Текст книги "Приключения трех джентльменов. Новые сказки «Тысячи и одной ночи»"

Они так и сделали, снова выпив за здоровье друг друга крепкого грога, и Зеро, не без самодовольства откинувшись на спинку кресла, продолжал излагать свои взгляды более откровенно.

– «Не разбираете правых и виноватых»? – начал он. – Война, дорогой мой, не разбирает правых и виноватых. Война не щадит ни ребенка, ни тачки безобидного мусорщика. И я совершенно с этим согласен, – сияя, заключил он. – Все, что может вызвать страх, все, что может затруднить или парализовать деятельность преступной нации: тачка, ребенок, парламент империи или экскурсионный пароход, – помогает мне осуществить мои простые планы. Вы же, я полагаю, неверующий? – осведомился он не без тени сочувственного интереса.

– Сэр, я ни во что не верю, – отвечал молодой человек.

– Тогда вы сможете уловить смысл моих доводов. Условимся, что наша цель – гуманизм, прекрасное торжество гуманизма, и если я поклялся неустанно, не щадя себя, трудиться для достижения этой цели и грудью встречать объединенные силы своих противников: монархов, парламентов, церквей, армии и полиции, – то кто я такой, кто мы такие, дорогой сэр, чтобы притворяться излишне щепетильными в выборе средств? Может быть, вы ожидаете, что мы сделаем своей мишенью королеву, бесчестного Гладстона, неумолимого Дерби или изворотливого Грэнвилла?[31]31
  Упомянуты королева Виктория, а также политики Уильям Юарт Гладстон (англ. William Ewart Gladstone; 1809–1898), глава Либеральной партии, на протяжении ряда лет занимавший пост премьер-министра, Эдвард Смит-Стэнли, 14-й граф Дерби (англ. Edward Smith-Stanley, 14^th Earl of Derby; 1799–1869), глава Консервативной партии, также избиравшийся на пост премьер-министра, и Грэнвилл Льюсон-Гор, 2-й граф Грэнвилл, министр иностранных дел и дипломат (англ. Granville Leveson-Gower, 2^nd Earl of Granville; 1815–1891).


[Закрыть] Но здесь вы ошибаетесь. Мы взываем к народным массам, именно их мы хотим взволновать и заинтересовать. Скажите, сэр, вы когда-нибудь наблюдали внимательно за английской горничной?

– Полагаю, да, – с готовностью откликнулся Сомерсет.

– От человека, наделенного тонким вкусом и посвятившего себя искусству, я и не ожидал ничего иного, – вежливо отвечал заговорщик. – Горничная представляет собой особый социальный тип, очаровательный персонаж и как нельзя более подходит для наших целей. Опрятный чепчик, чистенькое платьице из набивного ситца, пригожий облик, располагающие манеры; занимает некое положение между двумя классами, ведь родители ее принадлежат к одному, а работодатели – к другому; есть вероятность, что она имеет по крайней мере одного возлюбленного, о чувствах которого мы вскоре поговорим; да, я испытываю симпатию – назовите ее слабостью, если хотите, – к горничной. Но не стану утверждать, что презрел бы няню. Ведь ребенок – очень интересная фигура; я уже давно выделил ребенка как своего рода чувствительную точку общества.

И он покивал головой с мудрой, задумчивой улыбкой.

– А если уж мы заговорили о детях и об опасностях, которые таит в себе наше ремесло, то позвольте поведать вам об одном случае, связанном с взрывным устройством, то есть с бомбой, который произошел несколько недель тому назад у меня на глазах. И произошел он при следующих обстоятельствах.

И Зеро, откинувшись на спинку кресла, рассказал вот какую простую историю.

Рассказ Зеро о взрывном устройств е[32]32
  Арабский автор с тем вниманием к деталям, что обыкновенно теряется в нашем переводе, отмечает здесь довольно любопытную подробность. Зеро произносил слово «бомба» так, что оно напоминало в его устах звук взрыва, «бум», и читатель, хотя бы на некоторое время, возможно, согласится последовать его примеру. – Примеч. автора.


