Текст книги "Ягоды. Сборник сказок"

* * *

Володя дождался нужного автобуса, ввалился в него, нашел свое место и принялся рассматривать здание вокзала в окне. Повсюду были блестяшки, заманивающие покупателей и зевак. Вдалеке стоял человек с рупором и что-то вещал. Видимо, это был зазывающий к какому-то происшествию или представлению.

Вскоре они ехали вдоль полей, а потом вдоль деревень, где бегали козы. Когда весь автобус безмолвно провожал взглядом очередную козу, водитель сильно затормозил. Дверь открылась. Зашла женщина лет шестидесяти, но очень боевого духа.

– Так, билетики показываем, – заявила она с особым напором и начала суетно глазеть по пассажирам.

Каким-то чудом почти ни у кого не оказалось билетов. Более того, то ли никто не знал про их существование, то ли они покупали, но их им не дали, но на женщину напали еще более агрессивные женщины, и мирная атмосфера созерцания коз перешла в жуткую ругань.

Володя уже перестал разбирать слова, несущиеся с той и другой сторон, и перешел на уровень восприятия чистых эмоций.

– Я ради этого и езжу на этом автобусе, – услышал он тихий голос. Повернувшись, он увидел толстого человека с отвисшим подбородком. – Это каждый день происходит. Я могу сказать, что сейчас будет дальше.

– Что? – спросил Володя.

– Она высунется в окно и начнет звать милицию. А потом сядет рядом с водителем и станет говорить о погоде. Еще через пять минут расхохочется.

Володя посмотрел на женщину. Она по-прежнему отдавала всю себя словесной перепалке. Внезапно она подбежала к окну, открыла его и начала звать милицию под общий смех половины автобуса.

– Зови, зови, тебя же и заберут, – крикнула ей та женщина, которая наиболее активно участвовала в споре.

– Я же сказал, – снова раздался голос улыбающегося толстого человека.

– Это что, каждый день так? – спросил Володя.

– Да, каждый день, уже много лет, – сказал тот и рассмеялся. – А хочешь, я и про тебя все расскажу? – он улыбнулся немного ехидно.

– Ну? – несколько испуганно сказал Володя.

– Ты приехал с Севера, из семьи рыбаков. Долго скитался, а теперь устроился на работу: сторожем. Ты был женат, путешествовал по миру, чуть не попал в шторм, чудом выжил, – человек так громко расхохотался, что привлек к себе внимание даже участников спора.

– Что смешного! – заорала на него женщина.

Он демонстративно прикрыл рот руками, перестав смеяться.

– Ну и кто тебе такую чушь сказал? – спросил Володя. – Я вообще с Урала, никаких рыбаков там нет и не было, и женат я не был никогда, и путешествовал, только когда призвали: погрузили и поехал, а на море и не ездил ни разу.

– Надо же, – человек нахмурился. – Вчера же тут ты ехал и мне это рассказал. Или не ты ехал?

– Не я, проспись, – сказал Володя и отвернулся.

Тем временем женщина прекратила спор и подсела к водителю.

– Ну, сегодня не такой холод, как вчера был, – сказала она.

– Еще разыграется, – ответил водитель.

– Слушай, друг, а ты вчера говорил, что так озяб, что заболеешь, скорее всего. Как, не заболел? Как себя чувствуешь-то? – человек взволнованно посмотрел на Володю. – Смотри, сейчас захохочет, – он приблизился к Володе и кивнул в сторону женщины. Та продолжала говорить с водителем.

– Что-то не смеется, – сказал Володя, тоже глядя на женщину.

– Сейчас, сейчас, – сказал человек и еще раз кивнул в сторону женщины.

Володя стал пристально смотреть в ту сторону и ждать, когда засмеется женщина. Женщина спокойно продолжала общаться с водителем.

– Ну вот, я же сказал! – захохотал человек. – Она смеется, – он прямо заликовал.

– Кто смеется? – недовольно спросил Володя. – Только ты и смеешься тут один.

– Что, не слышишь? Заливается.

– Мне тут нечего сказать, – Володя тоже усмехнулся и еще раз взглянул на женщину, которая не смеялась и вроде бы не собиралась. Впрочем, не смеялся никто, кроме толстого человека. Настроение у автобуса было скорее тяжелым.

