Текст книги "Стефан Цвейг"

В новелле «Женщина и природа» безводная высокогорная долина в Тироле и каждодневное палящее солнце над громадой Доломитовых Альп вынуждают постояльцев отеля прятаться от знойной жары в комнатах и занавешивать окна плотными шторами. Лишь один постоялец, рассказчик Стефан Цвейг, сядет у входа в плетеном кресле и, прячась «в узкой полоске тени, которую отбрасывал на гравий карниз крыши», станет забавляться излюбленной игрой – незаметным наблюдением за женщинами. «Меня она не замечала. Поэтому ничто не мешало мне разглядывать незнакомку, и я видел, как вздымается ее грудь, как, перехватив дыхание, подкатывает к горлу комок, и вот уже в разрезе платья затрепетала ямка на тоненькой шее, дрогнув, приоткрылись пересохшие губы и снова произнесли:

– Хоть бы скорее пошел дождь!»

Вспомните, что муж Ирены в новелле «Страх» именно наблюдает за игрой незадачливой актрисы, которую сам же и подослал к своей жене, уличив ее в супружеской неверности. Вспомните, что безымянная героиня «Письма незнакомки» годами наблюдает за своим любимым мужчиной, боясь к нему приблизиться и заговорить, и только спустя много лет подавленные чувства прорвутся наружу в ее душераздирающем письме на тридцати страницах. Прочитав однажды новеллу «Двадцать четыре часа из жизни женщины», вам уже никогда не забыть описанные автором наблюдения миссис К., стоявшей в казино перед четырехугольным столом и пристально следившей за руками играющих. Автор подробно и аргументированно уверяет нас, что, «наблюдая за их руками, угадывают по ним все то, что хотят скрыть наигранная улыбка и напускное спокойствие».

Ну и, конечно, показателен пример из новеллы «Смятение чувств», когда постижение семейной тайны гомосексуального профессора и его супруги происходит через наблюдения за их драмой и даже порочное «участие» в ней студента Роланда: «С робким, почти стыдливым изумлением я, неопытный мальчик, заметил, что здесь между двумя существами лежала тень от какой-то постоянно развевающейся, невидимой, но плотной ткани, безвозвратно разделившей этих людей; и впервые я понял, сколько тайн, не проницаемых для постороннего взора, скрывает брак».

Когда придет время вить свое семейное гнездышко, писатель поймет, что, во-первых, наблюдателем в данном случае точно остаться не получится. Что только чужой брак – это хлеб и зрелище для психолога и психотерапевта, а свои семейные узы, как и собственная израненная душа, – сплошь потемки и тайны. То интимное пространство, та игра, которая требует для гармонии и равновесия участия двух партнеров – «шахматы, так же как любовь, требуют партнера» – и все возникающие проблемы нужно решать сообща, а не наблюдать за их самостоятельным развитием и финалом, как за чужой шахматной партией.

У Гёте в Веймаре

 
Кто не видит вещим оком
Глуби трех тысячелетий,
Тот в невежестве глубоком
День за днем живет на свете.
 

И. В. Гёте

В феврале 1907 года Стефан Цвейг окончательно решил съехать с квартиры родителей и арендовать в Вене отдельное жилье для работы. «Я специально выбрал маленькую и в пригороде, чтобы высокая плата не стесняла моей свободы. Я не покупал слишком хорошей мебели, потому что не хотел ее “жалеть”, как мои родители, в доме которых на каждое кресло полагался чехол, снимавшийся только с приходом гостей».

Назвать его квартиру на Кохгассе, 8, «маленькой» довольно сложно, все-таки она состояла из трех комнат, отдельной кухни, балкона и коридора. И уж тем более «пригородом» столицы роскошные дома, расположенные на этой оживленной улице, давным-давно не являются. Свое название улица получила в 1862 году в честь известного повара (по-немецки Koch) Андреаса Деллафуса (Andreas Dellafuß), который еще в 1787 году построил себе поместье в самом начале улицы Блюмельгассе¹⁵⁹, ставшее домом № 1 будущей Кохгассе. К моменту переезда писателя на «поварскую» улицу Кохгассе относилась к новому застраиваемому кварталу восьмого района Йозефштадт. Дом, где поселился Цвейг, был построен в год его рождения.