[Закрыть]

Я условился поужинать с одним из самых надежных моих агентов в отдельном кабинете в Сент-Джеймс-Холле. Человека, о котором я веду речь, вы видели сами: это мистер Мак-Гуайр, самый смелый и рыцарственный из моих людей, но в наших приспособлениях разбирающийся слабо. Потому-то мы и должны были непременно встретиться, ведь мне нет нужды объяснять вам, сколь многое зависит от правильной настройки такой машины. Я установил нашу маленькую петарду так, чтобы фитиль ее загорелся ровно через полчаса, поскольку место действия располагалось совсем рядом, и, чтобы вернее избежать неудачи, использовал механизм, который недавно изобрел сам и который, стоило только открыть саквояж с бомбой, обеспечивал немедленное приведение ее в действие. Мак-Гуайр был несколько ошеломлен этим устройством, совершенно для него новым, и, проявив блестящее, похвальное здравомыслие, указал, что, если его арестуют, он, скорее всего, погибнет вместе со своими противниками. Однако я был неумолим, всячески взывал к его патриотизму, подкрепил его немалой порцией виски и наконец отправил выполнять славную миссию.

Целью своей мы избрали изваяние Шекспира на Лестер-сквер: это место прекрасно подходило для осуществления нашего замысла, не только из-за памятника драматургу, которого в силу нелепой укоренившейся традиции, несмотря на его гнусные политические взгляды, все еще почитают гордостью английского народа, но и по причине его планировки, особенно окружавших площадь скамеек, где частенько теснились дети, мальчишки-посыльные из лавочек, несчастные девицы, принадлежавшие к наиболее бедным классам, и дряхлые старцы, то есть люди того звания, что чаще всего вызывают самую искреннюю жалость общества, а значит, годятся для выполнения нашего намерения. Когда Мак-Гуайр приблизился к площади, душа его преисполнилась самого благородного торжества. Никогда он еще не видел, чтобы в разбитом на Лестер-сквер садике толпилось такое множество народа: детки, еще нетвердо державшиеся на ножках, бегали туда-сюда друг за другом, радостно крича; на ближайшей скамейке сидел недужный старик, ветеран давней войны, с медалью на груди и прислоненной к колену палкой (ходить без которой он был не в силах вследствие тяжких ран). Тем самым преступной Англии будет нанесен удар в самое чувствительное место, миг для атаки избран безошибочно. Мак-Гуайр весело придвинулся поближе, блаженно предвкушая эффект, который вот-вот произведет. Внезапно взгляд его упал на дюжую фигуру полицейского, стоявшего рядом со статуей с видом человека, пристально за кем-то наблюдающего. Мой храбрый соратник замер, внимательно осмотрелся и обнаружил там и сям других рассредоточившихся по площади соглядатаев: иные стояли или слонялись без дела, иные притворялись погруженными в глубокую задумчивость, или созерцающими кусты, или беседующими, или уставшими и отдыхающими на скамейках. Мак-Гуайру были издавна знакомы все их ухищрения и уловки, и он тотчас же разгадал коварный умысел Гладстона, способного соперничать с Макиавелли.

Главная трудность, с которой мы сталкиваемся, – это некая нервозность, свойственная иногда рядовым членам нашей организации; по мере приближения решающего часа эти трусливые заговорщики, по-видимому, начинают испытывать отвращение к возложенной на них миссии и зачастую посылают властям не то чтобы доносы на конкретных лиц, но неопределенные анонимные предупреждения. Если бы не это чисто случайное обстоятельство, Англия уже давным-давно упоминалась бы разве что в учебниках истории. Получив подобное письмо, правительство устраивает противникам западню, а его наймиты оцепляют место, которому угрожало наше возмездие. По временам кровь едва не закипает у меня в жилах, стоит мне вспомнить об изменниках, предающих наше дело за деньги. Не стану отрицать, благодаря щедрости наших сторонников мы, патриоты, получаем приличное денежное вспомоществование, и сам я, конечно, обеспечен настолько, что даже мысли не допускаю о корыстной, торгашеской измене. Или, например, Мак-Гуайр, пока не вступил в наши ряды, едва не умирал от голода, а теперь, слава богу, имеет недурной доход. Именно так все и должно быть; патриота не должны отвлекать от его миссии никакие низменные соображения, а различия между нашим уровнем жизни и уровнем жизни полицейских столь очевидны, что не стоит о них и говорить.

