Текст книги "Стефан Цвейг"

Бенно Гейгер был настоящей «находкой» для Цвейга в качестве искусствоведа, знатока западноевропейского антиквариата, эксперта по итальянской поэзии, собеседника по вопросам музейных фондов и рукописей. С 1907 года друзья вместе посещали выставки итальянского, французского искусства в Венеции, Париже, Берлине, Мюнхене, Вене. Бурно обсуждали новости аукционов, приобретения редких эскизов, гравюр и рисунков для личных коллекций.

Каждое лето в компании с В. Флейшером, Д. Боргезе, Ф. Гинцки, А. Стринга Цвейг приезжал в Родаун¹⁹¹ на виллу Бенно Гейгера, расположенную рядом с замком Шлёсль, старинным особняком, приобретенным Марией Терезией для своей гувернантки Марии Каролины фон Фукс. В этом замке с 1901 года и до своей кончины проживал поэт Гуго фон Гофмансталь со своей супругой Герти Шлезингер, дочерью секретаря англо-австрийского банка. Сегодня этот славный замок, построенный в 1724 году, с честью носит имя австрийского поэта и драматурга (Hofmannsthal-Schlössl), являясь одной из главных туристических достопримечательностей 23-го района Вены. Гофмансталь ввиду критического отношения к Цвейгу, возможно, испытывая творческую ревность касательно успехов последнего после его появления на обложках «Insel», демонстративно держался отстраненно от всей их компании. Хотя в частной переписке с ним был намного более сдержан и даже сообщал расписание трамваев, следовавших из Вены в Родаун через Перхтольдсдорф и Мёдлинг.

Иными словами, компания Гейгера и Цвейга, собираясь в Родауне, лишний раз не беспокоила Гофмансталя. На вилле Гейгера друзья бурно обсуждали театральные премьеры сезона, декламировали древнегреческие стихи, читали по ролям пьесы Шекспира и Чехова, говорили о путешествиях, скачках, фестивалях, спорте. Заходила речь и о женщинах. Друзья наперебой хвастались вымышленными именами доверчивых простушек и известных актрис («Диана, известная своей красотой актриса, приветливо кивнула мне, приглашая в свою ложу, но я ни к кому не подходил…»), которых удалось подцепить на свои «серенады» и комплименты с первого, второго или третьего взгляда.

Но говорить до рассвета о театре, поэзии, поэтах, женщинах и путешествиях даже таким красноречивым и образованным мужчинам было не под силу при определенных условиях и порядках, царивших в доме Гейгера. Дело в том, что хозяин дома на дух не переносил алкоголь и не разрешал своим друзьям употреблять его в любом виде. Оставалось пить кофейные, ликерные, чайные напитки и сборы, и в таком случае лучшей альтернативой «бурному веселью» на вилле нередко становился популярный трактир Родауна – место, где собирались поэты, да и все светское общество Вены от министерских чиновников до кельнеров, кучеров и почтальонов.

Двухэтажный гостевой дом Иоганна Штельцера (Gasthaus Stelzer) помимо уютных апартаментов предлагал гостям оздоровительные термальные ванны (Stelzer Bad), приглашал в сиреневый сад под открытым небом, где располагалась сцена для проведения музыкальных вечеринок и работал бар, предлагавший широкий ассортимент крепких напитков. Все это включал в себя излюбленный венцами трактир, заботливо созданный Штельцером и его супругой Антонией. Теплым летним вечером 1908 года (известна точная дата – 3 июня) там состоялся концерт прославленного австрийского комика и певца Александра Жирарди.

Ах, как венцы любили этого усатого балагура! В тот вечер жителям Родауна показалось, что вереница фиакров выстроилась до самых ворот Кальксбургского иезуитского колледжа и превратилась в «конную» армию поклонников гения Жирарди. Послушать песни и образы главного народного исполнителя Вены захотелось в тот день и трезвой компании Стефана Цвейга. Гейгер, пользуясь личным знакомством с владельцем, зарезервировал один столик, обеспечив друзьям незабываемое впечатление от концерта, а Стефану – счастливый билет на свидание с музой прямо в «партер» будущей семейной жизни.

