Текст книги "Стефан Цвейг"

 
Огромный порт его – зловещий лес крестов;
Скрещенье рей и мачт – на фоне облаков.
Его огромный порт сквозь дым и мглу маячит,
Где солнца красный глаз струями сажи плачет.
 

Город в его представлении – средоточие финансов, экономики, науки, центр социальных катаклизмов. И это было не случайно – в Бельгии в 1893 году прошла всеобщая забастовка, вызвавшая сильный общественный резонанс.

 
Герои, мудрецы, художники, пророки.
Все стену тайн долбят, кто ломом, кто рукой;
Одни сошлись в толпу, другие – одиноки,
Но чувствует земля себя уже иной!
 

Все эти художественные образы находят воплощение в творчестве поэта-урбаниста задолго до встречи с Цвейгом, произошедшей в брюссельском доме скульптора Шарля Ван дер Стаппена: «Я впервые ощутил тогда крепкое пожатие его сильной руки, впервые встретил его добрый, ясный взгляд… Он так и устремлялся вам навстречу всем своим существом, и в первый же час нашего знакомства, как и много раз впоследствии, мне посчастливилось испытать на себе этот бурный, стремительный порыв его души к душе другого. Ничего не зная обо мне, он был уже полон благодарности за одну лишь мою симпатию к нему и подарил меня своим доверием только за то, что мне нравились его стихи. Бурный натиск его дружелюбия смёл последние остатки моей робости».

В последующие годы Стефан станет часто навещать того, «чья жизнь, в каждом ее мгновении, учила меня тому, что лишь совершенный человек может стать великим поэтом». Зимой он гостил у него в пригороде Парижа, в местечке Сен-Клу, где у Верхарна был дом – «до чего же тесен был его домик!» – а в августе неизменно приезжал во Фландрию, переводя новые стихи на немецкий язык, подолгу беседуя обо всем на свете с ним и его супругой, художницей-акварелисткой Мартой Массен, «неугасимым светочем его души, ярким факелом, озарившим всю его жизнь».

Мы еще заглянем с вами в скромное жилище и богатую душу бельгийского поэта на страницах этой книги. Обязательно вспомним и Валерия Брюсова, первого переводчика Верхарна на русский язык, трижды гостившего у него в Бельгии в разные годы. Поговорим о драме «Елена Спартанская», которую Верхарн посвятил Цвейгу и Брюсову, и, конечно, о рукописях поэта.

Не стоит забывать, что Цвейг неуклонно продолжал пополнять свою коллекцию раритетов. От Верхарна ему немало достанется после трагической гибели поэта на Руанском вокзале. «Он ревностно ковал и перековывал строки своих стихов, и в его корректурной правке отражается вся неукротимость воли Верхарна к совершенству. Его рукописи – это настоящие поля сражений, вдоль и поперек усеянные трупами павших от руки поэта слов, через которые лезут другие слова, чтобы в свою очередь так же пасть, и сквозь всю эту мешанину проглядывает, наконец, новая, более прочная форма. Поэт переделывал свои стихи (и, на мой взгляд, не всегда удачно) при каждом новом издании. Друзья, для которых его произведения успевали уже к тому времени стать чем-то нерушимым и близким, пытались почтительно и осторожно удерживать его от переделок, но все их старания были тщетны».

* * *

Окончание Венского университета стремительно приближалось, оттягивать с подготовкой диссертации дальше было нельзя. С весны третьего курса он снимает в Вене еще более тихую комнатку на Франкеюбергассе, 4, а затем на Тюльпенгассе, 6, где 18 месяцев подряд (отвлекаясь лишь на редкие прогулки по Вене с Максом Бродом и короткую поездку в августе 1903 года в Париж и на «очаровательный маленький остров» Иль-де-Бреа) читает книги французского философа-позитивиста Ипполита Тэна.

«Тэну принадлежат удивительные слова, звучащие, казалось бы, горько и сурово: “Без философии ученый – всего лишь ремесленник, а художник – шутник”. Истина, которую можно извлечь из этого афоризма, чрезвычайно важна для теории искусства, но для того, чтобы она раскрылась, необходимо сначала освободить понятие философии от его схоластических толкований». Это размышление Стефан приводит во вступлении к изданному в 1903 году альбому графики художника Лилиена. Отзвуки эстетического учения Тэна прослеживаются и в рецензии Цвейга на роман Гончарова.