– А сейчас водитель сообщит, что мы опаздываем на час, – человек хихикнул.

Водитель продолжал болтать с женщиной о погоде.

– Я же сказал! – закричал человек и снова расхохотался.

– Это кому там так смешно? – женщина повернулась и строго посмотрела на толстяка. Тот снова обхватил рот руками и замолчал. – Что, жить хорошо? – ее взгляд стал еще строже. Представить, что она может смеяться, было очень трудно.

– Почитаю лучше, чем с вами, глупцами беседовать, – обиженно сказал толстяк и достал две книги. Он открыл их обе и начал читать. Одну он держал в левой руке, другую – в правой и читал их обе одновременно. Как только заканчивалась строчка в левой книге, он переходил глазами на правую, а потом снова возвращался на левую. – Еще узнаете обо мне, – проворчал он. – Я вам всем покажу! – он встал и подошел к водителю с женщиной. – Мой отец судебный работник, я уж законы знаю, – он начал кричать.

– А ну пошел отседа, – женщина закричала еще громче. – Останови!

Автобус остановился. Женщина в одиночку выпихала толстяка за дверь. Вся эта сцена сопровождалась одобрительными возгласами пассажиров и удивлением Володи. Автобус поехал, а толстяк еще что-то размахивал руками и бросал вслед автобусу свои книги.

– Нет, вы мне скажите, – закричала женщина. – Когда, наконец, наш автобус перестанет психов возить. Как же они надоели.

– Вот, вот, – согласилась с ней только что спорящая женщина. – Надо врача сюда и проверять, псих или нет. Если псих, то в загривок его из автобуса. А то они сбегают и на нашем автобусе приключения едут искать.

– Я врач, – сказал какой-то человек. – Просто некорректно как-то в автобусе к людям приставать. Может, люди по делам едут, сосредоточены, а тут подходить, вопросы задавать…

– А то, что вы видели только что, корректно? – заорала женщина. – За проезд не платят, а потом ваши же приходят и спрашивают, видели ли такого-то и такого-то. А я ведь всех видела, всех выталкивала. Вот и вспоминай, где кого вытолкнула.

– Ну хорошо, мы примем меры, – грустно сказал врач.

– Не дождешься их мер, – недовольно заметила вторая женщина.

– Вот-вот, сейчас же начинайте, – кондуктор закричала на врача так, что тому больше ничего не оставалось, как встать с места и подойти к какому-то пассажиру.

– Знаю, знаю, есть они тут, – сказала женщина и строго осмотрела сидящих.

Володя молча сидел и наблюдал за происходящим.

– Молодой человек, куда едете? – он внезапно увидел над собой лицо врача, за которым внимательно смотрела немного успокоившаяся женщина.

– В лавку свечами торговать, я смотреть за лесом там должен, – подумав, сказал Володя.

Врач переглянулся с женщиной.

– А запах почему от вас такой? – спросил врач.

– Не мылся давно, дорога длинная была.

– Спи, Володя, спи…

* * *

– В тот год тоже холодно было, прямо как сейчас. Уже задолго стали понимать, что что-нибудь недоброе случится. А по наступлении осени сотни юродивых, нищих, кликуш пришли к этим стенам. А стен даже еще не было. Просто сырая земля, глина да обрывки жизни. Власти, кто видел это, поначалу думали разогнать непрошеных гостей, да брать там было нечего: несколько могил да полузабытая колокольня. Даже обрадовались власти, что не надо этих неуставных людей силком из города выпихивать. Дул страшный ветер, а многие из приходящих ничего на себе не имели, кроме тряпки, подпоясанной жгутом. Кого по дороге сдувало, так и оставался лежать. Потом песком засыпало. Если богатых граждан власти не могли спасти, чего говорить о нищих. Мерли страшно. Мор не жалел никого, и деньги не помогали, и родовитость не помогала.

Он тоже шел со всеми. Падал иногда. Остальные думали, что помер, оставляли. Песок уже засыпать начинал. А из-под песка много рук виднелось, уже и не останавливались, боялись не дойти. А он встал, закрыл лицо от ветра и снова пошел. Да еще отрыл полоумного одного, взвалил на плечи, поволок. Тот кричал что-то несуразное, никому не понятное, о душе кричал: «Сильней сметай, душу не схватишь мою». Смеялся, там многие смеялись тогда. Хохот среди песчаного ветра и смерти раздавался. И страшнее этого хохота нет ничего. По ночам ходили, сволакивали в моровую яму из-под песка.

