Текст книги "Стефан Цвейг"

С таких сердечных, теплых слов в адрес волшебника немецкого языка Цвейга начинает свой очерк¹¹⁹ австрийский драматург Оскар Фонтана (Oskar Fontana, 1889–1969). Этот выпускник философского факультета Венского университета уже на первом курсе чуть ли не наизусть выучил сборник «Серебряные струны», рассказы, новеллы и газетные публикации своего учителя и кумира. Творческий союз между маститым писателем и неизвестным двадцатилетним публицистом, делающим робкие шаги в бульварных венских журналах, был неизбежен – когда ученик готов, всегда приходит учитель. Не забывайте историю Филиппа Мюллера в кафе «Pucher» и юного Гофмансталя при встрече с Германом Баром в «Griensteidl».

Вновь обратимся к воспоминаниям Оскара Фонтана, так как в них он проливает яркий свет на малоизвестные грани характера Цвейга. «В кафе “Бетховен” я увидел примерно десяток молодых людей, собравшихся вокруг Стефана Цвейга. А впоследствии приходило столько же или больше. Он предпочитал, чтобы рядом было поменьше слушателей. Больше был эффект от беседы. И сам он имел возможность узнать каждого поближе. Приходить и уходить можно было свободно. А если кто-то несколько раз не появлялся, извинений не требовалось. Регулярно приходил только он сам. Пунктуальным и надежным человеком он был всегда и во всем на протяжении всей своей жизни. Ему был свойствен интерес к человеку самому, а не просто интерес к молодому поколению. Он был неутомимым исследователем человеческой души. Не уставал измерять ее глубины и мелководье.

В живом взгляде его блестящих глаз читалось внимание и сердечное тепло. Это были глаза наблюдателя и советчика. Взгляд мечтательный и радостный, оценивающий и сочувствующий. Это был человек, преодолевший большое одиночество. И тот, за кем стоял большой труд. Но этот человек, как я почувствовал, не хотел быть один и лишь сидеть за письменным столом. Он искал жизнь повсюду, на всех ее дорогах, и на путях молодежи тоже. Чтобы всегда любым способом быть в самой жизни, быть связанным с ней. Тогда эту тоску я отчетливо ощутил и в беседе с молодыми за столом. Именно по этой причине он однажды отправился с нами прямо из кафе на один из балов в пригороде. На бал “с милыми девчонками”, как это тогда было модно. Некоторые из нас танцевали с девушками. Он стоял среди наблюдавших. А позже, уже натанцевавшись, мы сидели вместе с девушками за одним столом. Ели, пили, шутили и смеялись. Он был оживлен, как и все. Не сводил с нас своих блестящих глаз. Буквально впитывал каждого из нас, девушек, вихрь танцующих, беготню кельнеров, шарканье гуляющих, прохожих, зазывные крики цветочниц. Его взгляд был взволнованным и даже жадным. Но еще в нем читались печаль и какое-то разочарование. Скоро мы ушли. В тот вечер ему не удалось стать участником жизни, он оставался наблюдателем. Очевидно, это сообщало ему какое-то нетерпение, переходившее в тоску. Возможно, уже тогда в нем зарождалось нетерпение, о котором он пишет в последнем письме, что “больше не может ждать”.

