Текст книги "Приключения трех джентльменов. Новые сказки «Тысячи и одной ночи»"

К тому времени как он распахнул дверь, кебы остановились у края тротуара, а из первых двух вышли давешний джентльмен с военной выправкой и двое дюжих носильщиков. Они тотчас захватили дом; собственными руками, наотрез отказавшись от помощи Сомерсета, перенесли они из карет всевозможные корзины, сундуки и коробки, собственными руками спустили с верхнего этажа и переместили в гостиную с видом во двор кровать, в которой предстояло спать нанимателю, и только когда вызванная переездом суета улеглась, с подножки третьей пролетки сошел джентльмен высокого роста, широкоплечий, опиравшийся на плечо женщины во вдовьем платье, закутанный в длинный плащ и разноцветный шарф.

Сомерсет увидел его только мельком, он слишком быстро скрылся в задней гостиной; его спутники удалились, в доме снова воцарилась тишина, и, если бы около половины одиннадцатого к нему не явилась сиделка и не спросила с сильным ирландским акцентом, нет ли по соседству приличной закусочной, Сомерсет мог бы счесть, что он по-прежнему один во всем доме.

Дни шли за днями, и все же молодой человек ни разу не повстречался с новым жильцом и не перемолвился с ним ни словом. Двери квартиры-гостиной никогда не открывались, и хотя Сомерсет слышал, как он ходит туда-сюда, высокорослый жилец никогда не покидал своего убежища. А вот гости к нему действительно являлись: иногда в сумерках, иногда в неурочные ночные или утренние часы; навещали его по большей части мужчины; иные одетые плебейски, иные вполне достойно, иные шумные и громогласные, иные раболепствующие и подобострастные, но все, по мнению Сомерсета, неприятные. Они приносили с собою некую атмосферу страха и таинственности; все они, по его мнению, слишком много говорили и держались неловко; даже джентльмен с военной выправкой при ближайшем рассмотрении оказался нисколько не джентльменом, а что касается доктора, посещавшего больного, то, судя по его манерам, он никогда не учился в университете. Ирландку тоже едва ли можно было назвать приятной соседкой. Как только она появилась в доме, виски в личной бутылке молодого человека стало убывать значительно быстрее; и хотя она никогда не сообщала ничего о себе или своем подопечном, по временам вела себя с отталкивающей фамильярностью. Когда Сомерсет спрашивал ее о здоровье вверенного ее заботам страдальца, она скорбно трясла головой и объявляла, что бедный джентльмен очень плох.

Однако каким-то образом Сомерсет уже давно стал подозревать, что мучают его не телесные недуги. Зловещего вида посетители, собиравшиеся у него в доме, странные звуки, доносившиеся из гостиной глубокой ночью, небрежность и склонность к спиртному, обнаруживаемая сиделкой, отсутствие корреспонденции, полное затворничество самого мистера Джонса, облик которого он до сих пор не смог бы под присягой описать в суде, – все это оставляло весьма гнетущее впечатление. Его не покидало тревожное чувство, что в доме тайно и незаконно вершится зло, и печальные подозрения его переросли в уверенность, когда по прошествии немалого времени он случайно увидел своего жильца. Произошло это при следующих обстоятельствах. Около четырех часов утра молодого домохозяина разбудил шум в холле. Вскочив на ноги и отворив дверь библиотеки, он увидел высокого человека со свечой в руке, который серьезно обсуждал что-то с джентльменом, снявшим комнаты. Лица обоих были ярко освещены, и в облике своего жильца Сомерсет не мог заметить никаких признаков болезни, но напротив, он просто излучал здоровье, энергию и решительность. На глазах у Сомерсета гость удалился, а недужный страдалец, тщательно затворив парадную дверь, бросился вверх по лестнице, не обнаруживая и следа расслабленности.

Ворочаясь этой ночью в постели, Сомерсет снова начал испытывать горячечный приступ детективной лихорадки, а когда на следующее утро вернулся к живописи, то водил кистью по холсту рассеянно, думая о другом. Этому дню суждено было принести немало сюрпризов; и не успел Сомерсет сесть за мольберт, как судьба уготовила ему первый из них. К двери подъехал кеб, нагруженный чемоданами и саквояжами, и миссис Лаксмор собственной персоной поднялась по ступенькам и принялась стучать дверным кольцом. Сомерсет поспешил на ее зов.

