Текст книги "Ягоды. Сборник сказок"

Иногда Яша тихо хихикал, глядя на изображение старых масок. Будто разгадал, раскрыл хитрости.

Маска растворения, маска пряток. Карнавальные маски преодолевали кастовость, сословность. На ритуальных пиршествах, праздниках связей хозяева и рабы надевали маски и растворялись. В маске можно идти по улице вне личности, оставив себе лишь человечность, отбросив все социальные недоразумения. Во время эпидемии чумы некоторые закрывались масками в надежде на то, что так можно скрыть свое лицо от смерти: типа смерть пройдет мимо, не узнает.

Есть идолы, выставляемые для церемоний в масках. А какие у них истинные лица, мало кто знает. Истинное лицо идола – иной слой.

Комедия дель арте использует сотни масок.

На базарной площади начинается представление. Народ предвкушает, толпится. Появляются четверо: Тарталья, Скарамучча, Ковьелло, Пульчинелла, обходят сцену по кругу, нелепо подпрыгивая, выкрикивая приветствия. Тарталья уходит, на сцене остаются трое, и Ковьелло с грохотом падает на спину.

– Что с ним случилось? Что случилось с нашим другом? – спрашивает у зрителей Скарамучча. – Кажется, он умер. Как жаль.

Зрители отвечают смехом. Скарамучча взваливает на плечо тело друга, изображает печаль, страдания. Затем скидывает его обратно на сцену и обращается к Пульчинелле:

– Хороший был человек. Надо бы схоронить. Ты подожди, посторожи его, а я скоро вернусь.

Пульчинелла остается сидеть с ним, смотреть, общаться. Он изображает страх. Боится мертвого, просит его, чтобы тот не оживал, чем вызывает новый смех зрителей. Скарамучча возвращается, снова взваливает на плечо тело, объясняет Пульчинелле, что во время похорон надо внимательно смотреть по кустам, так как участились случаи нападения кладбищенских духов. Они хоронят Ковьелло, а тем временем появляется Тарталья в страшном образе.

– Вот он, вот он, кладбищенский дух, – под смех зрителей Скарамучча убегает по сцены.

Все четверо раскланиваются под аплодисменты.

Валерик нашел перешитого в баре, вернул ему ключи, сказав, что лучше переедет обратно к отцу вместе с собачкой. Перспектива созерцать у себя мертвых людей его не порадовала. Начал приходить в гости к деду Яше, слушать его рассказы о масках и жизни.

– У тебя интересные голова и лицо, – Яша внимательно посмотрел на Валерика, пощупал макушку. – Я лица хорошо знаю. Был один знакомый. Работал школьным директором. Умный, образованный. Вот у него похожее строение головы было. Не бывает головных болей?

– Нет.

– Ну и хорошо. Тот-то знакомый директор был шаманом на самом деле. Сам себе в этом не признавался, отбрасывал все свои видения как мог. Бывало, сидит он на школьном собрании, вдруг щелкает в голове что-то, начинает кружиться, звенеть, появляются летающие сущности. Его всякие учительницы спрашивают, мол, что с вами, вы побледнели, принести ли воды, а он отнекивается, говорит, все в порядке. А после приступов у него отрыжка случалась каждый раз, будто все увиденное изнутри выходило наружу.

Дед расхохотался.

– А что с ним стало?

– А залечили. Говорил ему, не надо идти к врачам и все это рассказывать. А он пошел, рассказал. Сначала дали таблетки пить. Не помогло. Положили в больницу. А оттуда уже нормальным не выйти.

Яша сказал, что помнит практически все головы, для которых делал маски, что мог бы на ощупь определить, чья голова, и вспомнить, какую маску он делал для этого человека со всеми деталями: размерами, цветами, параметрами.

Общение с дворовыми больше не привлекало. Одним днем, когда Валерик вышел выгуливать собачку, дворовые к нему обратились, попросили поучаствовать в разборе тем с южными, просто представить расклады на авторитетном уровне, на что он четко обозначил:

– Есть понятия, а есть эстетика. Эстетика первичнее. Не будет вкуса, не родятся и понятия.

И пошагал на кладбище. Дворовые внимательно выслушали это и расценили, как несколько непонятный ответ, обозначающий, что для Валерика участие в дворовых темах несерьезно.

