Текст книги "Ягоды. Сборник сказок"

Маски

Район делился на две части: северную и южную. Посередине проходил «экватор» – такая улочка, начинающаяся за гаражами и уходящая в лес. В южной части было больше всяких стремных мест, согнутых фонарей, разбитых телефонных будок, а в северной части было самое большое и таинственное – железная дорога. Валерик принадлежал северной группировке и гордился тем, что в его местах ходят поезда. Когда ему становилось плохо, он ложился около распахнутого окна, слушал звуки дрожащих рельсов, мысленно и чувственно садился на поезд и уезжал на нем. А плохо ему становилось довольно часто, раз в пару недель. Бывало, ходил-ходил, смотрел-смотрел, как вдруг с головой что-то приключалось и жизнь вокруг начинала падать – прямо в голову, прямо в этот невыносимый звон.

Отец Валерика работал как раз на железной дороге, ходил в оранжевой куртке, стучал железкой по рельсам, строго рассуждал о поездах. В выходные отец заявлялся с друзьями, допивал добытые снадобья, а затем разносил руками и головой всех друзей и всю мебель. В выходные Валерик просто закрывал дверь в свою комнату. Дверь была крепкой, поэтому, сколько бы отец ни ломился, ничего у него не получалось. Валерик даже научился игнорировать его шумы. Ну ломится кто-то там в дверь, ну ревет, ну бросается чем-то – ну и что? Вчера же то же самое было: покричал да уснул. На утро все нормально: трезвый, работящий, молчаливый, справедливый.

После окончания школы Валерик попробовал устроиться работать на железную дорогу, но ничего не получилось, даже отец не смог помочь. Осталось шататься по району, общаться с пацанами, мечтать о больших делах. Там были определенные правила жизни. Если идешь по Северу и встречаешь кого-нибудь не из своих, то надо подойти и выяснить, откуда и зачем, а если тот не смог конкретно ответить, надо подгрузить на бабки, припугнуть. Затем о произошедшем надо рассказать всем пацанам – в красках, в эмоциях – и пересказать еще несколько раз под их поддерживающие возгласы и кивания. Другой вариант действий – это в наглую пройти прогуляться по Югу, по гаражам, а на предъявы тамошних резко ответить, забить стрелку, подвалить туда с пацанами и разобраться. Но это не большие дела. Большие дела в понимании всех местных состояли в настоящих разборках, в общении с серьезными людьми. Все они прекрасно понимали, что северная и южная группировки – это несерьезно, это просто так, игра в войнушку, а дела делаются в баре у дороги и в городе.

Серьезные приезжали в бар на черных машинах, рассаживались за столы и молча созерцали ночные темы. Дворовые пацаны боялись заходить в этот бар. Ну, во-первых, ни у кого не было толком денег, чтобы прийти и себе заказать выпивку. Во-вторых, вида пацаны придерживались пацанского – протертых кожанок и спортивных штанов, а появление в таком виде перед серьезными – это явная заявка, которая может закончиться непонятно чем. У серьезных – стволы, связи, ходки, авторитет, а у дворовых – лишь понты. Таков быт, такова иерархия.

Жизнь Валерика изменилась в одно утро. Отец суетился на кухне, готовился отправиться на работу во вторую смену. Раздался звонок. Валерик открыл дверь и дернулся от удивления.

– Отец дома?

– Да.

Это был Кошмар. Один из самых уважаемых серьезных людей района. О нем ходили легенды. Дворовые рассказывали, как он в одиночку расстрелял целую стаю бойцов на далекой разборке, как жестко себя вел на сходках, как четко умел обозначать взгляды правильных людей.

Кошмар прошел на кухню, сел за стол. Они с отцом закрыли дверь, принялись что-то неслышно раскладывать. Валерик увидел в своем окне черную машину, схватился за голову от удивления. «Опа-опа, какие дела начинаются. А дела начинаются явно: папа общается с важными людьми. Нет, папа не из серьезных, он работяга, но связи есть, и это дает предвкушение. Да ладно – дела, можно даже и без дел, можно просто вечером рассказать, кто сегодня в гости заезжал, и уже неплохо. Не поверят ведь! Не поверят, суки». Валерик засуетился, подскочил к кухонной двери, прислонился ухом, пытаясь расслышать происходящее.