В том кафе “Бетховен” вокруг него собирались не только молодые авторы, но и молодые актеры, художники, музыканты. Собирая вокруг себя таких разных людей, он не просто умно поступал. Ведь это исключало для него замкнутость только в рамках своей профессии. И отвечало самой сути его существа: видеть и переживать жизнь во всем ее разнообразии. Он побуждал молодых людей рассказывать о себе. Женщин я никогда не видел за его столом. Он просил людей рассказывать о том, откуда они приехали, как нашли путь к творчеству, о их планах. В нем не было ничего от человека “перстом указующего”. Он не давал прямых указаний, не оказывал конкретной помощи. Но каждое его слово было словом поддержки, вносило ясность и вдохновляло человека на решение художественных задач, расширяло горизонт нашей ищущей молодежи. В его поступках и речах не было ничего намеренного. Но каждый чувствовал себя одаренным его мыслями, обогащенным его опытом и укреплялся в желании работать. Единственное, что он всегда нам советовал, как средство для развития творчества – это путешествовать, много видеть и все впитывать своими чувствами и разумом. Мне запомнилось, как пламенно, страстно рассказывал он о Бремене, Любеке, Гамбурге, куда ездил во время своего лекционного турне. Совсем иные миры, в отличие от обычных, открылись тогда перед ним. А теперь он открывал их нам. Часто рассказывал о Бельгии, ее городах, пейзажах, море, которое очень любил. И о своем друге Верхарне. О литературе он говорил мало. И никогда о себе и своем творчестве. Иногда он приглашал авторов издалека. И представлял им нас как венскую молодежь…

Когда началась Первая мировая война, наш кружок распался. Но другом молодежи Стефан Цвейг оставался навсегда. Это же я слышал и от тех, кто встречался с ним в эмиграции. Вспоминаю, как в более поздние годы он тепло говорил о Йозефе Роте. И так же трогательно рассказывал мне сам Рот о своей дружбе с Цвейгом. Во время последнего пребывания в Вене, когда над ним уже сгущались тучи близкого несчастья, он назвал мне имена нескольких молодых дарований в литературе, музыке, живописи. От них он многого ожидал. Как утешение, прозвучали его слова, его уверенность в том, что молодежь всегда будет впереди, чтобы на обломках строить с любовью новую жизнь».

* * *

Нам остается только догадываться, о чем еще Цвейг говорил с талантливой молодежью в кафе «Beethoven», в круге, куда входил и Фонтана. Кто знает, ведь вполне может быть, именно благодаря таким встречам Оскар Фонтана стал крупным романистом и написал «Путь сквозь гору», «Ангел милосердия», «Дыхание огня». Я искренне верю, что в нагрудном кармане военной формы в годы Первой мировой он носил аккуратно переписанные от руки тетрадные страницы стихов и прозы Цвейга. В 1919 году Фонтана издал роман «Возрождение», а через девять лет – роман «Пленница Земли». В 1933 году на писательском съезде в Рагузе он стал инициатором антифашистской резолюции австрийского Пен-клуба, представители которого после 1938 года почти все оказались в нацистских лагерях.

Оскару повезет больше других: он выживет и после войны станет художественным руководителем национальной австрийской газеты «Neue Österreich», создаст Австрийский книжный клуб и на протяжении пяти лет (1959–1964) останется президентом Австрийской ассоциации писателей.

* * *

На этом «кафешные истории», связанные с именем Цвейга, не заканчиваются, а только расширяют свой круг и необъятный ассортимент встреч, простиравшийся от венской Рингштрассе и кафе «Bazar» в Зальцбурге до берегов вечнозеленой Бразилии и Аргентины. Завершить эту главу хотелось бы воспоминаниями советского писателя Владимира Лидина, когда он второй и последний раз в жизни встретился с Цвейгом. Это произошло в Гамбурге в 1932 году: «Мы шли под дождем по широким улицам Гамбурга. Цвейг бережно, забывая о себе, держал зонт надо мной. Он вел меня обедать в какой-то самый старинный и дорогой ресторан». Лидин описывает, как Цвейг в ресторане с неподдельным увлечением следил за процессом приготовления кофе, без которого давно уже, как его кумир Бальзак, не представлял свою жизнь и продуктивный процесс творчества.