Валерик придумал себе такую штуку. Если во время приступа находиться в маске, то и в бочке останешься в маске, и птицы могут испугаться, когда увидят такого. Попросил у Яши одну из старых ненужных масок, принес домой. Маска средневекового чудища смотрела безразличным холодным лицом. Спустя несколько дней, когда все началось, Валерик надел ее, лег, стал ждать. Ощущения оказались действительно новыми. Голова сдавливалась, тяжелела. Когда шумы перешли, рельсы слились с черными далями, а пространство стало осязаемым, пришло осознание, что всему-всему происходящему совершенно безразлично, есть маска или нет, и птиц даже можно не дожидаться, они на маску просто не обратят внимания. «Там все по-другому», – сказал Валерик после того, как пришел в себя. Взял тетрадку, нарисовал очередную картинку с рельсами, ямами, бочками.

География тех мест оставалась загадочной для Валерика. С одной стороны, каждый раз все оказывалось по-разному, с другой – четко проглядывалось общее, постоянное, независимое от времени и обстоятельств. До выброса ехать на поезде приходится примерно одно расстояние, если это можно назвать расстоянием, конечно. И казалось, что поезд каждый раз идет в одном и том же направлении.

В гостях у деда Яши было тепло. Валерик пил чай, выслушивал очередные истории о масках. Яше тоже было радостно, что появился собеседник, разбавляющий скуку. Можно уже не ходить по ночным кладбищам в поисках общения, можно посидеть, порадоваться своим же историям.

– Раньше люди тоньше относились к жизни, старались, – Яша погладил старую маску, показал Валерику, как аккуратно выставлены линии и ямочки. – Хочешь, покажу маски из второго сарая? Там есть красивые.

Второй сарай находился поодаль, ближе к деревьям. При входе те же инструменты на стенах. Тиски, зажимы, линейки, кусачки, напильники, ведерки со специальным клеем. Яша вытащил из кладовки яркие маски.

– Смотри какие.

Но Валерик на них даже не взглянул. На дальней стене висели темные маски птиц. Большие глаза, зловещие клювы. Не было сомнений, что это те самые птицы. Валерик достал из кармана тетрадку и молча протянул деду Яше.

– Ого. Ты рисуешь? О, какие птички. А что ты одно и то же рисуешь-то? О, эти птички похожи на те маски, гляди. Гляди, да это они и есть!

– А что это за маски?

– История странная. Их заказали в городском театре, привезли эскизы. Долго работал. У них постановка организовывалась по неизвестной пьесе. В один момент вылетали эти птицы и клевали героев в головы, а те укрывались от них, прижимались к сцене. А постановка не сложилась, расстроилась. Посмотри, какие страшные получились.

Дед Яша снял одну из масок со стены, протянул Валерику, а сам с интересом стал листать его тетрадку.

– Интересная каша. Рельсы заходят в бочку, птицы нюхают воду, и все это держится, не рассыпается. Есть похожие каши, которые рассыпаются, в них нет содержательности, а в твоей содержательность есть, хоть и нездешняя. Как художник художника тебя хвалю.

Валерик долго расспрашивал про заказчиков масок птиц, про детали той пьесы и постановки. Дед Яша рассказал, что помнил, но помнил он в основном параметры и специфику масок, а не обстоятельства.

Валерик взял домой одну из птичьих масок. Когда батя с друзьями пришел и начал кричать-реветь, стучаться в дверь, он, надев маску, спокойно открыл.

– Ты что?!? Ты кто?! Ты откуда? – проревел батя и захлопнул за собой дверь.

Валерик принялся кружиться по комнате в маске, изображая птицу, отчего даже собачка забилась в угол и заскулила.

Валерика не оставила мысль, что, приехав на поезде в маске, можно что-то изменить во внутреннем и во внешнем. Он даже в ней укрепился, а прошлую неудачу он связал с неправильным выбором маски.

– Я сам стану птицей, – захихикал Валерик. – Вот это будет хитрость! Добрая птичка, ты же не клюешь по своей злости, ты предупреждаешь, чтобы не вылезал, знаешь, что там опасно, – сказал он себе.

Пятна пошли по стене, по обоям, по полу. В маске и без того мало видно, пятна и пятна. Шуршания, шипения пространства – сдавлено, тяжело. Сейчас, сейчас начнется. Пошло в голову через пульсации, в зоны головных ключей, в ящики – хранители мыслей.

Поезд задерживается. Природа вроде ничего, но поезд задерживается. Можно стоять и зябнуть на природе.

Сколько можно томиться в комнате, на обочине. Поезд задерживается.