Впрочем, было совершенно ясно, что наш план на Лестер-сквер кто-то выдал; правительство ловко наводнило площадь блюстителями порядка; даже под маской почтенного старца-ветерана, возможно, скрывался полицейский, и наш агент, не располагая иными средствами защиты, кроме простого механизма, спрятанного у него в саквояже, обнаружил, что ему противостоят органы правопорядка, то есть грубая сила, то есть та самая сильная рука, что на протяжении веков угнетала и подавляла несчастных. Если бы он попытался оставить адскую машину в условленном месте, то его почти наверняка выследили и арестовали бы, поднялся бы крик, к тому же существовала опасность, что полицейских недостанет, чтобы уберечь его от гнева толпы. Соответственно, исполнение плана надо было отложить. Он стоял, держа саквояж на сгибе локтя и притворяясь, будто разглядывает фасад театра «Альгамбра», когда у него промелькнула мысль, способная ужаснуть даже самого отчаянного храбреца. Часовой механизм уже запущен; в назначенный срок адская машина взорвется; и как же за это время ему от нее избавиться?

Умоляю, поставьте себя на место этого патриота. Вот он стоит, одинокий и беспомощный, человек в расцвете лет, ведь ему нет еще и сорока; впереди у него долгие годы счастья, и теперь за какую-то секунду он обречен на жестокую и отвратительную гибель от взрыва бомбы! Он признавался впоследствии, что площадь закружилась вокруг него, словно тауматроп[33]33
  Тауматроп (от греч. θαΰμα – «чудо» и τρόπος – «крутить», «поворачивать») – игрушка, подобие «движущихся картинок»; действие ее основано на оптической иллюзии: при быстром вращении кружка нанесенные на его сторонах картинки воспринимаются как одна. Была весьма популярна в Викторианскую эпоху.


[Закрыть], он увидел, как «Альгамбра» возносится в небеса, точно воздушный шар, и, пошатнувшись, прислонился к перилам. Возможно, он на миг лишился чувств.

Придя в себя, он обнаружил, что под руку его держит констебль.

– Боже мой! – вырвалось у него.

– Кажется, вам сделалось дурно, сэр, – произнес слуга неправедного режима.

– Мне уже лучше! – воскликнул Мак-Гуайр и, нетвердыми шагами, так как мостовая то уходила у него из-под ног, то взмывала вверх, бежал с места катастрофы. Бежал? Увы, от чего же он бежал? Разве он не унес с собою то, от чего бежал? И даже, обладай он крыльями орла, быстротой океанских ветров, способностью низринуться в самое ядро земного шара, как мог он спастись от гибели, которую нес в руках? Нам приходилось слышать о живых, прикованных к мертвецам, но если посмотреть здраво, то это всего лишь сентиментальный вздор, блошиный укус по сравнению с муками того, кто, подобно бедному Мак-Гуайру, прикован к бомбе, которая вот-вот взорвется.

Когда он добрался до Грин-стрит, его, словно стрела, пронзила мысль: что, если роковой час уже настал? Он остановился, как громом пораженный, и вытащил из жилетного кармана часы. В ушах у него раздавался вой зимней бури, взор попеременно то застилала черная туча, то ослепляла яркая вспышка молнии, когда он на доли секунды различал каждую песчинку под ногами. Однако эти мгновения тьмы и света были столь кратки и чередовались столь быстро, часы дрожали у него в ладонях столь сильно, что он не различал цифры на циферблате. Он закрыл было лицо руками, и ему показалось, что за этот краткий миг он словно низвергся в бездну и превратился в дряхлого старика. Вновь открыв глаза, он уже сумел понять, что говорят ему часы: у него оставалось двадцать минут. Двадцать минут, и никакого плана!

Грин-стрит в это время была почти пуста, но вот он заметил девочку лет шести, которая бежала в его сторону, пиная на ходу, как это свойственно детям, какую-то деревяшку. А еще она что-то напевала себе под нос, и он, заслышав ее голосок, внезапно припомнил свое далекое детство, и тут его осенило. Вот шанс, ниспосланный Господом!