– Горе всем, – раздался голос рядом с ветром. – Горе, что от веры отступились, – полуледяной, с ушедшим взглядом, волосами, полными песка и травы… – Горе отступившим от веры. – Этот крик иногда становилось не слышно из-за ветра. Потом он снова возвращался вместе с этим обезумевшим человеком.

– И никто не мог им помочь? – спросил Володя.

– Случилось что-то, и они помчались в розовую ночь. Бежали долго, взявшись за руки. Ночь их укрывала под собой, хватала, переворачивала, наполняла, жалела. Иногда их дрожь пробирала, смотрели друг на друга, но рук не отпускали. Побежали по небу, быстро так, что и неба не стало видно. Володя, я вот чего с тебя не пойму. Ты шел к тетке, адрес на бумажке у тебя. И как же ты не знал, что тетка с нами в доме для дурачков живет и это именно наш адрес, – мужичок с сумой строго посмотрел на Володю.

– Мать никогда не рассказывала, что у нее проблемы были. Я думал, у нее квартира в Москве, думал, перебьюсь несколько дней у нее, а там и домой поеду, – растерянно сказал Володя.

– Ну а теперь куда? Пойдешь ее навещать-то? – спросил мужичок.

– Пойду. Тетка все-таки.

– Ну, пошли, покажу наши апартаменты. Тут много интересных людей живет. Был один с тиком на лице. У него глаз подмигивал все время. Сначала на кухне не могли привыкнуть на раздаче, думали, он им подмигивает, добавки просит. Приносили. А однажды чуть не влип в историю он. В автобусе поехал за продуктами. Напротив пацаны сидели с девками своими. И пацанам показалось, что он девкам их подмигивает. Ну и побить решили его. Еле ноги унес. Кстати, не хочешь выпить? – мужичок протянул Володе бутылку.

– Нет, я даже не понимаю, как ты можешь пить подсолнечное масло.

– Знаешь, злым людям надо пить масло. У них желчь повышена, масло поможет. Не такими злыми станут. Людей любить начнут.

– Ты начал?

– Да. Ну вот и пришли. Заходи.

Это был двухэтажный дом больничного типа. На скамейке перед входом сидела женщина и разглядывала глянцевый журнал.

– Это со мной, – строго сказал мужичок.

– Это куда – это со мной? – она отвлеклась от журнала и встала со скамейки.

– У него здесь тетка живет, – уверенно сказал мужичок.

– Какая еще тетка? – закричала женщина.

– Покажи ей бумажку свою, – шепнул мужичок.

– Вот, посмотрите, я к ней приехал, сам я с Урала, проездом здесь, – Володя протянул бумажку женщине.

– Так это не здесь, это жилой дом там, недалеко от кладбища. Вот придурок, человека с толку сбил, – она закричала на мужичка. – Что в сумке?! Показывай! Что хлебаешь опять! Наказывать будем! Вы идите, не обращайте на него внимания, он у нас инициативный. Меры примем.

– Спи, Володя, спи…

* * *

– А как я узнаю, человек с надеждой пришел или нет? – спросил Володя.

– Надежда написана на лице у него. В каждом слове она видна будет, – ответила Катя. – Если у него есть надежда, он будет смотреть как бы мимо тебя, спросит свечку, в глаза глянешь, поймешь, что он далеко, в тайнах своих, ждет. На секунду лишь на тебя взглянет, потом на свечи, и все его слова из сердца пойдут.

– А если недоброму отпущу свечку?

– Все ошибаются. Привыкнешь. Только лукавому не отпускай.

– Знаешь, я побаиваюсь его. А вдруг его спутаю с кем и отпущу свечку, – беспокойно сказал Володя.

– Володя, да ты что! Спутать лукавого с человеком надежды! Нет в мире ничего более непохожего друг на друга. Если можешь хоть что-нибудь в этом мире отличить, то и их отличишь.

– А ты не знаешь, когда он прийти собирается?

– Не знаю. Всегда неожиданно приходит.

