Текст книги "Ягоды. Сборник сказок"

Ягоды

– Что ты сидишь и скалишься, как аспид, что у тебя нос такой тонкий и глаза хитрые?

– Я тебе обещал рассказать о ягодах. Что такой нервный?

– Предъязвенное состояние. Сказали, если буду так дальше жить, то заработаю язву. Так дальше жить – это есть столько обезболивающих колес. Колеса разъели желудок. А еще мне нельзя аминазин и некоторые другие нейролептики. Если уж без них никак, то можно внутривенно, чтобы в крови растворялось сразу, не через желудок. Но если через иглу, то больно ведь, а я боюсь боли – даже не боли, а ее предвкушения, впадаю в панику, трясусь, дергаюсь, и чем больше дергаюсь, тем сложнее вкалывать. Ну и вообще, осознание, что по всей твоей крови плывет жидкая херня, несущая сознание в ватную комнату, не очень как-то. Кстати, если есть бабло, то всякие жесткие нейролептики заменяют на заграничные, из белых баночек. Как-то раз дали вместо галоперидола немецкие колеса, аккуратные, гладкие. Укладывают плавно, приятно, мягко, дают яркие и интересные сны, и на утро нет послевкусия жесткости.

– Я тебе обещал рассказать о ягодах.

– Был у нас один кекс. Ходил-бродил по дворам, приключений искал. Нашел. Прихватили его в подворотне, на бабосы поставили. Пришел нервным, дерганым. Спрашиваем, что случилось, а он трясется, запинается. Да шпана прихватила, ничего серьезного. Он спросил, нет ли чем приглушить страх. У одного было полмарки, дал. И вот спустя пару часов он сидел за шкафом, сотрясался от шорохов: ему казалось, что за ним выехали спецслужбы на спецмашине, боялся в окно посмотреть – а вдруг птицы заметят? Накидали ему тогда аминазина – корешок с дурходки скинул. Слышали раньше, что аминазин кислоту съедает. И что? Обватился, глазами тупыми в нас воткнулся и принялся блевать. Смотрит на свои выделения и хнычет, типа в них что-то необычное видит типа моря со злобными насекомыми. Еще хуже стало. В окне природа как всегда, но немного ярче. Свет фонаря, блеск неба, цвет асфальта – как обычно, но есть в них что-то не то, некое новое внутреннее движение. Можно смотреть, вглядываться. Куда смотришь? В асфальт. Смотришь, как меняется его цвет. Меняется? Вроде нет. Но меняется. Видимо, это не цвет, это его взаимоотношения с собственным цветом.

– Живешь, живешь, впахиваешь, теряешь силу в теле, а затем тебя на колесах катают врачи, а все общество харкает харчи. Я тебе обещал рассказать о ягодах.

Прастанава-амукхи – монологи-диалоги, вводящие зрителя в курс пьесы.

* * *

Ягоды в округе действительно в избытке. В летние месяцы можно сесть в машину, поехать в лес с ведерком, собрать черники, ежевики, малины, лесной земляники. Земля сама дает, сама ждет, что человек придет и съест всю эту красоту. Кушай, кушай, человек, вари варенье, готовься к зиме.

Юрий Сергеевич – мужчина лет пятидесяти с грубым лицом и спокойным взглядом. Подробно описывать его внешность нет желания, как и нет желания описывать детали пейзажей за окном, вздохов-охов людей в автобусе, городского быта, одежды и тому подобного. Крепкий, уверенный. Куда он ехал – сам не знал. И его жена не знала. Из долгих бесед с подругами вывела, что это место – самое то, самое сильное.

Жена Юрия Сергеевича – добротная, полная, справедливая и вообще. Клавдия Львовна. Клавушка по молодости. В таких автобусах в такое «невесть куда» едут многие жены с мужьями. Услышали, подметили, понадеялись, поехали. Они водят годами мужей по врачам-наркологам и, убедившись, что те не помогают, что всякие кодирования, ампулы, курсы препаратов – это муть и растворение надежд, садятся в автобусы и уезжают к колдунам.

– И что, не пьет?

– Три месяца уже.

– Да ты что?! А адресок подскажешь?