«На этой первой квартире мне довелось разместить не так уж много сокровищ. Но уже украшали стену тот самый, купленный в Лондоне рисунок Блейка и одно из прекраснейших стихотворений Гёте, написанное его порывистым легким почерком – в те времена это была жемчужина моей коллекции автографов». Речь идет о собственноручной копии лирического произведения «Майская песня», написанного веймарским громовержцем в мае 1771 года. Дабы как можно бережнее сохранять приобретенную реликвию, счастливый обладатель поместил лист в рамочку под стекло и повесил в гостиной. Точно так же он поступит и с добытым пером создателя «Фауста», о котором скажет: «Гусиное перо Гёте я годами хранил под стеклом, чтобы не поддаться искушению взять его в собственную недостойную руку». После войны, уже в зальцбургском доме, он пополнит коллекцию приобретением семи рисунков, выполненных стареющей рукой величайшего поэта Германии и рукописью «Свадебного стихотворения», баллады, написанной И. В. Гёте в 1802 году.

Но это все будет потом, а пока кроме рисунка Блейка и драгоценной страницы «Майской песни» стены гостиной его квартиры, где стояли красные кожаные кресла, столик для кофе и сигар, постепенно стали заполняться эскизами, рисунками, фотографиями, портретами, полученными в подарок от коллег и друзей или приобретенными у проверенных букинистов. «Много замечательного принес мне случай, многое и весьма существенное я получил в те времена, когда авторы, мои современники, не смотрели еще на свои рукописи как на товар, имеющий денежное выражение, и охотно дарили их своим друзьям». За первые полгода после переезда гостиная на Кохгассе преобразилась с появлением в ней портретов и рабочих рукописей Эмиля Верхарна и Шарля ван дер Стаппена, Карла Кламмера, Франца Эверса и Огюста Родена, Вильгельма фон Шольца и Константина Менье, Бёрриса фон Мюнхгаузена и Гюго Салюса – того самого, вместе с которым в ноябре 1906 года Цвейг был отмечен литературной премией имени Эдуарда Бауэрнфельда.

Коридор в квартире был узким, но не ввиду неудачной планировки, а по той причине, что Стефан установил в нем от пола до потолка книжные стеллажи. Во второй, спальной, комнате повсюду в беспорядке лежали бумаги, папки с газетными вырезками, многочисленные каталоги автографов парижских и берлинских аукционных домов и антикварных книготорговцев. «Я систематически и очень тщательно собирал все каталоги автографов, выпущенные с тех пор, как люди стали заниматься собиранием автографов, то есть более чем за сто лет, и собрал воедино такой уникальный материал, которого, думаю, нет ни в Британском музее, ни в Прусской государственной библиотеке, ни в одном учреждении, ни у одного частного лица на свете»¹⁶⁰.

Беспечно жить на широкую ногу в Вене и в других городах во время долгих путешествий, иметь возможность помогать друзьям и коллегам, искать для них издателей, покупать им книги, одежду, билеты в театры, оплачивать общий счет в ресторане, аренду квартиры и услуги секретаря, все больше денег пускать на расширение коллекции рукописей – все это по-прежнему не слишком сильно расшатывало бюджет 27-летнего ценителя красивой жизни. «Я повесил в своей квартире гравюры итальянского барокко и пейзажи в манере Каналетто; разыскивать все это у антикваров или на аукционах было для меня приятным развлечением, без примеси опасного азарта; я предавался самым разнообразным занятиям, соответственно своим склонностям и вкусам, редко пропускал концерты и выставки картин».