Странно. Он никогда раньше не задерживался. Что, птицы своим ходом должны лететь? Их не возят на поездах?

Поезд задерживается.

И вдруг… Черное «а-а-а-а-а», пожирающее, идущее за тошнотой.

– Снимите, снимите мешок с головы, – шептал Валерик, но никого, кроме испуганной собачки, в комнате не было.

Голова спрятана в большом мешке, крепко там перевязана, а тело пытается без нее что-то нащупать, водит руками по песку, стеклышкам.

Находишься в маленькой комнате. Старая мебель: шкаф, диван, стул. Больше никого, но ощущение происходящей насыщенности, скрытой жизни, будто варятся какие-то страсти и не за окном, а прямо там, прямо в ту самую минуту. В глазах никого больше нет, но тело уверенно ощущает их присутствие. И даже не на уровне тревоги, а на уровне жесткости-мягкости. Та реальность, что проступает в комнате, – глубинна и сложна, просто скрыта на тот момент. Страшно, что шторка спадет, и это откроется во всех подробностях.

Рот – весь онемевший, набитый мятой.

– Уже третьего героинщика достаем сегодня с того света, – сказала улыбающаяся полная медсестра. – Ну что, очухался, идиот?

Валера открыл глаза. Он лежал на кровати, в окружении людей в белых халатах. Протрезвевший отец испуганно смотрел.

– Давно бахаешься? – строго спросил врач.

– Да он не наркоман, – сказал отец.

– Ну да. Давай посмотрим.

Врач внимательно посмотрел вены Валерика на руках, затем закатал штанины, проверил ноги.

– Что принимаем?

– Да ничего, он просто такой с детства. Голова у него часто болит.

– А вы же сказали, что он лежал на полу с этим на голове, – врач показал на валяющуюся у стены маску птицы.

Отец пожал плечами, поблагодарил и пообещал, что будет внимательнее присматривать.

– Ну? – сказал строго, как только врачи ушли. – И что это все значит?

– Следы, отпечатки того, что было «до». Заставить себя задуматься о времени в тех местах непросто. Существовали ли те места до приезда на поезде, а если и существовали, то в каких формах и что такое форма там вообще, – ответил Валерик.

Отец заплакал. Сел рядом с Валериком, сжал его ладошки в своих. От него несло перегаром, но опьяненности уже не было.

– Валера, сыночек. Что с тобой такое? Не пугай ты меня так. Ведь пять лет назад я так же зашел в комнату и нашел матушку, твою бабушку, лежа на левом боку. И ничего не помогло. Ни врачи, никто. Она мне всю жизнь про какие-то бочки и птиц рассказывала, я не слушал, даже раздражался. Не знаю, что с тобой было сегодня, но вот эту птицу, прошу, выкини из дома, чтобы ее больше никогда здесь не было.

Наутро Валерик пришел в гости к деду Яше. Много было тем для разговора. Хотелось-таки подробнее расспросить про театр, что заказывал маски, про пьесу, про другие их заказы и постановки. При этом он осматривал его старые маски на стенках с новой тщательностью, спрашивая у себя, какую бы попробовать. Валерику стало самому смешно от своего положения. Будто он пробовал на вкус жевательные резинки, ходил вдоль прилавка с коробками, улыбался, выбирал. Вот с апельсиновым вкусом, вот с малиновым.

Помимо десятков театральных и карнавальных масок животных, на стене висели непальские маски, используемые во время празднования Нагапанчами. Участники надевают маски, скачут по улицам, изображая мелких демонов. Валерик попросил одну из таких масок.

– Ну страшен! Ужас просто, – расхохотался Яша. – Слушай, а пойдем, как стемнеет, на кладбище бандитов пугать.

Валерика тоже схватил смех. Он вспомнил рассказы перешитого, представил перспективы.

– Они стрелять будут. Стремно как-то. Я пока – не. Не готов.

– Слушай, а куда ты их берешь, если не пугать никого? Что ты с ними делаешь?

– Просто. Изучаю.

– А, правильно. Я смотрел на них днями, годами, пока не изучил.

– Дед Яша, а такой вопрос. Ты же изучил все. Что в масках птиц есть особенного, чего нет в остальных масках?

Этот вопрос заставил Яшу задуматься. Он медленно подошел к маске с птицей, которую Валерик ему вернул, взял в руки и начал вглядываться. Смотрел с разных сторон, молча, внимательно, сосредоточенно.

