Текст книги "Приключения трех джентльменов. Новые сказки «Тысячи и одной ночи»"

Молодой человек все понял с полуслова, и уговаривать его не потребовалось. Не изменяя своей всегдашней вежливости, он поблагодарил заговорщика, похвалил его вкус, проявленный при выборе пальто, и, оставив того несколько сконфуженным и самими своими замечаниями, и манерой, в которой они были сделаны, поспешил затеряться в освещенном фонарями городе. Когда, изрядно поплутав по улицам Глазго, он наконец добрался до вокзала, выяснилось, что последний поезд давно ушел. В своем пальто с пелериной он не решался показаться ни в одной почтенной пригородной гостинице и со всей остротой чувствовал, что непритязательность, скромность и достоинство его поведения непременно привлекут внимание, вызовут насмешки, а то и породят подозрения на любом постоялом дворе попроще. Потому-то он был обречен провести все величественные и не отмеченные никакими событиями ночные часы, расхаживая по улицам Глазго на голодный желудок и невольно потешая всех встречных, в ожидании рассвета, исполненный надежды и одновременно неудержимого трепета, но прежде всего терзаемый глубочайшим ощущением собственного безрассудства и слабости. Нетрудно догадаться, какими проклятиями он мысленно разражался каждый раз, вспоминая прекрасную рассказчицу из Гайд-парка; ее прощальный смех всю ночь снова и снова звучал у него в ушах с убийственной издевкой, а если он хоть на миг отвлекался от главной причины своих злоключений, то лишь для того, чтобы мысленно обрушить свой гнев на Сомерсета и на карьеру детектива-любителя. С приходом утра Чаллонер сумел утолить голод в тихой, укромной молочной лавке. До отправления южного экспресса оставалось еще немало часов; их он провел, разгуливая по довольно убогим окраинным улочкам города и томясь от неописуемой усталости; наконец он незаметно проскользнул в здание вокзала и занял место в самом темном углу вагона третьего класса. Здесь целый день он трясся на голом дощатом сиденье, мучимый жарой, то и дело просыпаясь от беспокойного сна. Имея в кошельке обратный билет, он мог с полным правом путешествовать на мягких подушках в просторном вагоне первого класса, но увы! – соблюдая правила приличия, он не осмеливался войти в общество равных, и эта маленькая неприятность, ставшая последней в череде бед и горестей, поразила его в самое сердце.

Ночью, у себя в меблированных комнатах, он заново перебирал в памяти, какими расходами, страхами и муками обернулось для него это приключение, а созерцая лохмотья, оставшиеся от его последних добротных штанов и последнего приличного сюртука, но, самое главное, случайно заметив тирольскую шляпу или презренное пальто с пелериной, он предавался самым горестным сожалениям о своем легкомыслии, и только призвав на помощь все свое философическое хладнокровие, сохранял чувство собственного достоинства и не разражался слезами.

Приключение Сомерсета

Ненужный особняк

Мистер Пол Сомерсет был молодым человеком, наделенным живым и пламенным воображением, но очень слабой волей к действию. Он принадлежал к числу тех, кто живет исключительно в мечтах и в будущем, придумывал для себя какие-то бесконечные теории, которыми и оправдывал собственную праздность, и видел себя героем нескончаемых романов, которые сам же мысленно и сочинял. Выйдя из табачной лавки, он, все еще разгоряченный огнем собственного красноречия, принялся фланировать по улицам, внимательно оглядывая каждый угол в поисках подходящего приключения. В непрекращающемся потоке прохожих, на фасадах домов с закрытыми ставнями и запертыми дверями, на плакатах, покрывавших рекламные щиты, в каждом ударе сердца большого города, в каждой черте его облика он различал некие таинственные, благие иероглифы, сулившие ему удачу. И хотя потенциальные участники приключений, спешащие мимо, числом не уступали каплям воды, составляющим могучую, широкую Темзу, он совершенно тщетно, иногда умоляющим взглядом, а иногда и несколько вызывающим видом, пытался привлечь к себе и удержать внимание прохожих; тщетно, испытывая судьбу, он даже преграждал некоторым дорогу и, внезапно выросши у них на пути, подстрекал и подзуживал самых многообещающих, задиристого вида, надеясь на непосредственное столкновение. Он был совершенно уверен, что повсюду его окружают мужчины и женщины, владеющие множеством секретов и жаждущие этими секретами поделиться, мужчины и женщины, молящие о сочувствии и участии, мужчины и женщины, погибающие без посторонней помощи или совета, однако, по велению коварного рока, все они проходили мимо, не желая замечать молодого джентльмена, и шли дальше (наверняка навстречу куда горшим бедам и тяготам) в поисках наперсника, друга или советчика. Пожалуй, в надежде заговорить с кем-нибудь он обратил свой умоляющий взор на тысячи, но ни один не откликнулся.