Как вы правильно догадались, в тот вечер на концерте в винном саду рядом с их столиком случайно сидела будущая супруга писателя. И прежде чем они познакомятся, читателю необходимо будет узнать личную драму этой темноглазой загадочной «незнакомки». Только после этого «пазлы» сложатся в единый образ и цельную картину, только тогда можно будет понять, как женщина, состоящая в официальном браке и с недавних пор (1907 год) ставшая матерью, оказалась вдали от города, мужа, материнских забот, всех мыслимых моральных устоев и отправилась за город на ставшее для нее судьбоносным «представление».

* * *

Ее отец, Эммануэль Бургер (Emanuel Burger, 1840–1902), происходивший из еврейской семьи словацкого городка Ступава, начинал свою карьеру в сфере страхования сначала в Пресбурге, современной Братиславе¹⁹², а затем в Вене, где к концу жизни управлял филиалом Британской страховой компании «North British», основанной в Эдинбурге в 1809 году. Супруга Эммануэля Терезия (Theresia Elisabeth Burger, 1844–1923), урожденная Фейгль, была воспитанницей католической школы при монастыре урсулинок в южных землях Богемии, где получила прекрасное образование. В молодости Терезия, к несчастью, упала с лестницы и повредила колено, до конца жизни ей пришлось скрывать ортопедическую обувь под подолом длинных платьев и юбок. В мемуарах Фридерика (так звали «незнакомку» на концерте Жирарди) говорила о своей матери как о доброй, веселой, заботливой женщине, рядом с которой «мы, ее дети, всегда чувствовали себя счастливыми».

Фридерика родилась 4 декабря 1882 года в Вене, став самым младшим, восьмым ребенком в семье Эммануэля и Терезии. До ее появления Терезия родила девочку Леопольдину и пятерых сыновей (мальчик Отто скончался в четыре месяца). Но даже не все биографы Цвейга знают, что до появления на свет Фридерики и Леопольдины Терезия родила девочку Марию Анну, и надо сказать, судьба у нее была незавидной. Во время одного праздничного застолья в школе по случаю выпускного Мария Анна подхватила дифтерию и скончалась в возрасте десяти лет¹⁹³. Летальный исход по причине отравления девочки в школьной столовой настолько потряс семью, что в будущем стал главным поводом зачисления Леопольдины и Фридерики не в государственные школы Вены, а в частную женскую гимназию при лицее «Luithlen». Делая такой шаг, родители надеялись обеспечить качественное питание детей в столовой и более пристальное внимание к ним со стороны фельдшеров и учителей. К счастью, подобной трагедии в их семье больше не повторялось.

С детства Фридерика проявляла тягу к искусству, все свое свободное время от обучения в гимназии читала исторические книги и художественные романы о Франции, хотя до двадцатилетнего возраста там никогда не бывала. Франция станет ее любимой страной на всю жизнь. По окончании гимназии она поступила в Венский университет на женские курсы подготовки учителей французской и немецкой литературы, а в качестве дополнительных предметов сделала выбор в пользу педагогики и психологии. Именно эти предметы ей особенно пригодились в дальнейшей профессиональной и личной жизни.

Со своим первым мужем, будущим налоговым чиновником Феликсом фон Винтерницем (Felix Edler von Winternitz, 1877–1950), дипломированным юристом Венского университета, она познакомилась на танцах. Отцом этого тщеславного и не по заслугам заносчивого молодого человека был Якоб фон Винтерниц, чиновник Министерства иностранных дел, прошедший долгий карьерный путь от простого корреспондента в газете до влиятельного политика. В писательской среде Вены авторитет Якоба фон Винтерница был столь велик, что он возглавил союз писателей и журналистов «Конкордия», где учредил специальный фонд для вдов и сирот писателей, за что получил орден Франца Иосифа и даже был возведен в дворянский титул.

