Текст книги "Стефан Цвейг"

Подписанные девятнадцатилетним первокурсником «струны» уже в мае 1901 года «зазвучали» в почтовых ящиках его близких друзей – Макса и Виктора Флейшера, Альберто Стринга, Эрвина Кольбенхайера, Феликса Брауна. Оказались они и на столах таких признанных мэтров, как Рихард Демель и Детлеф фон Лилиенкрон. Рильке, получив свой экземпляр с автографом, в качестве ответной благодарности прислал из Бремена одиннадцатистраничный буклет весенних стихов⁸⁰. С этих пор между ним и Цвейгом завяжется переписка.

«Стихи Стефана Цвейга, как, например, красивое стихотворение о Брюгге, я знал наизусть, – пронизывала, дышала в них истинная грусть, меланхолия, но без тяжести. Тяжесть была характерна почти для всех стихов, издававшихся тогда в Вене». Это писал Феликс Браун, правда, уже не о «Серебряных струнах» (четыре стихотворения о Брюгге впервые появятся спустя пять лет в сборнике «Ранние венки»⁸¹), а обобщенно о поэтическом даровании друга. Когда в 1938 году Браун анонимно (ввиду своего еврейства) будет издавать в Вене у Herbert Reichner Verlag антологию немецкой лирической поэзии «Тысячелетняя роза»⁸², наряду с шедеврами Гофмансталя и Генриха Гейне он внесет в сборник и несколько поэтических шедевров Цвейга.

* * *

Летом 1901 года подписанный экземпляр «Серебряных струн» получил еще один приятель Цвейга – Камилл Хофман. Они познакомились в университете и в качестве альтернативы скучным лекциям решили ходить на все выставки в Музей истории искусств. По воскресеньям читали друг другу французскую поэзию в оригинале. Хофман был истинным ценителем и знатоком французского языка и литературы, великолепно знал (а позже переводил на немецкий язык) романы Бальзака и поэзию Шарля Луи Филиппа. Можно допустить, что увлечение Бальзаком усиливалось у Стефана и под влиянием Хофмана.

Цвейга восхищали не только эрудиция друга, их общие интересы, прогулки по Рингштрассе и беседы у букинистов, но и одержимая целеустремленность этого волевого человека. Камилл Хофман был последним, двенадцатым ребенком в семье чешского еврейского извозчика, воспитанным не матерью, а одной из старших сестер в городке Колин, вблизи современной Праги. Исключительно путем самообразования он сумел достичь уровня эксперта французской поэзии и прозы, увлекался народным чешским фольклором и рано стал хорошим публицистом. Талант дипломата в сочетании с амбициями стать писателем сначала приведут его к посту редактора венского журнала «Die Zeit», а через двадцать лет на должность пресс-атташе в чехословацкое посольство в Берлине.

Камилл и Стефан, будучи фанатичными поклонниками Шарля Бодлера – «в семнадцать лет я не только был знаком с каждым стихотворением Бодлера или Уолта Уитмена, но и знал многие наизусть», – вместе переведут и на свои деньги напечатают тоненький сборник избранных произведений автора скандальных «Цветов зла». Так летом 1902 года брошюра объемом в сорок стихотворений с введением Цвейга окажется в книжных лавках Лейпцига.

Двумя месяцами ранее журнал «Deutsche Dichtung» опубликует литературно-критический этюд Стефана Цвейга о Бодлере, «великом поэте французского декаданса», где автор анализирует индивидуально психологические факторы познавания поэтом окружающего мира, исследует его технику и его стиль, говорит о «слепом сенсуализме» Бодлера. Пройдет немного лет, и коллекция рукописей Цвейга пополнится двумя документами. В его руках окажутся набросок стихотворения «Семь стариков» из цикла «Парижские картины» и рукопись произведения «Старушки», посвященная Виктору Гюго.