Говорил в основном отец. Рассказывал про работу, про железную дорогу, про быт. Кошмар молча выслушивал, изредка вставляя поддерживающие фразы.

– Человеком ты вырос серьезным, Витя, не знаю, кем работаешь, но по тачке вижу, что крепко живешь. Бизнес делаешь?

– Типа того.

– Глянь на моего сынка. Валерик, иди сюда, – отец закричал.

У Валерика застучало сердце. Он выдержал паузу, чтобы не дать знать, что он стоит за дверью, затем вошел, растерянно взглянул на отца.

– Вот – хороший, трудолюбивый. Не получилось на железку устроить. Может, у тебя в бизнесе работа найдется? Я же бате твоему когда-то работку подогнал. Вот и ты приглядись, Витя. Зовут его Валера. Ну что смотришь так испуганно? Это Витя, знакомься, сын моего старого покойного друга.

От взгляда Кошмара Валерик побледнел.

– Животных любишь? – строго спросил Кошмар.

Валерик покивал.

– Ну и сладко. Найдем работу. Долги надо возвращать. Кто долги не возвращает, тот плохо кончает, верно?

Валерик покивал еще раз.

– Работа непыльная, простая. Приходи вечером в бар. Знаешь, где это? Ну и отлично.

Отец поблагодарил, распрощался.

– Ну вот, слушайся его. Не знаю, что у него за бизнес, но человеком поможет стать. А то ты по дворам все штаны протер. Шпаной стал. Работать будешь, на жизнь зарабатывать.

Как и предполагал Валерик, никто из дворовых не поверил в его рассказ.

– Ага, вечером в баре сходняк Кошмара с Валериком. Кошмар растолкует, что не может без Валерика дела делать, что нужна поддержка, типа. Без твоей поддержки растеряю авторитет, Валерик.

Валерик убедил дворовых сходить с ним до бара, посмотреть, как он туда зайдет, а если кто рискнет, то и заглянуть внутрь, утвердиться. Он помыл голову и мокрые волосы зачесал назад – солидно, надел кожанку, покрасовался перед зеркалом. Жизнь меняется. Нормально. Четко.

На часах было семь вечера, когда это началось.

– Нет, нет, нет, только не сейчас. Только не сейчас, пожалуйста.

Это был уже многолетний опыт. Если пространство становится шероховатым и слегка теряется боковое зрение – это значит, что через несколько минут наступит настоящий ад в голове, придется накидать в себя обезболивающих колес и спрятаться от жизни в слушание поездов. Ведра, баночки, оконные рамы, ложки, вилки – все расплавится в бытовой сплав в глазах, в уме.

Когда дворовые пришли за Валериком, чтобы проводить в бар, он не смог даже открыть дверь. Послышался хохот за дверью. Этот хохот слился с шумом железной дороги, протянулся до бесконечности. Будто он случился не в то мгновение, а был всегда и будет дальше.

Когда была жива бабушка по отцу, они жили все вместе. Бабушка знала болезнь Валерика, говорила, что у нее то же самое, но она умеет с этим справляться. Действительно, травы, отвары, которые она заваривала, убирали из глаз темные пятна, а из ушей шумы.

– Мы с тобой, Валерик, одинаковые по устройству, – так говорила.

Бабушка объясняла, что если не снимать шумы и пятна, можно провалиться в бочку, из которой будет видно черное небо со злыми птицами, птицы будут подлетать и клевать мозг. Бабушка рассказывала истории из детства, что когда-то пыталась выкарабкаться из бочки, но стенки там скользкие, а птицы глазастые.

Валерик слушал эти истории внимательно, понимая, что у него своя бочка – только не бочка, а железная дорога, а вот встречи с птицами боялся: ему казалось, что он каждый раз не доезжает до мест их обитания, а однажды может доехать и окунуться.

– Если когда долетит до тебя, хватай птицу за нос, окунай в воду. Она захлебнется.