– А запиши. Только место странное.

В семьях есть сбережения. Они спрятаны в стандартных местах: за картинами на стенках, за иконами, в карманах старой одежды в шкафах, в самых дальних кладовочках. Когда беда и жуть, надо доставать и тратить.

Люди ходят по рынку, транспорту, и у каждого денежная скрытость. Спросят, сколько зарабатываешь, так ответишь, но ответишь слегка меньше, чем есть. Лучше лишний раз поморщиться, всплакнуть. И тебе приятнее, что не раскусили малую заначку в кармане старой одежды, и им приятнее себя внутренне осознать повыше в жизни. И не сглазят, что немаловажно.

И вот Клавушка достала скопленное годами, запихнула Юру в автобус, уставилась в окошко и погрузилась в видимое. Вот места, куда они ходили десять лет за ягодами. И вот места, куда они ходили десять лет назад за ягодами. Вот места, куда они ходили лет десять назад за ягодами. Раньше ягоды как начинались, можно было месяц-полтора в лесу проторчать. Работа, а по выходным лес. Здоровье таки. А тут никогда не была, всегда было интересно, что там находится за дальним поворотом.

В ту сторону мало кто ездит: большие города в другой стороне, а там села, деревни, хутора, малолюдные обители. Но везде-везде ягодные места.

Автобус довез до дальнего села. Оттуда надо пешком: уже такая дорога, что автобусом не проехать. А места дикие, с непрозрачными лесами, с грязью внизу.

За домами другие дома. Люди живут в своих заботах. Работают на остатках производств, на земле, встают рано утром, ложатся, как стемнеет. В подвалах картошка, в комнатах квашеная капуста. Редко можно встретить на дороге человека, а если встретишь, надо поздороваться: он не чужой, он такой же. Идет по холоду и грязи, лицо темное, поцарапанное, зубы наполовину, одежда рваная. Пройдет мимо и скажет: «Здравствуйте». Оглянется, пройдя несколько шагов, чтобы с другого бока посмотреть на незнакомых людей в своих краях, но никаких вопросов, куда они идут, у него не возникнет. Ясно же. Идут к Василию.

Дом Василия находился поодаль, ближе к болотам, к змеям. Дом большой, богатый. Во дворе хозяйство: банька, хлев, склад. Еще во дворе люди. Бродят, копаются, ждут.

– Здравствуйте, – сказала Клава людям. – Нам ждать надо?

Ничего никто не ответил. Молча покивали в приветствие и головой указали на дверь, чтобы заходили.

Разные по-разному описывали первые моменты в доме. На одних находил страх, трясущий тело, другие оказывались в радости, им начинало казаться, что они вернулись домой, в свой далекий-далекий, но настоящий дом, в место, где их знают и любят. Соседка Клавушки, которая, собственно, и дала адрес, рассказывала, что переступив порог дома, почувствовала себя так хорошо, как никогда, словно задышала новым воздухом, почувствовала все запахи, а вот ее муж затрясся, рванул назад к двери. У некоторых посетителей в доме резко начинала болеть голова и как-то по-новому, не как раньше. Не мигрень, не давление, а будто тяжелую шапку надели.

Две маленькие девочки, лет по восемь, стояли у окна и тщательно вглядывались.

Что-то там разглядев, вскрикивали, махали ручонками, удивленно переглядывались, снова с вниманием замирали, а затем снова вскрикивали. Так в окне ведь ничего не происходит, никого там нет, куда они смотрят, кого высматривают? Они так играют.

– Они так играют, не обращайте внимания. Придумывают, что видят чудищ, сначала пугают друг друга, потом успокаивают.

Василий улыбнулся, поприветствовал гостей, пригласил сесть за стол.

– Садитесь и не беспокойтесь. Благодарю, что заехали в гости, сейчас угощу вкусным медом. Мед свой, сладкий.

Клава с Юрой сели за стол, в неловкости переглянулись.

– Ну, как живете? Рассказывайте, – Василий улыбнулся снова, располагающе.

Внешности Василий был сухой, но крепкой, с точными яркими глазами, лысоватый, вглядывающийся. Такой в душу залезет за мгновение, от такого не спрячешься. Он улыбается – это хорошо, расслабляет немного, но глазами сверлит. Штаны серые, рубаха серая, ботинки серые.