Череду его попыток переупрямить судьбу прервал легкий ужин, съеденный под аккомпанемент самых честолюбивых мечтаний, а когда он возобновил свои усилия, оказалось, что уже зажглись фонари, а на тротуар высыпала густая вечерняя толпа. Возле некоего ресторана, название которого с легкостью вспомнит любой знаток нашего Вавилона, уже теснилось столько людей, что сквозь толпу трудно было пробраться, и Сомерсет, замешавшись в задние ряды, оглядывал лица и сравнивал поведение окружающих с надеждой, уже начавшей несколько угасать. Тут он вздрогнул, оттого что кто-то осторожно похлопал его по плечу, и, обернувшись, увидел простую и элегантную карету-брогам, запряженную парой крупных лошадей; правил ими кучер в неброской ливрее. Дверцы не украшал никакой герб, окно было открыто, но внутренность кареты утопала во мраке; кучер зевнул, прикрывая рот ладонью, и молодой человек уже начал было предполагать, что пал жертвой собственной фантазии, как вдруг в уголке окна показалась ручка не больше детской, туго обтянутая белой перчаткой, и деликатно поманила его, приглашая подойти поближе. Он приблизился и заглянул внутрь. Ему предстала маленькая изящная фигурка, голову и плечи которой окутывали волны непроницаемых белых кружев; пока он разглядывал ее, раздался негромкий, звенящий, как серебристый колокольчик, голос:

– Откройте дверцу и садитесь.

«Наверняка, – подумал молодой человек с почти невыносимым восторгом, – наверняка это наконец та самая герцогиня!» И однако, хотя именно этого мгновения он столь долго ждал, он распахнул дверцу, вошел и сел рядом с дамой в кружевной шали не без некоторого трепета. Трудно сказать наверняка, дернула ли она за шнур или подала другой знак кучеру, но не успел молодой человек захлопнуть дверцу, как брогам, с впечатляющей быстротой и весьма покойно и уютно покачиваясь на рессорах, повернул и покатил на запад.

Сомерсет, как я уже писал, хотя бы отчасти был готов к подобному повороту событий; он уже давно наслаждался, мысленно разыгрывая самые невероятные ситуации и репетируя свое в них поведение; а эпизод, когда его похищает прекрасная незнакомка-аристократка, он особенно часто воображал в мельчайших деталях. Впрочем, как ни странно, сейчас он не мог придумать ни единой подходящей случаю реплики, а поскольку леди, в свою очередь, не удостоила его более ни словом, то они ехали далее в совершенном молчании. Кроме отдельных мгновений, когда карета озарялась светом мелькавших мимо фонарей, в ней царила кромешная тьма, а помимо того, что убранство брогама было роскошно, что его похитительница отличалась миниатюрностью и изяществом и что вся она была закутана в драгоценную вуаль, позволявшую увидеть только одну ее затянутую в перчатку ручку, молодой человек не мог различить ни одной вдохновляющей детали. Напряжение становилось невыносимым. Он дважды откашлялся и дважды не смог найти уместных слов. Разыгрывая подобные сцены в театре своего воображения, он неизменно наделял себя абсолютным присутствием духа и замечательным красноречием, а теперь, заметив вопиющее расхождение между репетицией и премьерой, стал испытывать страх, постепенно перерастающий в панику. Что, если теперь, в преддверии истинного приключения, он позорно потерпит неудачу, что, если пройдет еще десять, двадцать, а то и вовсе шестьдесят секунд ничем не прерываемого молчания и леди дернет за шнур, остановит карету и высадит его, взвешенного на весах и найденного очень легким[19]19
  Отсылка к ветхозаветной Книге пророка Даниила (5: 22–28): таинственную надпись, начертанную незримой рукой на стене во время пира в чертогах вавилонского царя Валтасара, пророк Даниил истолковывает как «Ты взвешен на весах и найден очень легким». В ту же ночь Валтасар был убит, а царство его погибло.