Кстати о Гюго: 15 марта 1902 года в литературном журнале «Das Magazin für Litteratur» выйдет трехстраничная статья Цвейга «Виктор Гюго, как лирик». Тогда же, в марте, он допишет новеллу «Любовь Эрики Эвальд» о страстной влюбленности пианистки в избалованного женским вниманием скрипача-виртуоза. Новелла, посвященная Камиллу Хофману, два года пролежит в столе и будет опубликована только после защиты диссертации в 1904 году.

К двадцати годам перед Цвейгом распахнутся двери в мир возможностей, и он этим счастливым шансом правильно воспользуется. Его мир, постепенно ставший «вчерашним», вместит тридцать лет непрерывного восхождения на вершину, начиная от «подножия» Теодора Герцля, еженедельника «Die Welt», где с августа 1901 года выходили его стихи и очерки, заканчивая крушением идеалов, войной, фашизмом и нацизмом, кострами из книг на площадях Европы, запахом гари и пепелища. Будто из пепла возникнут и его нетленные мемуары «Вчерашний мир». Правдивая, откровенная книга о том, как родной дом и Родина на глазах одного поколения превращаются в руины, как от «воздушных замков либерального оптимизма» не остается и следа иллюзии.

«Разочарованный гражданин мира называет себя человеком без родины, которому нигде нет места. Он описывает национализм, эту архимуку, это варварство с превосходящей все догмой антигуманизма. Он сетует на нашу новую общность, снова и снова втягивающую нас в каждое мировое событие, лишая защиты, безопасности, возможности спастись. Он пишет свои мемуары, находясь в чужой стране, лишенный книг, записных книжек, писем друзей, сидя в гостиничном номере… Его цель – передать следующему поколению хотя бы осколок правды»⁸³.

* * *

Думаю, есть смысл рассказать малоизвестную историю появления издания Теодора Герцля под нескромным названием «Die Welt» («Мир»). Газеты, на страницах которой робкий студент второго курса Цвейг с августа 1901 года стал периодически встречать свое имя и фамилию. Впервые Герцль задумается о создании печатного органа для сионистского движения после того, как не сможет заручиться финансовой поддержкой своих идей у барона Мориса де Гирша, финансиста и филантропа, основателя Еврейского колонизационного общества, связанного с иммиграцией евреев в Аргентину.

«Идеи в душе моей гнались одна за другой. Целой человеческой жизни не хватит, чтобы все это осуществить…»⁸⁴ Заложив все имеющиеся средства, включая приданое супруги и деньги своего отца, Герцль надеялся, что газета, ориентированная на средний класс, приведет к быстрому распространению сионистского движения в обществе, и 4 июня 1897 года накануне Первого сионистского конгресса⁸⁵ напечатал дебютный номер «Die Welt». Шутя, писал Максу Нордау: «“Neue Freie Presse” – это моя законная жена. В “Die Welt” я вижу любовницу и могу только надеяться, что она меня не погубит».

В определение «не погубит» Теодор Герцль вкладывал личное переживание, ведь к моменту выхода первого номера газета имела всего две подписки, а спустя год – 280, то есть приобретала меньше одной подписки в день, притом что в Вене на рубеже веков проживало более ста тысяч евреев. Редакция «Die Welt», куда в разное время входили Эрвин Розенбергер, Исидор Шалита, Зигмунд Вернер, Мартин Бубер, писала статьи, рассказывающие об условиях жизни евреев в разных странах, материалы, направленные на возрождение иврита; новости, касающиеся вспышек антисемитизма; подробно освещалось, конечно, и дело Дрейфуса. В «Die Welt» публиковали отчеты, представляемые сионистскими организациями из разных стран, и к Пятому конгрессу в 1903 году газета стала центральным рупором Всемирной сионистской организации.

Несмотря на сравнительно низкие показатели продаж (до 10 тысяч экземпляров), газета выходила раз в неделю непрерывно с 1897 по 1914 год. Сначала в Вене (1897–1905), затем в Кёльне (1906–1911) и, наконец, в Берлине (1911–1914) до начала войны. 2 августа 1901 года в 31-м выпуске «Die Welt» появится новелла Цвейга «В снегу»⁸⁶, где рассказывается трагическая драма бедной еврейской общины в XV веке – общины, мирно жившей в позабытом богом немецком городе у польской границы. Каждый день жители этого безымянного городка, истово молясь, опасались лишиться привычного крова за свою веру. Однажды в их город придут флагелланты и начнут рушить дома, разорять продуктовые погреба и конюшни.

