Текст книги "Стефан Цвейг"

* * *

Пока на календаре истории мирно «тикали» девяностые годы XIX века, музыкальная столица Европы Вена сосредотачивала в своих границах великого, имперского города «все очарование, весь блеск уходящего мира»⁶⁶. Ностальгируя в мемуарах о Вене довоенного кризиса 1914 года, писатель бережно воссоздает культурную атмосферу, в которой легко, беззаботно и благодатно дышалось ее лишенным всяческой суеты и тревоги жителям. «Сказывалась особая счастливая атмосфера, обусловленная художественным “гумусом” города, время политического затишья – то стечение обстоятельств, когда на рубеже веков возникает новая духовная и литературная ориентация, которая органически соединилась в нас с внутренней потребностью творить, что, собственно говоря, почти обязательно на этом жизненном этапе»⁶⁷.

Вопреки монотонному процессу обучения и бессмысленному протиранию брюк на уроках их сплоченное гимназическое братство стремилось после уроков и даже прямо на них восполнять неутоленную жажду литературных новинок. Ребята под партами переписывали стихи Рильке и Рембо, Уолта Уитмена и Поля Верлена. Читали рассказы и пьесы Максима Горького, главный роман Ивана Александровича Гончарова «Обломов». Поочередно, чтобы не вызывать лишних подозрений, мальчишки внезапно «заболевали» и не приходили на занятия, дабы побежать пораньше в театральную кассу и успеть приобрести для себя и друзей билеты на премьеру постановок Рихарда Штрауса и Герхарта Гауптмана. Вспоминая это, Цвейг в очередной раз кольнул учителей: «Будь они повнимательней, то могли бы обнаружить еще, что под обложками наших латинских грамматик лежат стихи Рильке, а в тетради по математике переписываются замечательные стихи из одолженных книг».

Цвейгу веришь, читая, что «в десятке соседних венских школ того времени можно было наблюдать тот же феномен не меньшей одержимости и ранних дарований». Веришь и в то, что мальчишки были счастливы, когда «копались в книгах у букинистов, ежедневно отыскивали новинки в витринах книжных магазинов». Но понимаешь, что писатель изрядно преувеличивает, когда нескромно расчищает пьедестал для себя: «Я единственный, в ком творческая страсть не иссякла и для кого она стала смыслом и содержанием всей жизни». А что, если не преувеличивает, памятуя восточную мудрость «Учитель приходит тогда, когда готов ученик»? Именно после эпизодической встречи с композитором Брамсом произойдет окончательная трансформация его личности, внутреннего мира, мировоззрения, закладывание нерушимых свай в основание будущих литературных и художественных устремлений.

«Мы вертелись рядом с актерами и статистами, чтобы первыми – раньше всех остальных! – узнать сюжет пьесы и состав исполнителей; мы стриглись (не боюсь говорить и о наших глупостях) у парикмахера из “Бургтеатра”, чтобы разведать что-нибудь о наших любимых актерах, а одного ученика из младшего класса особенно обхаживали только потому, что его дядя служил осветителем в оперном театре и благодаря ему иногда контрабандой проникали на репетиции, где, оказавшись за кулисами, испытывали страх почище того, что чувствовал Данте, вступая в священные круги Рая»⁶⁸.

Однажды благодаря такой «контрабанде» в кулуарах Королевской оперы двенадцатилетний Стефан уличил момент и подошел к пианисту и дирижеру Иоганнесу Брамсу, заслуженно пребывающему в те времена в ореоле славы первого симфониста Германии и Австрии: «В свои двенадцать лет я, правда, не совсем точно представлял, что именно создал Брамс, но сама его слава, флюиды творчества оказывали потрясающее воздействие». На просьбу Стефана подписать ему и его друзьям открытки с автографом гений, пребывая в благоприятном расположении духа, с улыбкой похлопал смущенного юношу по плечу и, вручая заветные карточки, гордо произнес, что сам много лет коллекционирует автографы и нотные рукописи гениальных музыкантов от Глюка и Моцарта до Вагнера и Оффенбаха.