Об этих делах Валерик ни с кем, кроме бабушки, не решался поговорить. Показалось бы странным, смешным, сумасшедшим. Дело ведь необычное – бабушка готовит к встрече со страшной птицей во внутренней бочке. А бабушка во время этих разговоров становилась необычайно серьезной, проговаривала слова слышным шепотом, строго стуча пальцем по столу. Так-так-так. Запомни, что будет, если провалишься в бочку ранней весной, что будет, если за окном пойдет дождь, – ложись на левый бок, прижимайся головой к полу, слушай шаги себя прошлого. Насколько понималось из рассказов и наставлений, эти все знания бабушка нигде не прочитала и ни от кого не услышала, а вывела своей долгой сложной жизнью, год за годом купаясь в бочках и сражаясь с птицами.

Наутро Валерик разбил свое изображение в зеркале – от обиды, от злости, от несправедливости. Он зажал голову и прошипел внутрь себя: «Сука, просил же, только не в этот вечер». Выходить во двор и выслушивать насмешки не хотелось. Так и просидел день, глядя в разбитое зеркало, кривляясь, общаясь с собой, зачесывая волосы снова и снова.

Когда стемнело, Валерик набрался уверенности и вышел за дверь. Дворовые попытались ему съязвить, но он не обратил внимания. Направился в бар мимо Севера и Юга, решительно, безусловно.

Бар. Это было место особое. Точка сборки агрессивного сознания, молчаливых крепких людей в темных одеждах, смешливых пропитых женщин, заезжих путников, криминальных паломников, брутальных философов. Во время сходок казалось, что можно зажечь спичку в воздухе и все всполохнет от напряжения, от жесткости самой жизни. Бар. Сексуальная жизнь была примитивна, неинтересна. Женщины известны и просты. И внутренняя жесткость сохранялась ради не их внимания, а ради внимания звезд, показываемых на черном потолке зеркальным вращающимся шариком. Убивали там часто. Трупы обычно оттаскивались к южным гаражам или к дальнему кладбищу. Убивали за непонимание или отсутствие силы.

О природе происходящего никто толком не задумывался. Было ясно, что происходит это повсюду, а в баре это происходящее лишь воплощается в особой плотности. Ненависть и строгость есть везде, но в баре она материальна, видна в воздухе. Можно на час заглянуть, выхватить опыт, вернуться в уютное жилище с новым пониманием. Мрак, мрак, можно заглянуть – строго, закатать по колено спортивную штанину, набрать в шприц из воздуха черных звездочек, вколоть в ногу, раствориться, покрыть собой легкую музыку – приятно.

Такие места образуются как сгустки окрестных чувств.

И в этот бар шел Валерик. По лунной холодной жизни, по общему ожиданию. Причесанный назад, кожаный, спортивный, правильный, устремленный. Мужчине надо проходить инициацию мраком, иначе силы не появится, иначе мужское не пробудится.

В тот вечер в баре было малолюдно. Несколько молчаливых крепких типов по углам в своих мыслях. Когда зашел Валерик, его, казалось, никто не заметил. Он решительно подошел к барменше.

– Кошмар здесь?

– Нет, – ответила она, даже не посмотрев на Валерика.

Валерик набрался смелости, подошел к одному из молчаливых.

– Кошмар сегодня будет?

В ответ услышал тишину и взгляд. «Надо сваливать, пока не мочканули», – пронеслось в уме.

– А ты кто? – раздалось из другого угла.

Спрашивал лысый с перешитым неприятным лицом.

– Валерик.

– А зачем тебе Кошмар?

– Он сам позвал, хотел на работу взять. Он друг моего отца.

Внутри отлегло. Показалось, что тему удалось безопасно обозначить.

– Тогда садись. Жди.

Перешитый жестко взглянул. Валерик послушно сел рядом.