Увлечение историей Франции, ее культурой, классической и современной литературой, долгие беседы с Камиллом Хофманом и свободное владение французским языком помогут Стефану «за пару месяцев переворошить весь академический материал, который более прилежные студенты с отвращением пережевывали почти четыре года».

Работа над диссертацией дала Цвейгу очень многое. Во-первых, знакомство с творчеством драматурга-елизаветинца Бена Джонсона, о котором французский философ подробно писал в «Истории английской литературы». Для оперы Рихарда Штрауса в 1933 году Цвейг, опираясь на комедию Джонсона «Эписин, или Молчаливая женщина» (1609), напишет либретто «Молчаливая женщина». Во-вторых, Цвейг обнаружил, что глава школы французских позитивистов признавал монументальную «Человеческую комедию» Бальзака величайшим хранилищем документов и называл ее создателя гениальным наблюдателем-систематиком. С таким определением Стефан был полностью согласен и уже в университете стал выписывать цитаты из произведений любимого Бальзака для составления будущего эссе о нем.

В-третьих, ему показалась занятной теория Тэна о том, что «чем более наглядно изображены в книге человеческие чувства, тем она более литературна, ибо назначение литературы в том, чтобы запечатлевать чувства». В дальнейшем эта мысль приведет Цвейга к правильным выводам. Он станет описывать именно чувства и страсти вымышленных героев своих новелл, а в литературных портретах и биографических эссе будет объяснять мотивы и поступки избранных личностей, повлиявших на ход истории через анализ их характеров, комплексов, составление психологических портретов.

«Какое удовольствие было наблюдать за тем, как этот слабый характер становится сильным!» – напишет он 1 сентября 1932 года Ромену Роллану после завершения биографии Марии-Антуанетты. Но до этого мы еще дойдем, а пока стоит помочь Цвейгу доблестно защитить титул доктора. «Мы зубрили ночи напролет» – и вот, наконец, в четверг 7 апреля 1904 года в Венском университете состоялся волнительный день защиты. Профессора Фридрих Йодль⁹⁹ и Лоренц Мюлльнер¹⁰⁰ по окончании доклада представили письменный отчет о диссертации¹⁰¹ кандидата С. Цвейга. Комиссия похвалила его в первую очередь за выбор темы, ведь среди немецкоязычных студентов до него еще никто не занимался исследованием философских теорий Тэна. И самое главное, выпускнику поставили «отлично» за то, что весь материал при подготовке работы он старательно исследовал на языке оригинала, то есть на французском.

Девятнадцатого июля 1904 года Стефану Цвейгу торжественно присудили степень доктора философских наук. Наконец-то он мог вздохнуть с облегчением и словно в награду осенью получить из берлинского издательства «Egon Fleischel & C» долгожданный сборник своих новых рассказов «Любовь Эрики Эвальд».

Сборник включал рассказ «Странствие», напечатанный в «Neue Freie Presse» в апреле 1902 года. Рассказ «Звезда над лесом» («Stern überdem Walde»), повествующий о трагической любви молодого официанта Франсуа к родовитой польской графине Островской; узнав о ее отъезде в Варшаву, Франсуа бросается под поезд своей возлюбленной. Этот рассказ Стефан посвятил австрийскому поэту Францу Карлу Гинцки. Центральный рассказ «Любовь Эрики Эвальд», посвященный Хофману, как вы помните, уже был написан двумя годами ранее.