Его супруга Регина, к сожалению, умерла рано и Якоб, оставшись вдовцом, воспитывал двух сыновей – Людвига и Феликса. Несмотря на занятость по службе и частые командировки, он интересовался увлечениями и личной жизнью парней, обращал внимание на девушек, с которыми они встречались и ходили на танцы. Именно Феликс впервые представил Фридерику Бургер своему отцу и именно Якоб фон Винтерниц, а не его глуповатый сын, первым разглядел в этой скромной девушке литературно-поэтическую одаренность. Собственно, он и поможет ей с поиском первых издателей: с 1902 года на страницах «Wiener Zeitung», «Westermanns Monatshefte» и «Vossische Zeitung» появятся ее первые короткие рассказы.

Интересно, что в 1904 году Фридерика Бургер опубликовала рассказ «Любовь – опасность самого одинокого. Вклад в психологию девушки»¹⁹⁴, где не только дословно процитировала, не ссылаясь на источник, слова Ницше из книги «Так говорил Заратустра», но и сформулировала свое жизненное кредо. В слова своей героини-еврейки, вынужденной скрывать происхождение, художницы по имени Лорле, она вложила принципы и мысли, которыми сама будет следовать всю жизнь: «Я хочу творить, создавать, но не желаю ради любви к искусству ущемлять свою женскую душу. Я хочу встретить сильного доброго человека, который будет рад моим талантам и дарованиям. Я хочу встретить того, для которого смогу стать и служанкой, и королевой, и женой, и другом, и матерью. Я хочу встретить того, на кого смогу смотреть, как на своего Бога, и целовать его руку, которой он смиренно возведет меня на сияющий трон. И я желаю повиноваться его воле, хочу быть избавленной от собственной воли. Аминь».

Еще одно любопытное совпадение. В Вене Якоб фон Винтерниц проживал на той же улице Кохгассе (в доме 29), где, как мы помним, с февраля 1907 года в доме 8 арендовал квартиру Цвейг. Более того, 17 ноября 1906 года Якоб входил в состав членов жюри литературного конкурса и премии имени Бауэрнфельда и отдал свой голос в пользу Стефана! Он тогда не был с ним знаком и оценивал исключительно творчество конкурсанта.

Как уже было сказано, Фридерика познакомилась с Феликсом на танцах, когда хореограф попросил учеников разделиться на пары для разучивания нового номера. Общие интересы к классической опере, музыке, танцам, курсы, на которые они с некоторых пор по вечерам стали ходить вместе, безусловно, сблизили влюбленных, несмотря на то что Феликс оказался ненадежным, легкомысленным, поверхностным дамским угодником и карточным игроком.

Двадцать пятого сентября 1905 года Фридерика обращается в католичество и, как это было принято в Австрийской монархии, получает второе имя Мария. В апреле следующего года они с Феликсом поженились в готической венской Миноритенкирхе с соблюдением всех католических обрядов. После свадьбы Феликс арендует квартиру в районе Обердёблинг по адресу Крейндльгассе, 19, поблизости от частного детского сада, где Фридерика обучала детей чтению на французском языке. Сам он к тому времени благодаря отцу получил в МИДе должность комиссара по финансовым вопросам.

Двадцать третьего июня 1907 года Фридерика станет матерью, в их семье появится первенец, жизнерадостная и совершенно здоровая девочка Алексия Элизабет (Аликс). Как это часто бывает у не имеющих опыта молодых родителей, рождение ребенка одной паре приносит счастье, другой – заботы, проблемы и хлопоты. Тут-то и наступает самое время проявиться скрытым чертам характера и у отца, и у матери. И судя по тому, как после появления на свет Аликс стали складываться отношения у Фридерики с Феликсом, становится ясно, что они пошли по печальному сценарию, когда то и дело друг на друга срывались, видели будущую семейную жизнь совершенно по-разному и ссорились по любому поводу.

