Текст книги "Ягоды. Сборник сказок"

– И куда вы пойдете?

– В столицу, там обреченные находятся, они к иконе прикладываются, а исцеления нет. Они с семьями, которых любят, приходят к иконе, чтобы исцелиться, а исцеления нет. Они плачут, стонут, вопят, а исцеления нет.

– Да какого исцеления. О чем ты?

– От мора всепоглощающего, страха холодящего.

– Какого мора? О чем ты? Нет никакого мора. Ты кто? Дембель? Куда направляешься?

– Я еду тетку навестить, а потом обратно на Урал. Несколько дней в Москве у тетки перебьюсь, а потом и обратно.

– Ну и молодец. А про мор ты забудь, нет никакого мора. Холодно оттого, что зима раньше пришла. В Москве уже все по-иному. Никто к иконам не прикладывается, даже когда и заболевает, там блестит уже все. Ты съезди, посмотри, может, понравится. Захочешь – помогу устроиться на работу хорошую. Престиж будет, женщины столичные, красотки такие, каких ты у себя в провинции не видел еще. Брось ты глупости придумывать. Ну, какой мор в Москве? О чем ты?

– Мор страшный, этот холод, что вокруг, он мор приносит, людей губит. Свечи везу, чтобы людям надежды раздать. Раздам, пойдем с ними и спасем людей.

– Глупости ведь говоришь, дембель. Давай эту коробку мне, а сам к тетке направляйся. Не дури, дембель.

– Холодно-то как, – Володя поежился. – А холод-то от тебя идет! От тебя идет холод, – закричал Володя. – Ты холод весь делаешь! Узнал я тебя!

Володя вскочил и побежал по вагону.

– Ты подожди, дембель, на погибель бежишь. Ты с ума сходишь просто, вот у тебя голова и болит. Бросай коробку и в больничку. Отлежишься пару дней, в себя придешь, вернешься к жизни нормальной, – он бежал рядом с Володей.

– Узнал я тебя, чудище, узнал, – засмеялся Володя.

– Нет мора уже никакого, Москва и так моя, свечки не помогут вам. Время ведь другое, неужели так трудно понять? Это старики ваши спятили, бороды поотрастили, а ума не нажили. Какие тут свечки помогут? Ты сам рассуди. Пойдешь ты по Иерусалиму… А знаешь, сколько таких, как ты, в грязи обмазанных уродов ходило там? А ты возомнил, что что-то изменишь, что мор остановишь. А мора и нет никакого. Есть страсти человеческие, твои страсти, грехи повсюду, а мора нет никакого.

– Чудище ты, за мной придут люди надежды, над которыми ты не властен. Они подлинные, они на камнях ночуют.

– И испражнениями мажутся. Ну, ты подумай сам, может ли в этом быть что доброе? Или ты пророков от сумасшедших не умеешь отличать? Думаешь, что это одно и то же?

– Чудище ты, это люди надежды, а не сумасшедшие, они на камнях ночуют, они твои самые сладкие моменты разрушить идут, они хохот твой морный свечами надежды сожгут, они подлинные, ты боишься их!

– Голова болит от чего у тебя? С ума сошел со свечами своими. Дембель, провоняла одежда твоя, хоть помойся сначала, философ немытый. Грехов на тебе столько, что свечи не помогут. Знаю все грехи твои, неужели думаешь, что так грехи искупают?

– Чудище ты, только так и искупают, только подлинностью.

– Вот, пришли уже. Смотри сам. Стучатся к тебе оборванцы, уроды, безумцы, прокаженные, с глазами горящими, бред несущие, кликуши неразумные, босые попрошайки, измазанные нечистотами, годами немытые, зловонные, от болезней трясущиеся. Давай, иди к ним, становись таким же.

* * *

– Берите, люди надежды, берите сколько надо свечей, – Володя достал все полки, поставил на землю. – Берите, прошу вас, так берите, мне денег с вас не надо. Сидор, бери сколько хочешь, бери, всем чтобы раздать. Здесь много, берите же. Можешь унести? Бери, не жалей сил. Что же ты? Бери все! Сколько я вас ждал…

– Пойдем все вместе, Володя, там холодно совсем. Страшно людям, умирают они, песком их засыпает, пойдем просить о спасении для них. Пришли к иконе чудотворной, а она не исцеляет их. Теряют надежду, умирают под песком, под ветром леденящим. Хохот лукавого там повсюду. Плачут слезами кровавыми, нужны мы им.