Откуда же он сам получал основной доход в этот период? Я имею в виду не пресыщенного беспечной жизнью барона из «Фантастической ночи», которому покойные родители еще до совершеннолетия смогли завещать «состояние, оказавшееся достаточно значительным, чтобы навсегда избавить меня от забот о заработке и карьере». Гораздо интереснее понять, из каких источников складывался доход самого автора. И Стефан, и его брат, следуя завещанию Жозефины Бреттауэр, по достижении совершеннолетия поровну получили на банковские счета по сорок тысяч крон. Кроме того, с прибыли семейной фабрики каждый брат имел «пассивный» доход в размере еще двадцати тысяч крон в год, что, по словам Альфреда, являлось «щедрым пособием», сопоставимым с зарплатой какого-нибудь управляющего фабричным производством. Какой-то доход Стефан определенно получал от издания книг и публикаций статей, но никогда на него не рассчитывал, а стало быть, строго не учитывал.

Друзья, периодически навещавшие его на Кохгассе, с удивлением отмечали, что с началом самостоятельной жизни Стефан заметно переменился. Отныне по утрам он стал заниматься физическими упражнениями, гимнастикой, чего со школьной скамьи никогда не делал. С приходом весны стал брать уроки верховой езды, а в послеполуденные часы отправлялся в любимый Пратер, в парк Шёнбрунн или в сторону лесистой возвышенности Каленберг, где с удовольствием работал или читал книгу. В те дни он впервые для себя отметил, что прогулки благоприятно воздействуют на полет его фантазии, подсказывают новые литературные замыслы и образы, настраивают на новые поэтические порывы.

Первую его помощницу и секретаршу, приглашенную на Кохгассе, звали Матильда Мандл (Mathilde Mandl). С первых дней работы девушка обустроила на кухне кабинет и навела порядок в корреспонденции своего «директора», а затем и в бумагах его старшего друга, австрийского писателя и драматурга Зигфрида Требича (Siegfried Trebitsch, 1868–1956). Любопытно, что Требич, проживая в Вене совершенно по другому адресу¹⁶¹, а в 1907 году официально женившись на Антуанетте Енгалычевой (Engalitscheff), вдове русского князя, убитого в боях с японцами, предпочитал проводить свободное время не у себя на «вилле» с любимой женщиной, а в холостяцкой квартире друга. На протяжении семи лет вплоть до Первой мировой войны именно на Кохгассе у них будет общий кабинет и место для творческих дискуссий. Несмотря на то что Зигфрид Требич был довольно плодовитым писателем, наиболее широкую известность он получил как единственный переводчик на немецкий язык пьес Бернарда Шоу. Поддерживать искренние дружеские отношения Цвейг и Требич будут вплоть до трагической смерти писателя в бразильском городе Петрополисе.

* * *

С первого дня предусмотрительная Матильда, много лет исправно помогавшая писателю, отпечатала на машинке одинаковые открытки благодарности со словами: «Стефан Цвейг в настоящее время в отъезде и очень сожалеет, что по этой причине не может отправить вам копию книги лично». Подобные уважительные «ответы» были напечатаны и подготовлены к отправке и на имя Зигфрида Требича. А все частные письма начиная с весны 1908 года, скрепленные личной подписью Цвейга, писались им только фиолетовыми чернилами на фирменном бланке с монограммой, выполненной уже знакомым нам художником Эфраимом-Моше Лилиеном. Круглая черно-белая монограмма, располагавшаяся в верхнем левом углу письма, в сочетании с любимыми фиолетовыми чернилами, которыми Цвейг неизменно пользовался многие годы, быстро станут узнаваемым брендом не только в писательской среде, но и в кругах коллекционеров и букинистов, издательской и журналистской сфере, в театральном актерско-режиссерском мире. Для современных историков литературы его многочисленные письма, скрепленные монограммой как знаком высокого качества, указывают на подлинность каждого отдельного документа.