Наступил день, когда Феликс хлопнул дверью и оставил несчастную жену с семимесячной дочерью одной справляться с проблемами. Но неожиданно в мае 1908 года он с сильным пищевым отравлением попал в больницу, и Фридерика, позабыв о прошлых оскорблениях и ссорах, стала покорно навещать мужа в его палате. Каждый день она приносила ему свежие газеты и срочную корреспонденцию с работы, рассказывала о дочери, желала скорейшего выздоровления, целовала в бледные щеки и лоб. Но 3 июня, за несколько часов до концерта Жирарди, она пришла в больничную палату и неожиданно застала бессовестного «страдальца» в объятиях медсестры. Семейная чаша терпения окончательно треснула – но, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

О прощальном концерте Александра Жирарди в винном саду при гостинице Штельцера она случайно узнала от своего друга Клеменса, которому пожаловалась на поведение Феликса, поплакала в телефонную трубку и в конце концов отправилась с ним в Родаун, попросив своего брата Зигфрида посидеть с Аликс. Клеменс был счастливым обладателем двух билетов, а в судьбе Фридерики, по ее воспоминаниям, «что-то перевернулось».

Так она окажется на знаменитом концерте в Родауне – «тот вечер был чудесен, вы сидели, если не ошибаюсь, с друзьями, всем было весело», – когда две звезды, два пока еще малоизвестных имени, составивших уже в обозримом будущем славу и гордость австрийской литературы, впервые сблизятся и соприкоснутся, впервые посмотрят друг другу в глаза. Недолго, немного, не пристально. В тот вечер, слушая любимые песни Жирарди, Фридерика и Стефан не услышат голоса друг друга, не обменятся стихами (а ведь могли бы блеснуть умом и талантом), не оставят друг другу своих адресов. Это покажется невероятным, но после вечеринки в Родауне пройдет четыре года, прежде чем их голоса будут услышаны в мире литературы и прежде всего в их личном мире, в создание которого после 1912 года они внесут нечто нерушимое.

Индийский поход

Степень удаления от родины меняет и наше отношение к ней. На иные мелочи, которые ранее занимали меня сверх меры, я после моего возвращения стал смотреть именно как на мелочи, а наша Европа уже не казалась мне вечным центром всей Вселенной¹⁹⁵.

«В Брюсселе друзья, театр, хождение по улицам, кафе, библиотекам. Берлин, где я проводил часок-другой у Рейнхардта, а вечера просиживал, мирно беседуя, наверху, у Эдуарда Штукена – в этом берлинском оазисе тишины и покоя. Вена в дни, когда еще ни один поэт не стремился увидеться с Верхарном, и где нам было так хорошо бродить вдвоем по городу, словно чужестранцам. Гамбург… здесь, переплыв на маленьком пароходике огромную гавань, мы отправляемся в Бланкенезе, к Демелю, которого Верхарн нежно любил за его прямоту и за его глаза “умного пастуха”. Вот ночные Дрезден и Мюнхен, вот Зальцбург в осеннем сверкающем наряде, Лейпциг – мы у Киппенберга вместе со старым его другом Вандервельде. А дни, проведенные в Остенде! А вечера у моря! И вы, нескончаемые беседы в вагонах во время прогулок и странствий, загородные поездки, путешествия…»¹⁹⁶

До 1914 года его романтичным, ничем не обремененным поездкам по Европе, «центру всей Вселенной», не было числа – в компании с верными друзьями или в одиночестве с хорошими книгами – «упаковал в чемодан Платона и другие серьезные вещи», – а после вдвоем с Фридерикой, своей будущей супругой. Однако этого ему было мало, и он признавался в письме Ромену Роллану: «Меня мучительно влечет в какое-нибудь большое путешествие. Мне хочется увидеть самые дальние страны, прожить два месяца, не раскрыв ни единого письма, журнала, газеты. Мне зачастую уже не хватает моральных сил соответствовать многообразию всяких требований. Испытываешь какое-то бессилие перед этим потоком книг и писем, и я замечаю, что начинаю уже читать небрежно, думать нечетко, без необходимой ясности и искренности – несколько в духе Виктора Гюго, бросавшего куртуазное словцо на место настоящего слова».