– Вот что я тебе расскажу, Валерик. Слушай внимательно. Ты человек юный, не обремененный опытом и лишним умом. Скажешь потом, что думаешь. У всех нас, людей, разные работы. Вот моя работа связана с кладбищем. Так вышло. И важно не то, какая работа, а то, как тщательно и умело ты ее делаешь. И не только моя работа связана с кладбищем, но и многих моих друзей. И вот неделю назад мы сидели здесь, на этом самом месте. Я сидел, где сижу и сейчас, а на твоем месте сидел мой друг. Он пришел весь в чувствах, весь в беспокойстве. Что случилось? А вот. Рассказал он, что только что приехал с кладбища. Видел там черта. Черт вышел из кустов, напугал. Мы все эту шутку поддержали, посочувствовали корешу. А на следующий день пришел другой и рассказал то же самое. В темноте, в одиночестве, в ночном кладбище. Страшный, с уродливым лицом человека-животного ходит и поедает трупаки. Такая вот история. Веришь такому?

– Не очень, – ответил Валерик.

– Вот и я не верил. А вчера довелось мне туда съездить. Я не из пугливых. Но в такой жести не понимаешь, как двигаться. Лицо у него сползшее, нос длинный, животный, рот улыбающийся, уши как у зверька, тело человека. Тихо передвигается из кустов в кусты, ждет, когда трупак оставят, подсекает, набрасывается, съедает. Я стреманулся, даже ствол уронил, а когда поднял, начал по кустам стрелять, он уже скрылся. Знаешь, я многое понял вчера. Не так мы живем. Дело не в общей ненависти, не, а в отношении к реальному. Посмотри, какие звездочки на потолке. А представь, что тебя пристрелили на разборке. Не, это не страшно. Страшно то, что твой трупак привезут, а этот тип придет и тебя сожрет, и будешь смотреть в него мертвыми глазами, а ничего сказать не сможешь. Вот, вот где самая жесть.

Кошмар зашел в бар, кивнул перешитому.

– Я же тебе говорил вчера прийти, – строго сказал Валерику.

– Не смог, сильно извиняюсь. Такое больше не повторится.

– Я не знаю, Кошмар, – душевно начал перешитый. – Мне хочется превратиться в космическую пыль, разлететься среди этих звезд.

– Не туда начал ты думать. Не волнуйся, если что, тебя люди в плотный гроб упакуют, зароют поглубже, никто не сможет достать.

– И охрану поставьте около могилы, чтобы сорок дней кто-нибудь сторожил. Сорок дней душа с телом имеет связь, и если кто трупак сгрызет, он может и до души догрызть.

– Это уже не обещаю. Ты человек уважаемый, но сорок дней людей напрягать из-за твоих страхов нельзя, сам рассуди. Или проплачивай им работу заранее, тогда все четко.

– А проплачу. Тема важная. Беда в том, что и не мочкануть его. Страшен сам факт существования таких существ. Одного застрелишь, другой придет. Ты же не знаешь, сколько их живет.

Спокойная темная природа около бара. Деревья, площадки, тусклые огни в далеких домах. Без разнообразия. Кошмар и Валерик вышли из бара, оглянулись в сторону перешитого.

– Бандит – человек чувствительный, его смущает все непонятное, – Кошмар улыбнулся. – А я не люблю истерики и излишнюю суетливость. Садись в тачилу. У меня нормальные колеса, черные.

Они поехали по дорогам района. Валерик внимательно смотрел в окно, желая выцепить там хоть кого-нибудь из знакомых, чтобы те увидели его положение. Положение серьезное, общение серьезное.

– Отец попросил взять тебя на работу. Работа у меня сложная, и брать на такую работу сына хорошего человека – это не то что ему помочь, а наоборот. Поэтому будешь спокойное делать. Любишь животных?

– Ну так. Как все.

Только Кошмар приоткрыл дверь своей квартиры, к нему подбежала с радостным лаем маленькая собачка, стала ласкаться, прыгать.

– Вот, мой друг, будешь ухаживать за ним. Дам тебе ключи от хаты. Выгуливать, кормить. Такая работа. И тачку мою мыть. В общем, все. Платить буду нормально, как на хорошей работе. Приходишь каждое утро, каждый вечер, выгуливаешь собачку, покупаешь мясо на рынке, кормишь. Когда приходишь, сначала звонишь в дверь. Если не открываю минуту, открываешь своим ключом. Все понятно?