При желании из арендованной квартиры можно было сделать собственный литературный салон, однако с 1907 по 1909 год Цвейг предпочитал посещать в Вене салон писателей и художников обаятельной мисс Евгении Хиршфельд (Eugenie Hirschfeld, 1863–1942) в ее апартаментах на Нуссдорферштрассе, 5. Эта мудрая добрая женщина, по своему призванию и профессии педагог и учитель, по воспоминаниям Цвейга, была «женщиной, лучше всех знавшей, как ухаживать за молодыми поэтами». Она любила собирать в своем доме таких одаренных личностей, как драматург Феликс Браун, писатель Эмиль Люкка, историк искусства Виктор Флейшер, поэт и новеллист Стефан Цвейг. И хотя последний не очень-то любил ни в ее доме, ни где-либо еще публично читать собственные произведения, он всегда с удовольствием слушал своих коллег и друзей.

Евгения Хиршфельд приходилась родной старшей сестрой австрийскому либреттисту, драматургу и режиссеру Лео Фельду (Leo Feld, 1869–1924) и младшей сестрой знатоку венской оперы, либреттисту Виктору Леону (Victor Léon, 1858–1940), больше всего известному как автор текста знаменитой оперетты Франца Легара «Веселая вдова». С приходом нацистов к власти в Германии еврея Виктора ждала горькая участь. Он умер от голода, скрываясь от гестапо, ровно за два года до самоубийства Цвейга – 23 февраля 1940 года. Мисс Хиршфельд, приговоренная к депортации в концлагерь, пережила своего «ученика» на шесть месяцев и скончалась от остановки сердца в августе 1942 года.

Известно, что письмами и открытками Евгения Хиршфельд и Стефан Цвейг обменивались четыре года (1905–1909). Почти все из них, к сожалению, безвозвратно утрачены. Лишь чудом сохранившиеся открытки, отправленные им из путешествия по Индии (декабрь 1908 года – февраль 1909 года), хранятся сегодня в замке Траутмансдорф в Музее туризма Южного Тироля.

* * *

Летом 1907 года по предложению Киппенберга Цвейг готовил предисловие к новому немецкому переводу сборника поэзии Артюра Рембо, выполненному Карлом Кламмером¹⁶² специально для «Insel»¹⁶³. Написать очерк о трагической жизни великого французского поэта Стефан собирался уже давно. Несколько лет, неуклонно следуя собственному принципу – «если ее сразу не схватишь, то больше никогда не получишь», – он гонялся на аукционах в том числе и за его рукописями. И надо отдать должное, сумел сделать невозможное, собрав в своих руках четыре десятка рукописных страниц поэтических шедевров. Но тем не ограничился и разыскал в Париже учителя Рембо «мсье Изамбара», того самого, кто в январе 1870 года поступил на работу в коллеж в Шарлевиле в класс, где учился «хрупкий и застенчивый Мальчик-с-пальчик»¹⁶⁴. Вполне допускаем, что именно благодаря мудрому наставничеству Изамбара, тому, что одаренный педагог разглядел в замкнутом отшельнике нечто скрытое от всех, исключительное, поэт вошел в пантеон французской и мировой литературы.

В своем вступительном слове к сборнику Цвейг пишет: «Я встречал в Париже его учителя из Шарлевиля, мсье Изамбара, единственного человека, знавшего Рембо в то время, когда тот писал стихи, единственного, чьи воспоминания дают представление о Рембо-поэте». Стефан полагал, что «великим поэтом его сделали два обстоятельства: условия и одаренность». В этом же тексте он упомянет Уильяма Блейка, скажет, что разглядел в поэзии Рембо те же «лихорадочные видения», что на гравюрах английского художника, на которые он смотрел в момент написания материала в гостиной. Здесь же он сравнит разницу того, что побуждало творить Рембо – «алчная конвульсия вместо постепенного охвата», – с обожаемым Гёте, считавшим вдохновение «первым условием творческого познания».

«Беспримерным в мировой литературе является пренебрежение художника к искусству, то, что он не отдался искусству, а рванул его к себе, совершил насилие над ним, а потом, когда искусство потеряло для поэта значение, отбросил его и никогда более им не интересовался; то, что он отрешился от последних иллюзий задолго до того, как другие поэты только осмеливались думать о них, и что он, подобно Фаусту, в решающий час мужественно зачеркнул “В начале было Слово” и взамен этой мысли решительно и нестираемыми красками начертал в Книге жизни: “В начале было Дело”»¹⁶⁵.