[Закрыть], на улице самым унизительным образом! Тысячи безмозглых тупиц, рассуждал он, исполнили бы эту роль куда более достойно и смогли бы в один миг каким-нибудь решительным жестом доказать леди, что она, точно по наитию, совершила правильный выбор, и положить конец этому невыносимому молчанию.

И тут взгляд его упал на ее руку. Уж лучше было погибнуть, пойдя на какую-нибудь отчаянную меру, чем продолжать как прежде, и потому, трепеща от страха, он бросился к ней, схватил ее затянутые в перчатку пальцы и привлек к себе. Ему казалось, что один откровенный жест рассеет, словно колдовские чары, его смущение, но на деле все вышло иначе: дерзость не развязала ему язык и не прибавила раскованности, он так и сидел беспомощно, держа ручку дамы в своих руках. Однако судьба уготовила ему еще более тяжкое испытание. Странная дрожь пробежала по телу его спутницы; рука ее, покорно лежавшая в руках Сомерсета, вдруг затряслась, точно в лихорадке, и вот уже мрак кареты огласил мелодичный, словно журчание ручейка, смех, изо всех сил сдерживаемый, но торжествующий. Молодой человек выпустил награду своих усилий, стоившую ему столь дорого, и если бы смог, бросился бы прочь из кареты. Тем временем леди, откинувшись на подушки, заливисто и звонко смеялась тоненьким, как у маленьких эльфов, смехом, не в силах остановиться и предаваясь самому искреннему веселью.

– Не сердитесь на меня, – сказала она наконец в перерыве между приступами смеха. – Если вы напрасно проявили такую горячность и пылкость, демонстрируя мне знаки внимания, то вина лежит на мне одной; это не вас надобно упрекать в дерзости, а меня – в эксцентричной манере заводить друзей, и поверьте, я последняя женщина на свете, которая стала бы дурно думать о молодом человеке потому лишь, что он проявил смелость и решительность. Что же касается сегодняшнего вечера, то я намерена пригласить вас на поздний ужин, и если ваши манеры придутся мне по вкусу столь же, сколь приглянулось ваше лицо, то в конце концов я, возможно, сделаю вам выгодное предложение.

Сомерсет тщетно попытался как-то ответить, но от глубочайшего, всепоглощающего смущения не мог выдавить из себя ни слова.

– Ну же, – упрекнула его дама, – не молчите, перестаньте дуться; обидчивость – единственный порок, непростительный в моих глазах; а так как мне кажется, что мы вот-вот прибудем на место, я попрошу вас спуститься и подать мне руку.

Действительно, карета тотчас же остановилась на широкой площади, у величественного и строгого особняка, и Сомерсет, покладистый и услужливый по природе, чрезвычайно любезно помог даме выйти из кареты. Пожилая, мрачного вида служанка отворила дверь и провела их в столовую, освещенную довольно скудно; впрочем, там их уж поджидал стол, накрытый к ужину, а заодно там обреталась целая стая крупных породистых кошек. Как только они остались одни, леди разоблачилась, сняв с себя окутывавшую ее кружевную вуаль, и Сомерсет с облегчением заметил, что, хотя она и сохранила следы былой красоты, хотя глаза ее по-прежнему сверкали, яркие, живые и пламенные, волосы у нее серебрились сединой, а на лице пролегли глубокие морщины.