– Если бы знать, я б тебя с собой взял. Вдвоем не так страшно, да и на всякий случай… Ты ведь не спутаешь.

– И ты не спутаешь, Володя, – Катя засмеялась. – Такое чудище ни с кем не спутаешь.

– А зачем ему свечки?

– Надежду человеческую разрушать. Он и не умеет больше толком ничего.

– А ты красивая, Катя.

– Прабабка была красивая у меня. Говорят, что даже если кто мимо ехал на возу, останавливался, проехать не мог такую красоту. Кто шел мимо нее, обязательно оборачивался. Она жила в деревне, которую оставляли все. В город уезжали, работу искали. Но даже те, кто уехал, возвращались, чтобы только на нее посмотреть. Стояли за забором, ждали, когда за водой пойдет.

– А было такое, что кто-нибудь рядом увяжется, идти будет, как будто с ней идет? А сам хитрить, чтобы с ней познакомиться?

– Наверное, всякое бывало. А сейчас спи, Володя, спи, уже скоро вставать.

* * *

Соседняя газета публиковала исторические заметки, посвященные событиям, произошедшим в день выпуска много лет назад. Володя мельком взглянул на лежащую на столе газету. Этот выпуск был посвящен чумному бунту.

«Карантин коснулся большого числа предприятий Москвы, что повлекло волну безработицы и голода. Медицинской помощи населению не хватало, число смертей стремительно росло с каждым днем. Жители бежали из города, бросали дома, торговые лавки. Апогеем народного нетерпения явился бунт, переросший в хаотичный погром в Кремле. Видимой причиной бунта послужила попытка архиепископа Амвросия воспрепятствовать жителям собираться около иконы, которую почитали за чудотворную. В результате толпа взяла приступом Донской монастырь и убила Амвросия. Потом последовали другие погромы карантинных застав. Бунт был подавлен…»

Сидор молча смотрел в окно. Володя подошел к нему.

– Сидор, приезжай ко мне после Сибири, привози кедр. Почитай, какой ужас был, – Володя дал Сидору газету.

– Володя, посмотри в окно, – ответил Сидор. – Вся природа плачет. Неужели ты думаешь, что если бы у людей все по-доброму было, природа так плакала бы? Она плачет из-за боли людской. Ты много боли людской еще увидишь. У каждого человека надежды много боли. Так отец говорил.

– Расскажи о нем.

– Отец любил нас с Катей, брал с собой в лавку, рассказывал про быт деревенский, про бегунов, про Золотаревские болота. Он знал, как какая птица кричит, мог позвать, мог спеть. Ты сам его поймешь, – Сидор подошел к Володе и взял его за плечи. – Ты и будешь отцом теперь. А я к тебе обязательно приеду.

В кармане камуфляжной куртки лежали ключи, бумаги и деньги. Володя шел по той самой дороге, где вчера встретил мужичка с сумой, только в направлении вокзала. Погода ухудшалась с каждой минутой. Казалось, что все вокруг вот-вот перевернется. В голове всплыли строчки, прочитанные утром. Он посмотрел в сторону кладбища и, пригнувшись от ветра, пошагал к автобусной станции.

– Заходи, чего мерзнуть будешь, скоро отправляемся, – водитель автобуса был очень приветлив.

В автобусе почти никого не было. Создавалось впечатление, что в такую погоду никто не хочет выбираться из своих жилищ.

– Как думаешь, погода исправится? – спросил водитель.

– Конечно. Не знаю только, сколько это все протянется, может, до самой зимы.

– А вот бывает такое, что дождь неделю льет не переставая. Я думаю в такие моменты: а вдруг он никогда не кончится? Мы-то привыкли, что он кончается, а если вот иное время пришло и дождь не кончится? А? – он, улыбаясь, посмотрел на Володю.

– Этот точно кончится, – Володя уселся рядом с водителем. Тот решил, что ждать еще людей бессмысленно, и поехал.

– Так ты дембель? – весело спросил водитель.

– Да.

– Расскажи интересное чего из армейской жизни. Я вот когда служил, каждый день что-то происходило. Трудно было, но по чести жили. И никакой дедовщины не было, все по уму.

– Важно себя поставить правильно, тогда не пропадешь.

– Это точно. Как и во всей жизни. В любом коллективе, если покажешь хватку, силу, уважать будут. Я после армии пошел штукатурщиком, уже потом понадобились водилы. Ну, а ты что планируешь?