* * *

В беседах с коллегами в кафе «Бетховен», в многочисленных письмах издателю – «ибо гётевская коллекция Киппенберга росла наперегонки с моим собранием автографов», – в письмах представителям аукционных домов, друзьям-антикварам или, что еще показательнее, в своих произведениях (новеллах, биографических эссе, вступительных словах к сборникам) Цвейг очень часто в разных контекстах упоминал имя Гёте, приводил его жизненные принципы, факты из биографии, его философские мысли, формулы успеха. «Мне вообще было свойственно особое чувство преклонения перед любыми приметами земного пребывания гения…» Ежедневно, как на святые мощи, глядел в гостиной на его портрет и почерк в рукописях: «Почерк Гёте и в десять и в восемьдесят лет во всех своих изменениях остается таким, что его, несмотря на все изменения, нельзя не узнать, как достаточно увидеть среди тысячи одно написанное поэтом слово, чтобы сказать: “Это – рука Гёте”»¹⁶⁶.

С любого места, что называется, «хоть ночью разбуди», цитируя «Поэзию и правду»¹⁶⁷, всего «Фауста», всю раннюю и позднюю лирику, разговоры Гёте с Эккерманом, в своем мистическом поиске лика обожествляемого гения Цвейг дошел до того, что в собственном подъезде на Кохгассе познакомился с женщиной, лично знавшей поэта в 1830 году! Как это могло случиться, спросите вы, в стремительно набиравшем механическую скорость двадцатом веке, если речь идет о первой половине века девятнадцатого? Вот что сам Цвейг, не сдерживаясь в эмоциях, пишет об этом в воспоминаниях:

«О том, что в одном со мною пригородном доме, хотя и не у меня в шкафу, скрывался удивительнейший и ценнейший литературно-музейный экспонат, я узнал только впоследствии, благодаря случайности. Этажом выше, в такой же точно скромной квартире, жила седовласая старая дева, учительница музыки; как-то на лестнице она самым любезным образом заговорила со мной: как ее тяготит, что я вынужден в часы моей работы быть невольным слушателем ее уроков, и она надеется, что неумелые упражнения учениц не слишком отвлекают меня. В ходе разговора выяснилось, что она живет с матерью – та полуслепа, уже почти не выходит из комнаты, – и вот эта восьмидесятилетняя женщина оказалась ни больше ни меньше, как дочерью Фогеля – личного врача Гёте, и в 1830 году Оттилия фон Гёте в присутствии самого Гёте стала ее крестной.

У меня слегка закружилась голова – в 1910 году на земле еще жил человек, на котором некогда покоился божественный взор Гёте!

…Я испросил позволение посетить госпожу Демелиус; я встретил у старой дамы радушный и теплый прием, и в квартире у нее я нашел кое-какие вещи из обихода бессмертного, подаренные хозяйке внучкой Гёте – подругой ее детства: то была пара канделябров со стола Гёте и тому подобные достопримечательности из дома на Фрауэнплане в Веймаре.

…Разве не было чудом само существование этой старой дамы с морщинистым ртом, в чепце а-ля бидермайер на поредевших седых волосах, охотно рассказывавшей о своей юности, о первых пятнадцати годах жизни, проведенных в доме на Фрауэнплане, который тогда еще не был музеем, и как она сохраняла вещи неприкосновенными с того часа, когда величайший немецкий поэт навсегда покинул свой дом и мир?

…Ничто не тронуло меня в такой степени, как лик этой старухи, последней оставшейся в живых из тех, на кого глядели еще глаза Гёте. И возможно, что теперь уже и я сам являюсь последним, кто может сегодня сказать: я знал человека, на главе которого с нежностью покоилась какое-то мгновение рука самого Гёте»¹⁶⁸.

* * *

В квартиру престарелой госпожи Демелиус Цвейг имел счастливый шанс несколько раз быть приглашенным на беседы. За давно остывшим чаем он не замечал времени и часами слушал ее воспоминания о Веймаре, рассматривал каждый предмет в ее комнате, все время пытался себя ущипнуть, мысленно сопротивляясь и никак не веря в ту действительность, в которой оказался.