«Цвейг, внутренне довольный, заказал какой-то необычайный суп из черепахи и после обеда потребовал особенный кофе, для приготовления которого была привезена на тележке целая химическая фабрика из колб и перегонных трубок. Его необыкновенно занимало, как капля за каплей натекал кофе из перегонной трубки в чашку и как богатые ганзейские люди с неодобрением косились на него… Ему хотелось продлить этот необычный обед с химической фабрикой, изготовлявшей кофе. Он должен был закончить день в каком-нибудь портовом кафе, где собираются самые разнообразные люди со странностями, которые он неизменно хотел разгадать»¹²⁰.

Шесть месяцев в Париже

Едкая кислота, именуемая Парижем, одних разлагает и разъедает, других заставляет осесть на дно; одни исчезают, а другие, напротив, выкристаллизовываются, отвердевают и каменеют¹²¹.

«В подарок на первый же год обретенной свободы¹²² я решил преподнести себе Париж. Дважды побывав в этом непостижимом городе, я был знаком с ним лишь поверхностно; я знал, что тот, кому довелось в молодости провести здесь хотя бы год, проносит сквозь всю свою жизнь несравненную память о счастье. Нигде юность не находит такой гармонии разбуженных чувств с окружающим миром, как в этом городе, который раскрывается перед каждым, но которого никому не познать до конца»¹²³.

С первого пребывания во французской столице осенью 1902 года Стефан взял за правило обязательно посещать кафе «Vachette» («Коровка»), располагавшееся на углу улицы де Эколь и бульвара Сен-Мишель в его любимом Латинском квартале. Это прославленное в кругах французских литераторов заведение появилось еще во времена Первой империи¹²⁴ под названием «Café des grands hommes», кафе великих людей, и только в 1855 году поменяло название. Писатель прекрасно знал, что именно в этом месте еще каких-то двадцать лет назад собирались бойкие студенты, мечтающие стать репортерами и журналистами. Допоздна заседали и в спорах за бокалом портвейна рождали истину свободолюбивые поэты-символисты; спившиеся богемные литераторы, столпом и символом которых являлся «невысокий, с лохматой бородой, с обвисшими усами, скуластый, с монгольской прорезью глаз»¹²⁵ первый лирик эпохи, prince des poètes^[6] Поль Мари Верлен.

Рядом с ним в часы печали и радости находились верные последователи, такие как французский поэт греческого происхождения Жан Мореас, автор прославленного «Манифеста символизма», собственно и придумавший термин «символизм». В «Vachette» Мореас имел привычку разворачивать официантов с заказанным блюдом обратно на кухню, жалуясь, что тарелка с принесенной отбивной грязная или что шампанское имеет неприятный запах. Директора заведения подобные выходки нисколько не пугали, он шел на маленькую хитрость и учил официантов поворачивать блюдо грязной стороной от клиента, а при необходимости разбавлять дорогие шипучие напитки обычной водой.

В том же уютном заведении проводил свободное время воспевавший чувственные наслаждения мастер эротической литературы Пьер Луис. Бывал там и пионер модернизма, журналист Морис Баррес. Читал свои стихи столп символизма Стефан Малларме, отнесенный Верленом к числу «проклятых поэтов»¹²⁶. Приходил критик Поль Бурже, в будущем волей случая ставший свидетелем убийства в одной из парижских редакций¹²⁷. Отдыхал любитель гребного спорта, атлет, красавец Ги де Мопассан, делавший женщин, в которых влюблялся – возможно, среди них бывали и посетительницы «Vachette», – персонажами очередных новелл и рассказов. Тут часто можно было встретить представителя парнасской школы Катюля Мендеса, а рядом с ним, в кольцах сигарного дыма, добряка-книгочея, писателя и будущего первого президента Гонкуровской академии Жориса Карла Гюисманса.

Перед творчеством Верлена и всем, что в Париже было связано с памятью об этом гениальном, но, увы, слабовольном человеке, Цвейг испытывал особое благоговение. Он по-прежнему продолжал переводить его поэзию и прозу на немецкий язык. Присутствуя на аукционных торгах в отеле «Drouot», гонялся за рукописями; внимательно читал еженедельник «La Gazette de l’Hotel Drouot», посвященный французским аукционам. Очень радовался, когда слышал, что отредактированную им верленовскую антологию, изданную в позапрошлом году в «Schuster & Loeffler», невозможно нигде достать, что благодаря низкой цене и высокому качеству переводов книга давно исчезла с прилавков.