– Я иду с вами, я решил уже все, иду, Сидорушка, – Володя суетливо доставал из коробок свечи и раздавал пришедшим. – Берите, люди надежды, берите сколько надо. Сколько кто может отнести, всё берите. Я с вами иду. Утро наступит и пройдет мор, не будет его больше никогда. Хохот исчезнет, вместе с песчаным ветром исчезнет. Проклятия людские исчезнут. Пойду с вами.

Они пошли сквозь холод. Володя шел впереди, неся в руках зажженную свечку. Он падал на подмороженную землю лицом в грязные комки, прутья царапали, ранили. Ему помогали встать еще более грязные и израненные руки. Он закрывался от песчаного ветра, закрывал свою свечку. Она не гасла, даже когда он падал. Кто-то из идущих пропадал под песком, но они шли дальше.

– Не бойтесь, люди надежды, мы помчимся в розовую ночь. Сквозь этот ветер, сквозь озноб и головную боль. Свечи наши гореть будут, люди – исцеляться. Не бойтесь.

– Горе всем, потерявшим веру, горе! – ветер перебивал крики шедших позади.

– Не бойтесь, люди надежды, держите свечи яркие. Уже близко, скоро подойдем, исцелятся верующие.

Ночное небо стало розовым. Оно открылось, полное прекрасных цветов. Где были свечи, падали чудные розы, исцеляющие, согревающие. Люди складывали руки в ожидании благословения, получали небесные цветы. Все смотрели на небо, все ловили цветы. Леденящий ветер уходил, унося за собой страшный хохот.

Сидор и Володя стояли на коленях на засыпанной цветами земле. Их глаза были закрыты, руки подняты.

– Где мы? – спросил Володя.

– В жизни настоящей, самой красивой и подлинной.

– Мы умерли?

– Нет, мы живы! По-настоящему живы.

– Тогда спой, Сидорушка, песню ангельскую, чтобы люди вставали из цветов и узнавали ее.

– Сейчас спою, Володя, и ты подпевай…

* * *

Песню эту поем мы вместе на Золотаревских болотах. Песню живую, песню сердечную. Душою поем, за руки держимся. В цветах розовых, в счастье и свободе. И Христовым Именем спасаемся.

Героин приносили по пятницам

Героин приносили по пятницам. Не понимаю, зачем Черный так слезно умолял и даже угрожал, чтоб я принес им пачку чая «Брук Бонд». Наверное, из-за того, что была среда и оставалось еще два дня. А по пятницам, когда смеркалось, приходил длинный худой парень с запавшими щеками и темными пятнами около глаз. Как он проходил к нам, всегда оставалось загадкой. Я даже один раз специально просмотрел весь вечер в окно, но все равно не увидел, откуда он появился. Да, тогда, как обычно, начались отбойные молотки прямо за стеной, в местной школе. Это их дискотеки так звучали. И дверь открылась, и снова был он. У него была своя ручка от двери, а санитаров никогда рядом почему-то не оказывалось. Это было очень странно, ведь санитар мог просидеть с нами целый день, а когда наступала пора сумерек и отбойных молотков – срочно выбежать по каким-то делам.

Я никогда не принимал героин и был единственным, кому дозволялось присутствовать при приближении пятничных сумерек и видеть то, что происходило потом. Остальных двух выпихивали за дверь. У Черного тоже была своя ручка. Он их запирал в коридорном туалете. Уже совсем поздно, после всего этого страшного их приводил санитар и за что-то, как всегда, ругал. А, ну еще был старик, конечно же. Да, я не был единственным. Был еще старик.

В некоторых фильмах до этого я видел психиатрическую больницу. Всегда там была какая-то романтика и весь сюжет подталкивал к суждению об этом месте как о доме отдыха для оригинальных людей. А что это такое на самом деле? Недалеко от Минска. Там, где расходятся дороги, надо ехать направо. Увидите длинный мост, а за ним небольшой поселок с кинотеатром и школой. И эта больница прямо напротив школы.