– Идите во двор погуляйте, – сказал Василий девочкам. – Дочки мои. Хорошие. Ну, рассказывайте. Не бойтесь.

Клава помялась, подергалась, потеребила руками сумку.

– Ну что рассказывать? Вот, – высказала она и кивнула в сторону Юры.

Клава достала сбережения, свернутые в кругляшки, положила на стол.

Огромный, ростом с комнату, зашел и занял собой. Такой прижмет пальцем к полу – и не выпутаешься, дыхнет в лицо – и задохнешься. Есть же мутации в человеческом мире! Почему он такой большой? Не, ну бывают люди рослые или нестандартно сросшиеся, а этот… Смотреть жутко. Остается надеяться, что он добрый, трогательный, ранимый.

– Не пугайтесь, это мой ученик, – Василий увидел напуганные лица гостей и захохотал.

Огромный замычал. Василий подошел к нему, взял табуретку, встал на нее, чтобы оказаться с ним одного роста, и поцеловал в макушку. Огромный снова замычал.

– Он вам поможет, постелет в дальней комнате. Пару дней можете вместе здесь пожить, а потом на недели четыре придется его оставить. Мы сами разберемся.

В большинстве своем жители округи старались обходить дом Василия. Бывало, шли куда-нибудь и недалеко, если напрямую, а нет, не станут мимо дома идти, чтобы чего лишнего во дворе или в окнах не увидеть, обойдут дальней дорогой, потратят лишний час. Из своих владений Василий практически не выходил. В сельский магазин ходили его странные ученики. Да и учеников в селе старались обходить. Как они заходили в магазин, очередь, если была, расходилась, их пропускали вперед, продавщицы натянуто улыбались, старались не прекословить. Сразу все такие вежливые-вежливые, культурные-культурные. Пожалуйста, хлебушек, копченая рыбка, бытовые товары, пожалуйста. Жители вздрагивали и шептались, когда видели идущего по тропинке, несущего сетку с продуктами огромного. В магазине огромный мычал, лицом указывая на нужные продукты. Продавщицы задорно следовали, улыбались, а как только он выходил из магазина, облегченно выдыхали. Какой же он жуткий. Приснится такой – проснешься с воплями и в ту ночь больше не уснешь.

А лес спокойный, темный, благородный.

Местные, если видели издалека, что идет по лесной дорожке огромный, малость встряхивались, напрягались, готовились вежливо поздороваться. Пройдут мимо, скажут «здравствуйте», а огромный в ответ тоже попробует улыбнуться и промычит «ы-ы-ы». Вообще никто от него ничего дурного не видел за годы-годы, и, скорее всего, он добрый, но внешне жуть ведь, тело само дергается при его взгляде.

Огромный постелил Юре и Клаве, показал все нужные вещи в доме.

Клава покивала, несколько испуганно посмотрев на Юру.

– Куда ты меня завезла? – строго спросил Юра, как только они остались наедине в дальней комнате. – Поехали домой, а. Посмотри, тут все ненормально. Люди какие-то не такие.

Клава, хоть и чувствовала, что место и впрямь жуткое, не могла так просто свернуть. Она и рвалась собраться и уехать, но понимала, что если уж оттуда уехать, то проблемы точно никогда не решатся.

– Люди возвращаются отсюда и не пьют, и все хорошо у них, – ответила Клава, изобразив уверенность и твердость намерений.

Василий сказал, что первые две недели необходимо заниматься телом, чиститься. Всю еду будут готовить для Юры ученики, еды будет немного, и без всякого жирного-плотского, лишь легкое. Второе – это травяные отвары. От них будет тошнить и тянуть на рвоту. Рвота – хорошо, сдерживать ее не надо. Пусть рвет и выкручивает, пусть очищает. Отвары на вкус никакие, будто соленая вода, но как попадают внутрь, начинают выворачивать. А так первые дни больше ничего не требуется, Юра может делать что хочет: по лесу гулять, по двору слоняться, в село ходить общаться. Уже холодно, уже ягод нет, приехали бы летом, можно было бы по ягоды ходить.