«Несколько дней голова у меня шла кругом», – с волнением вспоминал Цвейг. Совершенно случайное событие, беседа в шумном и многолюдном коридоре оперного театра посеяла в его голове (не зря она кружилась несколько дней) семя новой идеи, нового увлечения, расцветшего пламенной «неопалимой» страстью – начать собирать собственную коллекцию автографов знаменитостей.

* * *

Мало того что все деньги, сэкономленные на обедах и танцах, Стефан уже давно откладывал на книги, а время, которое удавалось изыскать, регулярно пропуская секции тенниса и плавания, посвящал театру, именно встреча с Брамсом явилась наивысшим «аккордом» его юности. Отныне и навсегда его жизнь, неведомо ему самому, превратилась в классическую симфонию, звуки которой – тексты будущих новелл – этот дирижер человеческих душ всякий раз будет «исполнять» безупречно и органично, управляя словом, как хорошо отрепетированным оркестром.

«Увидеть на улице Густава Малера было событием, которое на следующее утро гордо преподносилось друзьям как личный триумф». Гонка с целью получения заветных автографов продолжалась чуть ли не ежедневно. Цвейг преследовал актеров, режиссеров, певцов у театральных дверей городских и оперных театров. Кто-то посоветовал увеличить шансы (во все двери самому все равно не успеть), отправляя письма известным поэтам, писателям, художникам Вены и Берлина, обращаясь к великим людям с простой, необременительной для них просьбой. Невинно, жалостливо, слезно молить и просить прикладывать к ответному посланию не только автограф, но еще и фрагмент (ненужный, залежавшийся, неоконченный, брошенный не в камин, а под стол) рукописи, любой черновой набросок.

Рассылая «письма счастья» во все концы Вены и за пределы родного города, по истечении трех месяцев стало понятно, что почтовый ящик практически пуст – знаменитости ничего не присылали неизвестному мальчику по имени Стефан Цвейг. Нисколько не отчаиваясь, юноша пошел на психологический эксперимент и придумал подписывать конверты от лица женщины Stefanie Zweig, к тому же пропахшие дорогими духами матери, надеясь, что столь хитрый трюк растрогает суровых мужчин и позволит быстренько пополнить коллекцию «сокровищ».

Как ни странно, даже эти конверты, пропитанные любовью и нежностью, не помогли ему приблизиться к цели. И вдруг, казалось бы, неразрешимую задачу одним-единственным советом решил берлинский балагур и весельчак Юлиус Штетенгейм⁶⁹. Прославленный автор комедий и фарсов, основавший юмористический журнал «Berliner Wespen», посоветовал прилагать к каждому следующему отправленному письму чек с указанием оплаченных почтовых расходов – то есть, обращаясь к властителям дум, ценить не только их время, но и деньги.

Совет оказался верным на сто процентов. На новый адрес родителей Цвейга, Ратхаузштрассе, 17, куда их семья переехала в 1895 году, стали приходить пухлые, приятные на ощупь конверты с открытками, автографами, стихами, черновиками прозы, рисунками от всевозможных знаменитостей. Занятие стало увлекать Стефана все больше и больше. По мере увеличения коллекции он пробует копировать добытые почерки, на потеху упражняется в их подделке, но быстро оставляет эти глупости и сосредоточенно погружается в изучение иллюстрированных энциклопедий по истории литературы. В Вене у местных букинистов ему удается раздобыть поэтический сборник Райнера Марии Рильке – «невероятный стимул для нашей еще не перебродившей энергии» – постепенно станет фанатичным приверженцем огромного дарования поэта, вступит с ним в дружбу и будет неразлучен долгих четверть века, до смерти Рильке.