На следующий день Валерик рассказал дворовым все, кроме содержания своей работы. Сказал, что работа связана с опасным и что рассказывать о ней запретили. Никто не поверил услышанному. Но Валерик рассказал все в деталях и слишком правдоподобно, поэтому, с учетом головных приступов Валерика, посчитали, что его люто приглючило.

– Тебе надо инвалидность получить. Бабло просто так будут давать по жизни. Ты же инвалид на голову, реально. Какие черти на кладбище? На кой ты нужен Кошмару на разборках?

Человеческое скрыто за окнами, за плотными шторами. Можно идти мимо дома, вглядываться в окна. Ничего не увидишь: так специально окна и сделаны, чтобы с внешней стороны ничего не видеть. А внутри там невообразимое. В одной квартире страшный бред лежащего в кровати деда, в другой семейная драма, в третьей неизвестные сексуальные игры – и все это по соседству, близко, но независимо, разделено стенами. И за каждым окном свои мечты. Мечты по квартирам распределяются хаотично: кто-то мечтает об урожае на огороде, кто-то – о влиянии на криминальных склонах.

Так бы и шло, если бы однажды Кошмар не подвез вечером до дома Валерика. Дворовые увидели, из чьей машины вылез Валерик, сползли по стенкам от удивления. Вот такой расклад. Валерик, естественно, тоже заметил, что его заметили, но виду не подал, приятельски махнул Кошмару на прощание и заскочил к себе в подъезд.

– А ты был на серьезных стрелках? – спросили на следующее утро.

– Был, но не участвовал. Чисто в тачке отсиделся, когда жарили. Выезжать приходится немало. Но обычно – так, мелочь: выйдешь со стволом, посмотришь, на тебя посмотрят, кто-нибудь договорится и все.

– А покажи ствол.

– Я сдаю его, когда возвращаемся. Мне чисто для дела выдают.

В дворовых была зависть. Внешне Валерик от них ничем не отличался, но ему по какому-то странному раскладу повезло – он пробился, укрепился. Вести о его новом положении быстро разлетелись по всему району, что дало ему возможность ходить где угодно без обретения проблем – даже около южных гаражей. И Валерик этим положением вполне наслаждался, прогуливался, ловил взгляды и уважение. А работа оказалась и впрямь несложной. Он приходил дважды в день, выгуливал собачку, кормил ее, иногда ждал, когда вернется Кошмар, мыл его машину, получая за это нормальную зарплату.

В уме Валерика рассказы о кладбищенских чертях соединились с рассказами бабушки о страшных птицах. Видимо, это нечто внутреннее, что порой становится внешним. А все его ужасы лежат в далеких местах железной дороги, там, куда направляются внутренние поезда во время приступов.

Квартира Кошмара содержала самое необходимое: шкаф с кожанками, место с оружием, телевизор, кровать, несколько книг о природе и собаках. Природа и собаки – самое светлое и спокойное, что было в жизни Кошмара. Раньше, когда дел складывалось не так много, он любил выезжать со своей собачкой в глухие места, играть с ней, ходить на четвереньках, лаять, изображая большого пса. Кошмару казалось, что человек недостоин природы и собак: человек слишком лжив, труслив, нелеп; природа глобальна, огромна, спокойна, а человек мелок и суетлив. Кладбищенские рассказы друзей и перешитого Кошмар воспринял с радостью. Конечно, в услышанное не поверилось, но при этом таки подбодрила далекая возможность быть съеденным кем-то природным и неизвестным. «Пусть жрет вместе с душой», – пронеслось внутри Кошмара.

А жизнь вокруг тянулась по-старому. Северные играли в войнушку с южными, в баре собирались и разбирались друг с другом серьезные, отец добросовестно работал, а по выходным бухал. Казалось, что так жизнь и зафиксировалась. Все настроения понятны, все действия понятны, все конфликты понятны. Но в один вечер, сразу после того как Валерик вернулся с собачкой в квартиру, раздался звонок в дверь. Кошмар никогда не звонил, он заходил, открывая дверь своим ключом. Валерик нерешительно подошел к двери. Это был перешитый – испуганный, в слезах. Он молча отодвинул Валерика, прошел на кухню, налил себе воды.