Полуслепой восьмидесятилетней старушке он с волнением демонстрировал свои коллекционные находки (рисунки, открытки, гравюры, гусиное перо гения), хотя и задавал себе вопрос: «Разве можно было сравнивать эти все-таки безгласные вещи с человеком, с дышащим, живым существом, на которое когда-то внимательно и любовно глядел темный круглый глаз самого Гёте… При ней я всегда чувствовал себя в призрачной атмосфере. В этом каменном доме жили, говорили по телефону, горел электрический свет, диктовали на машинку письма – а я, поднявшись на двадцать две ступеньки, удалялся в другое столетие и пребывал в священной сени гётевского мира».

Засиживаясь допоздна и неохотно прощаясь, в дверях он всякий раз говорил с дочерью хозяйки о том, что хотел бы представить госпожу «как живой музейный экспонат» своему другу, собирателю всего, что связано с именем Гёте, Антону Киппенбергу во время его ближайшего визита в Вену. Пройдет много лет, и в 1927 году он напишет новеллу «Незримая коллекция», которую впервые напечатают в Берлине скромным тиражом в 250 экземпляров. Эта грустная история о потерявшем зрение некогда крупнейшем немецком коллекционере, чьим главным смыслом на протяжении всей жизни было собирательство рисунков Рембрандта, гравюр Дюрера и Мантеньи. В обстоятельствах жуткой послевоенной инфляции в Германии семья бывшего богача, дабы элементарно прокормиться, вынуждена была распродать за гроши все его бесценные раритеты. До самой смерти слепой «счастливец», ежедневно трогая руками пустые страницы в своих папках, не подозревал, что жена, дочь, родственники давно отдали их в руки нечестных торговцев.

«Мороз пробегал у меня по коже, когда этот не ведающий о своей утрате старик изливался в пылких похвалах над совершенно пустым листом бумаги; невыразимо жутко было глядеть, как он со скрупулезной точностью кончиком пальца водил по невидимым, существующим лишь в его воображении знакам прежних владельцев гравюры. От волнения у меня перехватило горло, и я не мог произнести ни слова в ответ; но, взглянув случайно на женщин и увидев трепетно протянутые ко мне руки дрожащей от страха старушки, я собрался с силами и начал играть свою роль.

– Замечательно! – пробормотал я. – Чудесный оттиск»¹⁶⁹.

Что-то мне подсказывает, что прообразом ослепшего восьмидесятилетнего старика Герварта, кавалера орденов и ветерана Франко-прусской войны, стала полуслепая восьмидесятилетняя женщина, забытая миром госпожа Демелиус, в квартиру которой писатель приходил с альбомами своих коллекционных рукописей и рисунков. Ведь когда при первой встрече Цвейг вдруг осознал, что ввиду слабого зрения женщина не может оценить демонстрируемые им шедевры, то просто начинал рассказывать ей то, что «госпожа» сама хотела услышать и увидеть…

«Когда я был уже на улице, наверху скрипнуло окно, и кто-то окликнул меня по имени: то был старик; своим невидящим взором он смотрел туда, где, как ему казалось, я должен был находиться. Так далеко высунувшись из окна, что женщинам пришлось заботливо подхватить его с обеих сторон, он помахал мне платком и бодрым, юношески-звонким голосом крикнул: “Счастливого пути!” Никогда не забыть мне этой картины: там, высоко в окне, радостное лицо седовласого старца, словно парящее над угрюмыми, вечно суетящимися и озабоченными пешеходами; лицо человека, вознесшегося на светлом облаке своей прекрасной иллюзии над нашей печальной действительностью. И мне припомнилось мудрое старое изречение – кажется, это сказал Гёте: “Собиратели – счастливейшие из людей”»¹⁷⁰.