– А теперь, mon preux[20]20
  Здесь: мой рыцарь (фр.).


[Закрыть], – произнесла пожилая леди, кивая ему с какой-то странной, эксцентричной веселостью, – вы видите, что я уже давно распрощалась с юностью. Зато вы скоро убедитесь, что я интересная собеседница и что в моем обществе легко и приятно.

Тут служанка подала им легкий, но изысканный ужин. Они сели за стол, кошки, хищно мяукая, без стыда окружили стул хозяйки, и благодаря превосходной трапезе и светской любезности веселой леди Сомерсет вскоре совершенно освоился и позабыл о своем первоначальном смущении. Когда они поужинали, хозяйка откинулась на спинку стула и, взяв на колени одну из кошек, принялась откровенно, но не без юмора разглядывать своего гостя.

– Боюсь, сударыня, – сказал Сомерсет, – мои манеры не отвечают вашим высоким ожиданиям.

– Дорогой мой, – возразила она, – вы глубоко, глубоко ошибаетесь. Мне кажется, вы очаровательны, и в моем лице вы, пожалуй, обрели фею-крестную. Я не привыкла менять свое мнение о людях, и, если они не запятнали себя каким-то уж совсем страшным пороком или злодеянием, те, кто однажды заслужил мое расположение, будут пользоваться им и далее; однако я принимаю решения необычайно быстро, оцениваю каждого, с кем сводит меня судьба, мгновенно и всю свою жизнь во всем полагаюсь на первое впечатление. Как я уже сказала, вы произвели на меня впечатление самое благоприятное, и если вы, как я подозреваю, ведете жизнь несколько праздную и почти ничем не обременены, то, мне кажется, мы могли бы заключить сделку.

– Ах, сударыня, – отвечал Сомерсет, – вы верно угадали, мое положение именно таково. Я человек благородного происхождения, наделен многими способностями и хорошо образован; я недурной собеседник, по крайней мере, мне так кажется; однако, по жестокому капризу судьбы, не имею ни профессии, ни денег. Не стану отрицать, сегодня вечером я искал приключений, исполненный решимости принять любое предложение, не важно, интересное, прибыльное или приятное, и ваш призыв, смысл которого, уверяю вас, от меня по-прежнему ускользает, естественно, вполне соответствовал моему умонастроению. Назовите это дерзостью, если вам угодно, но я явился сюда, готовый принять любое предложение, которое вы сочтете нужным мне сделать, и настроен весьма решительно.

– Вы весьма недурно выражаетесь, – отвечала пожилая леди, – с вами забавно и интересно. Я не стану утверждать, будто вы совершенно в здравом уме, потому что никогда не встречала никого во всеоружии умственных способностей, кроме себя самой, но, по крайней мере, природа вашего безумия меня развлекает, и я вознагражу вас, поведав кое-что о себе и о своей жизни.

Вслед за тем пожилая леди, по-прежнему поглаживая расположившуюся у нее на коленях кошку, рассказала о себе следующее.

Повествование живой и пылкой пожилой леди

Я была старшей дочерью преосвященного Бернарда Фэншоу, служившего в епархии Бата и Уэллса настоятелем прихода, который приносил немалую прибыль. Наше семейство, весьма и весьма обширное, отличалось острым, проницательным умом и происходило из старинного рода, представители которого из поколения в поколение наследовали замечательную красоту. К сожалению, мы были обделены христианскими добродетелями милосердия и смирения. С детских лет я замечала и оплакивала несовершенства тех моих родных, которые в силу самого своего возраста и положения должны были бы завоевать мое уважение; я была еще мала, когда мой отец женился вторично, и в новой его супруге все пороки семейства Фэншоу, как ни странно, достигли чудовищной, едва ли не смехотворной степени. В чем бы меня ни упрекали, нельзя отрицать, что я была образцовой дочерью, однако напрасно я с самым трогательным долготерпением выполняла все приказы моей мачехи, и с того самого часа, как она переступила порог отцовского дома, я не знала ничего, кроме несправедливости и неблагодарности.