«Страх смерти превратился в отречение и отчаянную покорность». Евреи вынужденно покидают город, направляясь к границам Польши. Рыхлый снег лишает голодных лошадей последних сил. Многие животные, замедляя ход, безжизненно падают на заснеженную землю. Пронизывающий ветер и мороз насильно вырывают из рук тех, кто еще жив – того, или ту, кто только что был жив и вот теперь на глазах остальных умер… «Ледяными руками Жосуэ обнял невесту. Она уже умерла, но еще сама об этом не знает». Так беспомощно и несправедливо, только за свою веру и принадлежность к ней погибают евреи на зимних «полях сражений» (а сколько их было за прошедшие века!). Гибнут на польских землях, где спустя четыреста лет после описываемых событий наспех построят лагеря смерти, где будет отлажен «механизм» геноцида по уничтожению миллионов других невиновных евреев. Цвейг буквально предвидел это за 40 лет!

Шестого декабря того же года в 49-м номере «Die Welt» публикуется его стихотворение «Спиноза»⁸⁷ о нидерландском философе еврейского происхождения, который был отлучен от своей общины за свободомыслие. Именно благодаря «Die Welt» произойдет заочное знакомство Герцля и Цвейга. Когда позже Стефан будет приглашен в кабинет редактора отдела критики «Neue Freie Presse», по воспоминаниям Цвейга, между ним и редактором состоится примерно такой диалог: «Указав на кресло рядом с собой, он спросил: “Мне кажется, я где-то уже слышал ваше имя или читал. Стихи, не так ли?” Мне пришлось подтвердить. “Итак, – откинулся он в кресле, – что вы принесли?”».

В тот памятный апрельский день 1902 года Цвейг, войдя «в узкую, тесную комнату», положил на стол Герцля рукопись своего рассказа «Die Wanderung» («Странствие»), в котором описано путешествие юноши, узнавшего о скором приходе Мессии. Случайно подслушанный разговор мудрецов заставляет юношу отправиться в Иерусалим, где он надеется увидеть своими глазами грандиозное событие. Трудная дорога утомляет путника; заприметив дом, он из последних сил добирается до его порога и падает в обморок. Это было жилище сирийки, давшей ему кров и накормившей обедом. Вино и кокетство бывшей жены римского центуриона помутили разум юноши, он потянется к сладким губам одинокой женщины и на мгновение забудет о цели странствия. Отрезвление наступит не быстро и, потеряв время в объятиях незнакомки, юноша покинет дом, спешно направляясь в сторону Иерусалима.

При подходе к городу кто-то из прохожих скажет ему, что на высоком холме только что распяли преступников, осужденных Понтием Пилатом. Приблизиться к людскому столпотворению юноша не решится и, стыдясь того, что опоздал по собственной вине, пройдет мимо, так и не увидев лица мученика, висевшего посередине, лица Иисуса Христа. В дальнейшем всю свою жизнь этот молодой человек так и продолжал странствовать по миру в поисках лика Искупителя, но всевидящий Творец так никогда и не предстал перед ним воочию…

* * *

«Он читал внимательно, страницу за страницей, не поднимая глаз. Прочитав последний лист, он неспешно сложил рукопись, вложил ее, все еще не глядя на меня, аккуратно в конверт и синим карандашом сделал на нем какую-то пометку. Лишь после того как этими таинственными манипуляциями он достаточно долго продержал меня в напряжении, он поднял на меня тяжелый, хмурый взгляд и произнес с намеренно замедленной торжественностью: “Я рад сообщить вам, что ваша прекрасная работа принята в отдел критики ‘Нойе фрайе прессе’”. Словно Наполеон приколол на поле брани орден Почетного легиона молодому сержанту»⁸⁸.