В обширном наследии Гёте прямой такой цитаты мы не встретим, но, как и Цвейг, имеем право предположить, что величайший немецкий классик «счастливейшим» собирателем и коллекционером все-таки был. В письме Фридриху Генриху Якоби 10 мая 1812 года он гордо сообщает, что собрал около двух тысяч автографов и черновых рукописей выдающихся личностей. Из этого следует, что на протяжении долгой жизни Гёте собирал не только картины, растения, минералы, книги: «Он живет в полном довольстве, в просторном доме, который он наполняет коллекциями и рукописями».

Согласитесь, что без состояния счастья и получения радости от процесса, без удовольствия от дела, которому призван служить и верно служишь, даже у таких титанов мысли, как Гёте, ничего бы стоящего не вышло.

«Я недостаточно знаю о художнике, если передо мною только его шедевр, – говорил Цвейг, – и присоединяюсь к мнению Гёте: для того чтобы понять великие творения, нужно рассматривать их не только в законченной форме, но и в становлении».

* * *

Настало время нашему герою самому отправиться в Веймар, «в гости» к Гёте, и лучшего повода для первого свидания с ним и этим старинным городом, чем день рождения классика, поистине выбрать было просто невозможно. 28 августа 1911 года Цвейг впервые приезжает в Веймар и поселяется в отеле «Elephant»¹⁷¹, откуда на следующий день отправит весточку своему учителю актерского мастерства Фердинанду Грегори¹⁷² (Ferdinand Gregori, 1870–1928) со словами: «Здесь вздрагиваешь на каждом шагу, за каждым поворотом боишься, что Он может внезапно выйти. Как же это чудесно!»

Под местоимением «Он» Цвейг подразумевал, конечно, Гёте, духом и плотью которого город Веймар был и продолжает оставаться в наше время, пропитанный его книжной мудростью, любовными приключениями, героями и образами его бессмертных произведений. Что и говорить, день 7 ноября 1775 года, когда «новый советник молодого герцога» Гёте впервые приехал в Веймар, считается праздником города и в наше время!

В первый же вечер молодой австрийский почитатель отправился к зданию герцогской библиотеки¹⁷³, куда в последующие годы станет наведываться в архив и читальный зал для работы над эссе о Клейсте и Фридрихе Ницше. Далее он проследовал к Веймарскому городскому дворцу, но вместо общей экскурсии и посещения музейного комплекса замка предпочел в одиночестве пить кофе и созерцать средневековую башню, перестроенную в 1728 году в стиле барокко по проекту Готфрида Генриха Кроне. После сигары и получасового отдыха любознательный турист проследовал к южной стороне города через живописную парковую зону на Илме к подножию дворцового ансамбля Бельведер, где восьмидесятилетний Гёте на пару со своим секретарем Эккерманом однажды стрелял из башкирского лука, а затем прогулялся вниз по холму до замкового парка Тифурт.

«Одиночество – превосходное лекарство для моей души в этом райском краю, и юная пора года щедро согревает мое сердце, которому часто бывает холодно в нашем мире. Каждое дерево, каждый куст распускаются пышным цветом, и хочется быть майским жуком, чтобы плавать в море благоуханий и насыщаться ими». Вслед за «юным Вертером», томик которого Цвейг носил в этот вечер в руках, вдыхая полной грудью аромат окружающих растений и каштанов, он любовался садовым домиком Гёте, подаренным ему герцогом Веймарским, и римским домом напротив. Задумавшись, всматривался в лица девушек и в каждой пытался увидеть образ молодой госпожи Демелиус.

Запланировав посетить веймарский архив Гёте и Шиллера, главную архитектурную жемчужину тюрингской резиденции, 30 августа с замиранием сердца он переступил порог священного «храма на горе». В тот день Стефан познакомился с будущим директором архива, экспертом по Гёте, редактором эпистолярного наследия классика Юлиусом Вале (Julius Wahle, 1859–1927). Вале и Цвейг, принадлежавшие к представителям еврейской культуры, родившиеся в Вене, с первой встречи выразили друг другу взаимопонимание и большое уважение. Оказалось, что их общим другом является германист и историк литературы Якоб Минор (Jakob Minor, 1855–1912), член Венской академии наук и вице-президент Веймарского общества Гёте. Цвейг, всегда ставивший интересы окружающих выше корыстных целей, продемонстрировал это и в эпизоде, связанном с именем Якоба Минора. На следующий год после его смерти Стефан публично отказался приобрести в свою коллекцию редкий автограф Гёте из наследия этого германиста, чтобы раритет, минуя частные коллекции, попал в фонд Веймарского института и стал достоянием общественности.