– Дорогой мой, – произнесла она необычайно весело, – а вот и я, с луны свалилась. Как я рада, что вы сдержали обещание, и не сомневаюсь, что вы будете столь же довольны, когда я возвращу вам свободу.

Сомерсет не находил слов, чтобы возразить или поприветствовать ее, а неугомонная пожилая леди тем временем проворно проскочила мимо него и застыла на пороге столовой. Зрелище, которое предстало ее взору, было словно задумано потрясать воображение. Каминную полку уставляли сковородки и пустые бутылки, на огне жарились отбивные, а весь пол был завален книгами, одеждой, тросточками и принадлежностями живописца; однако все остальные чудеса, поджидавшие посетителя в этом месте, далеко превосходил уголок, предназначавшийся для упражнений в жанре натюрморта. Он представлял собой некое подобие альпийской горки, на которой в особенности выделялся кочан капусты, ради колористического контраста, по правилам искусства композиции, прислоненный к медному чайнику, причем оба они контрастировали с панцирем вареного омара.

– Боже милосердный! – воскликнула хозяйка дома, а затем, в гневе обернувшись к молодому человеку, принялась вопрошать: – Из каких слоев общества вы происходите? Вы как будто походите на джентльмена, однако, судя по этому нагромождению предметов, вы приказчик в зеленной лавке. Прошу вас, соберите свои овощи, и чтобы духу вашего здесь не было!

– Сударыня, – пролепетал Сомерсет, – вы обещали предупредить меня о своем приезде за месяц.

– Ну, значит, я ошибалась, – ответила пожилая леди. – А сейчас я предупреждаю вас: убирайтесь сию минуту!

– Сударыня, – выдохнул молодой человек, – я бы с удовольствием, и действительно, если речь обо мне одном, я могу убраться сию минуту. Но как быть с моим жильцом?

– Вашим жильцом? – повторила, как эхо, миссис Лаксмор.

– Да, мой жилец, к чему отрицать, – отвечал Сомерсет, – он и комнаты снимает всего по неделям.

Пожилая леди опустилась на стул.

– Вы пустили жильца? Вы?! – воскликнула она. – И скажите на милость, как вы его нашли?

– По объявлению, – сказал молодой человек. – О, сударыня, я старался подмечать любую малость. Я прибегал, – тут он невольно покосился на свои этюды, – я прибегал к всевозможным методам.

Она проследила за его взглядом, извлекла впервые за то время, что Сомерсету довелось провести в ее обществе, лорнет и, внезапно осознав всю ценность его картин, рассмеялась, не в силах остановиться, звонким, тоненьким, мелодичным смехом.

– О, вы просто прелесть! – воскликнула она. – От души надеюсь, что вы выставляли их в окне.

Макферсон, – продолжала она, призывая служанку, которая все это время с мрачным видом ждала в холле, – я пообедаю с мистером Сомерсетом. Возьмите ключ от погреба и принесите нам вина.

В таком веселом настроении она пребывала в течение всего обеда, подарила Сомерсету две дюжины бутылок вина, заставив Макферсон принести их из погреба, «в качестве ответного дара, мой милый, – произнесла она, снова безудержно, до слез, рассмеявшись, – за ваши чудесные картины, которые вы, конечно, оставите мне, когда съедете», – а в конце объявив, что не решается нарушать гармонию, царящую в самом диковинном собрании безумцев во всем Лондоне, уехала (как она несколько неопределенно выразилась) на континент.

Едва она удалилась, как Сомерсет столкнулся в коридоре с сиделкой-ирландкой, судя по всему трезвой, но чрезвычайно встревоженной. Из ее сбивчивого рассказа Сомерсет понял, что здоровье мистера Джонса и так уже серьезно пострадало от визита миссис Лаксмор и что беспокойство и ажитация его несколько уляжется, только если она получит полный и детальный отчет о том, кто приезжал к Сомерсету и зачем. Молодой человек, испытав некоторое потрясение, поведал ей то, что счел уместным.