– Чтобы работать с телом, надо сначала сделать это тело. А у тебя не тело сейчас, у тебя гнездо слизи и нечистот, зажатое и черствое.

Гнездо, ягоды, рвота – такие внутренние созвучия, но вообще не понятно ничего: кто все эти люди во дворе, что происходит и будет происходить.

Первые дни Юра с Клавой послонялись по окрестностям, по селу. Все местные здоровались, уважительно кивали, принимали их с радушием, желали здоровья и радости в жизни. Какие душевные люди повсюду!

Во всей жизни помогал огромный, приносил еду в комнату, ухаживал. Случилось, что Юру после первого же приема отвара вывернуло прямо на пол. Огромный подошел с тряпкой, аккуратно все вытер, спокойно помычал. Утро, птички за окном, Клава с Юрой просыпаются в большой приятной кровати, а у дверей уже огромный с утренней кашкой и водой. Окна приоткроет, проветрит комнату, полы помоет.

А сны ночью были сладкими, яркими, как в детстве. Ложишься в эту кровать – и сразу сон, облепливающий, интересный. Про дворы и дома детства, старых знакомых, которых уже лет тридцать не видели. После таких снов целый день можно ходить и улыбаться. Приятно, радостно.

Спустя пару дней Василий сказал Клаве, что пришло время ехать, что скоро начнется серьезное лечение и ей не стоит мешать. Клава обняла мужа, поцеловала в щеку, сказала, что надеется на его разумность, попросила, чтобы не отказывался ни от какого лечения, все строго принимал, что дают. И уехала.

* * *

Тело Юры начало преображаться, появилась легкость. Словно лет десять-пятнадцать сбросил. Вот что значит правильное питание и режим. И даже отношение к природе изменилось, стало интересно смотреть за деревьями, птицами, дождем.

И спокойно. Спокойно даже не только снаружи, но и внутри. Ходишь, вроде и дел нет, а не скучно, можно просто смотреть и радоваться. Другое, все другое.

Василий с улыбкой вглядывался в лицо Юры, проникая в его глаза, в голову, во все внутренности. Улыбка Василия оскалистая, малость зловещая, но все равно. Около него спокойно и хорошо. Пусть вглядывается. Он специалист, понимает, что делает.

– Мне, Юра, не важно, как ты жил раньше, чем занимался. Да и тебе скоро будет это не важно. Сделаем дело, сделаем.

– Что сделаем?

– Вылечим тебя. По-новому заживешь.

Огромный принес банку с белым жирным и вонючим. Василий наказал Юре тщательно обмазываться содержимым каждое утро.

– Это поможет коже продышаться, она вроде у тебя дышит, но неправильно. Будешь себя чувствовать хорошо, свободно. Ты гуляй, побольше гуляй, жаль, что так поздно приехал, сейчас уже в лесу нет ягод, но все равно гуляй, телом о воздух трись.

Обмазывание себя вонючей мазью занимало полчаса, не меньше. Надо тщательно намазать все пальчики, все телесные складки, ничего не пропустить. Утро, радость, птицы, огромный с кашкой и душевным мычанием, затем обмазывание себя мазью, прогулки. Никакого сожаления. Да и страха все меньше. Надо всем своим рассказать по возвращении, место хорошее, если и не вылечат, то хоть спокойно и радостно пожил, себя почувствовал.

Мазь и впрямь подействовала. И холод, и тепло стали ощущаться чище, и вообще стало казаться, что кожа начала слышать звук. Если громко что происходит, кожей это воспринимается.

Один день, проходя сельскими дорожками, Юра услышал, что его окрикивают. Мужик, обычный, хмурый, видимо, перепутал с кем.

– Мне?

– Тебе, тебе, иди-ка сюда.

Юра подошел.

– У Василия живешь?

– Ну.

– Вали прямо сейчас, не заходя туда. Домой, к семье, если она есть у тебя. Тихим ходом, по этой дороге, на автобус и в город. Вали, говорю тебе.

– А чего? А что так?

– Да ничего. Я здесь всю жизнь живу. Если не свалишь прямо сейчас, потеряешь себя.