Мне никто не объяснил, почему я должен быть в наркологии. Я не принимал никаких наркотиков, не пил спиртного. Один раз попробовал, но так горло обожгло, что страшно стало и думать об этом. Это сначала было непонятно, почему меня ведут в здание с надписью «Наркологическое отделение», а потом стало понятно, что здесь всего лишь три отделения и больных распределяют туда, где есть свободные места.

Тогда меня привезли и посадили на то кресло, которое виднеется в открытой двери прямо напротив моего окна. Старушка на меня и не посмотрела. Я сначала подумал… Она так резко:

– Фамилия.

Мне стало страшно от ее крика. Она впервые взглянула на меня:

– У-у-у, ты совсем плохенький. Опять нарика привезли. Сколько ж вас-то расплодилось. Так, что тут написано? Самой… Черти пишут, не поймешь… Самойленко. Ты Самойленко, значит. Возраст?

Она строго посмотрела на меня. В тот момент я не захотел ей отвечать, полностью отдавая себе отчет в том, что это будет воспринято как очередная ненормальность.

– Немой? Слышь? Сколько тут таких уже навидала. Давай дальше, тут заполнить все надо. Че молчишь-то? Привозят тут всяких, им допросы устраивать… Слышь, Сашка, слышь! Давай его в третье, в наркологию, там разберутся, а я сегодня уже домой пойду.

Меня привели, когда в палате никого не было. Все были на полднике. В этой палате на восьмерых в двери изнутри торчала ручка, то есть разрешалось выходить в коридор. Через несколько минут все вернулись и молча погрузились в свои постели. На меня, казалось, никто даже и не обратил внимания. Только потом я заметил, что через одну кровать, ту, что у второго окна, лежал какой-то парень и, не отрывая взгляда, смотрел на меня. Мне было очень неуютно от такого пристального взгляда, и я старался не смотреть в его сторону. Прошло минут пятнадцать, ничего в палате не менялось, я на него не смотрел, но чувствовал на себе его взгляд.

– Мен-н-н-я Иг-г-г-нат зов-в-вут, – я поднял голову и увидел, что он стоит около моей кровати и протягивает мне руку.

– Андрей, – тихо сказал я и подал ему руку.

Пожав мне руку, он медленно пошагал обратно к своей кровати.

Еще до первого прихода врача мне принесли гору таблеток и сказали, чтоб я их выпил. В тот первый день. Тогда я заснул, когда еще было светло, а проснулся уже утром. Да, первая ночь – мне она так понравилась. Такие яркие были сны.

Мне часто снилась школа. И в тот раз, как обычно, мы сидели перед уроком. Такое странное чувство, как бы мутное, но в то же время я не мог отличить, что это сон. Начался урок, и она зашла, немного опоздав. Я, как всегда, не решался посмотреть на нее, хотя она сидела совсем близко. Там, через одну парту направо. Все время отворачивался, глядя в окно, только чтоб не на нее… И снова мне делали замечание, что я в окно смотрю, а не на учителя. А она сидела там и тоже на меня не смотрела. Я не понимаю, почему даже во снах я не решался посмотреть в ее сторону. Ведь во сне можно делать что хочешь, совсем не бояться ничего. И в тот раз тоже. Хоть и опять в тумане, но все же более ярко. Она пришла к нам в восьмом и сразу стала центром внимания. Был такой неприятный возраст, когда еще никто не умеет ухаживать, но привлечь внимание к себе необходимо любой ценой. И не только ради самоутверждения… И бывало, кто-то рискнет грубо пошутить перед ней или выпендриться, закурив как бы невзначай, видя, что она идет и смотрит в его сторону. А я не знал, как быть, и только однажды пошел и купил яблок, а когда она пришла на перемене, решился и подошел:

– А у меня яблоки, – улыбаясь, сказал я.

– Ну и что? – с некоторым недоумением спросила она.

– Хочешь?

– Нет.

Это и был весь наш диалог за всю историю нашего существования.

Весь день строился стандартным образом. Утром приходила врач со своей свитой санитаров и практикантов. Они обходили все палаты по очереди. Подходили к нам. Ко мне.

– Самойленко. Как настроение сегодня? Ты кушал вчера? Хорошо кушал?

Я кивал головой.