Так состоялось «обручение» двадцатилетнего поэта и новеллиста с «печатным органом высокого ранга» «Neue Freie Presse», что имело колоссальное значение для самого Стефана, в первую очередь в глазах его родителей: «Я приобрел неожиданный авторитет в собственной семье». Да и в глазах будущих коллег, единодушно ставивших газету на уровень непререкаемого авторитета.

Наступил подходящий момент испросить у родителей разрешение поехать в Берлин, куда он давно мечтал самостоятельно отправиться на долгое время. «Моя семья изрядно почитала меня – или, скорее, “Нойе фрайе прессе”, в золотой тени которой я пребывал, – и даже слишком, чтобы не удовлетворить мое желание». Лучшим поводом для осуществления этой мечты, так сказать, прикрытием истинных целей мог стать только университет имени Фридриха Вильгельма⁸⁹. Так и произошло: поездку родители одобрили, и с апреля 1902 года у студента начался четвертый, самый бурный и насыщенный с точки зрения получения жизненных «знаний» семестр его университетской поры.

Разумеется, самоуверенный студент не планировал в Берлине тратить время на лекции: «За семестр я, как и в Вене, побывал в университете лишь дважды: первый раз – чтобы записаться на курс лекций, а во второй – чтобы получить зачет за их мнимое посещение». Он поселился в самом центре города вблизи Потсдамской площади по адресу Берлин SW 46, Bernburger Strasse, 20, с одной эгоистичной целью – обрести «еще более высокую, более полную свободу».

Его свобода заключалась в посещении «бродячих» заведений города, таких как «Романское кафе» на Курфюрстендам, 238, где за кружкой пива можно было весь вечер проговорить с малоизвестным художником, проявить живой интерес к его картинам, что называется, залезть в душу и выпросить рисунок в свою коллекцию. Спустя двадцать лет в этом кафе появятся знаменитости из России – В. Набоков, И. Эренбург, М. Цветаева, В. Маяковский.

Весной 1902 года Цвейг многократно посещал и так называемое «Ноллендорф-казино», располагавшееся на Ноллендорфплац, где по четвергам собирались участники творческого союза «Die Kommenden» («Грядущие»). Этот союз, основанный немецким поэтом Людвигом Якобовски и критиком Генрихом Хартом, собрал под одной крышей людей самых разных взглядов, способностей, социального статуса, положения. Цвейг свидетельствует, что за столами заседала «самая разношерстная публика, поэты и архитекторы, просто снобы и журналисты, юные девицы, выдававшие себя за художниц и ваятельниц, русские студенты и белокурые скандинавки, которые хотели усовершенствоваться в немецком языке».

Наблюдая у барной стойки проституток, наркоманов, пьяниц, авантюристов, карточных жуликов и воров всех мастей, приходивших «на огонек», чтобы получить заряд магнетической силы, исходящий от выступлений «законно избранного председателя» союза Рудольфа Штейнера, двадцатилетний студент из Вены, из благополучной, добропорядочной, интеллигентной семьи, чувствовал себя спокойно и с неподдельным любопытством с кем угодно вступал в разговор. «Чем хуже была репутация какого-нибудь человека, тем более сильным было мое желание познакомиться с ее носителем лично. Этот особый интерес или любопытство к опасным людям, между прочим, сопровождали меня всю жизнь; даже в годы, когда пристало быть уже более разборчивым, мои друзья часто возмущались, с какими-де аморальными, сомнительными и по-настоящему компрометирующими людьми я общаюсь».

Свои похождения с «накрашенными женщинами» Берлина, Марселя, Гамбурга, Парижа, Нью-Йорка Цвейг объединит в новелле «Улица в лунном свете», не случайно без уточнения, в каком именно городе это было, ибо «улицы эти – одни и те же и в Гамбурге, и в Коломбо, и в Гаване…».