Последний рассказ, «Чудеса жизни» («Die Wunder des Lebens»), был посвящен университетскому другу Стефана, юристу Гансу Миллеру¹⁰². Еще одна кровавая трагическая история, будто бы происшедшая в Антверпене в XVI веке. Цвейг описывает противостояние между католиками и протестантами, погубившее много мирных людей, в том числе родителей еврейской девочки Эстер. Несчастная Эстер чудом остается в живых, но отныне воспитывается в удочерившей ее католической семье. Однажды к отчиму пятнадцатилетней девочки обратился художник, получивший заказ изобразить для церковного алтаря Мадонну с младенцем. Так девочка по воле Бога станет прототипом Мадонны для картины и прихожанкой ранее чуждой ей церкви. Когда на эту самую церковь нападут разъяренные бандиты с вилами, Эстер не побоится грудью защитить алтарь и картину, но обезумевшие люди убьют смелую девочку. «Убьют» они и Господа в сердце талантливого и верующего художника, пришедшего утром в церковь и обнаружившего в руках Эстер нарисованную им когда-то Мадонну с младенцем.

Аромат венской кофейни

Венское кафе представляло собой заведение особого рода, которое невозможно сравнить ни с каким другим в целом мире¹⁰³.

Жарким июньским днем 1905 года в двери венского кафе «Pucher» вошел бедно одетый юноша с исписанным блокнотом в руках. Вряд ли он рассчитывал купить там пирожное, ведь кафе, располагавшееся на углу Вальнерштрассе и Кольмаркт по соседству с главной придворной кондитерской «Demel» и ювелирной мастерской «Rozet & Fischmeister»¹⁰⁴, считалось одним из самых дорогих и роскошных в городе. Юноше было 14 лет, звали его Филипп Мюллер¹⁰⁵. Весной того года он самостоятельно приехал в Вену из города Карансебеш в Венгрии¹⁰⁶. Дома успел окончить гимназию и стать корреспондентом одной местной редакции. Его репортажи вызывали настолько оживленные споры, что однажды на газету подали в суд за клевету, но забрали заявление, узнав, что под псевдонимом скрывается несовершеннолетний автор.

После неудачной попытки учебы в педагогическом колледже Клаузенбурга¹⁰⁷, конфликта с родителями и приступов депрессии юнец окажется в Вене. Несколько дней преследуя Стефана Цвейга, он в тот июньский день вручил ему за столиком кафе «Pucher» рукопись своих стихов о космосе, Вселенной, смыслах мироздания, надеясь, что именитый новеллист поможет с публикацией. Цвейг вежливо берет стихи, но случайно теряет рукопись. Остается загадкой, почему Филипп, узнав о случившемся, не попытался восстановить «космическую поэзию» по памяти. Человечество о содержании этой тетради так никогда и не узнает.

Зато о бедах и нужде юноши в скором времени узнают его родители, ведь в Вене поэт жил впроголодь, помощи ни у кого не просил и дотянул до того, что, однажды упав в голодный обморок, оказался в больнице. Разъяренный отец заставил «блудного сына» последовать примеру старших братьев и поступить в Венский университет для изучения химии и фармацевтики. Так Филипп не по своей воле оказался на лекциях профессоров Огюста Анри Фореля, Жозефа Бабинского, Зигмунда Фрейда. Постигая основы философии и психиатрии, медицины и анатомии, вечерами, как и прежде, он покорно служит любимой музе, читает романы и пьесы, сочиняет стихи.

Пройдет двадцать лет, Филипп Мюллер станет крупным специалистом по русскому театру и прославится под именем Рене Фюлоп-Миллер. Огромный интерес к России, ее традициям, деревенскому и городскому укладам, сочинениям Толстого и Достоевского, которые он читал в подлиннике, приведут его в Москву, Тверь, Ленинград, на Кавказ, в усадьбу Ясная Поляна. В Москве Рене полулегально скупит машинописные копии рукописей Достоевского и в мюнхенском издательстве «Piper-Verlag» опубликует восемь томов неизвестных ранее материалов русского классика¹⁰⁸. Спустя 36 лет, в июле 1941 года, Рене Фюлоп-Миллер приедет в Оссининг¹⁰⁹. Цвейг, внимательно прочитав его книгу «Триумф над болью»¹¹⁰, будет долго расспрашивать Рене о реакциях организма на повышенные дозы снотворных средств, станет искренне интересоваться свойствами различных ядов и психологией людей, склонных к суициду.