– И это все? – вскрикнула ирландка. – Как перед Господом, скажите, это все?

– Послушайте, голубушка, – сказал Сомерсет, – никак не возьму в толк, к чему вы клоните. Да пусть бы эта леди была женой моего друга, или моей феей-крестной, или королевой Португальской: мистеру Джонсу-то что до нее за дело?

– Пресвятая Дева Мария! – вскрикнула ирландка. – Пойду скажу ему! То-то он обрадуется. – И тотчас же бросилась вверх по лестнице.

Сомерсет, в свою очередь, вернулся в столовую и, с задумчивым челом предавшись размышлениям об услышанном, прикончил оставшуюся бутылку. В бутылке был портвейн, а портвейн – единственное среди столь же недурных и более изысканных вин, до некоторой степени способное соперничать с табаком. Попивая вино, покуривая и подыскивая объяснение этим странным событиям, Сомерсет мысленно перебирал всевозможные подозрения, всевозможные планы действия, постепенно смелея и розовея, по мере того как пустела бутылка. Он был скептиком, чем нисколько не гордился, он не преисполнялся ужаса и высоконравственного негодования при мысли о преступлениях и о пороках, он просто смотрел на этот мир и принимал его, как он есть, с циническим одобрением, как это свойственно молодым, здоровым людям. Но вместе с тем он был убежден, что живет под одной крышей с тайными злодеями, а непреодолимый охотничий инстинкт принуждал его поступать жестоко. Бутылка опустела, летнее солнце наконец закатилось, и одновременно ночь и муки голода отвлекли его от мечтаний.

Он вышел на улицу и отправился в ресторан «Крайтириен», где заказал ужин, к которому его располагало не столько состояние его кошелька, сколько выпитое им восхитительное вино. Как бы то ни было, домой он вернулся далеко за полночь. У двери он увидел кеб, а войдя в холл, столкнулся лицом к лицу с самым частым гостем из тех немногих, кто навещал мистера Джонса; это был человек могучего телосложения, с крупными чертами и бородой, оставленной только на подбородке на американский манер. Он нес на плече черную дорожную сумку, судя по всему весьма и весьма тяжелую. Когда молодой человек заметил, как гость уносит из дому вещи глубокой ночью, в памяти его ожили странные истории, которые доводилось слышать ему о жильцах, что постепенно опустошали таким образом приютивший их дом, не оставляя там не только собственных вещей, но и хозяйской мебели и утвари, и потому сейчас, желая отчасти пошутить, отчасти подтвердить свои подозрения и притворяясь пьяным, он грубо налетел на «американца» и сбил черную дорожную сумку на пол. Мгновенно побелев как полотно, человек с американской окладистой бородой в ужасе воззвал к своему Создателю, а потом без чувств упал на коврик у подножия лестницы. Тотчас же над перилами второго этажа, словно кролики, высунувшиеся из норки, показались и через миг исчезли головы недужного жильца и сиделки-ирландки, и на лицах у обоих можно было заметить тот же смертельный страх и ту же мертвенную бледность.

Осознав, насколько испугал их, Сомерсет замер и онемел, а гость тем временем собрался с силами и, держась за перила и вслух благодаря Господа, снова кое-как поднялся на ноги.

– Боже мой, да что с вами? – ахнул молодой человек, как только смог произнести хоть слово.

– У вас не найдется капельки бренди? – отвечал «американец». – Мне дурно.

Сомерсет налил «американцу» два стаканчика подряд, и тот, несколько придя в чувство, принялся униженно рассыпаться в извинениях, виня себя в том, что он величал своей жалкой нервозностью, якобы развившейся у него после длительной скрытой малярии, и, на прощание пожав Сомерсету руку еще влажной от пота дрожащей ладонью, опасливо взвалил на плечо сумку и удалился.

Сомерсет улегся в постель, но заснуть не смог. Что же, гадал он, скрывалось в черной сумке? Украденные вещи? Тело убитого? Или – и при мысли об этом он рывком сел в постели – адская машина? Он торжественно поклялся разрешить все эти сомнения и на следующее утро притаился у окна столовой, настороженно присматриваясь и прислушиваясь, в ожидании, когда представится случай узнать что-нибудь.