Впрочем, доброта, мягкость и благонравие были дарованы не только мне, еще один член нашей семьи был лишен всякого жестокосердия и злобы. Не успело мне сравняться шестнадцать, как он преисполнился ко мне искренней, но безмолвной страсти, и, хотя бедный юноша был слишком робок, чтобы даже намекнуть на свои чувства, я вскоре догадалась об их природе и разделила их. Несколько дней я обдумывала странное положение, в коем находилась по причине застенчивости моего поклонника, и наконец, поняв, что он в отчаянии стал не искать, а скорее избегать моего общества, я решилась взять дело в свои руки. Застав его в одиночестве в отдаленном уголке отцовского сада, я сказала ему, что разгадала его нежную тайну, что вполне отдаю себе отчет в том, с каким неодобрением встретят наш союз наши близкие, и что в подобных обстоятельствах готова тотчас же бежать с ним. Бедный Джон буквально оцепенел от радости; его охватили чувства столь сильные, что он не мог найти слов, чтобы выразить мне свою благодарность, и я, видя его беспомощность, была вынуждена сама устраивать наш побег во всех его деталях и подготавливать тайный брак, которому предстояло увенчать нашу взаимную страсть. В то время Джон замышлял съездить в столицу. Я всячески умоляла его не отступаться от задуманного и пообещала на следующий день присоединиться к нему в отеле «Тэвисток».

Честно выполняя со своей стороны условия нашей договоренности, я в назначенный день поднялась рано, пока слуги еще спали, уложила в саквояж самое необходимое, взяла с собой скудные средства, которыми располагала, и навсегда попрощалась с отцовским домом. Исполненная воодушевления и решимости, прошла я миль тридцать до ближайшего городка, а на следующее утро ступила на камни нашей великой столицы. Идя от почтовой станции дилижансов в отель, я не могла нарадоваться чудесным переменам, которые меня ожидали, одновременно разглядывая с невинным восторгом оживленные столичные улицы и в красках воображая упоительную встречу с Джоном. Но увы! Когда я осведомилась о мистере Фэншоу, швейцар уверил меня, что такого джентльмена среди постояльцев нет. Каким образом в нашу тайну проникли враждебно настроенные родные или какому давлению подвергли они слишком слабого, уступчивого Джона, я так никогда и не узнала. Довольно и того, что моя семья восторжествовала и что я осталась в Лондоне одна, юная и неопытная, страдающая от нанесенного мне самого чувствительного унижения и удерживаемая гордостью и самолюбием от любых попыток вернуться в отцовский дом.

Удар не сломил меня, напротив, придал мне сил, и я нашла меблированную комнату на Юстон-роуд, где впервые в жизни вкусила блаженство независимости. Спустя три дня я увидела в «Таймс» объявление, в котором меня просили обратиться в контору адвоката, как мне было известно, занимавшегося делами моего отца. Там мне пообещали весьма скромное содержание и недвусмысленно намекнули, что дома меня более не примут ни при каких обстоятельствах. Я невольно вознегодовала на отца и мачеху, стремившихся столь жестоко порвать со мной, и заявила адвокату, что не более жажду встречи с ними, чем они – со мною. Он улыбнулся моей храбрости и присутствию духа, выплатил мне четверть всех моих денег и передал мои личные вещи, еще остававшиеся в отцовском доме и присланные мне через него в нескольких довольно громоздких сундуках. С ними я, торжествуя, вернулась в свою меблированную комнату, более довольная своим положением, чем могла вообразить хотя бы неделю тому назад, и исполненная решимости мужественно переносить несчастья в будущем.