– Ну молодец. Я еще днем зайду. Мы поговорим. Хорошо?

Потом все мои соседи почему-то ходили по коридору. Вернее, я понял это несколько позже, зачем надо ходить по коридору, а первые дни совсем не понимал. Игнат был единственным, с кем мы подружились. Общались мы совсем немного, но в столовой всегда садились рядом. Ему было трудно говорить, он сильно заикался. Есть их пищу я не мог. Я пил только чай и кушал черный хлеб, немного мокрый.

Игнат был немного странным. Он один раз начал рассказывать о каком-то фильме, который смотрел. Так старался, а не особо получалось рассказать. Мне даже стало не по себе, что он ради меня так старается что-то рассказать. Я и не понял, о чем был этот фильм, но чтоб его не обижать, сказал, что очень интересно и обязательно посмотрю.

Ужас начался через несколько дней. На одну из кроватей положили старика. Он регулярно, почти по часам, каждые десять минут вставал, подходил к окну, внимательно вглядывался во что-то, а потом резко, даже по-молодому возвращался на кровать. Я не понял, что произошло. За что его привязали к кровати. Ничего не понял. Он сопротивлялся и кричал, а те, кто каждое утро зависали надо мной с безразличными лицами, превратились в каких-то зверей и скручивали его чем-то длинным, а потом привязывали к кровати. Он так пролежал несколько дней. Его не кормили! Нет, его не кормили, я целый день наблюдал за ним, он спал, а когда просыпался, снова засыпал. Вот так. Это и есть романтика психиатрической больницы. Через несколько дней от него даже стало по-особому пахнуть. И если кто-то будет писать о психиатрической больнице в романтическом русле, пусть опишет этот запах тоже.

Я видел, что в те короткие моменты, когда он просыпался, он просто смотрел на потолок, как бы не осознавая себя, а потом резко поворачивался к моему окну, будто вспоминая что-то. И снова засыпал. Был день, когда я просмотрел на него до самого вечера, сидя на своей кровати и обхватив колени руками. Я ждал, когда он проснется, посмотрит в окно, а потом опять заснет. И так пять раз.

Зачем надо ходить по коридору, я понял на четвертый день. Мы все качались на невидимых качелях, кто бродя по коридору, кто сидя на кровати. Галоперидол и остальная разноцветная ерунда были пропуском на аттракцион, где каждый выбирал себе свои качели. Поначалу я лишь спал и ходил тонко-тонко, а когда никто не видел, дотрагивался до стены. Она была холодной. Так нравился этот холод. Ходил несколько часов, а потом засыпал, даже немного одурманенный от того запаха, который исходил от старика.

– Так, Самойленко, почему ты ничего не ешь? Ты пойми, если ты не будешь есть, мне придется сказать им, чтоб вводили внутривенно. Ты этого добиваешься?

А врач мне казалась все же доброй. Когда она заходила по утрам в нашу палату, то сразу проходила ко мне, не задерживаясь у старика. И, как обычно, недовольно бросая санитарам: «Вы тут почему не проветриваете, вы моете их?» Я не мог там есть вообще ничего. Как, впрочем, и везде. Вес мой приблизился к сорока пяти килограммам – это при росте метр семьдесят пять. Я обычно долго смотрел на еду. Сначала представлял, как я ее съем. И тут мне становилось очень плохо. Я ни за что не хотел ее впускать вовнутрь. Мне она начинала казаться плохо приготовленной, содержащей уродливые формы, бесконечно невкусной. У меня начиналась тошнота, которая иногда переходила в голову, и мутнело даже в глазах. Я не мог этого кушать.

Да, они положили меня под капельницу через несколько дней. Так я пролежал целый день. Старику тоже принесли капельницу, и нам с ним ничего больше не оставалось, как смотреть друг на друга, в потолок и в мое окно. Игнат иногда садился рядом и смотрел на меня. А потом начинал что-то рассказывать, но понимал, что ничего не выйдет, и снова замолкал.

– Т-т-т-ты смот-т-т-рел к-к-к-ино? П-п-п-ро иноп-п-п-ла-н-н-н-н…

– Игнат, а ты петь умеешь? Я слышал, что те, кто заикаются, могут петь чисто. Может, ты споешь чего-нибудь?