«Однажды в Вене мне довелось побывать в обществе Лилиенкрона, <…>, мне удалось как-то пожать в толпе руку Демеля; бывало, меня удостаивал приветствия тот или иной поэт». Но встретить Иоганнеса Брамса еще раз ему, к сожалению, не удастся – композитор скончается в Вене в апреле 1897 года. Пройдет ровно 30 лет со дня его кончины, и так получится, что в апреле 1927 года у австрийского скульптора Ильзы фон Твардовски-Конрат (Ilse Beatrix Amalia von Twardowski-Conrat, 1880–1942) Цвейг приобретет в Берлине для своей несметной коллекции рукописей одиннадцать «Цыганских песен»⁷⁰ Брамса, собственноручно им написанных на двадцати страницах.

Мы еще не сказали, что все гимназические и университетские годы Цвейг испытывал безудержное, мистическое преклонение перед поэтическим гением великого австрийца Гуго фон Гофмансталя: «Мы знали: он – неподражаемое чудо ранней зрелости, которое не может повториться, и когда мы, шестнадцатилетние, сравнивали наши стихи со стихами нашего кумира, написанными в том же возрасте, нас передергивало от стыда: мы чувствовали ничтожность наших знаний рядом с этим гимназистом, на орлиных крыльях воспарившим в духовный космос».

С тринадцати-четырнадцати лет Стефан многократно пробует писать стихи, признавая, что на свет они пробивались «в детски неосознанной форме». Он критично сравнивал свои меланхоличные творения с «духовным космосом» Гофмансталя, который был старше всего на семь лет. «Не обязательно, значит, быть таким, как Гофмансталь, сложившийся уже в гимназии, можно, подобно Рильке, искать, пробовать, расти, совершенствоваться. Не следует сразу отступать только потому, что написанное тобой недостаточно хорошо, незрело, негармонично, можно попытаться повторить в себе вместо чуда Гофмансталя более скромный, более естественный взлет Рильке».

Однажды он соберется с духом и обратится в редакцию берлинского двухнедельника «Deutsche Dichtung» с письмом на имя главного редактора Карла Эмиля Францоза (Karl Emil Franzos, 1848–1904). С этим выдающимся австрийским журналистом и романистом у Цвейга завязываются крепкие деловые и дружеские отношения. Именно Карл Францоз первым вдохновит Стефана на изучение русской литературы и славянской культуры, ведь родом он был из Подольской губернии и при встречах много рассказывал юноше о своих путешествиях по царской России. Будучи свободомыслящим гражданином, Францоз с уважением относился к культурным особенностям и традициям любых этнических групп, стремился к примирению разных национальностей, сохранению и развитию культурных ценностей каждого народа. Эту непопулярную для многих концепцию мировоззрения, стремление к духовному и культурному объединению Европы, постепенно перенял Цвейг, и произошло это в том числе и под влиянием гуманиста Карла Эмиля Францоза.

Общие взгляды на жизнь и то, что Францоз тоже был давним коллекционером автографов, помогли им быстро понять друг друга и легко выстроить план дальнейшего сотрудничества. Стефан регулярно отправлял в редакцию «Deutsche Dichtung» свои стихи, эссе, короткие новеллы, всякий раз подчеркивая, что на гонорар вовсе не претендует, а может себе позволить писать ради удовольствия и на радость читателям журнала.

В 18–19 лет, когда Цвейг много времени занимался переводами с французского языка стихотворений Эмиля Верхарна, «переводы давали мне возможность упражняться как в языке, так и в моих первых беспомощных поэтических опытах». Одновременно «в стол» он писал историческую драму о шведском короле Густаве Адольфе. И вот рукопись почти готова, но после очередного самокритичного прочтения или чем-то испорченного настроения он не желает продолжать работу и в гневе бросает бумаги в огонь. А первой его «несгоревшей» публикацией как раз в «Deutsche Dichtung» станет восьмистишие «Бутон розы» («Rosenknospen»), напечатанное в последнем декабрьском номере 1898 года⁷¹.