Я столь подробно остановился на этом малоизвестном русскому читателю имени по двум причинам. Во-первых, одно из прощальных писем перед смертью Цвейг отправил именно Рене Фюлоп-Миллеру: когда читатель дойдет до последней главы книги, у него уже будет представление об этом забытом гении. Во-вторых, пример их встречи в «просветительском центре», как Стефан называл венские кофейни того времени, демонстрирует, каким оптимально удобным способом можно было «заваривать» крепкие, словно густой черный кофе, отношения между писателями разного положения, ранга, статуса в столице Австро-Венгерской империи.

Так, в кафе «Griensteidl» в апреле 1891 года состоялась первая встреча драматурга Германа Бара и юного Гофмансталя. «Лорис»¹¹¹ буквально потряс Бара сначала своим сочинением, присланным в редакцию, а затем и возрастом: Бар ожидал увидеть перед собой убеленного сединой писателя в строгом костюме, широкополой шляпе и очках, а к столику неожиданно подошел мальчуган в коротких брюках. Эту историю со слов самого Бара Цвейг приводит в мемуарах: «Неожиданно к его столу легким шагом подошел стройный, еще безусый гимназист в коротких подростковых брюках и отрывисто произнес высоким ломающимся голосом: “Гофмансталь! Я и есть Лорис”. Даже годы спустя Бар волновался, рассказывая о том, как он был ошеломлен. Сначала он не захотел поверить, что подобным искусством, подобной широтой и глубиной видения, таким поразительным знанием жизни владеет гимназист, который еще и не начал ее». Артур Шницлер, в тот апрельский вечер также присутствовавший в кафе, записал в дневнике, что впервые в жизни беседовал с гением.

Не сохранившееся до наших дней венское кафе «Griensteidl» было открыто на первом этаже трехэтажного дворца Дитрихштайн в 1847 году, за несколько месяцев до первой европейской революции. Цвейг не случайно называл это место «резиденцией молодой литературы», ведь спустя 43 года после открытия именно там Герман Бар основал литературное движение «Молодая Вена» и стал его самопровозглашенным руководителем и вдохновителем. В «Griensteidl» за небольшими мраморными столиками регулярно встречались люди особого склада мышления и характера, пионеры венского модернизма, бросившие вызов моралистической традиции литературы уходящего века. Поэты, писатели, композиторы, редакторы, в числе которых были Феликс Зальтен, Рихард Бер-Гофман, Карл Краус, Гуго фон Гофмансталь, Рауль Ауэрнхаймер, Петер Альтенберг, Артур Шницлер (порой встречи собирали более тридцати участников), в силу своих талантов и возможностей вдохнули новый кислород, «новую жизнь в умирающую нравственную и политическую традицию». Герман Бар называл их заседания «Платоновской Академией», венцы дали им определение «литераторы кофейни», а Цвейг писал, что лучшие представители этого течения, пользуясь палитрой художественных средств, «впервые смогли придать самобытной австрийской культуре европейское значение». Сам Цвейг в силу своего юного возраста к составу группы «Молодая Вена» не принадлежал, однако наряду с Робертом Музилем, Йозефом Ротом и Эдён фон Хорватом стал последователем литературного модернизма.

«Друзья? На самом деле мы не друзья – мы просто не заставляем друг друга нервничать», – с немалой долей иронии однажды скажет Рихард Бер-Гофман о своих единомышленниках. Удобнее всего им было встречаться в бильярдной и основном зале «Griensteidl» на площади Святого Михаила – Михаэльплац, 2. Но нередко обсуждения происходили и в холостяцкой квартире Шницлера, и в домашней библиотеке Бер-Гофмана, где звучал хор обсуждений, дискуссий, споров, поднималась волна новых идей в пользу произведений современных художественных течений – символизма, импрессионизма, декаданса.

Через четыре года Герман Бар наладит в Вене выпуск еженедельной газеты «Время» («Die Zeit»), на страницах которой станет излагать принципы группы. Но уже зимой 1897 года дворец Дитрихштайн в ходе реконструкции площади снесут и сподвижники венского модерна переместятся в не менее чудесное кафе «Central», где продолжат собираться, пусть и совсем недолго.