Он так смешно улыбнулся и запел. Мелодию, которой я никогда раньше не слышал. Он пел тихо, слова были четкие, он действительно пел более-менее чисто. Но когда в палату вернулся один из шатунов, он замолчал, несколько нервно оглянувшись.

– Я п-п-п-по-т-том сп-п-пою, – сказал он и пошел в коридор.

Когда на следующее утро пришла врач, то я пообещал, что буду понемногу кушать. В отделении было всего две палаты без ручек внутри: первая и вторая. Они меня немного пугали. Когда я проходил по коридору мимо них, то всегда старался посмотреть сквозь маленькое окошко, что там происходит и почему их не выпускают бродить с нами по коридору. А там не происходило ничего. Было все то же, что и у нас, только на одном из стульев постоянно сидел санитар и читал газету. Он, наверное, перечитал все газеты за время своей работы. Вот было бы здорово, если бы организовали на телевидении конкурс на лучшего знатока газетных новостей. И вдруг – неожиданность! Победителем объявляется санитар из психиатрической больницы! Он прочитал больше всех газет!

Я начал кушать супы. Было очень неприятно первый раз. Казалось, что этот суп разжует меня изнутри. Но потом я научился закрывать глаза, вспоминать о прогулках по лесу и в это время кушать.

Нас начали выводить на улицу. Мы с Игнатом подходили к пруду и все время, отведенное на прогулку, наблюдали, как бабулька кормит уточек. Так прошел целый месяц. Когда никого рядом не было, Игнат подходил и пел. Он пел очень странно и смешно, оглядываясь по сторонам и иногда перебиваясь на смех.

А тогда в среду ко мне на прогулке и подошел он.

– Слышь, братка, тихо, только тихо. Видишь наколку? – он показал свою руку. – Это волк, так вот, я волк. Ты мне помогаешь, я тебе. Понял, братка?

– А чем помогаю? – немного испуганно спросил я.

– Братка, погибаю, чаю «Брук Бонд», давай, никто не увидит, сбегай. А за мной этот следит. Давай, тихо – туда, видишь? Там и выход, и магазин. Бабло сейчас дам. Братка, помоги. Я ж из первой палаты.

– А как тебя выпустили погулять?

– А я их держу тут, а чай не дают купить. Мне чай нужен, ты что, не понял? Братка, я тебя разорву, если чай не принесешь. Ты понял? – он начал злобно смотреть на меня. Тут вдруг подошел санитар и отогнал его.

Мы с Игнатом молча смотрели, как его уводят.

– Привет, – перед нами стоял улыбающийся парень лет тридцати, в пижаме, как у нас, слегка небритый.

– Привет, – ответил я.

– А у меня через неделю день рождения. И еще меня выписывают через неделю. Так что два праздника сразу.

– Поздравляю.

– Нет, это не сегодня, а через неделю. Я Леусь из второго отделения. А чего Черный хотел от вас?

– Чтоб чай принес.

– Не неси ему ничего, – учительствующе сказал Леусь.

– А я и не несу.

– А вас как зовут?

– Меня Андрей, а его Игнат. Мы из третьего, из наркологии.

– А, понятно. Но вы ведь не наркоманы. Вот Черный наркоман. А вы нет.

Леусь рассказал, что он работал строителем в одной из минских фирм, а его дядя был каким-то священником. С ним было интересно. Он был таким открытым, мог говорить не останавливаясь. Долго-долго. Я смеялся, Игнат смеялся. Мы начали гулять втроем. День за днем, придумывая всякие игры, песни. Игнат пел лучше, чем мы с Леусем. Мы отходили от других, подходили к пруду и играли в песни. Кто больше песен споет. Так, по очереди. А на следующий день – снова. И все те же песни. Так прошла неделя.

К следующему дню мы с Игнатом готовились. Едва завидев Леуся, выходящего из второго корпуса, мы к нему побежали и начали кричать.

– Поздравляем. Поз-з-з-з… Поздравляем, – мы с Игнатом схватили его за руки и потащили к пруду, сначала не заметив, что он совсем не веселый. – Погоди, а что такое? У тебя же день рождения. Тебя же выписывают сегодня. Ты что грустный такой?

– Не выписывают. Они лжецы. Я ненавижу их. Они меня никогда не выпишут.