По предложению того же издательства он напишет о Верлене свое первое крупное биографическое эссе и в ноябре 1904 года (хотя год на титульной странице указан 1905-й) накануне своего дня рождения обнаружит текст в иллюстрированном поэтическом сборнике «Die Dichtung»¹²⁸. Спустя 18 лет, в 1922 году, «Schuster & Loeffler» подготовит полное собрание сочинений «Бедного Лелиана» (так звали Верлена в кругах парижской богемы) и повторно обратится к писателю за вступительным словом. Взяв за основу раннюю монографию, Стефан дополнил ее биографическими фактами из жизни поэта. Именно этот очерк советский ученый в области радиотехники и профессиональный переводчик Лев Матвеевич Миримов переведет на русский язык под названием «Жизнь Поля Верлена».

Что касается кафе «Vachette», то в нем впечатлительный австрийский новеллист не раз находил душевный покой, прося официантов «показать мне место, где сидел Верлен, и мраморный стол, по которому он, опьянев, со злобой колотил тяжелой тростью, чтобы внушить окружающим почтение». Юному интеллигентному гостю охотно показывали главную достопримечательность заведения, рассказывали байки, связанные с поэтом и его прихлебателями, традиционно приносили заказанный обед и зелье в округлой рюмочке: «В его честь я, трезвенник, пропустил рюмочку абсента; зеленоватая бурда не понравилась мне, но я полагал, что молодость и преклонение перед французскими лириками обязывают меня поддерживать ритуал Латинского квартала». Продолжая оставаться за столом, он выборочно перечитывал любимые главы «Исповеди» своего героя, прислушиваясь к разговорам пожилых французов за соседними столиками. Читая, мысленно пытался перенестись в недалекое прошлое этого непостижимого до конца города, стараясь уловить в его дыхании «божественную игру красок, блаженную легкость, нетленное совершенство».

* * *

На весь длительный период пребывания во Франции – «не ради литературных реминисценций, а чтобы иметь возможность как следует заниматься своим делом» – Стефан Цвейг арендовал квартиру в «нижнем Монмартре» недалеко от площади Пигаль в доме 5 по улице Виктора Массе. На этой же нечетной стороне улицы (дом 25) одно время жили Винсент Ван Гог и его брат Тео. Рядом находились и студия художника Анри Тулуз-Лотрека, и квартира романиста Эмиля Золя, где всего двумя годами ранее, в сентябре 1902 года, главный защитник Альфреда Дрейфуса скончался от отравления угарным газом.

«История Франции глядела тут из каждого камня; а кроме того, на другой стороне улицы располагалась Национальная библиотека, где я проводил первую половину дня, а рядом картины Лувра, рядом бульвары с людским потоком; наконец-то я был там, куда стремился, там, где вот уже много столетий горячо и ровно билось сердце Франции, – я был в святая святых Парижа… Сколько бродил я по улицам в те времена, сколько нетерпения было в моих поисках! Мне ведь мало было Парижа 1904 года, я стремился душой к Парижу Генриха IV и Людовика XIV, к Парижу наполеоновскому и революционному, к Парижу Ретифа де Ла Бретонна и Бальзака, Золя и Шарля Луи Филиппа, мне нужны были все его улицы, образы и события»¹²⁹.

Единственным, что первые месяцы счастливой французской жизни глубоко удручало и расстраивало его, было отсутствие рядом с ним Эмиля Верхарна. Пригородный двухэтажный домик в Сен-Клу пустовал, оставшиеся недели уходящего года старший друг и учитель вынужден был проводить в своем сельском доме у подножия Арденн, у постели умирающей тещи. Мать горячо и нежно им любимой супруги Марты Констанция Марше вскоре скончалась. Марта и ее младшая сестра Джульетта несколько недель пребывали в трауре, а Эмиль уже в начале следующего года отправился в Париж, заглушая душевную рану работой над поэтическим циклом «Вся Фландрия».