Все-таки Бертольт Брехт не ошибался, когда говорил: «Вена – это город, который был построен вокруг кофеен». Кафе «Central» и «Herrenhof», располагавшиеся в нескольких шагах друг от друга на одной четной стороне Херренгассе (дома 14 и 10 соответственно) – еще два престижных венских «дома», где писатели, художники, музыканты, скульпторы, революционеры, миллионеры насыщенно проводили время от зари до зари.

«Заботы? Не все ли равно, какие – иди в кофейню!

Она не смогла прийти на свидание, пусть даже по очень серьезной причине? – В кофейню!

Башмаки износились? – В кофейню!

Получаешь четыреста в месяц, а тратишь пятьсот? – В кофейню!

Бережешь каждый грош и на всем экономишь? – В кофейню!

Ты канцелярский служащий, а когда-то мечтал стать врачом? – В кофейню!

И ни одна не способна тебя понять? – В кофейню!

Все люди мерзки и внушают отвращение, но без них никак невозможно? – В кофейню!

Везде закрыт кредит? – В кофейню!»¹¹²

Так писал «венский Диоген» поэт Петер Альтенберг¹¹³ во славу знаменитых венских кофеен. На рубеже веков он получал письма только на адрес кафе «Central», считая его своим домашним адресом, рабочим кабинетом и прачечной. Каждый день он неизменно сидел за одним и тем же столиком в окружении вороха бумаг и закапанной старой чернильницы, отвечал на почту, вздыхал от неразделенной любви и писал «картинки настроений», вошедшие потом в его декадентские сборники и книжки прозаических миниатюр. Если сегодня в Вене посетить «Central», то при входе вас обязательно встретит выполненный из папье-маше манекен Петера Альтенберга. По-прежнему, как и много лет назад, поэт встречает гостей своим уставшим взглядом и мысленно провожает до выхода каждую красивую гостью. Хорошо известно, что он боготворил и был влюблен в супругу архитектора Адольфа Лооса Лину, часто приходившую вместе с мужем в это удивительное заведение.

Знаменитая муза, натурщица, журналистка Эа фон Аллеш (Ea von Allesch, 1875–1953) носила титул «некоронованной королевы «Central». Ее первый муж, пианист из Англии, погиб на фронте, а второй, будущий немецкий психолог Йоханнес фон Аллеш, получил нервный срыв в 1916 году вскоре после свадьбы. После этого именно в «Central» прекрасная Эа завела роман с писателем Германом Брохом, который был младше на 11 лет. Вся Вена обсуждала их любовные отношения: «Мы ежедневно просиживали там часами, и ничто не ускользало от нас». Но стоит отдать должное коллегам, никто из них на данный счет публично не распространялся – исключительно в кулуарах и шепотом. После войны Брох не без протекции подруги станет рецензентом популярного издания «Moderne Welt».

* * *

Поражает, когда пытаешься представить неисчислимое количество журналов и газет, одновременно раскрытых перед завсегдатаями «Central», людьми разных национальностей, часами сидевшими за любимыми столиками, пуская облачка дыма от дорогих заграничных сигар. Посетители только этого кофейного рая ежедневно имели доступ к четверти тысячи ведущих печатных изданий на 22 языках. Цвейг с полным основанием свидетельствует, что в «Central» «имелись комплекты всех венских газет, и не только венских, но и немецких, а также французских, английских, итальянских, американских; получали здесь и крупнейшие литературные и художественные журналы мира, “Меркюр де Франс” не реже, чем “Нойе рундшау”, “Студио” и “Берлингтон-мэгэзин”»¹¹⁴.

Среди постоянных посетителей бывал и Лев Троцкий, живший в Вене под своей настоящей фамилией Бронштейн. В кафе он захаживал со своей возлюбленной Натальей Ивановной Седовой. В «Central» Лев Давидович нередко составлял компанию сильному сопернику по игре в шахматы, австрийскому драматургу Альфреду Польгару, написавшему целое эссе «Теория кафе “Централь”»¹¹⁵.