Время текло томительно. В доме все шло заведенным порядком, разве что сиделка чаще обычного наведывалась за угол площади и еще до наступления вечера стала несколько нетвердо держаться на ногах и говорить несколько невнятно. Впрочем, вскоре после шести из-за сада вышла очень красивая и изящно одетая молодая женщина, остановилась в некотором отдалении от Ненужного Особняка и довольно долго, с частыми вздохами, созерцала его фасад. Дом на Голден-сквер она таким образом разглядывала издали не впервые, подобно нашим общим прародителям у врат Эдема, и молодой человек уже имел случай отметить прелестную стройность ее стана и сделаться мишенью ее взора, выпущенного из-под густых ресниц, подобно смертоносной стреле. Он мысленно приветствовал ее появление, предвкушая приятнейшее зрелище, и придвинулся поближе к окну, чтобы насладиться им вполне. Каково же было его удивление, когда она, словно с видимым усилием, приблизилась, поднялась по ступенькам и тихонько постучала в дверь! Он поспешил отворить, опережая ирландку-сиделку, которая, может быть, и не спала, и с радостью встретил очаровательную гостью лично.

Она спросила мистера Джонса, а потом, без всякого перехода, осведомилась у молодого человека, не он ли распоряжается всем в доме (и с этими словами, кажется, едва заметно улыбнулась), «потому что, – добавила она, – если это так, я хотела бы осмотреть некоторые из не сданных внаем комнат».

Сомерсет сказал ей, что обещал не принимать других жильцов, но она заверила его, что это не важно, ведь в особняке поселятся друзья мистера Джонса.

– И давайте начнем с этой комнаты, – продолжала она, внезапно двинувшись к двери столовой.

Сомерсет не успел преградить ей дорогу, а может быть, не нашел в себе смелости хотя бы попытаться.

– Ах! – вырвалось у нее, когда она застыла на пороге. – Как здесь все изменилось!

– Сударыня, – воскликнул молодой человек, – с того мгновения, как вы вошли сюда, это я должен так говорить.

Она приняла этот банальный комплимент, скромно и вместе с тем самоуверенно потупив взор, и, грациозным жестом приподняв платье, стала обходить усыпанные мусором комнаты, то с улыбкой, то со вздохом обозревая открывающиеся в них чудеса. Когда она дошла до этюдов, глаза у нее засияли, щеки залил румянец, и прерывающимся голосом она выразила свой восторг по поводу их художественных достоинств. Она похвалила эффектную композицию альпийской горки, а спальней, куда Сомерсет тщетно пытался ее не пустить, принялась откровенно восхищаться. «Какая простота, безыскусность и мужественность! – воскликнула она. – И никакой изнеженной опрятности, столь отвратительной в мужчине!» Тотчас после этого, прежде чем он успел открыть рот, она заявила, что знает, куда идти, и не будет более его беспокоить, распрощалась с ним, мило улыбнувшись, и поднялась по лестнице одна.