После приезда Верхарна Стефан стал навещать его в Сен-Клу чуть ли не два раза в неделю: «Мы курили и беседовали в его маленьком кабинете. Он читал мне свои стихи, дым сигары и трубки легким облачком вился у книжных полок. Все в этой комнате дышало уютом, и каждое слово как-то особенно тепло отзывалось в сердце. Время неслось, будто на крыльях… Сколько новых дружеских лиц встретил я там за маленьким столом – в доме редко не было гостей, но никогда их не собиралось и слишком много»¹³⁰.

Так, в один из зимних вечеров 1905 года Верхарн познакомил его с «самым страстным интернационалистом», жизнь которого заключалась в том, чтобы личным примером «расширить духовные горизонты своего народа, сделать своих соотечественников мужественнее и добрее». Это был французский переводчик, издатель и критик Леон Базальжетт, имя которого прежде Цвейг едва ли встречал в какой-нибудь бельгийской или французской газете. «Вскоре мы сблизились по-братски: ведь обоим нам была чужда национальная ограниченность, оба любили бескорыстно и беззаветно помогать другим и считали альфой и омегой жизни духовную независимость. В его лице мне впервые предстала “неофициальная” Франция; когда позже я прочитал у Роллана про Оливье и его немецкого друга Жан-Кристофа, мне едва ли не показалось, что описаны наши отношения!»

Базальжетт подобно Верхарну в течение года делил свою жизнь пополам между шумной французской столицей, где проводил осенне-зимние месяцы, и заброшенной водяной мельницей в Нижней Нормандии, где в мае 1900 года приобрел скромный домик в окружении высоких зеленых вязов и кленов¹³¹. Страстный приверженец дикой природы, сентиментальный социалист, он во всем следовал по пятам за американским философом Генри Дэвидом Торо. Первым перевел на французский язык его знаменитое эссе «О гражданском неповиновении», после Первой мировой написал большую биографию Торо и даже свой маленький пруд у восстановленной мельницы называл не иначе как Уолден, памятуя название пруда в главном произведении «инспектора ливней и снежных бурь», лесного жителя Конкорда Торо.

Рассказывая новому поколению о Леоне Базальжетте, его талантах, его скромности, интеллектуальном и физическом трудолюбии, равнодушии к тщеславию и полной анонимности, изолированности от всех и всего наносного, Стефан подчеркивает то, что считал главным в своей работе сам Базальжетт: «Десять лет потратил он на то, чтобы познакомить французов с Уолтом Уитменом, дав перевод собрания его стихов и фундаментальную биографию». Действительно, не менее сердечной страстью, чем любовь к Торо и Эмерсону, стали для него загадочная личность и творчество американского новатора свободного стиха. Первое десятилетие ХХ века Базальжетт переводил на французский язык сборник «Листья травы» и опубликовал жизнеописание Уитмена, ставшее классикой биографического жанра. Книгу, о которой Генри Миллер восторженно скажет: «Какой это был бескорыстный труд! Какая дань уважения от Старого Света!»

Леон Базальжетт, по мнению Цвейга, был «чистый тип жертвенного человека», отличавшийся от современной поэтической французской плеяды тем, что все творческие силы щедро расходовал «исключительно на чужие произведения, отдавая без остатка свою кипучую энергию людям, которых любил». В 1922 году он внесет решающую роль в создание журнала «Europe», о котором мечтал еще до войны. Несколько раз посетит Бельгию, но, наблюдая растоптанный, разрушенный «вчерашний мир», подпишет Цвейгу последнее письмо ностальгической фразой «Твой друг из глубин девятнадцатого века».