Несколько месяцев все шло хорошо, и поистине, мое приятное уединение прервалось только по моей собственной вине. Должна признаться, за мной водится злополучный грешок: вечно балую подчиненных. Моя квартирная хозяйка, к которой я, как обычно, была чересчур добра и милостива, нагло обвинила меня в каком-то проступке, слишком ничтожном, чтобы упоминать о нем, и я, разгневанная тем, что отнеслась к ней слишком снисходительно и позволила ей слишком много, чем она и не преминула дерзко воспользоваться, приказала ей немедленно уйти из моей комнаты. Минуту она простояла молча, точно оцепенев, а потом, придя в себя, заявила: «Сегодня же вечером я предъявлю вам счет, а завтра, сударыня, вы выедете из моего дома. Смотрите же, заплатите мне все сполна, ведь если я не получу все до последнего фартинга, то не дам вам вынести за порог ни одного сундука».

Я была очень смущена ее дерзостью, но, поскольку должна была вот-вот получить целую четверть своего дохода, не особенно-то обеспокоена ее угрозой. Этим вечером, когда я выходила из конторы адвоката, держа в руке все мое состояние, завернутое в бумагу, со мной произошел один из тех знаменательных случаев, что иногда способны изменить всю нашу судьбу. Контора адвоката располагалась на улице, выходившей одним концом на Стрэнд, а другим, в те времена, о которых я говорю, – на металлические перила, ограждавшие набережную Темзы. На этой-то улице я и узрела внезапно свою мачеху, идущую прямо на меня и, несомненно, направляющуюся в тот самый дом, из которого я только что вышла. Ее сопровождала горничная, лицо которой было мне незнакомо, зато ее собственное навеки запечатлелось у меня в памяти, и при виде его, показавшегося пусть даже издали, я преисполнилась самого бурного и справедливого негодования. Бегство представлялось невозможным. Мне оставалось только отступить, прижавшись к перилам, и, повернувшись спиной к улице, притвориться, будто я созерцаю баржи на реке или трубы на лондонских крышах за мостами, к югу от Темзы.

Пока я стояла так, еще не уняв в полной мере бурю чувств, бушующую у меня в душе, откуда-то сбоку раздался голос: кто-то обращался ко мне с каким-то пустым вопросом. Это была горничная, которую моя мачеха со своей обычной черствостью оставила ждать на улице, пока сама она обсуждала какие-то дела с семейным адвокатом. Девица эта не знала, кто я; мне представилась слишком редкостная возможность разузнать что-нибудь о родных и об отцовском приходе, чтобы я могла ее упустить, и вскоре я уже выслушивала последние новости. Я не удивилась, узнав, что своих хозяев она терпеть не может, однако выражения и самый тон, в которых она говорила о моих родных, вытерпеть без возмущения было довольно трудно. Впрочем, я выслушала их, ничем себя не выдав, ведь я наделена несравненным самообладанием, и мы могли расстаться, как встретились, если бы она затем, в злосчастный час, не начала поносить сбежавшую дочку священника и, расцвечивая самыми несообразными, дикими подробностями, излагать историю ее исчезновения. Благородство и великодушие мое от природы, в сущности, столь неизмеримы, что я всегда поступаю, не подумав. Охваченная негодованием, я резко вскинула руку, насколько я помню, протестующим жестом, и в это мгновение сверток выскользнул из моих пальцев, провалился между перилами, упал в воду и ушел на дно. Секунду я стояла, окаменев, а потом, пораженная нелепостью всего происходящего, зашлась в приступе неудержимого смеха. Я все еще смеялась, когда из конторы вышла моя мачеха, а горничная, несомненно принявшая меня за сумасшедшую, бросилась к ней; я не вполне успокоилась, даже явившись к адвокату за новым платежом. Ответ его, впрочем, заставил меня тотчас же посерьезнеть, ведь он отказал мне наотрез, и только когда я стала со слезами умолять его, он согласился одолжить мне десять фунтов из собственного кармана.

– Я небогат, а потому не ждите от меня большего, – проговорил он.

Квартирная хозяйка встретила меня на пороге.

– Вот, сударыня, – молвила она, сделав мне издевательски низкий реверанс, – извольте получить счет. Не соблаговолите ли немедля его оплатить?

– Я заплачу вам утром, мадам, – отвечала я, – как положено.

Тут я взяла бумагу с горделивым и надменным видом, но внутренне трепеща.