Конечно, бывал здесь и Зигмунд Фрейд со своей Мартой, хотя обычно он предпочитал кафе «Landmann». Приходили писатель Франц Верфель, психолог и психиатр Альфред Адлер. Бывали здесь несостоявшийся художник, но, к сожалению, состоявшийся кровавый злодей и тиран Адольф Гитлер, будущий вождь Югославии Иосип Броз Тито и некий Ставрос Пападопулос, прибывший в Вену из Кракова, – на это имя был выписан поддельный паспорт Иосифа Джугашвили-Сталина. Допоздна засиживался критик, издатель порнографических журналов Франц Блей, открывший в кафе «Herrenhof» в 1916 году собственный литературно-художественный клуб.

Многие из тех, кто до Первой мировой войны посещал «Central», писали потом в мемуарах (вот бы рассказанные ими истории собрать в одну книгу!) о событиях, эпизодах, «звездных часах», происходивших на их глазах в этом удивительном заведении. Вот что, например, писал упомянутый выше Лев Троцкий, присутствуя в кафе 30 декабря (по старому стилю) 1908 года на предновогоднем венском застолье.

«Все залы переполнены. Огни, шум, дамские шляпы, загнанные кельнеры, пунш и грог. Prosit Neujahr!^[5] Несколько депутатов играют за длинным столом в “тарок”. Глядя на этих людей, никто не сказал бы, что на их плечах тяготеет бремя государственных устоев. Они играют в карты каждый вечер и в наступлении Нового года не видят причины нарушать заведенный порядок… Рядом группа журналистов бульварной прессы с дамами, одетыми только наполовину. Недопитые стаканы вина, остроты по очереди и благодарный смех женщин правильными залпами. Сутолока. Входят и выходят. Prosit Neujahr! Все хотят чем-нибудь отметить тот факт, что земля стала старше на 365 дней… В углу подле фонтана, который не действует, сидели: немец-врач, русский журналист, русский эмигрант-семидесятник, художница-венгерка и русская музыкантша. Сидели уже целый час, разговор то расширялся, то дробился, скользнул по турецкому парламенту, задержался на время над развалинами Мессины и, сделав еще два-три зигзага, остановился на живописи. Спросили друг друга про выставку русских художников…»¹¹⁶

Надеюсь, что в компании с Троцким, Цвейгом и участниками общества «Молодая Вена» мне удалось воссоздать атмосферу главных кофеен этого прекрасного города. И даже те читатели, которым пока не довелось побывать в Вене, хоть на минуту почувствовали, представили, поверили на слово, какое центральное в прямом и переносном смысле место в размеренной и беззаботной довоенной жизни австрийских интеллектуалов и эмигрантов занимали ароматные городские кофейни.

Стефан Цвейг знал их все, начиная с самой первой, открытой вблизи собора Святого Стефана на Домгассе в 1683 году под оригинальным названием «У голубой бутылки» («Zur blauen Rasche»), и заканчивая ароматной кофейней «Beethoven», современным кафе «Stadtkind» на Университетштрассе, 11, куда писатель регулярно приглашал юные дарования, помогая им раскрыть таланты и сделать первый серьезный шаг в литературе.

* * *

В письме брату Альфреду в день своего пятидесятилетия (28 ноября 1931 года) Стефан сообщит: «Я мог бы комфортно жить в двух комнатах, выкуривать несколько сигар, один раз в день посещать кафе, большего мне на самом деле не нужно». Действительно, а разве что-то еще нужно писателю для плодотворной работы, кроме покоя, любимой сигары для размышлений и свободного столика в кофейне, куда приходят за новыми впечатлениями от бесед с друзьями и времяпровождения среди легкомысленных незнакомок?

Теперь имеет смысл поговорить о новелле «Мендель-букинист», где автор рассказывает о трагической судьбе энциклопедически образованного еврея польского происхождения – оторванного от реальной жизни библиофила, «мага и маклера книжного дела, который изо дня в день несокрушимо сидел», уткнувшись носом в книгу, в венском кафе «Глюк» на Альзерштрассе, пока не был арестован и заключен в концлагерь. «Он впервые набрел на кафе Глюк, и постепенно оно стало его мастерской, его главной квартирой, его почтовым отделением, его миром… Ровно в половине восьмого утра он входил в кафе, и только когда тушили свет, оставлял помещение… Не шутка тридцать шесть лет изо дня в день сидеть за одним и тем же столом: этот стол и был ему домом».