В конце каждого лета, что станет доброй традицией с момента окончания университета, писатель на две недели отправлялся на побережье Северного моря в Остенде¹⁹⁷ и крохотный соседний приморский курорт Лё-Кок¹⁹⁸, где до войны «мирно собирались представители самых разных наций, особенно часто звучала немецкая речь, ибо из года в год соседняя страна на Рейне охотнее всего посылала своих курортников на бельгийское побережье».

С высоты прожитых лет описывая в мемуарах последний довоенный приезд в Остенде, Цвейг ностальгировал о мирном прошлом, но еще больше о людях, своих друзьях, так и не приобретших достойной их талантов славы за пределами Бельгии. Умилительно, трогательно рассказал о характерных особенностях и причудах тех гениев, с кем его сводили господин Случай, госпожа Судьба, его величество Время. «Послеобеденное время мы провели у Джеймса Энсора, крупнейшего современного художника Бельгии, весьма странного отшельника, гораздо больше гордившегося маленькими, плохими польками и вальсами, которые он сочинял для военных оркестров, чем своими фантастическими, написанными мерцающими красками полотнами. Картины свои он показывал нам довольно неохотно, ибо, как это ни смешно, его угнетала мысль, что кому-то захочется купить одну из них. А он мечтал, как потом рассказывали, смеясь, мне друзья, продать их подороже, но в то же время и сохранить все у себя, ибо к своим картинам был привязан ничуть не меньше, чем к деньгам».

Благодаря Верхарну новые встречи и знакомства происходили постоянно. Вот и в августе 1908 года в солнечном Остенде Эмиль познакомил Стефана с Леоном Спиллиартом (Leon Spilliaert), самоуверенным, твердолобым сыном парфюмера, художником-самоучкой, верившим в свою исключительность и не желавшим где-либо учиться, чтобы писать портреты на заказ. Был случай, когда в 1903 году ему помогут получить место иллюстратора в брюссельском издательстве Эдмона Демана¹⁹⁹, но уже через год художник хлопнет дверью со словами: «Я плохой иллюстратор чужих фантазий, у меня слишком много своих собственных. Я устал ждать, когда удача появится на моем пути». С рекомендательным письмом к Верхарну Леон уезжает в Париж, где постепенно их знакомство перерастет в крепкую дружбу, продолжавшуюся до трагической смерти поэта. В 1904 году работы художника каким-то чудом были представлены в Париже на совместной выставке с Пабло Пикассо. Есть легенда, что в день открытия выставки коллеги поспорили, чья картина будет продана первой. Пари выиграл Леон, но оппонент отказался выплачивать проигрыш. Тогда же во Франции Спиллиарт открывает для себя Эдварда Мунка и Тулуз-Лотрека, под влиянием которых будет находиться еще долгие годы.

Страдая от приступов депрессии (совместная выставка с Пикассо не сильно способствовала дальнейшей монетизации), мучась от бессонницы и язвы желудка, несчастный художник слоняется по ночному Парижу и родному Остенде и изобретает мрачно-меланхолические сюжеты будущих картин. В порывах раздражения бросается к холсту, чтобы смесью акварели, пастели, цветного карандаша и китайской гуаши выплеснуть «пессимизм, доходящий до отчаяния». Он рисует пейзажи зимней и летней природы, морские порты и пирсы, «любительниц абсента», но его странные «белые одеяния» по-прежнему никого не согревают, не приживаются ни в чьих гардеробах.

И вот в августе 1908 года Эмиль Верхарн знакомит художника с австрийским писателем. В судьбе Леона наступает переломный момент: Цвейг не только приобретает четыре его картины, чем сразу улучшает материальное положение художника, но и приглашает Леона в Вену для встречи с Гуго Хеллером (1870–1923), влиятельным арт-дилером и владельцем книжного магазина «Hugo Heller & Cie» на Бауэрнмаркт, 3. В начале ХХ века в этом салоне проводились литературные чтения с участием Цвейга, Рильке, Томаса Манна, Якоба Вассермана, Зигмунда Фрейда. Справедливости ради скажем, что Фрейд выступил в том магазине лишь однажды, в 1907 году, с лекцией «Поэт и фантазия»; в 1924 году рукопись этого выступления он подарит Стефану Цвейгу.