– Да, есть кое-что. Страшные маски обычно – это маски демонов или инфернальных существ. Взгляни на эту непальскую маску. Таких сотни. А эти птицы – страшны, но это не демоны, суть другая. У маски есть внутренний закон и внешний. И в этой маске кажется, что внутреннее с внешним меняются местами. Я бы сказал, что эта птица скорее пугает саму себя, а не того, кто перед ней.

Яша еще раз сказал, что текст пьесы помнит плохо, ничего особенного в ней не было. Драма. А в финале кого-то эти птицы клевали.

– Театр ищет новый гротеск. Чего только не придумывают, чтобы зрителя удивить.

Валерик поехал в город. Нашел театр. Расспросил администрацию про пьесу и постановщиков. Оказалось, что театр уже давно не работает, а занимается сдачей в аренду своего зала для банкетов. А постановкой тоже занимались заезжие столичные арендаторы. Они почему-то решили поставить эту странную пьесу в глухомани, но спектакль так и не собрался, даже репетиции не сложились. Деньги на постановку потратили, на костюмы, на маски, а спектакль не сделали – так тоже бывает.

Валерик начал рассказывать дворовым кое-что узнанное от деда Яши. Те воспринимали все услышанное как пацанскую мудрость, полагали, что это все приходит из общения Валерика с серьезными, вслушивались, кивали.

– Безысходность и ненависть стекают по воздуху, по всему нашему дыханию.

– Так есть, братан.

– И это все от утерянного чувства красоты.

– Так есть, братан.

– Люди утратили человеческое, рассыпались.

– Так есть, братан.

Валерику положение нравилось. Можно выйти, налить дворовым сложных слов, уйти гулять под их уважительные взгляды. В людях есть преклонение и даже пресмыкание перед успешными людьми. А у успешных людей – перед людьми еще более успешными. А у тех – перед неизведанным и страшным. Они вроде как в успехе, вроде как в силе, но какая-нибудь фигня в воздух залетит и хлоп, оп, жоп – весь успех в ад спустит. Так что надо опасаться, сторониться и оглядываться.

Отец начал относиться к Валерику более чутко. Случились выходные, но он пришел трезвым, предложил пройтись, прогуляться, посмотреть на природу. Вместе сходили на кладбище, выгуляли собачку, навестили Кошмара.

– Ах, Витя, Витя, – вздохнул отец. – Встретился, наверное, со своим батей уже. Живите там спокойно, не ссорьтесь, хорошие вы оба.

Валерик пробовал поспрашивать отца про бабушкины приступы, но отец отказывался, говорил, что это ужас всей его жизни и вспоминать об этом не хочет.

Непальскую маску Валерик попробовал через несколько дней. Началось все обычным образом. Поезд отвез в привычные места, пространство расправилось вместе с телом, аккуратно положило в яму со скользкими стенами. Все как раньше, только голову сдавило неприятно. Лишняя маска, мешающая, «не туда», «не об этом», «не в ту сторону», «это чужое», «это ненужное», «это зря», «просто глупость». Таким образом, из трех испробованных масок две оказались совершенно не вписывающимися в ту реальность, а маска птицы чуть не убила. Либо никак, либо по полной страсти – такая альтернатива.

– Ну что, какую жвачку теперь попробуем? Апельсиновую или малиновую? – спросил Валерик сам себя, разочарованно глядя на маску. – Может быть, я псих. Да, скорее всего, я и есть псих. Ну и что? Что это меняет? Жить ведь надо как-то.

Дядя Яша работал над новым набором масок, аккуратно вытачивал детальки.

– То, о чем ты спрашиваешь, называется визионерским театром. Жанр весьма сомнительный, тебе скажу. Одно дело – рисовать, это можно делать для себя, красиво, последовательно. Другое дело – втягивать других людей, которые к твоим видениям не имеют отношения. А при чем тут они? А зачем зрителям это все смотреть? Психические глубины постигать? Ну да, может быть. Но ведь эти вещи могут оказаться заразными. Войдя в спектакль, можно заразиться, провалиться и уже оттуда не выбраться.

– Это как? Люди видят что-то внутри себя, а затем это ставят на сцене?

– Ну, типа того. Художественная ценность здесь сомнительна. Исключения есть опять же. Да, мне кажется, эти маски птиц как раз для этого и готовились. Нелепо это все, ох как нелепо, Валерик.

Валерик дернулся, замер в мыслях и идеях. Тихо улыбнулся. Тихо-тихо. А дальше уже пошло очевидное.