«Постепенно взгляд мой освоился с обстановкой почти пустой комнаты. Она состояла из буфетной стойки и стола. Все это служило, несомненно, только преддверием к другим комнатам, назначение которых легко было угадать по приспущенному свету ламп и приготовленным постелям, видневшимся сквозь приоткрытые двери… Я заказал пива. Она пошла и принесла пиво, и в ее походке еще яснее выражалось равнодушие, чем в тусклых глазах, едва мерцавших из-под век, словно угасающие свечи. Совершенно машинально, по обычаю подобных заведений, поставила она рядом с моим стаканом второй для себя. Взгляд ее, когда она чокнулась со мной, лениво скользнул мимо меня: я мог без помехи рассмотреть ее. Лицо у нее было, в сущности, еще красивое, с правильными чертами, но, словно от душевного измождения, огрубело и застыло, как маска; все в нем было дрябло; веки – припухшие, волосы – обвисшие; одутловатые щеки, в пятнах дешевых румян, уже спускались широкими складками ко рту. Платье тоже было накинуто небрежно, голос – сиплый от табачного дыма и пива. Все говорило о том, что передо мною человек смертельно усталый, продолжающий жить только по привычке, ничего не чувствуя. Мне стало жутко, и, чтобы нарушить молчание, я задал ей какой-то вопрос…

Она все крепче прижималась ко мне, я чувствовал, как она дрожит, наслаждаясь жестокой игрой, и меня жуть брала от ее накрашенного, пахнувшего дешевой пудрой лица, от запаха ее дряблого тела… Тут меня вдруг охватило отвращение к ее хриплому, язвительному голосу, к этому мерзкому мучительству. На что мне этот закопченный вертеп, эта противная проститутка, этот слабоумный мужчина, этот чад от пива, дыма и дешевых духов? Меня потянуло на воздух. Я сунул ей деньги, встал и энергично высвободился из ее объятий, когда она попыталась удержать меня. Мне претило участвовать в этом унижении человека, и мой решительный отпор ясно ей показал, как мало меня прельщают ее ласки»⁹⁰.

Быть может, ласки захмелевшей от пива женщины с дряблой кожей в том конкретном, описанном им случае его действительно не прельстили. Но в том, что Стефан и в молодости, и в зрелые годы был «ходоком» по подобным заведениям, нет никаких сомнений. Это он сам и подтверждает в новелле «Смятение чувств», со знанием дела описывая «атрибуты возмужалости» времен собственной «учебы» в Берлине. «В числе атрибутов возмужалости неизбежны были, конечно, и женщины, – вернее, бабы, как мы выражались в своем студенческом высокомерии, – и тут оказала мне услугу моя красивая внешность: высокий, стройный, с еще сохранившимся морским загаром и свежестью, гибкий в движениях, я имел большое преимущество перед дряблыми, высохшими, как сельди, приказчиками, которые, как и мы, отправлялись каждое воскресенье за добычей на танцевальные вечера в Галлензе и Гундекеле (тогда еще находившиеся далеко за городом).

Горничная с соломенно-светлыми волосами, изобличавшими уроженку Мекленбурга, с белоснежной кожей и широкими, упругими бедрами, которую я притаскивал в свой угол разгоряченную от танцев, сменялась маленькой, вертлявой, нервной познанской еврейкой, продававшей у Тица (универсальный магазин в Берлине. – Ф. К.) чулки. Все это была в большинстве случаев легкая добыча, быстро передававшаяся товарищам. Но эта неожиданная легкость завоевания опьяняла вчера еще робкого новичка – успехи делали меня смелее, смелость обеспечивала новые победы. Я расширял поле действий: после племянницы моей квартирной хозяйки наступила очередь – первый триумф всякого молодого человека! – настоящей замужней женщины, которую соблазнила свежесть сильного, юного блондина. Постепенно улица и всякое публичное сборище становились для меня местом самой неразборчивой, почти превратившейся в спорт, охоты за приключениями. Однажды, преследуя на Унтер ден Линден хорошенькую девушку, я – совершенно случайно – очутился у дверей университета. Я невольно улыбнулся при мысли, что вот уже три месяца как я не переступал через этот порог»⁹¹.