– А может, я уже себя потерял и терять больше нечего? – сказал Юра и пошагал.

Мужик еще кричал ему вслед, звал вернуться, даже оскорблял. Какие люди случаются. Из зависти, наверное. Хотя, чего ему завидовать… Просто люди разные.

И пить ведь не хочется в такой внутренней и внешней красоте! Работает, значит. Надо просто узнать, что за мазь, вернуться, сделать себе такую диету и зажить по-новому, без лишней ерунды. Раньше казалось, что жизнь тупо такая, а есть ходы, есть. Раньше казалось, что можно в стенку головой или всем телом, чтобы расползтись и сгинуть, а нет: есть, оказывается, общая странность, только где она раньше была?

Люди около дома то тряслись, то стонали, то катались по земле. Юра разглядывал их из окошка, улыбался, приговаривал себе. Наверное, им плохо, а может, хорошо.

Спустя несколько дней Василий внимательно осмотрел Юру.

– Видишь около стенки лучики? Это просто солнце заходит, а когда оно заходит, оно и в дом заглядывает. Ты смотри на них, не отвлекайся, пробуй разглядеть в них живое.

Василий усадил Юру на стул, склонился над ним, стал начитывать на ухо, напевать, шипеть. Слова как бы и понятные, и непонятные, но там было не до слов, лучики действительно зажили жизнью, и тело чувствовало воздушную легкость, движения света.

– Дам тебе песенки, будешь их напевать. Ходи, живи, как живешь, просто напевай песенки.

Когда слова прочлись, то да, стало ясно, что они непонятны. Но музыкальны, складны, несложны. Теперь, помимо мази, утренней кашки от огромного, по утрам Юра пел эти песни и вглядывался в свет. Сказка! Сказка! Скоро, видимо, пойдут волшебные яблочки, волшебные палочки, ковры-самолеты и джинны в бутылках. Что было там, что было раньше? А тупняк, тухляк. А здесь интересно, необычно.

Видимое и слышимое начало меняться. Показалось, что зрение улучшилось и слух тоже. Стали слышны шепоты. А кто шепчется? А неважно. Можно и не слушать особо, важно, что слышны. Можно прикасаться ладонью к стене и чувствовать не только ладонью, но и всей телесностью. Новое восприятие. И голова ведь не заболела ни разу, и плохо себя не почувствовал.

Василий организовал баньку, отправил туда Юру с огромным. Юра малость постремался идти в баню с огромным, но утешил себя мыслью, что все правильно. Огромный вылил ведра воды на Юру, отодрал вениками до бесчувствия, смыл все предыдущие мази. Вот теперь хорошо. Теперь готов.

Утро началось с прикосновения. Юру кто-то разбудил, пошлепал по щекам. Юра открыл глаза. Никого. Тело чувствует присутствие, слух чувствует шепот, но никого. И ясное-ясное чувство, все звуки, все слова. Огромный принес утреннюю кашку, помычал, пытаясь выразить радость и хорошие воспоминания о вчерашней баньке. Новое тело, живое, подвижное, чистое – реально ведь замечательно.

– Хочу вас поблагодарить за это все, – начал Юра, как только вошел в комнату к Василию. Девочки стояли у окна, дразнили кого-то. Юра посмотрел в окно и увидел там суету в ветках, слизь, размазанную по листьям, услышал, что там кто-то глубоко дышит. Он продолжил: – Это все удивительно, я чувствую себя по-другому. Сегодня проснулся и понял, что вылечился.

– О нет, – захохотал Василий. – Если сейчас вернешься, это с тобой продержится от силы месяц, а затем отступит, а отступление от этого болезненно, вводит в грусть. Начнешь пить – только с большей силой, и уже ничего не остановит.

Василий погладил Юру по голове, ухмыляясь, оскаливаясь.

– Еще не все. Сегодня вечером доработаем. Ты телом подготовился, а умом нет, о мире еще ничего не понял. Ну и не надо. Все можно понять, увидев своими глазами. Вечером, все вечером.