«Оглядываясь сегодня назад, со всей объективностью должен отметить, что объем наших знаний, совершенство литературной техники, художественный уровень были для семнадцатилетних поистине поразительны и возможны лишь благодаря вдохновляющему примеру фантастически ранней зрелости Гофмансталя, который побуждал нас, желавших хоть в чем-нибудь преуспеть перед другими, к крайнему напряжению всех сил»⁷².

Юность, крепкое братство, подражание кумирам вскоре останутся позади, как и навсегда захлопнутые за собой двери ненавистной гимназии. Наступала новая эпоха, и девятнадцатилетний поэт шагнул в новый двадцатый век без оглядки на прошлое. Он давно хотел почувствовать себя взрослым, и новое, отрезвляющее для всех европейцев время предоставляло такие возможности.

Струны души студента

Для меня высказывание Эмерсона о том, что хорошие книги заменяют лучший университет, остается непреложным, и я и сейчас убежден, что можно стать блестящим философом, историком, филологом, юристом и еще неизвестно кем, вовсе не посещая университет и даже гимназию⁷³.

Багаж знаний, полученных за годы монотонной зубрежки – «что знали мы по математике, физике и всем этим отвлеченным материям?», – вылетел из его светлой головы буквально на следующий день после того незабываемого дня 12 июля 1900 года, когда выпускной экзамен наконец-то остался позади и «нас, одетых по этому случаю в черные парадные сюртуки, напутствовал проникновенной речью директор гимназии».

Сплоченное духовным порывом гимназическое братство с последним звонком тоже кануло в Лету: «Мало кого из моих “согалерников” довелось мне встречать с той поры». Писатель больше никогда не посетит «застенок нашей юности» в качестве выпускника на ежегодном вечере встреч, не придет он и когда в 1921 году получит приглашение выступить с речью на юбилее гимназии. Вежливо отказавшись, продолжая держать на душе обиду, он и через двадцать лет со всей определенностью подчеркнет в мемуарах: «Мне не за что было благодарить эту школу, и любое слово в этом духе обернулось бы ложью». А прямо в дни юбилея от имени недовольных выпускников напишет желчный гимн «Wir sagten “Schule”»⁷⁴, где перечислит ассоциации, возникающие в памяти при произнесении слов «школа» и «обучение»:

 
Мы говорили «Школа», и мы имели в виду «обучение»,
Страх, жестокость, мучения, принуждение и тюремное заключение…
 

Вторую половину лета 1900 года он планировал провести в Берлине, а из Германии доехать до Франции, на что заранее попросил у отца необходимую сумму денег и даже составил предварительный маршрут поездки. Но вместо путешествия туда, куда так искренне хотелось, вновь вынужден был покорно сопровождать родителей в Мариенбад, а в августе составил им компанию и на лечебном курорте Бад-Ишль в австрийском горном районе Зальцкаммергут. Стоит сказать, что любые поездки с родителями на отдых делали Стефана несчастным. На курорте мать не уделяла ему никакого внимания и не прислушивалась к желаниям и просьбам сына. Длительное совместное времяпровождение с ней на одной территории неизбежно приводило к скандалам. Кроме этого, каждый вечер родители ужинали в ресторанах, тогда как дети, оставаясь под присмотром гувернантки, довольствовались едой в дешевых столовых. Будущая первая супруга писателя Фридерика проливает свет на грустные воспоминания из детства своего великого мужа: «Его неизменно привлекали места, которые он посетил в детстве. Это было тем более удивительно, потому что, как он обычно сообщал мне, когда мы куда-нибудь приезжали, там он вовсе не был счастлив. Возможно, он хотел заменить прежние воспоминания новыми впечатлениями…»

Удалось ли ему это? Во всяком случае, к восемнадцати годам безрадостному детству дома и на отдыхе, унижениям в школе и гимназии определенно наступил конец. С начала нового века Стефан обрел возможность самостоятельно принимать решения.