Мы попытались, как могли, его успокоить, но ничего не получилось. Он молча стоял и смотрел на пруд.

– Леусь, я расскажу тебе о своей любви. Хочешь? – внезапно сказал я.

– О какой еще любви? – не глядя на меня, спросил он.

– О своей. Я девушку люблю. Или тебе не интересно?

– Интересно, – сказал он.

– Ин-н-н-т-т-т… – попытался тоже сказать Игнат.

– И ты обещаешь, что не будешь грустить?

– Рассказывай. Не буду.

– А потом снова в песни будем играть?

Игнат запел со своей странной улыбкой.

– Да, будем играть. Рассказывай о любви.

И я начал рассказывать. Я рассказал о ней все с того самого момента, как она пришла к нам в восьмом классе. Как я не решался на нее посмотреть, про эти нелепые яблоки в коридоре. Про то, что я иногда специально задерживался в классе, чтоб посмотреть в окно, как она пойдет из школы. А после десятого класса она куда-то уехала. И я тогда поступил в училище в другом районе. Часто бродил по улицам около нашей старой школы в надежде ее встретить. Так несколько лет. Иногда брал бумагу и начинал писать ей письмо. Длинные письма такие писал. А потом шел к тому месту, где видел ее в последний раз, и сжигал их там, как бы чувствуя, что она их читает. В этих письмах я просто рассказывал о своей жизни и чувствах. Рассказывал открыто, но все же, если бы она была рядом, я, как и тогда, как и много лет назад, пялился бы в окно и не смог бы на нее посмотреть. Я рассказал Игнату и Леусю, как потом, уже после училища, пытался найти ее, хитро спрашивая у бывших одноклассников о том, где и кто работает и тому подобное. И ничего не получилось. А когда с теткой случился приступ и я остался совсем один, то люди начали меня воспринимать по-другому. А писать ей я продолжал. И каждый раз сжигал все написанное.

– Андрюха, так у тебя и женщины не было? И у тебя, наверное, Игнат, тоже? – смеясь, спросил Леусь.

– Не было, конечно. Можно подумать, что у тебя была, – немного раздраженно ответил я. Было несколько неприятно, что он оборвал мой рассказ таким вопросом.

Игнат смущенно засмеялся.

– Не было? Ну вы даете.

– Так и у тебя же не было.

– У меня были женщины.

– Н-н-ну д-д-д-д-да, – Игнат искренне смеялся, похлопывая Леуся по плечу.

– Ну, не верите, ваше дело. Была и не одна. Вот так, – серьезно сказал Леусь.

– Ага, гарем целый, и ты там шах восточный, – пошутил я.

– Не, на самом деле только одна была. Но, честно, было с ней и много раз. Я тогда на стройке в Минске работал.

– Правда, что ли? – мне показалось, что он не врет. – Слушай, расскажи, а как это с женщиной-то?

Игнат опять смущенно засмеялся.

– Короче, ты ее приглашаешь куда-нибудь. Вы гуляете. Потом к тебе домой, ты ее целуешь, целуешь, а потом там снизу.

Мы рассмеялись. Никогда не видел Игната таким счастливым, он просто не мог остановиться от смеха. Смеялся и я, и сам Леусь.

– Там снизу все само как бы делается, – шепотом сказал он, оглядываясь по сторонам. – Ты только не отступай до конца.

– А почему женщина соглашается на это?

– Ты что, Андрюха, ей же тоже нравится. Ты совсем ничего не понимаешь. Вот ты рассказывал об этой Оксане. А если бы не побоялся и подошел внаглую хоть раз, то она с тобой и подружилась бы.

– Я подошел.

– Ага, с яблоками. Как дурак полный. А надо было более наглым представиться. Женщины любят таких. Они любят, когда с ними грубо, когда ты показываешь, что ты тут главный.

– Я так не могу.

– Ну тогда и сиди в дурке, а Оксана будет с тем, кто так может, – резко сказал он и замолчал. – Нужен ей дистрофик, пишущий бредовые письма.

Меня очень обидели его слова. Я повернулся и быстро пошагал в сторону третьего отделения. Игнат догнал меня и начал пытаться просить не уходить. Леусь стоял вдалеке и смотрел на пруд.