Более чем на час уединилась молодая леди с мистером Джонсом, а потом, когда окончательно наступила ночь, они ушли вместе. Таким образом, впервые со дня приезда жильца Сомерсет остался в доме наедине с вдовой-ирландкой и, не теряя времени более, чем предписывалось правилами приличия, вышел на площадку у подножия лестницы и окликнул ее по имени. Она немедленно явилась на зов, улыбаясь слабой кривой улыбкой и кивая, а когда молодой человек вежливо предложил познакомить ее с жемчужинами его искусства, поклялась, что не может и вообразить большего удовольствия, ведь, хотя никогда не переступала его порог, она часто рассматривала его картины через открытую дверь. Войдя в столовую и увидев бутылку и два стакана, она тотчас же приготовилась выразить благожелательное суждение, а едва осмотрев и похвалив картины, с легкостью согласилась выпить в обществе художника стаканчик. «Мое вам почтение, – сказала она, – и до чего же радостно видеть в таком ужасном доме джентльмена вроде вас, самого что ни на есть любезного и обходящегося без лишних церемоний, да еще хорошего художника, уж как пить дать». После одного стакана, предваряемого этой приятной речью, она, разумеется, не стала возражать против второго, к третьему стакану Сомерсет уже был избавлен от необходимости притворяться, будто составляет ей компанию, а четвертый она попросила сама. «И то сказать, – пожаловалась она, – со всеми этими часами да химикатами без капельки спиртного жизнь такую и не вынесешь. Вы сами видели, даже Мак-Гуайр умолял налить ему стаканчик. Да и сам-то, ежели случится ему совсем приуныть, как пойдет у него неудача за неудачей, так хоть он уж на что умеренный, почти что трезвенник, да и то виски попросит. И позвольте вас поблагодарить за глоточек виски, хоть немножко нервы успокоить». Вскоре после этого она со слезами принялась пересказывать распоряжения, сделанные ее мужем на смертном одре, и сетовать на ничтожные размеры наследства, которое он ей оставил. Потом она объявила, что да, она точно слышала, что ее зовет «хозяин», вскочила на ноги, пошатнулась, врезавшись в альпийскую горку, предназначенную для составления натюрмортов, и, преклонив голову на омара, тотчас же задремала, оглушительно захрапев.

Сомерсет, не теряя времени, взбежал по лестнице на второй этаж и распахнул дверь гостиной, ярко освещенной несколькими лампами. Это было величественное помещение, тремя высокими окнами выходившее на площадь и соединенное с соседней комнатой двумя широкими раздвижными дверями; оно имело весьма внушительные размеры, было оклеено обоями цвета морской волны, обставлено мебелью, обитой нежно-голубым бархатом, а украшением его служила каминная полка из наборного, разных оттенков, мрамора. Именно такой запомнил комнату Сомерсет; та же, что предстала теперь его взору, изменилась почти до неузнаваемости: мебель в ней была обтянута пестрым ситцем, стены оклеены обоями приглушенно-розового тона, а еще ее облик оживляли занавешенные ниши по меньшей мере семи окон. Ему показалось, будто он, сам того не заметив, случайно забрел в соседний дом. Спустя минуту, охватив взглядом эти более или менее привлекательные перемены, он перевел глаза ниже, на многочисленные предметы, разбросанные в беспорядке по полу. Здесь были затворы разобранных пистолетов, часы и часовые механизмы в различной степени разрушения, иные еще деловито тикающие, иные разъятые на мелкие детали, а также множество оплетенных бутылей для хранения кислоты, склянок, мензурок и сосудов, плотницкий верстак и лабораторный стол.

Гостиная окнами во двор, куда затем перешел Сомерсет, тоже подверглась изменениям. Ее превратили в точное подобие обычной спальни в меблированных комнатах: кровать под зеленым пологом занимала один угол, а окно загораживали бильярдный стол и зеркало. Далее внимание молодого человека привлекла дверь в маленький чуланчик, и он, зажегши спичку, распахнул ее и вошел. На столе были аккуратно разложены несколько париков и бород, вдоль стен зачем-то развешаны самым нелепым образом, точно выставленные на продажу, костюмы, сюртуки и пальто, а среди последних особенно выделялась большая шуба из чрезвычайно ценного котикового меха. И тут молодого человека осенило: это же шуба, упомянутая в объявлении из газеты «Стандард»! Высокий рост жильца, его очень широкие плечи и те странные обстоятельства, при которых он вселился в Ненужный Особняк, – все свидетельствовало о том, что Сомерсет случайно приютил у себя именно этого объявленного в розыск преступника.

Спичка догорела и обожгла ему пальцы, и Сомерсет, перекинув шубу через руку, поспешно вернулся в освещенную гостиную. Там, одновременно со страхом и восхищением, он принялся разглядывать это тяжелое пальто, длинное и широкое, сшитое из гладкого, мягкого меха. Тут вид большого зеркала навел его на другую довольно безумную мысль. Он надел шубу и, стоя у зеркала в позе русского князя, засунул руки в глубокие карманы. Его пальцы коснулись какого-то сложенного листка. Он извлек его на свет и узнал шрифт и бумагу «Стандарда», и в то же мгновение взгляд его упал на обрывок фразы «…две сотни фунтов вознаграждения». Совершенно ясно, что его жилец, утративший теперь всю свою таинственность, отказался от шубы в тот самый день, когда объявление появилось в печати.