Не успела я взглянуть на счет, как поняла, что погибла. Испытывая нужду в деньгах, я накопила долгов, и теперь они составляли сумму, которую я не забуду никогда: двенадцать фунтов, тринадцать шиллингов и четыре с половиной пенса. Весь вечер я просидела у камина, раздумывая, что же делать. Я не в силах оплатить счет; моя квартирная хозяйка не позволит мне унести сундуки, а лишившись имущества и денег, как я смогу найти другой приют? Если я не придумаю какого-нибудь выхода, то обречена буду три месяца прожить без крыши над головой и без гроша в кармане. Неудивительно, что я решилась немедленно бежать, но даже тут столкнулась с трудностями, ибо, едва собрав свои сундуки, поняла, что не могу поднять их, а тем более унести.

В сем затруднительном положении я, не медля ни минуты, накинула шаль, надела чепец и, окутав лицо густой вуалью, подалась на великое и суетное торжище, где в равной мере подстерегали опасности и улыбалась удача, иными словами, вышла на лондонские улицы. Уже наступила ночь, а поскольку погода стояла сырая и ветреная, прохожих, кроме полицейских, попадалось мало. Я сообразила, что, преследуя свою нынешнюю цель, стражей порядка должна избегать, и, едва завидев их мелькающие фонари, поспешно сворачивала в сторону и направлялась в другой переулок. Несколько несчастных женщин все еще бродили по тротуару, иногда мне встречались пьяные юнцы, возвращающиеся из кабаков, а то и хулиганы самого последнего разбора, затаившиеся в мрачных аллеях, однако никого, к кому я могла бы обратиться за помощью, и меня уже охватило отчаяние.

Наконец на углу я попала в объятия человека, которого можно было счесть джентльменом и который, судя по всем деталям его облика, от отделанного мехом пальто до благоуханной сигары, просто излучал довольство, даваемое одним лишь богатством. Хотя годы лишили меня былой красоты, я все еще сохраняю (или, по крайней мере, стараюсь уверить себя в этом) юношеское изящество фигуры. Я не могла не заметить, что, даже окутанная вуалью, произвела глубокое впечатление на джентльмена, и оттого, набравшись смелости, решилась на рискованный шаг.

– Сэр, – произнесла я с учащенно забившимся сердцем, – из тех ли вы, кому может довериться леди?

– Что ж, душенька, – отвечал он, отнимая от губ сигару, – смотря по обстоятельствам. Если вы только поднимете вуаль…

– Сэр, – прервала его я, – я не вправе вас обманывать. Я прошу вас как джентльмена оказать мне любезность, но не предлагаю никакой награды.

– Вполне честно, – промолвил он, – но едва ли соблазнительно. А какой же любезности, позвольте спросить, вы от меня ожидаете?

Однако я отдавала себе отчет в том, что после столь краткой беседы сообщать ему это не в моих интересах.

– Если вы проводите меня в один дом неподалеку отсюда, – только и сказала я, – то увидите сами.

Несколько секунд он смотрел на меня с сомнением, а потом, отбросив сигару, не докуренную и на четверть, с изысканной вежливостью предложил мне руку, проговорив: «Идемте!» У меня достало ума согласиться, а потом затянуть нашу дорогу как можно дольше, то и дело отклоняясь от прямого маршрута, одновременно коротая время за беседой такого рода, которая, без сомнения, уверила бы его в том, что я происхожу из высшего общества. К тому времени как мы дошли до моей двери, я убедилась в том, что разожгла его любопытство, и, прежде чем повернуть общий ключ в замочной скважине, осмелилась попросить его говорить тише и ступать осторожно. Он обещал повиноваться, и я провела его в холл, а оттуда к себе в гостиную, к счастью находившуюся у самой входной двери.

– А теперь, – проговорил он, когда я дрожащими руками зажгла свечу, – объясните мне, что все это значит?

– Я бы хотела, – с трудом произнесла я, – чтобы вы помогли мне вынести эти сундуки так, чтобы никто не заметил.

– А я бы хотел, чтобы вы показали мне лицо, – сказал он и с этими словами поднял свечку.