Гуманиста и космополита Цвейга, мечтавшего о духовном единстве Европы, родиной которого стала даже не Австро-Венгерская империя и ее «золотой век надежности», а не имеющий государственных границ мир искусства и литературы, всегда по-настоящему беспокоило положение дел своих близких друзей. Любому даже мало-мальски знакомому, в широком смысле слова художнику (поэту, редактору, скульптору, архитектору), оказавшемуся в отчаянном положении без поддержки, он первым протягивал руку помощи. Писал ободряющие письма, помогал увидеть новые перспективы и возможности, расширял горизонты кругозора, вселял в смятенные души и сердца веру, надежду, напоминал о призвании и служении.

«Стефан Цвейг – человек дружбы», – говорил Герман Гессе и был совершенно прав. По словам другого современника, Ганса Райзигера (Hans Reiziger, 1884–1968), «какая-то всемирная коллегиальность была в нем, исполненная щедрого участия, самопожертвования, а чувствительность была у него на кончиках пальцев. В то же время он был лишен всякого тщеславия и высокомерия, корыстной заинтересованности… Этой черты я не встречал уже у других писателей». Или почитайте, что писал Цвейгу грузинский писатель Григол Робакидзе 24 октября 1928 года: «Невероятно радуюсь, что Вы назвали меня “другом”: для меня, грузина, дружба – почти культ. А дружбу со Стефаном Цвейгом, который по-моцартовски одарен не только как писатель, но и как человек, каждый должен воспринимать как истинное счастье».

* * *

Осенью 1908 года Стефан продолжал готовиться к поездке в Индию, своему первому долгому путешествию за пределы Западной и Центральной Европы. Там он планировал провести предстоящие зимние месяцы и ранние весенние недели, когда климат в Южной Азии и на всем Индийском субконтиненте наиболее терпим для не привыкших к сорокаградусной жаре европейцев.

«Твердо решив отправиться в путешествие, я положил перед собой несколько книг, посвященных Индии. Одну книгу ученого, одну лингвиста, одну поэта, одну торговца и одну журналиста, ведь истину можно определить и узнать лишь в сравнении», – напишет он задолго до поездки в очерке «Sehnsucht nach Indien» («Тоска по Индии»), опубликованном в «Leipziger Tageblatt» 28 июля 1908 года. Что же это были за книги?

С карандашом в руках он проштудировал «Письма о путешествии в Индию» немецкого эмбриолога, биолога-эволюциониста и естествоиспытателя Эрнста Геккеля. Взахлеб читал о его поездке на Цейлон, куда ученый впервые отправился в 1881 году (в год рождения Цвейга), а затем второй раз в преклонном возрасте. Запомнил его описания ботанического сада в Бомбее, поездку к пещерам отшельников на остров Элефантина. Весьма занятной покажется Цвейгу и научная теория Геккеля, отрицавшая учение Дарвина об Африке как прародине человечества. Ученый полагал и доказывал, что первые люди произошли от приматов, живших в Юго-Восточной Азии и на мифическом континенте Лемурия, впоследствии затонувшем в Индийском океане: «Цвейгу-Колумбу» наверняка мечталось отыскать эти легендарные земли. «Гениальный фантазер Колумб, который всегда слепо верит именно в то, во что он сейчас хочет верить, и который только что со столь великой славой утвердил свою правоту, открыв морской путь в Индию, хвастает, невольно впадая в преувеличение…»²⁰⁰ Впадет ли в подобное преувеличение Цвейг после своего возвращения?