Так он стоял, облаченный в предательскую шубу, с изобличающей злодея газетой в руке, как вдруг дверь отворилась, в комнату с решительным, но несколько бледным лицом вошел высокий жилец и снова закрыл дверь за собою. Какое-то время оба взирали друг на друга в совершенном безмолвии; затем мистер Джонс приблизился к столу, сел и, не сводя глаз с молодого человека, произнес:

– Вы правы. Это за мою голову назначено вознаграждение. И что вы намерены делать?

Ответить на этот вопрос Сомерсет сейчас был совершенно не в силах. Застигнутый врасплох, напяливший ради шутовства собственную шубу преступника и окруженный целым арсеналом дьявольских взрывных устройств, содержатель меблированных комнат не мог выдавить из себя ни слова.

– Да, – вновь заговорил высокий, – это я. Я именно тот человек, которого в бессильной злобе и страхе они преследуют по пятам, куда бы он ни скрылся, какое бы обличье он ни принял. Однако, мой квартирный хозяин, если вы бедны, то теперь можете заложить основы своего благосостояния, а если безвестны – то с легкостью снискать славу и почет. Вы опоили достойную вдову, и я застаю вас здесь, в своей комнате, за которую плачу вам банкнотами Американского банка, роющимся в моих вещах, запустившим руку – стыдитесь, сэр! – в мой собственный карман. А теперь вы можете довершить череду ваших постыдных деяний, присовокупив к ним одновременно самое простое, самое безопасное и самое прибыльное.

Высокий замолчал, словно бы для того, чтобы придать вес своим словам, а потом, уже совершенно иным тоном и в совершенно иной манере, произнес следующее:

– И все же, сэр, глядя на ваше лицо, я чувствую, что не могу обмануться, я ощущаю уверенность в том, что, как бы то ни было, я имею честь и удовольствие говорить с джентльменом. Снимите эту шубу, сэр, она только стесняет вас. Отриньте смятение: мысли, если за ними не последовали поступки, не должны обременять нашу совесть; всем нам случалось лелеять позорные замыслы, и если вам на миг захотелось выдать меня властям, отправить на скамью подсудимых и насладиться моей предсмертной агонией – то была всего лишь мысль, дорогой сэр, и вы не могли бы воплотить ее в жизнь, подобно тому, как я далее не мог бы подвергать сомнению вашу честь.

И с этими словами высокий, с открытым лицом и искренней улыбкой, ни дать ни взять всепрощающий, великодушный отец, протянул Сомерсету руку.

Молодой человек по природе своей не в силах был отвергать всепрощение и смотреть критически на великодушие. Он немедленно, почти не думая, согласился на перемирие.

– А теперь, – продолжал жилец, – теперь, пожав вашу честную руку, я отбрасываю страхи, отметаю подозрения и совершаю следующий шаг: сделав над собой усилие, я изглаживаю из памяти прошлое. Мне безразлично, как вы здесь оказались; довольно и того, что вы здесь и вы мой гость. Садитесь же и давайте, с вашего позволения, познакомимся поближе за стаканчиком отменного виски.

С этими словами он извлек откуда-то бутылку и стаканы, и хозяин и гость молча выпили за здоровье друг друга.

– Признайтесь, – заметил с улыбкой жилец, – вид комнаты вас удивил.

– Да, не стану скрывать, – отвечал Сомерсет, – а еще я ума не приложу, зачем понадобились все эти перемены.

– Благодаря таким ухищрениям, – промолвил заговорщик, – я только и продолжаю существовать. Вообразите, что я предстал перед одним из ваших несправедливых судов; вообразите, как один за другим в зале появляются свидетели обвинения, и все дают совершенно разные показания! Один встретился со мной в этой гостиной, когда она имела свой первоначальный облик, другому она предстала такой, какова она сейчас, а завтра или послезавтра она снова может принять иной вид. Если вы любите романтические истории (а большинство художников любят), то мало найдется биографий более романтических, чем та, что выпала на долю никому не известному человеку, сидящему напротив вас. Никому не известному, но знаменитому. Я снискал безымянную, инфернальную славу. Постыдными и недостойными средствами я пытаюсь достичь благородной цели. Одна несчастная страна томится под гнетом неправедных властей, лишенная свободы и претерпевающая притеснения; ее ожидает светлое будущее, однако, чтобы будущее это наступило, я вынужден вести существование затравленного зверя, ставить себе гнусные, мерзкие цели и прибегать для их достижения к адским уловкам.