– Д-д-день рож-ж-ж-ж…

– Да понимаю я, что у него день рождения. А врет он, не было у него никакой женщины. И ничего он не понимает.

Игнат взял меня за руку и потянул обратно к пруду.

– Ты что, Андрюха, думаешь, я не понимаю? Да ты же любишь ее. Вот, правда, я готов отказаться от дня рождения и от выписки отсюда, чтоб ты ее встретил, не веришь? – все так же глядя на пруд, сказал Леусь.

– Не верю.

– Значит, ты меня не считаешь другом. И Игнат тоже готов на многое, чтоб ты ее встретил.

– Го-т-т-т…

– Спасибо вам. Но только она уже наверняка замужем. И ей не нужен дистрофик, который пишет бредовые письма.

– Прости, Андрюха, прости, не хотел я, ну не хотел. Ну, прости. Хочешь, я тебе помогу ее найти. Хочешь, я помогу тебе, так сделаем, что она женой твоей будет?

Меня рассмешили его слова. Я забыл про обиду и искренне рассмеялся. Игнат смеялся вместе со мной. А потом к смеху присоединился и Леусь. Но тут подошел санитар и сказал, что прогулка закончилась и нам надо вернуться в свои палаты. В тот вечер я был в каком-то необычном состоянии. Мне было очень радостно. Я вспоминал о ней снова и снова. Ходил по коридору и улыбался. Даже показалось, что Леусь не врал, что он мог что-то сделать, ее найти. После смерти тетки моя жизнь стала совсем странной. Сначала было страшно оставаться дома. После того как уволился из слесарки, ночами шатался по улицам, а спал только днем. Денег не было совсем, приходилось ездить за ягодами и продавать их на базаре. А уже к зиме устроился снова мастерить в ближайшей слесарке.

На следующий день мы снова собрались вместе. Я сразу же начал разговор о том, о чем продумал всю эту ночь:

– Леусь, а ты правду говорил вчера?

– Конечно, Андрюха. А почему ты мне не веришь? Да, у меня была женщина.

– Да я не об этом. Про то, что ты Оксану найти можешь. И можешь так сделать, что она станет моей женой.

– Конечно, могу. Я же. Ха-ха… Я же вообще много чего могу. Ты думаешь, я кто?

– Не знаю. Но сам-то отсюда даже выйти не можешь.

– Я не могу? Да я хоть сейчас. Их жалко, начнут искать.

– Ну и кт-т-т-то т-т-ты? – смеясь, спросил Игнат.

– Я племянник священника.

– Ну и что?

– Как что? Я же маленький бегал по церкви, мы с сестрой там играли и подсматривали за дядей, как он чудеса делает.

– Какие еще чудеса в церкви?

– Не знаю, но он часто выходил и говорил: «Чудо свершилось». Я особо не интересовался религией потом. Но с детства помню, как он все это делал. Понятно же, что в церкви какие-то чудеса должны происходить. Иначе чего же люди туда ходят? Их же не кормят там, денег не дают. За чудесами и ходят. А ты любишь ее. И если мы правильно помолимся, то найдем ее и она станет твоей женой.

– Это как – правильно?

– Ну я буду священником, как дядя, все сделаю, как он делал. И если все правильно сделаем, то Бог для нас все сделает, что просим.

– А если неправильно сделаем, то Бог не поможет? – смеясь, спросил я.

– А вот этого не знаю, – серьезно сказал Леусь. – Вот вы сами рассудите, в церковь приходят и все делают как надо: сначала дядя шепчет чего-то за воротами, потом книгу выносит. А все, кто собирается, тоже понимают и по-правильному молятся. А если бы молиться можно было как кто хочет, то зачем все это делается и люди идут? Они же не дураки, каждый и молился бы по-своему. Нет, они приходят и правильно молятся. А если бы молитвы не действовали, то они следующий раз не пришли бы. Значит, действуют. И мы если правильно помолимся, то все получится.

– Ну, а ты думаешь, что знаешь, как правильно?

– Ну так, – Леусь ухмыльнулся. – Я ж за дядей наблюдал сколько.

– А, может, мы дядю лучше попросим, а вдруг ты чего напутаешь? – немного иронично спросил я.