Кто же этот загадочный «он», с кем писатель хотел нас познакомить? Быть может, это вовсе и не вымышленный персонаж его очередной блистательной новеллы. Не просто «допотопный книжный червь вымирающей породы», а реально живший букинист, торговец вразнос и скупщик, коих писатель в силу профессии и многолетнего увлечения коллекционированием рукописей знал в Вене до и после войны великое множество? Имя этого загадочного человека уже понятно из названия произведения – Якоб Мендель. Обладатель поразительной, изумительной памяти одинокий и одичавший затворник, ни с кем не вступавший в диалог, кроме каталогов и книг, годами сидевший за своим испещренным заметками столиком, «алтарем библиофильских откровений». Но если вдруг к нему обращались с определенным запросом на поиск самой редкой книги, он по памяти начинал перечислять, да еще и в хронологическом порядке все издания искомого объекта, цены по каталогам, адреса издательских домов. Словно стреляя остроконечными цифрами в воздух, называл годы публикаций и дополнительные источники, где когда-либо упоминалась заветная книга.

«Если в каталоге какого-нибудь регенсбургского букиниста книга была оценена в шесть марок, он тотчас припоминал, что два года тому назад другой экземпляр этой книги на распродаже в Вене пошел за четыре кроны и кем она была куплена. Нет, Якоб Мендель не забывал ни одного названия, ни одной цифры, он знал каждое растение, каждую инфузорию, каждую звезду в изменчивом зыбком книжном космосе… Ибо он читал так, как другие молятся, как играют азартные игроки, как пьяные безотчетно глядят в пространство; он читал так трогательно и самозабвенно, что с тех пор всякое иное отношение к чтению казалось мне профанацией»¹¹⁷.

Собирательный образ Якоба Менделя срисован автором как минимум с двух реально живших в описываемое время (предвоенные и военные годы) в Вене магов и чародеев книжного и музыкального искусства. И в первую очередь это Эйзебиус Мандычевский – славянского происхождения по отцу, румынского по матери, прославленный педагог, получивший первые уроки музыки еще в родных Черновцах, а затем в Венской консерватории на уроках гениального Роберта Фукса. Добившись больших высот в музыкальном мире, Мандычевский не только входил в ближний круг друзей Иоганнеса Брамса, но и кропотливо занимался подготовкой издания его полного собрания сочинений, а также собраний Шуберта и Гайдна. Не случайно по замыслу автора новеллы неграмотная уборщица, работавшая в кафе «Глюк», фрау Споршиль, чудом сохранила единственную оставшуюся от Якоба Менделя книгу – второй том библиотеки немецкой эротической и занимательной литературы Йозефа Гайдна, «хорошо известный каждому библиофилу справочник по галантной литературе».

Примечательно, что Эйзебиус Мандычевский скончается в Вене в конце лета 1929 года, а первая публикация новеллы «Мендель-букинист» появится на страницах «Neue Freie Presse» в трех частях в праздничных номерах 1–3 ноября того же года. Если быть внимательным, то можно увидеть, что Цвейг прямо упоминает имя этого человека в тексте. Проводя аналогию между Менделем и Мандычевским (даже их фамилии созвучны), он наделяет главного героя определенными чертами и талантами этого венского музыковеда: «Все без исключения любители книг знали Якоба Менделя. Так же как за советом относительно какого-нибудь музыкального произведения отправлялись к Еузебиусу Мандишевскому, в Общество друзей музыки, где он сидел в серой ермолке, с приветливой улыбкой на устах, среди папок и нот и с первого же взгляда легко разрешал труднейшие загадки…»¹¹⁸

Второй очевидный прототип – директор Венской публичной библиотеки Карл Глосси. Прославленный среди коллекционеров и букинистов эксперт, знаток творчества австрийского поэта Франца Грильпарцера и драматурга Эдуарда фон Бауэрнфельда, хранитель театральных и музыкальных собраний венского искусства XIX века, готовивший юбилейные каталоги различных городских выставок и публикации многих рукописей из архивов. 9 марта 1928 года Карл Глосси стал почетным гражданином Вены, после чего благополучно прожил еще восемь лет, и я вполне допускаю, что упоминание его имени в тексте – своего рода поздравительная «телеграмма», весточка благодарности автора за вклад этого трудолюбивого, одаренного знатока и ученого в систематизацию многих коллекций по театральному искусству.