– Душенька, – промолвил он, – хочешь, я подарю тебе эту хорошенькую сумочку?

Девочка громко вскрикнула от радости и протянула ручки к саквояжу. Сначала она посмотрела на сумку, как сделал бы любой ребенок на ее месте, но, к несчастью, прежде чем принять от незнакомца роковой дар, взглянула прямо на Мак-Гуайра, и едва ее взгляд остановился на лице бедного джентльмена, как она страшно вскрикнула и отшатнулась, словно узрев перед собою дьявола. Почти в ту же минуту на пороге соседней лавки появилась женщина и строго окликнула малышку. «А ну иди сюда, коллин[34]34
  От ирландского colleen – «девочка, девушка».


[Закрыть], – велела она, – не смей докучать бедному старичку!» С этими словами она вернулась в дом, а девочка пошла за ней следом, громко рыдая.

Утратив эту надежду, Мак-Гуайр почувствовал, что сознание его покидает. В следующий раз, когда он пришел в себя, оказалось, что он стоит у церкви Святого Мартина в полях, шатаясь, как пьяный; прохожие устремляли на него взгляд, в котором он, словно в зеркале, читал тот же ужас и отчаяние, которых был исполнен его собственный.

– Мне кажется, вы очень больны, сэр, – заметила какая-то женщина, останавливаясь рядом с ним и всматриваясь в его лицо. – Я могу вам чем-нибудь помочь?

– Болен? – переспросил Мак-Гуайр. – О боже мой! – И тут, снова несколько овладев собой, добавил: – Болен неизлечимо, сударыня. Давно страдаю скрытой малярией. Но поскольку вы были столь сострадательны, что спросили меня об этом, – я не в силах выполнить одно поручение, – задыхаясь, пробормотал он, – отнести этот саквояж на Портман-сквер. О милосердная самаритянка, если вы уповаете на спасение, если вы мать, умоляю вас во имя ваших деток, ожидающих вас дома, пожалуйста, возьмите этот саквояж и отнесите на Портман-сквер! У меня тоже есть матушка, – прерывающимся голосом добавил он. – На Портман-сквер, в дом номер девятнадцать.

Полагаю, все это он произнес голосом слишком громким и взволнованным, потому что явно испугал участливую женщину.

– Бедный джентльмен! – сказала она. – Я бы на вашем месте пошла домой.

И она поспешила прочь, оставив его, пораженного ужасом.

«Домой! – мысленно повторил Мак-Гуайр. – Какая насмешка!» Какой дом ожидал его, жертву филантропии? Он подумал о своей старой матери, о своей счастливой юности, о невыносимой, раздирающей на части боли, которую он вот-вот испытает, о том, что, может быть, и останется в живых, но будет чудовищно искалечен, обречен на пожизненные муки, пожалуй, ослепнет и почти наверняка оглохнет. Вы весьма небрежно говорили об опасностях, подстерегающих динамитчика, но, даже если он избежит смерти, неужели вы не понимаете, что означает для прекрасного, смелого молодого человека сорока лет внезапно утратить слух, навсегда лишиться счастья внимать музыке жизни, голосу дружбы и любви? Сколь мало сострадаем мы чужим несчастьям! Даже ваше беспощадное правительство в разгар безудержной жестокости хотя и не стыдилось преследовать патриотов, посылая по их следу ищеек-соглядатаев, набирать бесчестных присяжных, подкупать палача и водружать позорные виселицы, задумалось бы, прежде чем обрушить на одного из нас столь страшную кару: не потому, разумеется, что оно так уж добродетельно и человеколюбиво, а из страха возбудить испепеляющий гнев высоконравственных граждан.

Но я отвлекся от Мак-Гуайра. От ужасающих картин прошлого и будущего его мысли внезапно вернулись в настоящее. Как он забрел сюда? И долго ли здесь пробыл? О Небо! – сколько времени потратил она на эти разговоры? Он вытащил часы и понял, что прошло всего три минуты. Это было столь прекрасно, что невозможно было поверить. Он бросил взгляд на часы на церковной колокольне: и да, судя по ним, собственные его часы отставали на четыре минуты.