– Нет больше Кошмара, – у него проступили слезы. – Нет нашего Кошмара.

– Как нет? А где он?

– Мочканули. Суки. Их много оказалось. Я его на руках держал, когда он умирал. Он все шептал что-то. Думал, кому он это говорит – об озерах, полях, играх. А потом понял, что своей псине. Вот этой, – перешитый кивнул в сторону собачки. – Он, конечно, странный был, но уважаемый. Ты его псину к себе забери. Или нет. Живи тут пока. Это его хата была, он тебя сюда привел, не мне тебя уводить. Заботься о псине, живи тут, бабла подбросим. Мы его схороним в крепком гробу, чтобы ни одна сука не достала. А ты води к нему на могилку песика, пусть дальше общаются.

Дворовым Валерик рассказал про участь Кошмара и добавил, что братва порешила отдать ему хату, за что выхватил еще большее уважение. Дворовые просили Валерика поговорить с братвой о них, порекомендовать, но Валерик в ответ смеялся, обозначая, что у серьезных людей серьезные интересы.

Теперь Валерик прогуливался с собачкой не только по местным лескам, но и по кладбищу. Они ритуально доходили до яркой, осыпанной венками могилы Кошмара. Собачка там каждый раз скулила, общалась со своим умершим хозяином.

Помимо шатания по двору и прогулок с собачкой, Валерик начал рисовать. Взял толстую клетчатую тетрадку, цветные карандаши и фломастеры, нарисовал картинку: Север, Юг, свой дом, железную дорогу. Затем еще одну. Вскоре изрисовал десяток страниц. Рисовал то, что видел и чувствовал во время приступов. На каждой картинке была железная дорога – его внутренняя железная дорога, ведущая невесть куда. Поначалу он боялся дорисовывать далекие места, но один раз решился, нарисовал там бочки и зловещих птиц над ними. Так и пошло. Он заполнял птицами, бочками, шпалами страницу за страницей, доставая и приукрашивая подробности из памяти и бабушкиных рассказов. Люди едут на поездах в далекие места, залезают там в бочки, укрываются от клюющих их в голову птиц. Некоторые хватают птиц за клювы, окунают в воду. Птиц Валерик изобразил четко и ужасно – с длинными носами, зловещими глазами. Валерик показал собачке нарисованное, та прижалась к стене и заскулила, словно узнала знакомых.

– Что, знаешь их, да? Мне бабка рассказывала. Страшные, да?

И вот – скрытое человеческое. По улице может идти терто-тупой подросток с взглядом, лишенным ума, быковатый, примитивный, нести в кармане свернутую тетрадку. А в тетрадке – схемы его внутренних путешествий, существа, анатомия, география, рассуждения об ангельских и демонических мирах, и все это не переписанное из умных книг, а свое, прочувствованное, пропущенное через телесную боль. Таких можно встретить на закате. Они носят тетрадки и недовольно смотрят. Они заполняют собой общественные домыслы, подъездную рефлексию.

В один темный вечер раздался звонок в дверь. Валерик открыл.

– Братушка, как ты? Как песик?

Перешитый зашел и суетливо осмотрелся.

– Братушка, тема такая. Я тут одного жмура кину. А через пару часов заеду, заберу. Ты не парься, он тихо тут полежит.

Перешитый вернулся с трупом на плече, вывалил его на пол. Явно серьезный, солидный, крепкий, с пробоиной в голове. Собачка недовольно заскулила.

– Давай, да. Скоро заеду. Песик, пока.

Валерик отпрыгнул от трупа, убежал в комнату. Какое-то дело непонятное, неприятное. Выглянул в коридор. Труп лежал и, как казалось, слегка улыбался. Уйти нельзя, ведь перешитый скоро вернется, не сможет войти – уйти, оставив открытой дверь, тоже нехорошо. Валерик себе объяснил, что ничего страшного не происходит, включил телевизор, стал отгонять от себя мысли о неожиданном госте. По телевизору шла передача о старом кино, о звездах экрана, их судьбах – какие они честные, умелые. Голова сама поворачивалась в сторону коридора время от времени, желая убедиться, что там ничего не изменилось. О том, что могут заехать менты, Валерик даже не думал. Ментов там толком не было, а те, что были, опасались связываться с местными группировками и такие места, как квартира Кошмара или бар, объезжали за версту.