Гуляя по дневным улицам Берлина, точнее, прогуливая занятия, он заводил беседы с любым встречным, налево и направо раздавал деньги в долг и нередко оставался «разочарованным, подчас обманутым». Но свободолюбивого студента это не сильно огорчало, он мог позволить себе занять кому-то денег, не требуя их возврата, подарить книгу, купить нуждающемуся пиджак или куртку и таким образом быстро обзавелся полезными и добрыми знакомствами. «Молодой человек из России переводил мне прекраснейшие места в ту пору еще неизвестных в Германии “Братьев Карамазовых”; молодая шведка познакомила меня с картинами Мунка; мистик отвел меня в спиритический кружок – многолико и пестро воспринимал я жизнь и не мог насытиться».

Вероятно, в одной из мастерских он встретил и художника-графика Эфраима-Моше Лилиена, второго в своей жизни после Герцля поборника сионизма, которому вскоре подарит рукопись рассказа «Странствие», а взамен получит рисунок и сделанный на заказ именной серебряный портсигар с дарственной надписью. В этом «сыне бедного ортодоксального еврея, токаря по дереву из Дрогобыча, я впервые встретил еврея Восточной Европы».

Талантливый художник-самоучка Лилиен происходил из бедной галицийской семьи: «Нищета не только стояла на пороге его родительского дома – она бессердечно переступила этот порог». Для специального издания красочного альбома графики художника, выпущенного в 1903 году в «Schuster & Loeffler», Цвейг за гонорар в 50 марок написал предисловие. Позже оно выйдет отдельным текстом в «Magazin fur Literatur» (№ 14 за 1903 год), где будет сказано о безрадостном детстве художника в его родной Галиции, о роли счастливого случая, о достижениях Лилиена в области графического искусства в Германии. «Э.-М. Лилиен сегодня первый и единственный художник – носитель подобной большой новой жизненной мысли. Его творческая идея значительна тем, что она более чем артистична, потому что ее корни глубоко вросли в кровоточащее сердце рассеянного по всему миру народа. Все, что в этих тысячах сердец безмолвно и мучительно борется за становление, умная рука художника-провозвестника выразила ясным символом»⁹².

Вместе с Мартином Бубером и Хаимом Вейцманом Лилиен основал в Берлине еврейское издательство на немецком языке «Jüdische Verlag». Он стал первым художником-евреем – «карандаш всегда должен быть красноречивее слов» – среди участников трех сионистских конгрессов в Базеле. Примечательно, что дизайн круглой монограммы писателя с изображением его инициалов SZ (Stefan Zweig) выполнит тот же Эфраим-Моше Лилиен. С 1908 года вся корреспонденция Цвейга (несколько тысяч писем и открыток на протяжении тридцати лет) скреплялась этой печатью, этим «оттиском дружбы» между венским новеллистом и гениальным немецким художником.

* * *

До сдачи экзаменов и возвращения в Вену он успеет реализовать в Германии еще одну идею: приступит к составлению антологии стихов «короля поэтов» Верлена и все организационные задачи выполнит сам – выступит в роли редактора-составителя, переводчика, автора предисловия, задастся поиском издательства. Обратится к тем немецким коллегам, с кем уже был знаком (Рихард Демель, Франц Эверс, Макс Флейшер), напишет письма нескольким новым (Отто Хаузеру, Рихарду фон Шаукалю, Цезарю Флайшлену). «По стихотворениям Верлена можно шаг за шагом проследить взлет, расцвет, кризис и крушение его жизни, как на ветке – развертывание одного за другим каждого листка». Отобранные произведения Цвейг справедливо распределяет между всеми (сам переводит только три стихотворения) и получает желанное согласие на издание сборника в берлинском издательском доме «Schuster & Loeffler»⁹³.