Незадолго до смерти друга¹³² Стефан написал о нем очерк «Леон Базальжетт», который до сих пор не входил ни в одно русское собрание сочинений австрийского писателя. Словно подводя определенный итог светлой жизни, братской дружбе, предчувствуя уход гуманиста в мир, где нет жестокости, голода, бесправия и лжи, нет войны и невинно пролитой крови, он напомнит о независимости этого человека. Вкладывая при этом в определение «независимость» не только его свободу от материальных излишеств, навязываемых модой и обществом, но и независимость в философском понимании этого слова от смерти, перехода в иное существование и состояние ничем не запятнанной чистоты души.

«За эти годы я многому научился у него, потому что в своей скромной, для публики почти подземной жизни он столь великолепно продемонстрировал достоинства художника, ставшие редкостью: независимость. Он не зависел от славы, его не волновало, много о нем говорят или нет, хвалят ли его крупные газеты или забывают. Он не был зависим от денег, потому что ненавидел роскошь как излишнюю и опасную патологию современного общества. Жить в двух комнатах, посидеть с друзьями в маленькой гостинице, покопать землю в течение месяца в своем загородном доме и честно вести свою критико-художественную деятельность – этого ему было достаточно».

* * *

В одиночестве бесцельно прогуливаясь по набережным или передвигаясь на омнибусе с Монмартра на Монпарнас, Цвейг за один световой день успевал посетить сразу несколько облагороженных цветами террас «любого из десяти тысяч кафе», откуда отправлял письма и открытки парижским, берлинским, брюссельским друзьям. С любопытством наблюдал за шумными компаниями студенток-француженок, с каждой из которых, по собственному признанию, мог «одинаково легко завязать и оборвать» короткую интрижку.

Однажды, заприметив издали Верхарна и не выдавая себя, он пустился «следить за его странствованием» по многолюдным портовым улочкам и мокрым пристаням. С неугасимой жаждой и страстью в том, что касается людей – «мне кажется, что в мире нет радости более чистой, чем познавать человеческое», – их фобий, отличительных характеристик, психологических особенностей и душевных терзаний, он наблюдал за прохожими, пытаясь, подобно Бальзаку, по внешнему виду определить их финансовое положение, профессию, социальный статус, уровень интеллекта и эрудиции. Мысленно заключая сам с собой пари, угадывал намерения прохожих, их внешне непроявленные спортивные достижения, творческие способности, талант скрипача или пианиста по форме пальцев и по осанке.

Каждое утро он высматривал в бульварной прессе объявления букинистов и книжников, читал рецензии о выставках и театральных премьерах. Никуда не спешил, всё и всех внимательно успевал созерцать и оценивать, очень много читал, писал, запоминал и поистине в 24 года был совершенно счастлив, окончательно поверив, что «в сущности, в Париже для хорошего настроения не так уж обязательна весна».

Свою тогдашнюю игру по наблюдению за прохожими он через тридцать лет детально описал в новелле «Неожиданное знакомство с новой профессией»¹³³: «Я могу часами наблюдать за дорожником, как он вздыбливает асфальт электробуром, и, глядя на него, я так остро ощущаю его работу, что каждое движение его вздрагивающих плеч невольно передается и мне. Я могу без конца стоять перед чужим окном и выдумывать жизнь незнакомого человека, который здесь живет или мог бы здесь жить, я могу следить за прохожим или часами идти за ним по пятам, притянутый, как магнитом, бессмысленным любопытством, ясно сознавая при этом, что поведение мое покажется непонятным и глупым всякому, кто случайно обратит на меня внимание, и все же эта игра увлекает меня сильнее, чем любое театральное зрелище…»¹³⁴