– Дяди уже давно нет. А я чем плох? Андрюха, Игнат, вы что, не верите, что я все правильно сделаю?

Мы рассмеялись. Как-то странно было все это. Может, это и была игра, но мне она начинала казаться реальностью. Игнат не мог остановиться от смеха. Я никак не мог понять, шутит ли Леусь или он серьезен. А понять было невозможно, потому что он мог, как обычно, здраво рассуждать и внезапно начать нести сущий бред. Но не поддержать эту идею я не мог, пусть она была и полностью безумной.

– Давай, я согласен, – сказал я, глядя на улыбающегося Игната.

– Так… – Леусь стал нервно ходить. – Так…

– Что такое?

– Надо все толком вспомнить. Это же не шутки, мы с Богом разговаривать собираемся, – сказал он.

– Дурдом, – шепнул я на ухо Игнату, и тот снова рассмеялся.

– Погодите, вы не верите мне? Вы не верите, что я знаю, как с Богом говорить? – было видно, что он действительно обиделся. – Да ты ее просто не любишь, и все. Вот что я тебе скажу, Андрюха, письма ты писал для себя, ты и не хотел, чтоб она их прочла. Да ты ее не любишь, видел ее в гробу в белых тапочках, тебе не нужна она. Игнат, он дурил нас с тобой, – он перешел на крик.

– Люблю, – улыбка и всякая ирония у меня пропали.

– А если так, то должен меня слушаться. Кто из нас племянник священника? Ты? Или, может, ты, Игнат?

– Н-н-н-не…

– Ну вот и слушайте меня.

– Так, Леусь, идем, час отгулял уже, – послышался крик санитара из их отделения.

Мы остались стоять с Игнатом около пруда.

– Игнат, я понимаю, конечно, он наш друг. Но как ты считаешь, он совсем того? Или это все может быть правдой?

Игнат рассмеялся, и мы тоже побрели в сторону нашего отделения. Все происходящее придало мне каких-то сил. У меня ведь появились настоящие друзья. Раньше их не было, никогда не было. В школе надо мной смеялись – смеялись, наверное, из-за того, что я ни с кем не общался и плохо учился. Учиться мне совсем не нравилось. Да и сложно представить, что это может хоть кому-то понравиться. Все мы сидели на уроках против своей воли. Но с восьмого класса я начал ходить в школу с радостью, понятно, по какой причине.

А Леусь был точно странным. Может, таких и называют сумасшедшими? Он иногда становился таким эмоциональным, иногда так искренне смеялся, иногда такую нелепицу нес… Но он ведь стал моим другом. Эти страшные стены, убивающие во мне свободу, которой, по сути, никогда и не было, дали мне двух лучших друзей. А может, внешне я казался еще более странным, чем они, да неважно все это: главное, что мы понимали и ценили друг друга.

Но тот вечер изменил очень многое. Я с таким воодушевлением вернулся с прогулки. Никогда так много не ел, как в тот ужин. Я даже не посмотрел, что мне приготовили, просто взял и съел то, что было на тарелке.

Не помню, когда такое еще со мною было. А когда вернулся в палату, то увидел, что старик сидит на кровати развязанный и улыбается.

– Они меня развязали, – он улыбался беззубой улыбкой. – А я не пойду больше смотреть ей вслед.

Я присел на его кровать:

– Меня Андрей зовут.

– Я больше не пойду смотреть ей вслед, – посмотрел он на меня и снова заулыбался.

Я понял, что диалог с ним построить сложно, и пересел на свою кровать, обдумывая сегодняшний разговор у пруда. Где-то полчаса старик сидел на кровати почти неподвижно, только иногда повторяя ту самую фразу, что он не пойдет на кого-то смотреть. И вдруг он вскочил и, словно пуля, бросился к окну. Его глаза горели. Он смотрел в окно с каким-то необычным выражением лица, будто видел нечто необычное. Тут его лицо побледнело, потом искривился рот, он сел прямо на пол и начал дергать себя за оставшиеся на лысине островки седых волос.

– Я больше не пойду, – кричал он изо всех сил. – А-а-а-а… я больше не пойду.

Тут прибежали два санитара и, схватив старика, поволокли на его кровать.

– Вот чокнутый урод, давай шприц сюда.

– Я больше не пойду, – продолжал старик.