Валерик внимательно перелистал свою тетрадку, подмечая особенности расстановок, конфигурации рельс, пустых-плотных мест, распределений, передвинул мебель в своей комнате. Вышел к дворовым.

– Пацаны, тема есть, надо обговорить.

Все собрались с вниманием, позвали из квартир оставшихся.

– Пацаны, ходят слухи по району, что вы накосячили, – Валерик сделал серьезный вид, взгляд, внешность. – Была такая тема?

Дворовые переглянулись. Они удивились, что Валерик слышал об их провале в разборках с южными. А он ничего не слышал, просто прикинулся. Что там являлось косяком, ведь никто толком и не понимал, можно было такие темы вслепую запустить – куда-нибудь да воткнешься.

– А ты знаешь откуда?

– А серьезные все знают.

– А серьезных наши тряпки что, касаются?

– Их дела района касаются, если фуфел район наполняет, надо почистить, говно слить.

– Братан, ты же наш, впрягись, реально по беспределу тема строилась.

– А слухи говорят, что не по беспределу, а по вашему косяку. В общем, за вами приедут скоро. Можете не рыпаться. Из квартир достанут. Прячьтесь в гробы сами.

Дворовые выпали на измену, задрожали. Старший выслушал и обозначил:

– Есть косяк. Ответим, если надо. Но тебя просим впрячься. Братан, по старой памяти, не западли, а? Братан, не уходи, погоди, братан…

Но Валерик демонстративно повернулся и пошел. Его догнали, дрожащим голосом повторили просьбы.

– Могу поговорить, да, – великодушно ответил Валерик. – Но сами понимаете, такие вещи просто так не делаются. Нужно отблагодарить.

– Бабло скинем, братан, все соберем.

– Своим нищим баблом ты подотрись. Отработать придется.

– Отработаем, братан. Куда? Что делать? Раскладывай.

Валерик улыбнулся. Все сложилось, как он и полагал. Психология – дело привычное, интуитивное, годы общения – и ты знаешь практически дословно, что тебе ответят.

– Мне нужны трое. Вот вы втроем и пойдете. Если кому тему разболтаете, из кожи вынут. Общая жестокость такова, сами понимаете.

Осенняя погода. То продувает со всех сторон, то прогревает, и никуда, можно пойти в теплой куртке, вспотеть, а затем застудиться на ветру, пошмыгать носом, похаркать в опавшие тухлые листья, покашлять в себя. Можно пойти по осени в никуда. Когда молод, нужно идти в никуда в черной кожанке, слегка потертой, в спортивных штанах и белых кроссовках. Нужно идти, слегка раскачиваясь, с ровной спиной, показывая свою спортивность и готовность. Если встретишь такого же, но сутулого, в капюшоне, можно уютно пообщаться. Он наркоман. Он уже не так четко по осени ходит. Он уже скукожился, не смог качественно посмаковать общую тоску и жесткость. Идешь, харкаешь, смотришь, держишься, бытуешь. Ты часть жизни, вещевых структур, и все пространство смотрит, как ты идешь, и шепчет тебе одно слово «нормально».

Дни. Дни. Дома. Дома. Во всех домах делались привычные дела, кипели привычные страсти. А в тот вечер дома у Валерика создавалось новое. Валерик не спал ночь до этого, прекрасно понимая, что так больше нельзя, что все происходящее внутри – бред, конечно, но внешнее являет собой бред куда более сильный и страшный, непроходимый. Он чувствовал, что пройдет следующий день и вечером наступит это. Новое путешествие на поезде. И пусть он не вернется оттуда. Важно забраться как можно глубже, прорваться в самую-самую тайну, вцепиться в нее когтями и зубами, раствориться в ней. Может быть, там будет чистота и свет, может быть, там будет красота.

Да, в тот вечер дома у Валерика создавалось новое. Вдоль стены сидели трое дворовых в масках птиц. Валерик смотрел на них и ржал. Его забавляло придуманное.

– Вы слышали когда-нибудь о визионерском театре?

Птицы отрицательно покрутили головами.

– Короче, как меня срубит здесь, начинайте летать. Просто по комнате ходите и руками машите, крылья, типа, изображайте. На меня не обращайте никакого внимания. Ясно?

Птицы покивали.

– Ну и сладко, – Валерик захохотал.