Без возражений я откинула вуаль и устремила на него взор со всей решительностью, на какую была способна. Некоторое время он разглядывал мое лицо, по-прежнему высоко держа свечу.

– Итак, – наконец произнес он, – куда вам угодно их отнести?

Я поняла, что добилась своего, и ответила дрожащим голосом:

– Я полагала, что вместе мы сможем донести их до угла Юстон-роуд, а там даже в такой поздний час нетрудно найти кеб.

– Очень хорошо, – ответил он, тотчас же взвалив на плечо тот из моих сундуков, что был потяжелее, и, ухватив за одну ручку второй, знаком велел мне взяться за другую. Двигаясь гуськом, мы без помех завершили отступление из дома и совершенно спокойно почти добрались до угла Юстон-роуд. Тут мой спутник остановился перед домом, из окон которого еще падал слабый свет. «Давайте оставим сундуки здесь, – предложил он, – а сами пройдем до конца улицы, поищем кеб. Так мы не упустим их из виду, а заодно не вызовем подозрений: в противном случае сами посудите, какое бы мы являли зрелище – молодой человек, молодая леди, с тяжелыми сундуками, в полночь на улицах Лондона, стоят, точно потерпевшие кораблекрушение». Так мы и поступили, и это решение оказалось как нельзя более разумным, ведь задолго до того, как на улице показался хоть один кеб, откуда ни возьмись появился полицейский, направил на нас ярко горящий фонарь, а затем остановился позади у входа в дом, не сводя с нас недоверчивого взгляда.

– Кажется, кеба придется дожидаться долго, – проговорил мой рыцарь без страха и упрека с притворной веселостью. Однако констебль только что-то угрюмо пробурчал в ответ, а когда мой защитник весьма опрометчиво откликнулся на эту отповедь, предложив ему сигару, тот отказался наотрез, весьма и весьма грубо. Молодой джентльмен бросил на меня взгляд, предостерегающе нахмурившись, и так мы остались на обочине, под проливным дождем, а полицейский по-прежнему молча следил за каждым нашим шагом из ниши подъезда.

Наконец, после паузы, показавшейся нам бесконечной, поднимая фонтаны брызг, неуклюже подкатила извозчичья пролетка, и мой спутник тотчас же окликнул возницу, веля остановиться.

– Сюда, ко мне! – выкрикнул он. – Подождите, мы сейчас перенесем вон оттуда поклажу.

И тут в осуществлении нашего плана произошла задержка, ведь когда полицейский, все еще следуя за нами по пятам, заметил два сундука, стоящие под дождем, его подозрения переросли в уверенность, что мы совершили какое-то злодейство. Тем временем свет в доме погас, все уличные фасады погрузились во тьму; мы никак не могли объяснить, откуда взялись эти никем не охраняемые сундуки, и, верно, не было на свете двоих невиновных, застигнутых в более подозрительных обстоятельствах.

– Откуда у вас эти вещи? – осведомился полицейский, направив луч фонаря прямо в лицо моему спутнику.

– Из этого дома, откуда же еще, – отвечал тот, поспешно взваливая один сундук на плечо.

Полицейский свистнул и обернулся на темные окна, потом шагнул к двери, словно желая постучаться, а такой поворот событий неминуемо грозил для нас катастрофой, однако, заметив, что мы уже спешим к пролетке, сгибаясь под тяжестью двойной ноши, передумал и последовал за нами.

– Ради бога, – прошептал мой спутник, – скажите мне, куда ехать.

– Куда угодно, – в страхе отвечала я. – Мне все равно. Куда хотите.

Так и случилось, что, когда сундуки благополучно загрузили, а я села в кеб, мой спаситель громко и отчетливо приказал ехать по тому адресу, где сейчас пребываем мы с вами. Я заметила, что полицейский был поражен. Он явно не ожидал, что мы направимся в квартал столь уединенный и столь аристократический. Тем не менее он записал номер кеба и с решительным видом на протяжении нескольких минут что-то шептал кучеру на ухо.