Текст книги "Государство и право в Центральной Азии глазами российских и западных путешественников. Монголия XVII – начала XX века"

Впрочем, отдельные южные монголы, подвергшиеся китайскому влиянию, пытались вести торговлю. Григорий Николаевич Потанин упоминает о монгольском купце из Ордоса, возглавлявшем собственный торговый караван[619]619
  Потанин Г.Н. Очерки северо-западной Монголии. Результаты путешествия, исполненного в 1876–1877 годах. Вып. 1. Дневник путешествия и материалы для физической географии и топографии. СПб.: Типография В. Безобразова и K°., 1881.С. 272.


[Закрыть]. Однако в большинстве своем такие торговцы не обладали достаточным опытом и потому редко получали значительные прибыли. Во-первых, им приходилось тратиться на уплату торговых пошлин и взятки чиновникам для получения разрешений на торговлю. Во-вторых, китайские торговцы, узнав о подходе этих караванов к городам, высылали им навстречу своих приказчиков, которые с легкостью убеждали монголов продать все товары по низкой цене, а сами потом сбывали их на городских рынках намного дороже[620]620
  Пржевальский Н.М. Монголия и страна Тангутов. С. 24–25; Позднеев А.М. Монголия и монголы… Т. I. С. 641.


[Закрыть]. Тем не менее сам факт знакомства с китайскими торговыми реалиями не прошел бесследно для монголов: некоторые из них, побывав во «внутренних» китайских областях, узнавали действительную стоимость тех или иных товаров, которые прежде за бесценок сбывали китайцами и теперь отказывались признавать столь низкую цену. В результате китайским торговцам приходилось идти на компромисс: если монгол покупал привозимые ими товары за серебро, цена устанавливалась вдвое ниже, чем когда он расплачивался кожами и т. п.[621]621
  Баранов [А.М.]. Северо-восточные сеймы Монголии. С. 34–35.


[Закрыть]

Некоторые князья из Внутренней Монголии, имевшие опыт торговли с китайцами, использовали «административный ресурс» в своих торговых делах. Военный исследователь Центральной Азии Всеволод Иванович Роборовский упоминает об одном южномонгольском князе, который по прибытии российской экспедиции запретил подданным торговать с ее членами, пока не продал им своих верблюдов по завышенной цене (по 30–35 лан серебра за каждого вместо 20). И только распродав собственный скот, он позволил другим местным торговцам предлагать экспедиции верблюдов, причем по той же завышенной цене. Роборовский также отмечал, что торговля для монгольских князей являлась весьма доходным делом еще и потому, что многие товары для продажи доставались им даром – в виде налогов или подношений от собственных подданных[622]622
  Роборовский В.И. Путешествия в восточный Тянь-Шань… С. 266, 270, 334.


[Закрыть].

Как и в Северной Монголии, в Южной ее части жители пытались заниматься частным извозом. Однако если халхасцы сумели «монополизировать» этот рынок, даже вытеснив оттуда русских извозчиков, то во Внутренней Монголии ситуация складывалась совершенно иначе: китайцы всячески вводили монголов в убытки. В.П. Васильев в своем дневнике 1840-х годов упоминает, что в Калгане из-за проволочки в выдаче китайским торговцам билетов на ведение дел в Монголии простаивало 30 тыс. верблюдов, и никаких компенсаций за простой хозяевам не поступило[623]623
  Васильев В.П. Выписки из дневника, веденного в Пекине. С. 194.


[Закрыть]. А к концу XIX в. китайские фирмы в Южной Монголии стали предпочитать держать собственных верблюдов, тем самым экономя на транспортных расходах[624]624
  Позднеев А.М. Монголия и монголы… Т. II. С. 78.


[Закрыть]. Лишенные возможности продавать и сдавать в аренду лошадей и верблюдов, т. е. единственное средство заработка, «жадные до денег» местные жители стали наниматься в проводники к иностранцам, хотя зачастую сами не знали местности и дорог[625]625
  Виноградов [М.Н.]. Описание пути от г. Хайлара… С. 159.


[Закрыть]. Впрочем, и тут китайцы старались ограничивать монголов в возможностях заработать. Как вспоминала А.В. Потанина, когда они с супругом пожелали нанять в Хух-Хото монголов-работников для своей экспедиции, местные китайцы тут же стали их отговаривать, убеждая, что монголы обязательно их обворуют или зарежут, и настаивали, чтобы ученые наняли китайцев[626]626
  Потанина А.В. Из путешествий по Восточной Сибири… С. 91.


[Закрыть].

Южным монголам, так же как и северным, запрещалось торговать с иностранцами. Однако, в отличие от Халхи, во Внутренней Монголии маньчжуры смогли обеспечить более жесткий контроль в этой сфере. В частности, по сведениям Н.Я. Бичурина, в Калгане (Чахар) уже в начале XIX в. имелась таможня, подведомственная маньчжурскому «корпусному генералу»[627]627
  Записки о Монголии… Т. I. 30.