– У меня ларек есть, торговать буду, – ответил Володя.

– А, ну если так, то другое дело. У меня сестра бизнес начинала, да так влипла в долги, что и бизнес этот весь отдала, и еще в долгах осталась. Так что, смотри, осторожнее с этим. Да ты и сам все понимаешь. Ну, так что интересного в армии?

– А все интересно. Два года как в один день уложились. Всё по справедливости, по уму, как ты говоришь.

Невдалеке ударила молния и прогремело.

– Ба-бах, не, ну ты посмотри, что творится, – живо сказал водитель. – Погоду рвет просто, и не припомню такого, чтоб так сильно. Страшно ехать, в автобус попадет – поджаримся. А-а-а-а, ну ты глянь, как пробивает. Земля перевернется, и что тогда?

– Так было уже однажды.

– Не припомню.

– Давно. Эпидемия чумы в Москве была. Люди прямо на дорогах падали, умирали, их сволакивали в общие ямы. Тогда ветер песчаный глаза слепил, страшно было, – сказал Володя.

– Не знаю, как там раньше было, а вот сейчас точно не до смеха.

– Водитель, что у тебя сиденья такие? – услышалось из-за спины. – Прямо не посидеть – откидываешься, засыпаешь. Посидеть же надо, почитать, а то только спать и можно.

– Ну вот и спи, а читать в библиотеку ходи, – уверенно ответил водитель. – В библиотеке и книг небось больше чем у меня в автобусе. Я вот все думаю, – обратился он снова к Володе. – А если не кончится это?

Автобус проходил все дальше. Сменялись дождливые села, уносились дороги, леса. Под разрывающий дождь наступала новая жизнь. Володя видел все совершенно иным. Старые планы, цели, стремления исчезли, как будто их и не было. В голове проносилось услышанное, нечеткие символы, лица. Непредсказуемость его совсем не страшила, даже наоборот: он ощутил непривычную наполненность, к которой столько стремился, но не понимал даже, в какую сторону идти. Он планировал разобраться со своими владениями и поехать навестить мать. Порывшись в кармане, он достал бумаги.

– Что это у тебя? – спросил водитель.

– Бумаги на ларек и землю.

– А много земли?

– Сейчас гляну, – Володя стал перелистывать бумаги. – Не разберешь их, что пишут. Написано – сто пятьдесят гектар, а сколько из них мои, непонятно. Там лес должен быть и какой-то ларек.

– Наследство, что ли, получил?

– Не, так, сложно объяснить, отдали мне это.

– Разживешься, значит. А я нищим и помру.

– Не знаю, как тут разжиться можно. Это ларек со свечами. Я свечи продавать буду.

– Свечи? – удивленно спросил водитель. – Кому свечи-то нужны? Церковникам, что ли?

– Да, видимо.

– Ну, на них много не заработаешь. Лучше бензином торговать или стоянку около Москвы держать. Вот это да! Сейчас бензин поднимается – озолотиться можно.

– Ну, что есть.