* * *

«То, что мне предстоит учиться в университете, давно уже было решено на семейном совете. Но на каком факультете?» Посоветовавшись с коллегами и друзьями, родители предложили сделать выбор в пользу юриспруденции или поступить на медицинский факультет, но ни на одном из вариантов особо не настаивали и дали возможность сыну самому взвесить все «за» и «против». «В конце концов, речь шла лишь о том, чтобы поддержать семейную репутацию титулом доктора, безразлично каких наук».

Философия, филология, история литературы, изобразительное искусство, французская поэзия, увлечение автографами – вот основные направления, которые составляли сферу его интересов в отрочестве. Поглощали свободное время целиком, возбуждали и волновали его страстную творческую натуру. До поступления в высшее учебное заведение, в 1896–1897 годах Стефан успел «засветиться» под псевдонимами «Ewald Berger», «Lizzie», «Lisa Braunfeld» и «Stefanie Zweig» в литературно-научном модернистском журнале Мюнхена «Die Gesellschaft». Он вступил в переписку и обменивался литературными идеями с Максимилианом Гарденом и Карлом Эмилем Францозом. Как публицист, поэт, начинающий рецензент нашел на рубеже веков надежный приют сразу в трех изданиях: «Das Literarische Echo», «Deutsche Dichtung» и «Die Zukunft».

Цвейг писал, что, следуя совету Рихарда Демеля, «использовал свое время для переводов, что и теперь считаю лучшей возможностью для молодого поэта глубже и более творчески осознать дух родного языка». В последние два года обучения в гимназии и весь университетский период он будет повышать профессионализм в этой сфере и упражняться в поэтических переводах с французского на немецкий язык произведений Шарля Бодлера, Поля Армана Сильвестра, Поля Верлена, Эмиля Верхарна. Откроет для себя вселенную русских гениев – Тургенева, Аксакова, Гончарова, Максима Горького. На выставках венского Сецессиона заинтересуется работами современных бельгийских художников и скульпторов. Из писателей его увлек Шарль Де Костер, после чего он «целых десять лет напрасно предлагал его “Уленшпигеля” всем немецким издательствам». В эти же годы он зачитывается новеллами шведской сказочницы Сельмы Лагерлеф, высоко ценит статьи критика Вильгельма Бёльше, читает романы Якоба Вассермана.

Пройдет десять лет, и о книгах противника сионизма Вассермана молодой критик Цвейг напишет («Neue Rundschau», август 1912 года): «Углубившись в книги Вассермана, можно даже по первым его работам понять, как болезненно страдал он из-за врожденной двойственности, можно почувствовать его страстное желание найти непосредственного человека. В его книгах мы увидим высший образец жизни чистого, прямодушного человека (подобного князю Мышкину у Достоевского), просто, без комплексов думающего, не подавленного чувственностью, не угнетенного логическими построениями. Во всех образах Вассермана прослеживается эта исполненная страстного ожидания идея освобождения, противопоставления себя миру без оружия, постижение мира без какого-либо посредничества»⁷⁵.

Своевременный совет Демеля о пользе и важности переводов приведет Цвейга к мысли – «ибо в этом скромном содействии высокому искусству я впервые ощутил уверенность, что делаю нечто действительно нужное», – переводить на немецкий язык не только франкоязычных поэтов, но и шедевры английской классики: что-то из Джона Китса, стихотворения и поэмы Уильяма Морриса.

В последние два года обучения в гимназии он активно следил за рецензиями на художественные выставки, афишами театральных премьер, программой филармонических и оперных концертов. Едва получив аттестат зрелости в 1900 году, с волнением открывал июльский номер «Berliner Illustrierte Zeitung», где на пропахших типографской краской страницах – «слаще масел ширазской розы казался в ту пору запах типографской краски» – обнаружил свою самую первую новеллу «Vergessene Träume» («Забытые сны»).