Неуклонно следуя принципу «истину можно определить лишь в сравнении», он знакомится с книгой об Индии коллекционера растений, путешественника и художника Альфреда Мибольда (Alfred Meebold, 1863–1952), восхищается его очерками о Кашмире и Западном Тибете, его карандашными рисунками, сделанными в дороге, вошедшими в виде иллюстраций в берлинское издание 1907 года. Взахлеб читает дневники французского офицера и романиста Пьера Лоти²⁰¹, но по возвращении, больше доверяя увиденному, нежели прочитанному об экзотических странах, скажет: «Я увидел Индию не в розовом свете, подобно Пьеру Лоти, как нечто “романтическое”, а как предостережение; и причиной тому были не прекрасные храмы, древние дворцы или виды Гималаев, давшие в этом путешествии исключительно много для моего духовного развития, а люди, которых я узнал, – люди другого склада и образа жизни, чем те, которые обычно встречались писателю в Европе».

Писатель не оставил в стороне и философские исследования протестантского индолога, переводчика на немецкий язык «Бхагавадгиты» Рихарда фон Гарбе (Richard von Garbe, 1857–1927), изучавшего древние тексты во время многочисленных путешествий по Индии и Цейлону. Ознакомился и с книгой дневниковых очерков журналиста Вильгельма Фреда (Wilhelm A. Fred) «Indische Reise: Tagebuchblätter» в публикации мюнхенского издательства «Piper» 1906 года. До отъезда он следил за отчетами европейских дипломатов, возвращавшихся из деловых визитов по Индии, не пропускал экономические сводки и политические заявления Великобритании в прессе.

Но самое главное, беседовал на тему Востока с еврейским промышленником и экономистом Вальтером Ратенау, «человеком, которому предназначено было попытаться выправить судьбу Германской империи в один из самых ее трагических периодов и которого сразил первый смертельный выстрел национал-социалистов, за одиннадцать лет до захвата власти Гитлером». «“Вы не сможете понять Англию, пока вы знаете только сам остров, – сказал он мне, – да и наш континент тоже, пока хотя бы раз не выедете за его пределы. Вы – свободный человек, используйте же свободу! Литература – отличное занятие, потому что она не требует спешки. Годом раньше, годом позже – не имеет значения для настоящей книги. Почему бы вам не съездить в Индию или Америку?” Этот совет, данный мимоходом, глубоко запал мне в душу, и я сразу же решил ему последовать»²⁰².

Первый разговор о поездке в Индию состоялся между Цвейгом и Ратенау еще в июне 1908 года в Берлине, в ночь перед отъездом политика в трехмесячную командировку по немецким колониям Восточной Африки, куда Вальтер «по поручению германского кайзера» сопровождал Бернхарда Дернбурга, статс-секретаря в Имперском колониальном ведомстве Германии. «Мы встретились и говорили два или три часа: ничто не указывало на какую-то нервозность собеседника, на какое-либо волнение – он был совершенно спокоен, и это за считаные часы до отъезда на длительное время в другую часть света. Сутки были жестко распределены им, сну и беседе отводились известные часы, и часы беседы были заполнены его страстной и бесконечно увлекательной речью».

Своей «бесконечно увлекательной речью» о Востоке Ратенау воодушевил молодого друга собственными глазами увидеть храмы в Бенаресе (Варанаси), попытаться взобраться на пик Адама на Цейлоне, побывать в крепости на отвесной скале в Гвалиоре, в Агре и Калькутте, добраться до Индокитая. Ратенау, как ответственный друг и порядочный джентльмен, побеспокоился о составлении рекомендательных писем для Цвейга на случай непредвиденных ситуаций в дороге. Спустя полгода план осуществился, и после ноябрьских премьер пьесы «Терсит» в театрах Касселя и Дрездена писатель отправился в дальнюю дорогу.