– Конечно, лучше, чем эту железку водить. Я бы хоть свечами, хоть корзинками лучше торговал, а тут… А куда убежишь? Вглядываешься, вглядываешься в окно, а некуда. Да и не надо никуда бежать. Нет, не хотел бы я свечами торговать. Сложно это. Свечи зачем зажигают-то? Молятся? А семисвечники? В городе, побивающем пророков… Бежишь ты по утреннему Иерусалиму среди этих белых стен, каменных домов. Жарко, обжигающе жарко. Бежишь к воротам в Старый город. Идешь через торговые ряды, через малые улочки, через суету. Смотришь по сторонам и тоже голову покрываешь, припадаешь к подножью, чувствуешь озноб от жары, встаешь, бежишь дальше. Вдруг понимаешь, что всегда здесь был, что торговал за одним из рядов, что боялся и любил здесь. Восходишь вверх, слышишь монотонное пение, видишь, что города уже нет, одни облака и прекрасное солнце. Иерусалим, Иерусалим… Задохнуться можно от всей страсти. Встаешь посреди площади и начинаешь тихо петь. Тихо-тихо, чуть слышно, будто и не ты поешь. Поешь песню, которую знал всегда. Понимаешь внезапно, что все тебя слышат, что собираются вокруг и поражаются. Они слышат свои родные песни, песни матерей, добрые слова, предвестие счастья. И все в твоей песне. Косятся на тебя строго: «Откуда он язык ангельский узнал?» А ты пел эту песню всю жизнь и не знал, что она на ангельском языке написана, да и вообще про такой язык не слышал. Кричат тебе: «Когда засуха пройдет, когда мы исцелимся?» Ты продолжаешь петь, а они ответы получают. И вот уже все вокруг поют твою песню, как ты поют, закрыв глаза, поют. Они кричат: «Кто сказал ему язык ангельский?» И никуда не бежишь уже, и нигде не остаешься, и весь страх проходит. Иерусалим, Иерусалим… Когда затеряешься там, спохватишься, искать дорогу начнешь, пойдешь снова через ряды, через взоры, снова упадешь на белые камни. Солнце уйдет, тьма наступит, ряды опустеют, а ты лежать там будешь. Будешь припоминать песню, что пел этим днем, будто если вспомнишь, песня сил придаст, сможешь встать и пойти. И страх наступает, видишь, что тьма вокруг, что и к тебе подбирается. А страшное ведь еще не наступало. Когда придет, запросишься в розовую ночь, чтобы только спастись, чтобы не остаться на белых камнях. Столько же неправильного сделал, помыслил, представил, все забыть это – а нет, появится перед тобой в один миг, будто всегда при тебе было. Приподнимешься, чтобы узреть происходящее, да глаза от соли заслезятся, не выдержишь, снова упадешь. А под рассвет встанешь и снова на площадь, песню петь. Иерусалим, Иерусалим… Не боишься безумия-то? Или ради подлинности на все готов? А вне безумия подлинности не найти? Зачем едешь, куда не знаешь? Обезумишь – бросят на площадь, смеяться будут. В грязи изваляют, оборванцем по улицам пойдешь, есть гадости всякие начнешь, что на земле валяются, – сгнившее, выброшенное. Надо это тебе? Плевать в твою сторону начнут, ночевать на помойках придется, с такими же общаться будешь. Люди успешные, уважаемые тебя за человека считать перестанут, будешь для них подобен куску испражнений. Этого хочешь? От нормальной жизни ведь убежишь – обратно не вернешься. И все ради подлинности? Чтобы песни на площадях петь и на белых камнях засыпать? Чтобы с такими же безумцами сгинуть в общей яме на радость разумным людям? Все равно ведь, когда темно станет, от озноба забьешься под лавку и трястись будешь, все равно ведь грешки не смоешь, хоть и безумцем станешь, только будешь уже грязным и оплеванным, нечистотами обмазанным, забытым, отброшенным, смехотворием никому не нужным. И все ради подлинности? А если не будет там подлинности? Плоть вымажешь в нечистотах, а подлинности нет… Что тогда? Еще больше ведь обезумишь, а обратного не будет. Да ты думаешь, будешь чудом в Иерусалиме? Там таких убогих во все века приходили толпы, и на площадях пели, и на стены взбирались, привыкли все к таким, и не посмотрит на тебя никто. Хоть измажься в грязи, хоть самую красивую песню запой, таким измазанным на площади. Как идут торговать, так пройдут мимо тебя, дела им нет до таких, да и времени не хватило бы на всех безумцев внимание обращать. Плюнут на тебя и правы будут. Они всегда правы. Иерусалим, Иерусалим… Ладно, вылезай, приехали вроде бы. Эта лавка твоя? Этот лес? Ну же, вылезай, иди в свою лавку, торгуй свечками на радость таким же, как ты.

* * *

– А ты кто? – на пороге стоял человек в длинных темных одеждах, с большими бесцветными глазами и длинной бородой.

– Я смотрящий за лесом, свечами торгую, – ответил Володя.

– А где Гаврила?

– Гаврилу похоронили на днях.

– Как же так, – человек подошел к Володе и обнял его. – Сидорушка, вырос каким, не узнал старик совсем тебя. Горе-то какое, батенька любил тебя как. Помнишь меня? Малой ты был совсем, ох, чудил ты. Священники приезжали, а ты их всех за бороды дергал. Дернешь и убежишь. Гаврила прикрикнет на тебя, ты вроде отойдешь, а когда он не видит, к кому подбежишь и снова за бороду. Как же так! Как сестренка твоя рыженькая?