От Петера Хилле, одного из ораторов союза «Грядущие», «который скрывал вконец изношенный костюм и грязную рубашку», Стефан узнал о подробностях богемной жизни Верлена, о его пьянстве и распутстве. Не случайно, повествуя о жизни создателя «Галантных стихотворений», он несколько раз возвращается к его слабостям и порокам: «Верлен всю жизнь был человеком богемы, писателем, отвратительным самому себе, алкоголиком с лирическим похмельем. Трижды, четырежды, пять раз пытался он выбраться из зеленой трясины абсента на берег добропорядочной буржуазной жизни… Слабый, совершенно безвольный человек, не может пройти мимо ни одного кафе, ни одной пивной, чтобы для подбадривания не пропустить рюмочку абсента, опрокинуть стопку водки или стаканчик кюрасо, а хмель превращает мягкого нервного человека в злюку, забияку, грубияна… В молодые свои годы уродливый, словно обезьяна, застенчивый, нерешительный и непристойного поведения одновременно, романтик, так же торопливо находивший удовлетворение своей похоти у продажных женщин, как удовлетворение желания выпить»⁹⁴.

В суете дневных походов по мастерским и домам новых друзей, в ночных посиделках в барах и в обществе женщин легкого поведения семестр «учебы» в университете плавно подошел к завершению. Зачеты и экзамены оказались несложными: «Я и не удосужился заглянуть в расписание, кто преподает в Берлине философию; мне достаточно было знать, что “новая” литература там развивается более энергично, более бурно, чем у нас». Камилл Хофман известил его письмом, что в ближайшее время направляется в Париж, Эфраим-Моше Лилиен остался в Берлине (позже Цвейг пригласит его приехать в Вену), а сам Стефан к концу июня вернется домой и по заведенному обычаю согласится поехать с родителями в Мариенбад.

Догадываюсь, что отцу и матери о своих похождениях по борделям и барам сын не рассказывал. Впрочем, об этом он не рассказывал никому, зато в Вене повсеместно жаловался и повторял, что кофе в Берлине «был жидким и плохим, потому что экономили каждое зернышко», еда была «безвкусной, без сока и силы». Только ту «пищу», которую он жадно вкушал в беседах с отбросами общества, колдунами-мистификаторами, юными художниками и зрелыми грубыми женщинами, бесцельными «мономанами чистого бытия»; только ту подлинную «пищу» для ума и души он разжевал, распробовал по кусочку от каждой необузданной натуры. А это, согласимся, послаще любого десерта и кофе!

По приезде в Вену Цвейг обнаружил потрепанный июньский номер «Prager Tageblatt» со своей рецензией на роман русского писателя Гончарова «Обломов». Рецензия называлась «Торжество инертности», и это была первая его статья, обращенная к русской литературе⁹⁵. За двадцать лет до написания эссе о Достоевском и Льве Толстом молодой австрийский автор попытается постичь отличительные особенности русской литературы через «просторы этой мрачной книги». Публикация рецензии была приурочена к выходу в Вене первого полного перевода «Обломова» на немецкий язык⁹⁶.

«Не знаю, как можно отделять себя от Обломова; лично я редко ощущал столько сочувствия к какому-либо другому персонажу, как к нему, и никогда не было у меня такой потребности прямо-таки вмешаться в действие, чтобы встряхнуть его: “Пробудись, пробудись, счастье пройдет мимо тебя, ты можешь еще его поймать!” И я думаю, большинство читателей ощутили это. Ибо мы полны сочувствия и симпатии, прежде всего к тем обстоятельствам и событиям, которые мы можем понять и которые мы пережили, поскольку отказались здесь от своего эгоизма, ведь и нас может не миновать такая же судьба. И есть ли человек, который, постоянно творя деятельно и целеустремленно, не был бы все же хоть раз в своей жизни Обломовым?»