Не случайно события, описанные в этом произведении, происходят именно в Париже. Колоритными, яркими образами и красками Цвейг рисует картину чудесного весеннего города. Дает читателю вволю побродить и надышаться потоком свежего воздуха, который «…таял во рту, как карамелька, сладкий, прохладный, влажный и сияющий, квинтэссенция весны, чистейший озон». Он общается с Парижем, как со своим лучшим старым другом, переходит сразу на «ты» и говорит: «Ну, Париж, начинай, выкладывай, покажи, чему ты за это время научился… Не скупись, скорее, покажи себя, покажи, на что ты способен… вот я сижу и жду, готовый воспринять тебя, у меня есть и досуг и охота смотреть, и слушать до тех пор, пока не зарябит в глазах и не замрет сердце».

Цвейг не преминет подробно рассказать об упомянутом аукционном доме в отеле «Drouot», «потому что всегда проводил там чрезвычайно волнующие, поучительные и в то же время занимательные часы». В своей излюбленной манере сравнений и противопоставлений (этим приемом он будет пользоваться во всех произведениях) опишет представленные в залах предметы искусства, литературы, мебели, быта; вывернет наизнанку блеск и роскошь отеля, в котором «представлен в миниатюре весь вещный мир Парижа». И тут же перебросит мостик от вещей к людям, мастерски классифицируя их по категориям и разрядам важных и менее значимых персон, гостей, богачей, толстосумов, которых сам начиная с 1904 года наблюдал и запоминал в этом вавилонском столпотворении легендарного аукционного дома.

«Рядом с солидными антикварами в добротных пальто и лоснящихся котелках сидят замызганные продавцы случайных вещей, старьевщики с Левого берега, пришедшие сюда за дешевым товаром для своих лавчонок, и тут же галдят и стрекочут мелкие спекулянты и посредники, комиссионеры, наддатчики, “маклаки” – неизбежные гиены, без которых не обходится ни одно поле битвы, они не упустят проходящую дешево вещь, вовремя перемигнутся и вздуют цену на стоящий предмет, если заметят, что его облюбовал какой-нибудь коллекционер. Тут и очкастые библиотекари, сами высохшие, как пергамент, медленно блуждают в толпе, словно сонные тапиры, а вот впорхнули райские птицы в ярком оперении элегантные дамы в жемчугах и брильянтах, заранее пославшие своих лакеев занять им места впереди, у самого стола аукциониста. В стороне от других, спокойно и сдержанно стоят, неподвижные, как журавли, подлинные знатоки, так сказать масонский орден коллекционеров. А позади всех этих людей, которых привели сюда либо надежда на выгодное дельце, либо любопытство, либо действительная страсть к искусству, колышется всегда случайная толпа зевак, привлеченных желанием погреться у дарового огня, воспламенить свое воображение огромными цифрами, ярким фонтаном взлетающими вверх».

Фабула новеллы строится вокруг действий и намерений одного человека. Рассказчик наводит микроскоп, замирает и силой слова заставляет замереть читателя перед наблюдением за своим персонажем. Сначала угадывая «профессию» подозрительно снующего взад и вперед по безликой людской толпе парижан мужчины, а после, раскрыв его род деятельности и осознав, что перед ним, как на ладони, «работает» профессиональный вор, писатель превозносит его труд до искусства, местами даже оправдывая, выступая в роли адвокатской защиты: «Вор действительно вор только в тот момент, когда ворует, а не два месяца спустя, когда судится за свое преступление, точно так же, как поэт по существу поэт только в тот момент, когда творит, а не два года спустя, когда выступает перед микрофоном со своими стихами; человек – автор своего действия только в момент его совершения».

Цвейг буквально восхищается мастерством охотника за чужими деньгами и доводит свой психологический сеанс наблюдений и размышлений до кульминационной точки: «Карманный вор (это стало мне ясно уже после шестидесятиминутного обучения) должен действовать так же быстро и решительно, как хирург, который оперирует на сердце, – промедление на секунду может быть смертельно; но ведь операцию делают под хлороформом, пациент лежит на столе, он не может двигаться, он беззащитен, здесь же быстрая и легкая рука касается тела, ощущения которого не притуплены искусственно, а у людей обычно особенно чувствительно как раз то место, где у них кошелек».