– Я не Сидор, – смущенно сказал Володя. – Я друг его, мне оставили лавку они.

– Ясно, – человек сел рядом с Володей.

– Что с погодой творится…

– Плачет о нас.

– Холодно так, что жить страшно. Меня Володя зовут.

– А я Нил, сорок лет в эту лавку прихожу. А где Сидор?

– В Сибирь собирался, кедр искать.

– Ну раз тебе доверили лавку и лес, знать, ты человек чистый, – сказал Нил.

– Ну не знаю, – не оставляя смущения, ответил Володя.

– Мне десяток свеч отпусти – с той полки, – Нил указал на одну из дальних полок.

Володя отсчитал десять свеч и протянул Нилу. Нил расплатился. Поначалу Володя не знал, стоит ли вообще брать деньги за свечи.

– Бери, бери, – сказал Нил. – Вот когда дурачки всякие придут или монашествующие, с них не надо брать, им и дать-то нечего. С восковиками, с парафинщиками знаешь уже, как договариваться?

– Мне Екатерина в двух словах рассказала.

– Не пропадешь. Все сердце говорит, что не пропадешь. Правильного смотрителя выбрали старики, радость-то какая. Что глаза такие красные? Не спал, что ли?

– Боюсь заснуть, а этот, как там его… Лукавый придет и что делать?

– Ну ты сказал, – Нил рассмеялся. – Всю жизнь бодрствовать теперь придется? Когда он подходить будет к лавке, все сны пропадут: от него такой жутью веет, что живо проснешься. Не бойся, не проспишь. Я за тебя посижу сейчас, если кому свечи отпустить. А ты поспи, Володя, поспи немного. Столько предстоит тебе еще. Выспаться надо.

– Нил, скажи, лукавому кто-нибудь свечи давал?

– Бывало и такое. Да за такие ошибки сколько душ погублено.

– А что он с ними делает?

– Отравляет их и людям раздает. Те, если малую веру имеют, молитву творят с отравленной свечой и даже эта малая вера у них пропадает. Было много раз такое. И есть у него свечи еще, знаю, что есть.

– Почему мне говорили, что я на белых камнях лежать буду?

– Кто говорил? Небось водила этот? Да болтун он, как наговорит людям чего, напугает. Да на камнях там и неплохо.

– Ты лежал?

– Лежал. Рассвет настал и пошел дальше. Не бойся этого, не этого бояться надо.

– А чего же?

– Безразличия. Вот когда лукавый придет, он тебе так разумно объяснит, что лучше не делать доброго, лучше не идти туда, так же разумно будет…

– А он еще и говорить что-то будет?

– А как же!

– Я-то думал, что чудище придет, сразу бежать думал.

– Правильно. Только он за тобой побежит рядом и нашептывать страхи свои будет. Сколько раз уже такое было. Горе тем, кто соблазнился. Он ведь так все изложит, что задумаешься, что покажется правильным, что жизнь настоящую бросить можешь. От него холод исходит, так и узнаешь. Человека надежды тоже бездна окутать может. Окутывает мягко так, будто нет ее совсем, – так, что не замечает человек надежды, как в бездне оказывается и от подлинности своей отрекается. А ему нашептывает лукавый: мол, то, мол, то, ты отойди от подлинности своей, ты посмотри, какие проблемы приятные вокруг. Смотрит человек надежды – а пропасть вокруг, начинает вопить воплем страшным, а никто его не слышит. А главное – безразличием он наполнился. Сам будет по миру бродить с холодом исходящим, пожирающим. Беги, Володя, как холод этот почувствуешь, свечей ему не давай: души загубит он, надежду отнимет.

* * *

– Я свечку зажгу, Володя, посмотри на нее. Она холод разгонит, да веры тебе прибавит.