Начавшееся писательство и многочисленные увлечения (учитывая еще обмен письмами со знаменитостями) лишат его свойственной отроческому возрасту беззаботности. Лишат (и слава богу) свободного времени на глупые размышления и дурные поступки. Свой выбор в пользу факультета философии и истории литературы он сделает исключительно по тому критерию, что в Венском университете в тот период это был, пожалуй, единственный факультет, где студенты имели право свободного посещения лекций. Так ему на вполне законных условиях удастся закрыть один глаз на учебный план и «замечательно и насыщенно» распахнуть душу навстречу – «в сутках было двадцать четыре часа, и все они принадлежали мне» – чтению, новым переводам, знакомствам, путешествиям, написанию рецензий на спектакли, разработке новых сюжетов для рассказов и новелл. «Оглядываясь назад, – писал он, – я могу вспомнить лишь немного таких счастливых моментов, как начало этой университетской жизни без университета. Я с самого начала наметил, как распределить время: три года вообще не думать об учебе в университете! Затем, в оставшийся последний год, с полным напряжением сил одолеть всю эту схоластику и быстро накропать диссертацию».

С такими, надо признать, чертовски смелыми намерениями 3 октября 1900 года будущий доктор философии в неполные девятнадцать лет в качестве студента первого курса переступил порог университета. Альфред, в отличие от брата воодушевленный не французской поэзией, а австрийской «прозой» жизни, окончил в Вене реальную гимназию (Realgymnasium), где зубрил не греческий и классиков немецкой литературы, а формулы математики и предметы естествознания. Он ежегодно сдавал экзамены по химии, физике, астрономии, биологии. По окончании гимназии родители отправят его на технические курсы по мануфактурному делу в Прагу, сделав на Альфреда, рассудительного и серьезного, ставку на будущую замену отца, на должность управляющего семейным предприятием. Мориц Цвейг видел и понимал, что эмоциональный, непрактичный, не имеющий деловой хватки Стефан гораздо меньше подходил для столь ответственного назначения. И в мемуарах писатель с этим фактом не спорит: «Старший брат уже вошел в дела отцовского предприятия, стало быть, другой сын мог не спешить с этим».

* * *

С первого курса университета Стефан предпочел пожертвовать комфортом в доме родителей (лишь бы сбежать от жестких правил и требований) в пользу скромно обставленной дешевой мебелью однокомнатной съемной квартирки. Наконец-то появилась возможность почувствовать себя самостоятельной личностью и побыть наедине с собой и своими мыслями. Наконец-то никто не запрещал работать по ночам и можно было, подражая Оноре де Бальзаку, курить прямо на кухне, круглосуточно предаваться наслаждению распития черного яда – кофе. Никто не заставлял заправлять кровать, не указывал на разбросанную одежду и беспорядок.

Как ни странно, но в этом хаосе Цвейг постепенно создал определенную гармонию. Вот на подоконнике лежит гора свежих газет, принесенных в обед после прогулки. Стефан с жадностью, словно на аппетитные блюда, накидывается на незнакомых для себя авторов, каждого пробует на вкус, требует добавки, снова дегустирует, со многими вступает в переписку… С тяжелой головой до зари корпит над бумагой и переполненной пепельницей, забывает почистить зубы и бросается в постель. Утром (по его биологическим часам – ближе к обеду), закурив прямо в кровати и окидывая взором окружающий бардак, приходит к философскому заключению, что беспорядок в комнате ни в коей мере не влияет на порядок внутренний, на упорядоченность мыслей, их стройное изложение на плотной белой бумаге. Именно тогда он осознает, что писатель должен стремиться к органическому строю изложения сюжета в тексте, а не к порядку в быту, что гораздо лучше иметь за душой захватывающие и волнительные замыслы, а не опрятный костюм, под которым скрываются пустота, «душевное окоченение… жуткая, ледяная бесчувственность», как у героя «Фантастической ночи».

