявшегося вора, он обнаружил, что, вопреки всей своей прежней логике, не приемлет использование динамита. Солнечные лучи робко заскользили средь спящих вилл и над городскими крышами, еще не окутанными дымом, а несчастный скептик все сидел и утирал слезы, оплакивая утрату своего стройного, логичного мировоззрения.

Наконец он поднялся, взяв в свидетели восходящее солнце. «Факты неоспоримы! – воскликнул он. – „Хорошо“ и „дурно“ – это просто фикция, две стороны одной медали, но все же есть вещи, которых я не могу сделать, и есть другие, которых не потерплю». После этого он решил вернуться и в последний раз попытаться переубедить заговорщика, а если ему не удастся уговорить Зеро бросить адское ремесло, то тогда уж забыть о всякой щепетильности, дать заговорщику час, чтобы убраться из дому, и донести на него в полицию. Как ни стремительно он бежал, окрыленный собственной решимостью, когда он завидел Ненужный Особняк, утро уже было в разгаре. По ступенькам легко и быстро спускалась молодая леди, носившая множество имен, и он с удивлением заметил на ее лице выражение гнева и заботы.

– Сударыня, – начал было он, повинуясь некоему безотчетному побуждению и сам не зная толком, что скажет дальше.

Однако, услышав его голос, она вздрогнула, словно от страха, может быть даже от ужаса, отпрянула, резким жестом опустила вуаль и, не оборачиваясь, убежала прочь с площади.

Но здесь мы на минуту оставим злоключения Сомерсета и перейдем к причудливому и романтическому эпизоду, связанному с коричневым сундуком.