Из всего, что ему пришлось вынести, эта боль показалась Мак-Гуайру самой мучительной. До того его не покидал один друг, один советчик, которому он верил безоговорочно, который возвещал, сколько минут ему еще остается жить, и по правдивым показаниям которого он мог определить, когда придет время для последней, рискованной авантюры, когда отбросить саквояж и когда спасаться бегством. А теперь кому он мог доверять? Его часы отставали, из-за них он, возможно, терял время, и сколько драгоценных минут он растратил зря? Насколько часы вышли из строя? Много ли минут будет составлять их погрешность в течение заветного получаса? Пять? Десять? Пятнадцать? Может быть, и так; ему уже казалось, что целая вечность отделяет его от того мига, когда он вышел из Сейнт-Джеймс-Холла исполнять столь многообещающее поручение; иными словами, на него вот-вот мог обрушиться удар.

Перед лицом этой новой беды бешеное биение его сердца улеглось, сменившись такой утомленностью и слабостью, словно он прожил много веков и все это время влачил существование живого мертвеца. Дома и люди на улице невероятно уменьшились в размерах, точно отодвинувшись куда-то далеко-далеко, яркие и отчетливо различимые; лондонские шумы внезапно стихли, превратившись в едва слышный шепот; а стук колес кеба, который чуть было его не сбил, донесся до него точно из Африки. Тем временем он странным образом смотрел на себя словно со стороны, а звук собственных шагов казался ему шарканьем крохотного, дряхлого, бессильного старца, который всю свою жизнь не знал ничего, кроме несчастий, и которого он искренне жалел.

Он медленно брел так мимо Национальной галереи, в среде, казалось, куда более разреженной и застывшей, чем обычный воздух, и тут у него промелькнуло воспоминание об одном узком проходе между домами на Уиткоум-стрит неподалеку, где он, пожалуй, мог бы подложить свой смертоносный груз, оставшись незамеченным. Именно туда он и направил свои стопы, ощущая, что не столько идет, сколько парит над мостовой, и, долетев до места, обнаружил, что вожделенный проход загораживает человек в короткой, как у портье, куртке, с мрачным видом жующий соломинку. Мак-Гуайр дважды прошел мимо него, притворяясь непринужденным фланёром, одновременно украдкой разведывая, нет ли хоть малейшего шанса проскользнуть внутрь, но человек в короткой куртке обернулся и принялся с любопытством его разглядывать.

Еще одна надежда погибла безвозвратно. Мак-Гуайр снова вынырнул из прохода, все еще провожаемый заинтересованным взглядом человека в короткой куртке. Он опять посмотрел на часы: ему оставалось всего четырнадцать минут. Внезапно ему показалось, будто его мозг затопляет мягкий, обволакивающий жар, на секунду-две мир предстал перед ним точно окровавленный, а затем он полностью овладел собой, ощутив невероятную радость и возвеселившись духом, и на ходу принялся напевать и посмеиваться. Но веселье это словно бы воцарилось где-то отдельно от него, а одновременно он осознавал, что на сердце у него лежит невыносимая тяжесть, свинцовая и мрачная.

«Мне ни до кого нет дела, и никому нет дела до меня», – пел он себе под нос, смеясь над ношей, с которой не мог расстаться, и прохожие удивленно оборачивались ему вслед. Что такое жизнь, думал он, и что такое он, Мак-Гуайр? Да что такое, в конце концов, Эрин, прекрасная зеленая Эрин?[35]35
  Эрин (англ. Erin) – кельтское название Ирландии.


[Закрыть] Все представлялось ему совершенно ничтожным и бесконечно малым, и, взирая на мир со своих заоблачных недостижимых высот, он не мог удержаться от улыбки. Он отдал бы целые годы жизни, если бы они у него были, за стакан виски; но время ему изменило, и теперь он был лишен этого последнего шанса потворствовать своим желаниям.

На углу Хеймаркет он весело подозвал двухколесный извозчичий экипаж, запрыгнул на сиденье, приказал кучеру ехать на набережную Виктории, уточнив, куда именно, и, как только кеб тронулся, надежно спрятал саквояж под полстью[36]36
  Полсть – покрывало для ног в экипаже.