Сомерсет со стаканом в руке неотрывно взирал на сидящего перед ним странного фанатика и внимал его пылким и страстным высокопарным речам с неописуемым смущением. Он вгляделся в лицо «жильца» с пытливым любопытством, уверился, что перед ним человек образованный, и испытал тем более глубокое удивление.

– Сэр, – начал было он, – уж и не знаю, величать ли вас мистером Джонсом или…

– Можете называть меня Джонсом, Брейтманом, Хиггинботемом, Пумперникелем, Давио, Хендерлендом, – перебил его заговорщик, – ибо я в свое время носил все эти имена. Однако имя, наиболее ценимое мною, а также внушающее наибольшую ненависть, страх и повиновение, вы не найдете ни в каких своих адресных книгах; оно неведомо банковским и почтовым клеркам, и более того, подобно прославленному клану Мак-Грегоров, днем я по праву могу считать себя безымянным[28]28
  В 1603 году король Яков VI Шотландский объявил неугодный ему мятежный клан Мак-Грегоров вне закона и повелел его представителям отказаться от своего имени под страхом смертной казни. Клан рассеялся по Британским островам, а многие Мак-Грегоры приняли имена других шотландских семейств. Запрет именоваться Мак-Грегором был снят во второй половине XVIII века.


[Закрыть].

Впрочем, – продолжал он, встав с кресла, – ночью, и среди своих отчаянных товарищей, я тот самый грозный Зеро.

Сомерсету ни разу не приходилось слышать это имя, однако он из вежливости сделал вид, будто удивлен и польщен.

– Надо ли понимать, – спросил он, – что под этим псевдонимом вы занимаетесь ремеслом динамитчика?[29]29
  Арабский автор оригинала помещает здесь длинный фрагмент в стиле слишком вычурном и по-восточному пышном на вкус английского читателя. Мы приводим образец его манеры, но не можем решить, печатать его прозой или стихами: «Любой прозаист, что напишет „динамист“, поймет, что я ему неустанный оппозист», – и далее (если мы правильно уловили смысл его речей) возражает против столь изящных и очевидно правильных написаний, как «фантазист», «поэтист» и «коммерсист»; последнее, видимо, создано по аналогии с «марксистом». «Вариант „динамитёр“ я, пожалуй, мог бы принять», – заключает он. – Примеч. автора.


[Закрыть]

Заговорщик снова сел в кресло и наполнил стаканы.

– Да, я подвизаюсь на этом поприще, – объявил он. – В эти мрачные, беспросветные дни звезда – звезда динамита – взошла для угнетенных, а среди тех, кто употребляет его в дело, подвергая себя множеству опасностей, преодолевая множество трудностей и мирясь со множеством разочарований, мало найдется более усердных и, – тут он на миг запнулся, слегка покраснев от смущения, – более удачливых, чем я.

– Могу себе представить, – заметил Сомерсет, – что при далеко идущих последствиях ваша карьера не лишена интереса. Кроме того, вам нередко удается позабавиться, играя в прятки. Однако мне все же кажется – а я говорю как дилетант, – что нет ничего проще и безопаснее, чем оставить в условленном месте адскую машину и удалиться в соседнее графство в ожидании ошеломляющих вестей.

– Поистине, вы обнаруживаете совершенное невежество, – не без горячности возразил заговорщик. – Неужели вас нисколько не волнуют опасности, которым мы оба в этот миг подвергаемся? Неужели вас нисколько не волнует, что мы живем в таком доме, заминированном, готовом в любое мгновение взлететь на воздух, так сказать замершем на краю бездны?

– Господи! – вырвалось у Сомерсета.