«Он был рожден для сцены, для экрана. Актер, которому рукоплескала вся страна. Без преувеличений можно сказать, что он вывел отечественный кинематограф на новый уровень. Зритель помнит его работы. Блистательный талант, выпускник театральной академии…»

В телевизоре мельтешили человечки с наигранными гримасами. Вдруг Валерик заметил, что видит лишь маленький центральный кусочек экрана, а по бокам все мутно, неопределенно. Он схватился за голову. «Нет, нет, нет, у меня же нет колес с собой, – он забежал в ванную, включил холодную воду, поставил под струю голову: – Сейчас начнется, сейчас начнется». Валерик заметался по квартире, не зная, что делать, затем вспомнил, что нужно лечь на левый бок, бросился на пол и застыл. Послышался шум, штрихующий доносящиеся из телевизора сладкие речи, далекий гудок поезда, звенящие рельсы. Если вскочить на поезд, будет хорошо и тихо. В нескольких метрах от Валерика почти в той же позе лежал вечерний мертвый гость.

– Только, пожалуйста, не оживай, не заскакивай на поезд, лежи, как лежишь.

Скоро рельсы зазвенят с новой отчетливостью, подойдет поезд. Он заберет на заброшенных станциях заброшенных людей, отвезет в их собственную глубину. Едешь на поезде в самый глубокий свой ужас, но голова при этом растворяется в сладости. В сладости – это если колесами прокачался, а если нет, то в горькости. В поезде нет окон, нет дверей, одно лишь соприкосновение с рельсами.

– Ты тоже ждешь поезд? Если попробуешь заскочить, я тебя вытолкну. Сегодня поедем далеко, чувствую. Там будут бочки. Я не хочу с тобой в одной бочке оказаться.

Поезд подошел, повез. Но головная боль лишь усилилась, последние признаки реального в глазах зашторились, превратились в мутные пятна. Туманы, туманы, а дальше позолоты, вспышки. И вот пятна начинают проясняться, появляются очертания предметов, видимых вещей. Рельсы словно утопают в яме без дна, уходят и уводят с собой поезда. Да какие же это бочки! Это ямы со скользкими стенами, со стекающей черной водой. Вода холодная, льется прямо на голову, с неба, с земли, со стен, пространство давит, трясет.

Валерик открыл глаза. Над ним стоял перешитый и тряс его с полной силой.

– Ты че? Братушка, ты че? Под дозой?

Вокруг было все в воде. Перешитый вылил на Валерика несколько ведер, чтобы привести в чувства. Валерик поднялся, потрогал голову. Боль ушла, остались лишь отзвуки, зрение вернулось.

– Ну вот. А то думаю, что с тобой: уж не жмур ли тебя завалил?

Труп лежал на прежнем месте.

– Короче, тема есть. Ты пойми, я человек не пугливый. Но последнее время много думаю о вещах. Короче, тема такая. Едешь сейчас со мной. Схороним жмурика, постоишь со стволом, пока буду с ним париться, если черт появится, зарядишь в него.

Вот Валерик и пришел к своей мечте. Со стволом, с бандитом, на тачке, на разборку. Только несколько в нелепой форме, да не просто нелепой, а такой, о чем не расскажешь дворовым. Вывернутая в нелепость иерархия.

Они погрузили труп в багажник, сели в черную машину и поехали в ночь. Ночной район жил своей жизнью. Ночь хороша, по-своему тепла. Ночью можно делать скрытые от взглядов дела, сооружать образы, мчаться в черной машине по черной дороге сквозь черный воздух, и все это вполне по-ночному.

Человек в ночи кажется подвижным. Днем – нет: днем все движется, а ночью все застывает, если нет ветра и дождя.

– Ты чем по жизни занимаешься? – спросил перешитый.

– Рисую.

– Художник типа?

– Типа да.