В обычной чистой комнате многоэтажного дома привычного района со стулом, диваном, столом, шкафом. Там можно находиться и неметь от ужаса. Никого больше нет, даже картин на стенах, даже зеркал, даже штор на окне. Были бы шторы, можно было бы бояться, что они вздуются, проявят живое очертание, типа там человек стоит или кто-то в рот эти шторы втянул и ртом говорит: «Бу-бу-бу». Безумие – это не когда слюножующий туда-сюда да вдоль своей слюны с закатанными глазами, а когда есть полное чувство, что через мгновение комната заполнится подвисшими, уродливыми, дышащими, и их будет не выжечь внутренним огнем. Они уже приходили, здоровались, дышали, приносили жгуты для перевязки. Рыба-филин и Дед Мороз-паровоз – твои друзья, следившие за тобой всю жизнь. Лижи свои фекалии, дрочи, хнычь, по стенке мажься, – а всем все равно, Дед Мороз-паровоз или прочий понос, и глаза не закрыть. В тишину, в угол, и там сам с собой дребезжи, харк-харк красным. С красными харчами выходит грех равнодушия. Когда-то требовалось сопереживание, а оно не получилось, придется теперь его принять, только уже вместе с бездной. На улице Фрунзе есть архив, в котором хранятся карточки с записями человеческих равнодуший. Садишься чинно на кухне, кладешь перед собой тарелку с макаронами, наклоняешься над ней и заливаешь макароны своей юшкой, идущей из носа. Красные макароны, как в кетчупе. Надо съесть, обязательно. Это твое – телесное, психическое, из архива.

Вопить в воздух можно истерично, а можно глухо. Глухо – страшнее, от глухого вопля проще задохнуться, захлебнуться тихим ревом.

Целый день Юра готовился, предвкушал. Да что бы ни случилось вечером… А что может случиться? Уже тело новое, уже ум живой, уже приятно. Юра вспоминал свою юность, молодость, сопоставлял, оценивал. Что-то не то раньше было, надо было уже давно устремиться к природному, к здоровому; и ведь дело не в мазях и диетах, а в направленности. Можно жить невнятно, а можно направленно.

Под вечер в доме. Все обычно. Василий пощурился, вгляделся в Юру, покивал, улыбнулся.

– Все будет в той комнате. Зайдешь и сядешь. Пой песенку, которую я тебе дал. Сейчас тебя еще разок омоем, а затем натрем. Ты увидишь нечто необычное – то, чего раньше не видел. В этом и будет первое и последнее испытание. Можешь сойти с ума, да, вполне. А что, дело ведь непростое. Сойдешь с ума – так не обессудь, сам не выдержал. А можешь стать намного сильнее.

– А что там будет? – испуганно спросил Юра.

– Кишащие причины. Если захочется кричать – кричи.

Во дворе огромный окатил Юру свежей водой. Затем Василий еще раз осмотрел его тело, собственноручно обмазал его мазью, обшептывая, гладя, обдувая. Все. Можно идти в комнату. Навстречу переменам, навстречу новой жизни. Может быть, будет хорошо-хорошо.

* * *

Клава приехала на следующий день. Забрала мужа, раскланялась, поблагодарила. Какое же слезное, какое же радостное все. Хоть падай и целуй руки Василию и огромному за их помощь, за доброту.

Юра ехал в автобусе и неподвижно смотрел в окно.

– Расскажи хоть, как там было. С тобой все нормально?

За окном хорошие места, ягодные. Жаль, что уже холодно, надо ждать следующего года, чтобы сходить по ягоды.

– А куда ты вообще смотришь? Похудел как. Будто в себя провалился. Ничего, скоро приедем домой.

Клава – хорошая. Когда-то в ней была женская привлекательность, а затем эта привлекательность перешла в женскую жизненность и практичность.

– А чего ты вообще не моргаешь, а? Моргни хоть раз, для меня моргни.

С работы Юре пришлось уволиться. А вскоре он получил инвалидность и небольшую пенсию. Днями он гулял по улицам, порой застывая и вглядываясь в воздух. Мрачно, спокойно.

Идет, смотрит, кошка побежала, куда побежала, туда побежала, зачем побежала, затем побежала, еще прибежит, еще вернется, она тут живет. Собачка у-у, лапкой почешется, в сторону кошки побежит. Юра наблюдает. Без эмоций, без радости, без грусти.