«С тех пор я начал внимательно наблюдать себя… я задаюсь также вопросом, сумею ли я наделить слово надлежащим смыслом, смысл – надлежащим словом, добьюсь ли того равновесия, которое всегда безотчетно ощущаю при чтении хороших книг»⁷⁶. Вот что его по-настоящему волновало. Добиваться «равновесия» в произведениях, достигать мастерства путем «постоянного изъятия лишних пауз или посторонних шумов», чтобы книги захватывали «с первых строк… щедро одаривая радостью узнавания и сопереживания до самых последних страниц»⁷⁷.

Так что быт – он и есть быт, и тратить время на его устройство, с точки зрения Цвейга, было совершенно бессмысленно. Лучшим тому подтверждением являются воспоминания одного из друзей Стефана времен его университетской поры: «Я нашел его в половине одиннадцатого в простой студенческой комнатенке полуодетым, в комнате беспорядок. Позже я понял эту характерную его черту – непритязательность в быту. Я знал, что происходил он из очень богатой семьи, вырос в роскоши. Еще студентом он унаследовал значительную часть родительского состояния. И все же жил в простых меблированных комнатках. Как и тысячи венских студентов. Сейчас могло показаться, что он только что встал с постели. На самом деле, он уже несколько часов основательно поработал. А небрит он был и по-домашнему одет лишь для того, чтобы никто не мог его вытащить из дома, увести от стола, не мешал работать».

Эти воспоминания оставил двадцатилетний Виктор Флейшер⁷⁸, будущий австрийский писатель и художественный критик, с которым Цвейг познакомится в Берлине в 1902 году. Дружба Виктора и Стефана продолжалась сорок лет до последних дней жизни Цвейга. Стефан доверял Виктору во всем и в письмах, нежно называя его «Виктурль», делился самыми сокровенными переживаниями.

«Священным союзом» называли их неразлучное трио – Виктора, Стефана и художника Альберто Стринга. Виктор умел дружить и хранить секреты. Он смог стать прекрасным другом не только Стефану, но и первой его супруге Фридерике, а затем и Шарлотте. Первоначально именно Виктор Флейшер рассматривался главным кандидатом на написание биографии Цвейга, но в конечном итоге Фридерика перепоручила задачу Эрвину Ригеру. С приходом Гитлера к власти Виктор эмигрирует в Англию и после операции на мочевом пузыре несколько месяцев проведет в городе Бат в новом доме Шарлотты и Стефана. Русским читателям его имя, как и имя его старшего брата, юриста Макса Флейшера (1880–1941), малознакомо. Пожалуй, лишь эксперты знают о том, что Виктор Флейшер основал и до 1926 года возглавлял издательство «Frankfurter Verlags-Anstalt» и что на первых этапах его становления Цвейг оказывал ему материальную поддержку.

Двадцать четвертого мая 1940 года Стефан запишет в дневник: «Виктор находится в апогее депрессии, постоянно расстраивается. Всё, что мы можем себе представить, так это то, что мы должны переосмыслить всю нашу будущую жизнь». Цвейгу на «переосмысление» будущего, а точнее сказать, горького настоящего оставалось полтора года. Виктор, похоронив брата по крови Макса и брата по духу Стефана, переживет двух самых близких ему людей на десятилетие.

* * *

Весь первый семестр университета Стефан перечитывает и правит свои ранние – «неопределенных предчувствий и неосознанных переживаний, возникшие не на основе личного опыта, а из книжных страстей» – поэтические произведения, чтобы из двух сотен лиричных, меланхоличных стихов выбрать наиболее проникновенные, имеющие «музыкальность и достаточное чувство формы, чтобы быть замеченными в кругу любителей». На большее он в те годы и не рассчитывал.