[Закрыть] и снова вытащил из кармана часы. Так он ехал бесконечные пять минут, при каждом толчке сердце у него уходило в пятки, каждый раз он с трудом подавлял охватывавший его приступ ужаса, однако опасался привлечь внимание возницы, слишком уж явно изменив план, и молил в душе, чтобы тот успел забыть о саквояже.

Наконец, завидев верхние площадки нескольких лестниц на набережной, он окликнул кучера; кеб остановился, и он вышел вне себя от радости! Он сунул руку в карман. Все кончилось, он не только спасся, но и подготовил эффектный взрыв динамита, ибо что могло быть живописнее, ярче и поразительнее, чем извозчичья двуколка, только что стремительно несшаяся по улицам Лондона и вот уже взлетающая на воздух? Он запустил руку сначала в один карман, потом в другой. Свет в глазах его померк, душой его овладели ужас и отчаяние, и, самым позорным и жалким образом онемев, он уставился на возницу. В карманах у него не было ни пенса.

– Эй, приятель, никак вам худо? – спросил кучер.

– Я потерял деньги, – пробормотал Мак-Гуайр голосом столь слабым и странным, что сам невольно удивился.

Кучер осмотрел двуколку.

– Погодите-ка, – проговорил он, – вы сумочку забыли.

Мак-Гуайр, не помня себя, вытащил саквояж из-под полсти и, глядя на этот черный предмет, который держал на вытянутой руке, ощутил, как сам словно умаляется и тает, как черты его заостряются, словно от смертельной болезни.

– Это не мое, – выдавил из себя он. – Наверное, ваш предыдущий пассажир оставил. Лучше вам отвезти ее на извозчичью биржу.

– Слушайте, – перебил его кучер, – кто из нас двоих тронулся, вы или я?

– Тогда я вам вот что предложу! – воскликнул Мак-Гуайр. – Возьмите ее в качестве оплаты.

– Надо же, – протянул кебмен. – Еще что придумаете? А что у вас в сумке? Ну-ка откройте да покажите мне!

– Нет-нет, – залепетал Мак-Гуайр. – Нет, только не это. Это сюрприз; нарочно заготовленный, сюрприз для честных кебменов.

– Э нет, вы эдак от меня не отделаетесь, – проговорил кучер, спрыгивая с козел и подходя вплотную к несчастному патриоту. – Вы либо заплатите мне по счету, либо садитесь в двуколку, и поедем в полицию.

Именно в этот миг, когда горе и отчаяние его достигли предела, Мак-Гуайр заметил плотную фигуру некоего Годола, владельца табачной лавки на Руперт-стрит, подходившего к ним по набережной. Мак-Гуайр был немного знаком с ним, нередко покупал у него сигары, слышал, что его превозносят как воплощенную щедрость и великодушие, а сейчас несчастный динамитчик приблизился к краю разверстой бездны настолько, что с радостью ухватился даже за такую соломинку.

– Слава богу! – воскликнул он. – Вот идет мой друг. Я займу у него денег.

И с этими словами он бросился навстречу торговцу.

– Сэр, – взмолился он, – мистер Годол, я был вашим покупателем, вы, несомненно, помните меня в лицо, на меня обрушились несчастья, впрочем не по моей вине. О сэр, ради всего святого, ради уз милосердия и сострадания, соединяющих всех людей на свете, и если вы уповаете на прощение у трона Всевышнего, одолжите мне два шиллинга шесть пенсов!

– Я не узнаю вас в лицо, – отвечал мистер Годол, – зато фасон вашей бороды помню, и, к сожалению, он мне не нравится. Вот, сэр, возьмите соверен, я с готовностью даю его вам взаймы при единственном условии, что вы побреете подбородок.

Мак-Гуайр молча схватил монету, бросил ее извозчику, крикнув, чтобы сдачу тот оставил себе, бросился вниз по ступеням, размахнувшись, швырнул саквояж в реку и, не удержавшись, вслед за ней опрокинулся головой вниз в воду. Ходят слухи, будто из пучины его вытащил и спас от верной смерти мистер Годол. Как раз когда его вылавливали из воды, мокрого и дрожащего, короткий, приглушенный взрыв потряс прочную каменную кладку набережной, а посреди реки на мгновение взметнулся и опал целый фонтан брызг.