А что это там стучит за окном, а? Ничего? А почему такое напряжение в комнате? Почему такое напряжение повсюду? Клава по ночам плакала – тихо, чтобы неслышно было. Она разругалась с подругой, что посоветовала поехать, разругалась с собой, напроклинала тот день, когда они сели в автобус. Пил и пил, жили не хуже остальных. Все пьют, и он пил, и ничего, хоть был здоровым, работящим.

Говорил Юра мало, в основном отвечал на вопросы. Четко, кратко. Хочешь поесть? Да, можно. Как спалось? Хорошо. Ты куда? Пойду по улице погуляю. И день за днем в окно, и по ночам тоже. Лицом в окно, большими неморгающими глазами, неподвижно. Соседи шепчутся, соседи соседей шепчутся, даже незнакомые шепчутся.

– А правда, что он съездил к какому-то колдуну и накрепко потек головой?

Клава вспоминала молодость, время, когда они были веселыми, выезжали в лес, расстилали покрывало, резали огурчики, помидорки и под звуки простой душевной музыки отдыхали. Маленький сын собирал всякую земную грязь, улиток, приклеившихся к листикам, подбегал, показывал родителям. Юра строго смотрел на него, рассуждал, строил планы, как он выучится, войдет в жизнь. А Клава смеялась, радовалась семье. И все ведь было хорошо. Прошло лет-то не так уж много, все перевернулось, стало напряженным, кошмарным.

* * *

– Что же это такое? Есть аккуратные, успешные, одежда, чистое лицо, ухоженные, а есть протекшие телом и умом, если не с какашками в штанах, то все равно с далеким запахом. Потрепанные, сопливые, кашляющие. «Не подходи ко мне. От тебя воняет». Так это же отец, батя, папа, нет, это уже не папа, это бомж позорный, стыдно пройти по улице, стыдно, что кореша на хате скажут: «Батю твоего видели» – сразу внутри все кипит, сразу рождается ненависть, и не к нему, а ко всему вообще. Сам виноват, никто не заставлял спиваться, сливаться с собачьим говном. Руки протянет, прохрипит: «Сынка, сынка», – да какой тебе, сука, сынка, что ты несешь, ты бомж, заткни хавло и вали. Пойдет хромая, с еле заметными слезами на черном лице. И у сына слезы, он побежит один по дороге, чтобы никого не видеть, ни на кого не смотреть. Вспомнит, как в детстве играл с отцом, как он возил на себе, смеялся, радовался. Кто же мог подумать. А теперь позорно на улице подойти: весь район знает, у него капает из штанов, стекается на снег. Сука, не только себе, но и сыну жизнь попортил, стал местным сумасшедшим. Твоего батю встретили на улице, на кошку тупил. Ну и вонь от него. Где он живет, чего не моется, почему не в дурке?

– Зачем ты мне все это рассказал? Обвиняешь меня в чем-то?

– Не, обещал рассказать про ягоды, вот, рассказал. Только не думай, что все так закончилось. Я не могу так заканчивать рассказы. Потому что верю в светлое. Одним утром сын Юры зашел на кухню и увидел отца сидящим и улыбающимся. Такого ведь давно не было! Первый раз за полгода. Он улыбался живыми глазами, как раньше.

– Сыночек, присядь рядом. Сегодня утром я проснулся и понял, что все преодолел. Весь ужас исчез. Было страшно, да, но теперь я с тобой, я с мамой. Все тебе расскажу, слушай. Интересная история. Ты уже знаешь, куда мы ездили, да? Все началось там, в той комнате. Мне показали, что мир, взаимоотношения, причины, страсти – это не совсем то, к чему мы привыкли, что у них другая природа, показали в глазах, явно, ярко. Мало кто выдержит. Но я выдержал и вернулся.

И там был свет, свет, идущий отовсюду, – ясный, очищающий. Давай, да, танцуй танец света, как в конце индийского фильма, как в конце спектакля, под растворяющую музыку. Если кто не верит, что все хорошо закончилось, пусть посмотрит на этот танец, увидит в нем покой и слезы радости.