– А говоря о легкости изготовления бомб в эту эпоху научных исследований, – продолжал Зеро, – вы меня просто удивляете. Разве вы не слышали, что химические вещества столь же непостоянны, как женщины, а часовые механизмы капризны, как сам дьявол? Разве вы не замечаете морщины, проведенные на моем челе тревогой и беспокойством? Не видите седины, посеребрившей мои волосы? Часовые механизмы, и не что иное, избороздили морщинами мое чело, химические препараты осыпали серебром мои кудри!

Нет, мистер Сомерсет, – продолжал он после краткой паузы, все еще дрожащим от волнения голосом, – вы не должны предполагать, будто жизнь динамитчика – сплошь блаженство. Напротив, вы даже вообразить не можете бессонные ночи и чудовищные разочарования, которыми изобилует жизнь, подобная моей. Я неустанно трудился, скажем, несколько месяцев, рано вставал и поздно ложился, мой саквояж готов, часовой механизм заведен, отважный, хотя и побледневший, агент поспешил оставить в условленном месте орудие гибели; мы ожидаем гигантской катастрофы, смерти тысяч англичан, воплей страха и проклятий, оглашающих дымящиеся руины, но подумать только! Вдруг раздается щелчок, словно выстрелили из детского игрушечного пистолетика, на минуту ощущается мерзкий запах, и сколько времени, усилий и взрывчатки потрачено даром!

Если бы мы только смогли вернуть себе потерянные саквояжи, – задумчиво заключил он, – то, полагаю, немного поколдовав, я бы починил проштрафившуюся машину. Однако, выбросив на ветер столько динамита и столкнувшись с почти непреодолимыми научными трудностями, наши друзья во Франции уже почти готовы отказаться от избранного средства и забыть о бомбах. Вместо этого они предложили вскрыть канализацию и тем самым вызвать опустошительную эпидемию тифа, способную уничтожить население целых городов; проект соблазнительный и научно обоснованный, что и говорить, затронет без разбора правых и виноватых, зато затея идиллической простоты. Не спорю, она не лишена изящества, но, сэр, во мне есть что-то от поэта, а может быть, и от трибуна. И я позволю себе смиренно сохранить верность более действенному, более эффектному и, если так можно выразиться, более популярному методу подкладывания бомбы.

Да, – воскликнул он, преисполнившись непоколебимой надежды, – я не оставлю своих усилий и втайне чувствую, что еще добьюсь успеха!

– Хотел бы отметить две вещи, – вмешался Сомерсет. – И первая, признаюсь, меня едва ли не ошеломляет. Скажите, в течение всей жизни, которую вы бегло изобразили сейчас столь живо, вам хоть раз удался ваш замысел?

– Простите, – сказал Зеро. – Однажды я преуспел. Во мне вы видите виновника хаоса и смятения, воцарившегося в свое время в Ред-Лайон-Корт[30]30
  Ред-Лайон-Корт (англ. Red Lion Court) – старинный живописный район Лондона неподалеку от набережной Темзы.


[Закрыть].

– Но если я правильно помню, – возразил Сомерсет, – вы тогда потерпели фиаско. Жертвами вашего «предприятия» пали разве что тачка мусорщика да несколько номеров «Уикли-Баджет».

– Еще раз простите меня, – произнес Зеро уже с нескрываемой грубостью в голосе. – Тогда был ранен ребенок.

– А теперь уместно будет перейти ко второму пункту, – вставил Сомерсет, – ведь я заметил, что вы использовали слова «затронет без разбора правых и виноватых». Что ж, выходит, тачка мусорщика и ребенок (если при сем действительно случился ребенок) – главные цели ваших актов возмездия, в которых вы точно не разбираете правых и виноватых, а еще, простите, самым жалким образом терпите неудачу.

– Я и вправду употребил слова «затронет без разбора правых и виноватых»? – переспросил Зеро. – Что ж, не буду настаивать на такой формулировке. Но если говорить об успехах наших «предприятий», то здесь дело обстоит куда более печально, и, прежде чем приступить к обсуждению столь серьезного вопроса, позвольте мне еще раз наполнить стаканы. От споров пересыхает в горле, – добавил он с очаровательной веселостью.