Мысль издать целую книжку, поэтический сборник с собственным именем на обложке давно мерещилась его воображению. Еще в марте 1900 года, будучи гимназистом, он расспрашивал Карла Францоза о возможности воплощения в жизнь своей заветной идеи. И вот спустя год, когда все «решила поддержка моих друзей, которые верили в меня больше, чем я сам», в апреле 1901 года берлинское издательство «Schuster & Loeffler» выпускает поэтический сборник «Silberne Saiten» («Серебряные струны»). Графические рисунки для издания выполнит молодой чешский иллюстратор и декоратор Хуго Штейнер-Праг⁷⁹. Этот талантливый выпускник художественной академии Мюнхена будет не раз иллюстрировать книги Цвейга, но прославится рисунками к сборникам стихов Ленау, сказкам Андерсена и роману Гофмана «Эликсиры сатаны».

Мелодичные «Серебряные струны» автор выпустит на собственные средства и посвятит своим «дорогим родителям» («Meinen lieben Eltern zu eigen»), но пять стихотворений цикла «В старом парке», вошедших в сборник, сердечно адресует «моему другу Адольфу Донату с верной дружбой». Книга состояла из шестидесяти произведений, каждое начиналось с новой страницы. Можно назвать их «страницами жизни» поэта, ведь сам он в итоге проживет шестьдесят лет… Название было дано по первым строкам стихотворения «Ноктюрн»:

 
Слышишь, как на серебряных струнах
Ночь играет в уснувших полях.
За ландшафтом – мерцающим, лунным,
Необъятная ширь и размах
Под дыханием ночи бесшумным.
И руки ее царственный взмах
Тронул струны, в уснувших полях
Зазвучала мелодия нежно…
И души расправляются крылья,
Словно звук серебристой струны.
И холмы ароматов полны.
Все в мерцанье – леса, города,
И душа воспарила, тоскуя,
С лунным светом слилась навсегда.
 

«Не припомню в своей жизни дней, – вспоминает Цвейг, – счастливее тех, когда маленькие творческие радости и успехи казались огромными». Первую неделю после выхода сборника автор от сильного волнения не мог спокойно заснуть. Он не расставался с книгой даже ночью и непременно убирал ее под подушку, чтобы не дай бог не потерять. Ему абсолютно веришь, когда читаешь, что своим дебютом он «не уставал любоваться». Перелистывал, пересматривал, перечитывал «еще, и еще, и еще».

Книга имела счастливую судьбу, получила положительные рецензии в самых влиятельных изданиях – «Prager Tagblatt», «Neue Freie Presse», «Revue franco-allemande», «Magazin für Litteratur», «Die Zeit», «Das Literarische Echo», «Norddeutsche Allgemeine Zeitung», «Frankfurter Zeitung». Воодушевленный триумфом, Стефан разыскал все отзывы (их оказалось не менее тридцати) и аккуратно приклеил их на огромный картон, подписывая под вырезками имя рецензента, издание и дату публикации. Интересно подчеркнуть, что венские критики разглядели в грустных и надрывных строках поэта отражение его характера, холодную бездну одиночества его израненной и печальной души.

Но, справедливости ради, скажем, что далеко не все восторгались юным дарованием. Например, берлинский анархический поэт и журналист Эрих Мюзам (Erich Kurt Mühsam, 1878–1934) вынес суровый вердикт, заявив, что книга «с ее навязчивой болезненной сладостью и безвкусным преувеличением вряд ли стоила бы упоминания, если бы она не была типичной для претенциозной манеры, которая распространяется благодаря движению “Молодая Вена” и стремится произвести впечатление, просто играя с формой». Видимо, укол отточенным пером богемного драматурга и поэта сильно ранил венского юношу, будто сразил на дуэли, ведь уже спустя полгода он стыдился своего «серебряного» издания: «Через четыре месяца после публикации сборника стихов я уже не понимал, откуда набрался смелости издать эту незрелую книгу; теперь я воспринимал эти стихи как добротное, искусное, отчасти даже достойное внимания изделие художественного ремесла, возникшее от тщеславного умения играть формой, но слишком сентиментальное». Показательно, что, издавая в 1924 году поэтический сборник «Die gesammelten Gedichte» («Избранные стихи»), автор не включит в него ни одного произведения из первой «незрелой» книги.