Валерик выключил свет. Фонари с улицы дали свое свечение для комнаты. Валерик встал на колени перед светом, с широкой улыбкой начал вглядываться в него. Показалось, что он мерцает, меняется, идет неправильно, не прямо, проходит через общую шероховатость воздуха. Затем по бокам, даже около стен стало ничего не видно. Мутно, скомкано. А вскоре все зазвенело и этот свет упал прямо в голову, свалил Валерика на пол.

Валерик прижался к полу левым виском.

– Как тепло, как тепло, – прошептал он. – Какая теплая осень.

Издалека, из бесконечной дали раздались звуки поезда. Оттуда-оттуда. Никто не ждет поезда? Он сейчас уже появится, остановится своею тяжестью, без окон и дверей, раскроет всего себя для новых пассажиров.

Валерик помчался по железной дороге в привычном направлении, в привычной географии и ощущениях. Эти места он знал не хуже, чем тропки во дворе. Головная боль страшна, пока к ней не привыкнешь, пока не начнешь пить внутренний головной сок, который по капелькам проливается внутри. Тогда сладко и во рту, и во всем теле. Разрывающаяся голова поит тело своим соком. Как проводница в поезде. Чай с лимоном, кофе с сахаром. Пейте, пейте, вкусно, бесплатно, отвлекает, радует.

Важно синхронизировать железнодорожные стуки, звон рельсов с внутренним биением, с пульсацией телесности. Уже ничего не прошепчешь: рот вязкий, слюна не там. Остается дождаться выброса в плотное пространство.

Выброс вышел спокойным, плавным. Все видимое сменилось черными скользкими стенами, запутанными рельсами внутри, и вовне, и везде. Рельсы – нервные нитки, запутанные, переплетенные.

Можно сидеть в черной яме, там есть уют. Пространство нового уюта, новый дом. Рельсы рвутся, склеиваются, играют, болтаются, но это не имеет уже никакого значения. В новом доме за этим можно безболезненно и спокойно наблюдать. Черные скользкие стенки можно даже трогать, но только взглядом, взгляд там вполне дает осязание.

В один момент сменились краски, по скользким стенам пошли капли. Над, и под, и с боков, и изнутри появились черные клювы, затем глаза и крылья. Птицы окружили собой все видимое и ощущаемое, принялись ковырять запутанные рельсы, словно распутывая их как клубки, как нитки. Они подчинили себе всю остаточную телесность, выдавили сладость соков из поезда.

Осталось лишь расслабить всю чувствительность и сознательность, отдать себя на поедание. Сжирают и сжирают, сжирают и нормально.

Вот оно, вневременное безразличие, отсутствие жалости к себе, спокойствие и тишина. Стенки стали меняться, белые пятна проступили, заполнили, превратились в мутный жидкий и слегка дрожащий фон. Это все вошло внутрь, слилось с последним самопониманием, вырвало в легкость. Легкость пришла с изменением, с чистотой. Показалось даже, что снова осознается тело, ум, сознание, мысли, все как раньше, только уже в безграничных тонах, уже в безусловном. Валерик вошел в светлое и яркое.

Собственно, осенняя жизнь спокойна. У подъездов сидят дворовые. Они похожи на птиц без всяких масок – просто по телу, поведению. Они сидят и смотрят в будущие изменения. Завтра будет дождь, а через пару недель выпадет снег. Осенью там нормально.

В комнате около стены валялись маски. Отец сидел над Валериком. По его грубому лицу, перетертому жизнью, шли слезы. Он держал ладошки Валерика в своих ладошках, что-то напевал. Он пел ему песню, которой укладывал его спать в детстве.

– Воробушек мой, я со всеми договорился. Тебя берут к нам на работу, будем с тобой ходить по рельсам стучать, проверять, все ли в порядке. Работа ответственная, не так проверишь, поезд не проедет или вообще сорвется, надо все проверять с отдачей. Я тебе хорошую куртку подобрал. Посмотри, настоящая, рабочая. Будем просыпаться рано, уходить еще в темноте, в холодной темноте бродить, искать, звенеть рельсами.

Валерик открыл глаза, улыбнулся отцу.

– На железку ведь сложно устроиться. Как у тебя получилось?

– А вот, договорился. Я человек опытный, авторитетный. Пришел и поставил им условия. Отдохнешь, и возьмемся. Будем работать по-настоящему, тяжело. Только не уходи больше. Хорошо?

– Хорошо.

Отец помог встать Валерику. Валерик надел рабочую куртку, подошел к зеркалу, радостно рассмеялся. Оранжевая спецовка, четкая. В такой становишься частью индустрии, большого человеческого ожидания, чувствуешь себя нормально.