В компании с австрийским журналистом Германом Бессемером (Hermann Bessemer, 1883–1943), следовавшим в Индию, а затем в Египет по своим личным целям, они поездом доберутся до итальянского Триеста и вместе проследуют в порт на туристический пароход «Lützow». В следующие две недели им предстояло наблюдать Венецианский залив, Адриатическое и Ионическое моря, пересечь глубокие воды Средиземного моря, проследовать сквозь Суэцкий канал в Красное море, обогнуть южную часть Аравийского полуострова и по Аденскому заливу добраться до первой сухопутной цели, многолюдного города-порта Бомбей, современного Мумбаи, стоящего на побережье Аравийского моря.

«На нашем корабле путешествовали две прелестные девушки, черноглазые и стройные, прекрасно образованные и с хорошими манерами, скромные и элегантные. В первый же день мне бросилось в глаза, что они держатся поодаль, словно их отделяет некий невидимый мне барьер. Они не появлялись на танцах, не принимали участия в разговорах, а сидели в стороне, читая английские или французские книги. Лишь на второй или третий день я понял, что дело было не в них, избегавших английского общества, а в тех, кто сторонился “half-casts” (по-английски «полукровки». – Ф. К.), хотя эти прелестные девочки были дочерьми крупного персидского предпринимателя и француженки. В пансионе в Лозанне, в finishing-school в Англии они два или три года чувствовали себя совершенно равноправными; но на корабле в Индию вновь тотчас же проявилась эта холодная, невидимая, но оттого не менее жестокая форма общественного презрения. Впервые я увидел расовую чуму, которая для нашего века стала более роковой, чем настоящая чума в прошлые столетия»²⁰³.

Морской болезнью писатель не страдал и благополучно перенес длительное путешествие до Бомбея, откуда 30 декабря 1908 года отправил в Вену на имя Евгении Хиршфельд подписанную открытку с изображением Башни молчания²⁰⁴: «Это – знаменитая Башня молчания, куда парсы привозят своих мертвецов, а стервятники съедают с них плоть. Вы можете видеть, как они ждут у стен своего обеда. Я наблюдал около 200 таких птиц и свежие останки мертвых тел в Хугли». Из Бомбея он направился грузопассажирским поездом по железной дороге в высокогорье Восточных Гималаев, город чайных плантаций Дарджилинг, где в основном проживали не индусы, а непальцы и где спустя пять лет, в ноябре 1913 года, в семье офицера британской кавалерии суждено было родиться девочке Вивиан Мэри Хартли, известной всему миру под именем Вивьен Ли.

На всех этапах железнодорожного пути от Бомбея до Агры, от Дарджилинга до Калькутты Цвейгу и его попутчику предстояло останавливаться на отдых в придорожных ночлежках и отелях с ужасающими санитарными условиями. Неизгладимое впечатление произвела на писателя картина колоссальной уличной нищеты: «Индия оказала на мою душу более тревожащее и более удручающее впечатление, чем я предполагал. Я был потрясен бедственным положением живущих впроголодь людей, безотрадной отрешенностью в угрюмых взглядах, тягостным однообразием ландшафта». Во время длительных стоянок поезда, вооружась солнцезащитными очками и фотоаппаратом, писатель отправлялся гулять по местным улицам, где то и дело встречал голодных мужчин в грязных лохмотьях и несчастных женщин с грудными детьми, просящих милостыню. Обращал внимание на лежавших у обочин пыльных дорог умирающих больных, к стонам и просьбам которых местные жители давно привыкли и зачастую, даже не замечая, обходили их стороной, а иногда и спотыкались, как о мешки с мусором.

Эти же люди с кувшинами и тюками на голове, завидев европейцев, расстилались перед ними в улыбке, стараясь услужить и преклоняясь, словно перед императорами. «Не без стыда я пользовался давно исчезнувшим по нашей собственной вине преклонением перед европейцем как перед неким белым богом, которого во время его путешествий, например восхождения на пик Адама на Цейлоне, неотступно сопровождало от двенадцати до четырнадцати слуг – меньше было бы просто ниже его “достоинства”. Я все время думал о том, что в грядущие десятилетия и столетия необходимо устранить такое абсурдное положение, о котором мы в нашей воображающей себя благополучной Европе вообще не имели никакого представления»²⁰⁵.