* * *

В последний летний месяц 1902 года студент держит путь в Брюссель, где благодаря помощи Камиля Лемонье – «превосходного, отзывчивого человека, о котором я навсегда сохранил благодарную память» – и добродушию ван дер Стаппена – «как сердечно принимали меня, молодого человека, он и его крупная, высокая, веселая жена-голландка!» – Стефан Цвейг впервые пожмет руку Эмилю Верхарну. К тому памятному моменту первой встречи бельгийский поэт – «мое влечение к нему являлось в какой-то мере мистическим» – уже был для Цвейга кумиром и учителем. В последующие 15 лет в письмах он будет неизменно называть его «Maestro» и, несмотря на разницу в четверть века, сможет стать «чудесному мастеру жизни» преданным и верным другом, подлинным «верхарнианцем», как Стефан сам себя называл.

«Мне очень рано попались в руки стихи Верхарна. Тогда я счел это чистой случайностью, но впоследствии понял, что эта случайность была одной из тех неизбежных и, пожалуй, предопределенных необходимостей, которые определяют важнейшие моменты человеческой жизни».

Эмиль Верхарн родился 21 мая 1855 года в крохотном местечке Сент-Аман вблизи Антверпена во Фландрии в семье мелкого чиновника, предки которого занимались изготовлением сукна. Получив религиозное воспитание и окончив школу, он продолжил учебу в иезуитском колледже в Генте (позже там учился и автор «Синей птицы» Морис Метерлинк). Далее Верхарн обучался на юридическом факультете Лёвенского университета и прошел стажировку у адвоката и писателя Эдмона Пикара, многократного номинанта на Нобелевскую премию по литературе.

Непреодолимая тяга к творчеству (Верхарн, как и Цвейг, публиковал стихи с пятнадцати лет, писал в журналы и газеты под псевдонимом «Пантагрюэль»), мудрые и своевременные советы Пикара в конечном итоге определили его судьбу. «Я хотел бы суметь наполнить те разнообразные стихи, на которые меня вдохновляет Фландрия, обильным здоровьем, тучной жизнью, так восхитительно подчеркнутыми Иордансом во всем его творчестве», – писал Верхарн своему другу ван Аренбергу⁹⁷ в 1879 году.

Вдохновляясь национальными традициями живописи Рубенса, пребывая под влиянием бодлеровских мотивов⁹⁸, спустя четыре года он издал в Брюсселе свой первый поэтический сборник «Фламандские стихи». Один из подписанных экземпляров Верхарн отправит любимому поэту Виктору Гюго. Не случайно Цвейг, публикуя в «Schuster & Loeffler» сборник избранной поэзии Верхарна в 1904 году, подчеркнет в предисловии: «Эмиль Верхарн, со времен Виктора Гюго, возможно, первый лирический поэт высокого стиля во Франции». Но признание и слава не спешили к порогу дома «бельгийского Виктора Гюго». Критики обвиняли поэта в отсутствии благопристойности, и за такие произведения, как «Свиньи», «Като», «Равнина», прозвали «Рафаэлем навоза». Интересно, что Лемонье за два года до выхода «Фламандских стихов» в своем романе «Самец» писал о «лошадином навозе и остром запахе свиной мочи», но «Рафаэлем навоза» нарекли почему-то не его, а Верхарна.

Поэт впадает в депрессию и удаляется в Форжский монастырь, где три недели проводит в полном одиночестве, наблюдая за монастырской жизнью. В июне 1886 года в парижском издательстве Лемерра выходит его второй поэтический сборник – «Монахи», посвященный поэту Жоржу Кнопфу. Цвейг полагал, что в «Монахах» «кристаллизуется в первый раз тонкое понимание психических оттенков» его поэзии. Далее, обращаясь к символизму и мистицизму, Верхарн создает трагическую трилогию «Вечера», «Крушения», «Черные факелы» и каждую новую книгу неизменно посвящает друзьям – Жоржу Роденбаху, Тео ван Риссельбергу, Вилли Шлобаху, Дарио де Регойосу, Ивану Жилькену, входившим вместе с ним в группу «Молодая Бельгия».

Увлекшись идеями социализма, в 1892 году Верхарн вступает в бельгийскую социалистическую партию, знакомится с рабочим движением. Читает лекции по искусству в Народном доме и Народном университете. Самый известный поэтический сборник того периода – «Города-спруты». Никто до него не делал городские реалии предметами поэтического внимания.