Но вернемся к визиту писателя в крупнейший литературный архив Германии. В тот памятный день Вале, с 1910 года ставший первым обладателем Золотой медали имени Гёте, показывал гостю не только основной фонд, где хранятся бесценная рукопись «Фауста» и незаконченная пьеса Фридриха Шиллера «Деметриус», но и повел коллегу к экспозиции автографов и рукописей других выдающихся гениев и деятелей немецкой культуры. Ференц Лист, Бетховен, Моцарт, Георг Бюхнер, мистик Новалис, Фридрих Клопшток и Фридрих Ницше, Генрих фон Клейст и Фридрих Гёльдерлин – тысячи документов и писем из наследия Всеобщего немецкого музыкального общества (Allgemeine Deutsche Musikverein), документы из Немецкого фонда Шиллера, основанного в 1859 году, за 26 лет до открытия Веймарского архива. Излишне говорить, что Цвейг был покорен в самое сердце!

Память об этом посещении отразилась в ряде произведений писателя, включая биографическое эссе о Гёльдерлине: «Главное побуждение, толкнувшее Гёльдерлина к свободе, это – влечение к героическому, стремление найти в жизни “великое”. Но прежде, чем он решается искать его в собственной душе, он хочет увидеть “великих”, поэтов, священный сонм. Не случайность приводит его в Веймар: там Гёте, и Шиллер, и Фихте, и рядом с ними, как сияющие планеты вокруг солнца, Виланд, Гердер, Жан-Поль, братья Шлегель – все созвездие немецкой культуры. Дышать этой возвышенной атмосферой жаждет его враждебная всему непоэтическому грудь; здесь будет он пить, словно нектар, воздух новых Афин, в этой экклесии духа, в этом колизее поэтических ристаний испытает свою силу»¹⁷⁴.

В эссе автор явно пытается примерить на себя образ «женственно мягкого» творца «Гипериона», впервые приехавшего в Веймар для встречи с Гёте, Фихте и Шиллером. В своем собственном «влечении к героическому», в стремлении самому найти нечто особенное и «великое», будучи «психологом по страсти», он следует за белокурым поэтом по пятам – по университетским аудиториям, площадям, улицам и дворцам этого города. Он сам отправляется на поиски «экклесии духа», следует за нектаром «новых Афин» в первую очередь для себя, своего духовного наполнения, а спустя 14 лет, вступив в неравную «борьбу с демонами», физически и мысленно отправится в Веймар снова и снова.

«Этот младенец садится в Веймаре на школьную скамью перед кафедрой Фихте, перед кафедрой Канта и так усердно начиняет себя доктринами, что Шиллер вынужден ему напомнить: “Избегайте по возможности философских материй, это – самые неблагодарные темы… держитесь ближе к чувственному миру, тогда вы меньше рискуете потерять трезвость во вдохновении”… В ту пору, когда Гёльдерлин приезжает в Веймар, Шиллер уже утратил пьянящую мощь своих ранних демонических вдохновений, и Гёте (здоровая натура которого с инстинктивной враждебностью сопротивлялась всякой систематической метафизике) сосредоточил свои интересы на научных вопросах. О том, в каких рационалистических сферах встречались их мысли, говорит их переписка, величественное свидетельство полного уразумения мира; но все же скорее это переписка двух философов или эстетиков, чем поэтическая исповедь… Издалека они казались ему вестниками радостного избытка, жрецами, возносящими сердце к божеству; он ждал, его вдохновение возрастет рядом с ними, рядом с Гёте и особенно с Шиллером, которого он читал ночи напролет в Тюбингенском институте и чей “Карлос” был “волшебным образом его юности”».