– Ты рос, Володя, в обычной уральской семье. Подумай, что бы мать сказала, когда узнала бы, что ты выбрал путь безумия. А что друзья сказали бы? Вместо разумной жизни, красивых девушек, заглядывающих на твои погоны и кожаный ремень, тебя ждут белые камни и нечистоты, размазанные по лицу. Матери стыдно перед соседями станет. А ради чего все? Люди проживают в чистоте и доброте, без безумств, счастливы, праведны, а ты чего же… В тот год и без тебя многие шатались, думали чудо сотворить своим подвижничеством, юродством своим, дурью своей. Все сгинули под песком. И ты сгинешь, Володя. Думаешь, что бросишь жизнь нормальную, пойдешь в лохмотьях, испражнениями обмазанный по городу, так чума от людей отступится? Да ты сам разносчиком чумы и станешь, куда подойдешь – заболевать люди будут от одного вида твоего пропащего. Помнишь тот вечер? Провожал ее, смотрел на нее, целовал ее. Сейчас она в тело вошла, изгибается, смотрит страстно. Будешь владеть ею каждую ночь. Ждет тебя она, красота настоящая, возбуждающая, пленяющая, в себе уничтожающая, самые тайны твои насыщающая. А придешь к ней оборванцем измазанным, надсмеется над тобой, убежит, не дастся тебе никогда. Пока что еще не поздно…

– Да не слушай ты его, пустозвона этого, Володя.

– Нил, почему они к иконе прикладывались, а не исцелялись?

– Лукавый устроил. Свечей много было, на всю Москву хватало. Огоньки свои отравленные зажег в душах людей. И люди надежды погибали, прикладывались к иконе, чуму подбирали. Горе было даже в дыхании. Люди кричали, стоя на коленях, вставали, бежали мимо высунувшихся из земли рук. И среди этого всего был хохот лукавого. Как он дорожит этим моментом, Володя, он боится его потерять. Снова и снова возвращается туда, чтоб усладиться. Это самое сладкое для него: когда люди надежды разочаровываются, на коленях стоят, молятся, а потом от мора падают, содрогаются, обреченные, вопят, остаются под песком лежать.

– Вот возьми Сидора. Дурак дураком. Почему они ему не оставили лавку и лес? Он бы, не сомневаясь, свечи в руки и с оборванцами к иконе. Пожалели своего все-таки. Дурака, а жалко. А ты кто для них? Вояка, возвращающийся домой, чего жалеть тебя? Ты скажи, почему Сидору лавку не дали?

– Он в Сибирь собирался, кедр искать.

– Какой кедр? Ну не смеши, он уже по подворотням бродит, листья с деревьев ест, оборванный весь. Какой кедр? Ты съезди, посмотри – показать подворотни? Кедр он искать собрался. Самому не смешно? Бросили тебя на растерзание в эту лавку. Жестокие они все, совести нет у них, ты же ребенок еще, у тебя впереди все было, честная радостная жизнь. Куда они тебя послали!

– Нил, у меня с головой что-то. Болит очень.

– Вот видишь, Володя, ты с ума сходишь. Они и добивались этого.

– Пустозвон, не надоело звенеть-то? Сам знаешь, чего Сидору лавку не оставили. Спи, Володя, спи, не обращай внимания на этого пустозвона. Устал ты, вот голова и болит. Очень устал ты. Спи, Володя, спи…

– Ты Нил? Ты не Никола?

* * *

Володя сидел в полупустой электричке и смотрел в окно. Рядом стояла коробка со свечами. Создавалось чувство, что становится холоднее с каждым мгновением. Камуфляжная куртка никак не помогала укрыться от холода. Голова болела еще сильнее, тело трясло. Невдалеке сидел человек и грустно смотрел в окно.

– Вот чего я не понимаю, – сказал Володя, подсев к человеку. – Чего люди друг друга чуждаются, не подсядут друг к другу, не поговорят? И ведь знают, что на следующей станции народу навалит столько, что сидеть негде будет, что прижмет со всех сторон. Тебя не трясет совсем, я смотрю.

Человек недовольно отвернулся от Володи.

– Что, покой ценишь? Больше всего покой ценишь?

– Что тебе надо? – с еще большим недовольством сказал человек.

– Я ищу подлинность среди этого холода. Не подскажешь, где она?

– Почему я тебе что-то должен подсказывать? Надо тебе, вот и ищи.

– А тебе не надо?

– Мне другое надо, поважнее.

– Скоро за мной придут люди надежды, и мы пойдем помогать людям. Навстречу этому холоду пойдем, не жалея себя. Погибать будет, а не отступимся.