Как психолог, автор поражен самообладанием, с которым вор безошибочно «оперирует» на живых, подвижных объектах, как он вынужден мгновенно и незаметно приближаться к людям, находящимся в непрерывном движении: «До этого дня я даже не подозревал, что воровство на улице среди бела дня необыкновенно трудное ремесло, которому почти невозможно обучить, нет, не ремесло, а страшное и требующее огромного напряжения искусство… Но, кроме того – это я понял тогда впервые – чтобы действовать наверняка, надо чем-то отвлечь внимание, на какое-то мгновение усыпить бессознательную бдительность, с которой каждый охраняет свое имущество».

Наконец, Цвейга приводит в холодное оцепенение и дрожь заключительный аккорд его наблюдений. Волнительный кульминационный час, а вернее минута, когда вор выбирает объектом жертвы самого рассказчика и нагло тянется к карману его пальто! Нервы у рассказчика и читателя натянуты до предела: «И вот – какое безумие! – к моему собственному удивлению и ужасу, мои пальцы крепко сжали запястье чужой, холодной, дрожащей руки. Нет, этого я не хотел». Скромный, вежливый, застенчивый и тактичный Стефан Цвейг не клеймит вора публичным позором, а позволяет ему скрыться «в недосягаемом людском потоке», где обучение рассказчика новой профессии «окончилось так же неожиданно, как и началось».

К теме кражи, только на этот раз не вымышленной, а вполне реальной, произошедшей с писателем как раз в Париже в эти самые шесть месяцев, мы еще вернемся и подумаем, что, может быть, сюжет новеллы «Неожиданное знакомство с новой профессией» не является вымыслом автора.

* * *

Всякий раз, оказываясь в садах и галереях Пале-Рояля, Цвейг неизменно вспоминал о Бальзаке, который наряду с Виктором Гюго, Жорж Санд, Дюма-отцом, Стендалем, Сент-Бёвом, Марселиной Деборд-Вальмор когда-то в задумчивости проходил там. Любовь к величайшему французскому романисту созревала в сердце австрийского писателя постепенно, начиная еще с подготовки к диссертации. Именно тогда благодаря Ипполиту Тэну Стефан открыл для себя вселенную бесчисленных бальзаковских образов. Теперь в Париже, имея возможность бывать в архиве Национальной библиотеки, разглядывать корректурные листы произведений Бальзака и в конечном итоге приобретя в личную коллекцию гранки повести «Обедня безбожника», вдохновленный поклонник с полным, как ему тогда казалось, представлением о «предмете» принялся за исследование. Исследовать биографию и творчество Бальзака он будет до конца своей жизни, так и не успев дописать о нем всего того, что задумал в молодости.

Робкие попытки подступиться к монументальной фигуре французского гения он начал двумя небольшими очерками: статьей «Заметки о Бальзаке» для литературного приложения газеты «Новости Гамбурга»¹³⁵ и специально для «Das literarische Echo» – «Кодексами Бальзака об элегантной жизни». В 1908 году для одного издательства в Штутгарте при подготовке избранных произведений Бальзака он выступил в качестве редактора и автора предисловия и тогда же дописал биографический очерк «Бальзак», который многократно переведут на европейские языки, включая русский. Именно об этом очерке Зигмунд Фрейд в одном из первых писем Цвейгу скажет: «Прочел на едином дыхании… Столь завлекателен тот водоворот, который вы стремитесь изобразить. Этот автор весьма родствен вам; не знаю, кто был вашим Наполеоном, но вам в немалой мере присуще столь характерное для того и другого стремление к овладению душами, которое вы проявляете в языке, – во время чтения меня неотступно преследовал образ отважного всадника на благородном коне»¹³⁶.