Снова и снова восторгаясь памятью Якоба Менделя, его самодисциплиной, отрешенной от всего наносного концентрацией на единственном деле – «эта память могла получить такое поистине сверхъестественное развитие только благодаря вечной тайне всякого совершенства: тайне сосредоточенности», – Цвейг намеренно сравнивает его с Глосси. Директора библиотеки Стефан знал лично и очень хорошо понимал, какую помощь оказал этот усидчивый гений будущим историкам, критикам, театроведам, студентам с их вечной подготовкой дипломов и рефератов. Обратим внимание, что в новелле автор прямо призывает обращаться к Глосси за советом и помощью: «Так же как и по сей день каждый, кто хочет получить сведения о театральной жизни старой Вены, о ее культуре, неизбежно обратится к всеведущему старику Глосси».

Обозначенная Альзерштрассе, по которой в промозглый дождливый вечер автор новеллы спешно возвращался домой, – реально существующая дорожная артерия Вены длиной в один километр. Вот только кафе «Глюк» (Gluck), где рассказчик прятался от ливня и разглядывал лица, «казавшиеся землистыми в искусственном свете наполненного табачным дымом помещения», где он пристально наблюдал «за кассиршей, словно автомат отпускавшей кельнерам сахар и ложечку к каждой чашке кофе», – увы, заведение вымышленное.

Единственным утешением для всех поклонников гениального произведения «Мендель-букинист» – а я точно знаю, что немало людей отправлялось в Вену на поиски мифического кафе, названного писателем в честь реформатора оперного искусства Глюка, – может стать, не удивляйтесь, кофейня «Stadtkind», некогда модное и популярное кафе «Beethoven». И вот, собственно, почему. Дом, на первом этаже которого располагалось кафе «Beethoven», и сегодня стоит на пересечении Ландесгерихтштрассе и Университетштрассе, смотря прямо через дорогу на Альзерштрассе, а заодно и на Гарнизонштрассе, где в доме 10 после войны долгие годы жили родители писателя. Этот район Стефан Цвейг знал практически «с закрытыми глазами».

Среди завсегдатаев «Beethoven» можно назвать Хуго Беттауэра, написавшего задолго до Холокоста книгу «Город без евреев». В это кафе заглядывали проживавший неподалеку Зигмунд Фрейд и поэт Антон Вильдганс, но самое ценное, что именно здесь Стефан Цвейг регулярно собирал молодую поросль венских писателей и поэтов и делился с ними идеями, советами относительно их реализации, будущего успеха – скажем так, вдохновлял на свершения.

«Мне было почти 21, когда я познакомился со Стефаном Цвейгом. Через Герберта Ойленберга, который приехал в Вену для постановки одной из своих пьес. Стефан Цвейг, читавший все журналы, даже бульварные, уже знал мое имя по публикации в одном из таких изданий. По крайней мере, он так сказал. А какой молодой автор не поверит, если знаменитый поэт заверяет, что уже читал его произведение? Стефан Цвейг пригласил меня – уже не помню, было это в воскресный вечер или в понедельник – в кафе “Бетховен”, где он регулярно встречался с молодыми авторами. Добавил, что будет рад меня видеть. Это было как возведение в дворянство. Надо ли говорить, какой гордостью это наполнило меня, двадцатилетнего человека? Нужно напомнить сегодняшнему читателю, что тогда, перед первой мировой войной, молодежь еще не была открыта. Ею не интересовались ни политики, ни выдающиеся умы. Все, что от нее требовалось, только идти в армию. А в литературе поколение уже знаменитых писателей и поколение молодых держались далеко друг от друга. Контакт с молодежью был тогда чем-то исключительным. Таким исключением в Вене был Стефан Цвейг. Он был единственным, кто протягивал молодым руку помощи, принимал, слушал и помогал советом».