– Художники – редкость, вокруг в основном спортсмены. Художник, значит, дар. Тебе надо в большой город, рисовать большие картины. Здесь не пробьешься. Здесь все нарисовано уже.

Кладбищенский сторож знал и уважал братву, не препятствовал, если те привозили мертвых приятелей по ночам. Более того, показывал правильные места, где можно их зарыть. Мелких врагов ведь можно и в лесу, их никто с собаками искать не станет, а вот конкретных комерсов и вражьих авторитетов лучше на кладбище: и сохраннее, и человечнее. Сторож указал перешитому место, проводил. Валерик крепко сжал ствол и принялся вглядываться в ночные картины.

– Запомнил? Увидишь черта – сразу же вали его. А я пока жмура провожу.

Бабушка рассказывала, что птицы появляются не всегда. Иногда можно просидеть в бочке долго – и ничего: просто тучи, облака, шумы. Видимо, их появление зависит от погоды. Если лежишь на полу на левом боку, то и в бочке окажешься прижатым к левому краю, а там проще укрыться, там нет бездонных скрежетов и слизи. Валерик один раз спросил, что находится за бочками. Бабушка помотала головой, пробубнила себе что-то под нос и ответила, что там нечеловеческое, неописуемое.

То неописуемое – неживое и немертвое, вернее, живое, но не в здешнем понимании. Если там водить руками по воздуху, тоже будет образовываться ветер, только ветер иной чувствительности, можно задохнуться бездной.

Перешитый суетился в привычном обряде, а Валерик смотрел по кустам, грозно управляя стволом. Перешитый уже практически закончил, как вдруг закричал. Валерик никого не увидел, направил ствол в первом попавшемся направлении. Перешитый дернулся, шлепнулся, поднялся, побежал к машине. И вот – да. Страшно действительно. Перед Валериком проявилось существо с самым страшным лицом из всех воображаемых. Лицо шевелилось, сползало, пульсировало; глаза, слитые со щеками, внимательно смотрели. Руки Валерика задрожали, но он удержал ствол и направил в существо.

– Приблизишься – выстрелю.

Существо спокойно подошло и вгляделось.

– Ты бандит?

– Нет, я просто. За собакой приглядываю.

– А, хорошо. А то я бандитов не люблю.

Так Валерик познакомился с дедом Яшей. Яша-бараша – так он сам себя называл за кудрявую голову и веселое лицо. Дед Яша действительно почти все время улыбался, шутил, радовался. Он был легендой в области, в городах. Лучший мастер масок. В далекие годы он окончил художественную академию, стал работать в театре, делать маски для сказочных постановок. Когда в театре появлялась необходимость в изысканной нестандартной маске, обращались к Яше. С годами он переехал в малолюдные места, выкупил несколько сараев, оборудовал их под мастерские. Из городов приезжали, платили, уговаривали, привозили эскизы. Яша делал все-все-все четко, красиво, качественно. Яша стал испытывать новые маски. Надевал, ходил по улицам, смотрел на реакцию людей. Одним вечером заглянул на кладбище, где и столкнулся с тщательным ритуалом местных серьезных людей. Их реакция понравилась, разогнала скуку.

– А я их не боюсь, пусть стреляют, – Яша с хохотом рассказал Валерику всю историю. – Ты же не выстрелил, и они не выстрелят. Они боятся неизвестного. Это перед себе подобными они смелые, а перед неизвестным как щенята: трусливые, ссыкливые, жалкие.

Дом Яши был завален книгами на разных языках о театре, карнавалах, ритуалах и тысячами рисунков масок. Случалось, что Яша сидел и смотрел на изображение какой-нибудь средневековой маски часами, вглядываясь в детали, входя в ее тайны.

Есть маски, приводящие в ужас. И ничего, как кажется, страшного в них нет, но смотришь и трясешься. Яша изучал шаманские маски и наставления в том, как пугать заблудших духов. Человека напугать просто, а вот блуждающего духа – вот это тема. Они сами кого хочешь напугают. Южноиндийские спиритисты использовали специальные краски, добываемые из животных выделений, окрашивали глаза, брови, ресницы, и предполагалось, что это работает.