[Закрыть], что в значительной степени ограничивало злоупотребления монгольских администраторов и контрабандистов. Подобная политика надолго устрашала монголов и не позволяла им заключать даже весьма выгодные сделки с иностранцами. Так, М.Н. Виноградов, путешествуя по Южной Монголии, не мог приобрести ни одной лошади, хотя готов был платить за каждую по 100 руб. Проводник объяснил отказ местных жителей продавать животных тем, что они «боятся», правда, не уточнил, чего именно – нарушить запреты китайцев или собственных правителей на торговлю за деньги, либо же самих непонятных им платежных средств[628]628
  Виноградов [М.Н.]. Описание пути от г. Хайлара… С. 163–164.


[Закрыть].

Особенности семейных правоотношений. Существенных различий в этой сфере по сравнению с северными монголами путешественники не выявляют, учитывая общие для всех монгольских родов и племен принципы и нормы обычного права в семейно-правовой сфере. Стоит обратить внимание лишь на меньшую свободу незамужних девушек во Внутренней Монголии – вероятно, опять же, под влиянием китайских традиций. Цыбен Жамцарано прямо отмечал в своих записках по этому поводу: «Девушки должны соблюдать целомудрие. Нет случая, чтобы девушка имела любовника и родила ребенка. Выдают замуж лет 15–17-ти. Целомудрие девушек противопоставляют халхаской вольности»[629]629
  Румянцев Г.Н. Этнографические заметки о чахарах // Труды Бурятского комплексного НИИ. Вып. 3. Сер. востоковедная. Улан-удэ: Бурятское книжное изд-во, 1960. С. 227.


[Закрыть].

Учитывая, что родители жениха и невесты сами определяли размер подарка, путешественники подчеркивали, что брак представлял собой «гражданско-правовую сделку», при заключении которой четко регламентировались личные и имущественные права сторон[630]630
  Hedley J. Tramps in Dark Mongolia. Р. 288.


[Закрыть]. Правда, наряду с традиционным моногамным союзом, путешественники отмечают и более экстравагантные формы отношений мужчин и женщин. Например, Ч.У. Кемпбелл, констатируя распространенность сожительства без заключения брака как привычный обычай, вспоминает, что встречал женщину с двумя мужьями, что было необычно, но не вызывало нареканий со стороны окружающих. При этом англичанин язвительно замечает, что эта женщина была «единственным мужчиной» в семье[631]631
  Campbell C.W. Journeys in Mongolia. Р. 502. Возможно, в данном случае нашло отражение влияние древней тибетской традиции полиандрии.


[Закрыть].

Распределение обязанностей между мужьями и женами в Южной Монголии также практически не отличалось от их отношений в Халхе. Точно так же женщины заботились о скоте и доме, тогда как мужчины навещали знакомых, курили и говорили со всеми встречными, что давало основание путешественникам характеризовать их как «ленивых, излишне любопытных, склонных к болтливости»[632]632
  Виноградов [М.Н.]. Описание пути от г. Хайлара… С. 159. См. также: Hedley J. Tramps in Dark Mongolia. Р. 242–244.


[Закрыть]. В.И. Роборовский специально подчеркивает, что подобным образом семейные обязанности распределялись даже у представителей знати и администрации[633]633
  Роборовский В.И. Путешествия в восточный Тянь-Шань… С. 333.


[Закрыть].

Сфера преступлений и наказаний. Выше мы упоминали, что путешественники восхваляли честность, присущую северным монголам. Их же южных сородичей путешественники оценивали довольно противоречиво. Как отмечал О.М. Ковалевский, в их глазах «воровство также не есть порок в мнении цахара, но искусство пользоваться неосторожностью ближнего»[634]634
  Россия – Монголия – Китай… С. 30.


[Закрыть]. А вот французские миссионеры Э.Р. Гюк и Ж. Габе, напротив, отмечают, что воровство как таковое среди южных монголов не было распространено, и они блюли право собственности. Даже живя на скудных землях, они никогда не занимали соседних более плодородных участков, если те находились в чужом владении. Если убежит конь, то нашедший его был обязан заботиться о нем, кормить и, когда появится хозяин, вернуть пропажу без всякой оплаты[635]635
  Гюк [Э.Р.], Габе [Ж.]. Путешествие через Монголию… С. 115.


[Закрыть].

Из особенностей правового статуса разных регионов Монголии, по-видимому, вытекало и разное отношение их жителей к различным видам противоправных деяний. Так, если среди халхасцев путешественники отмечали распространение грабительских набегов, то чахары проявляли больше склонности к кражам, особенно у чужаков (в том числе и иностранцев, включая членов русских миссий), не считая свои действия преступлением. Д. Хедли присутствовал при наказании плетьми некоего монгола, который торговал ослиным мясом на том же самом рынке, на котором украл этого осла и, соответственно, был уличен бывшими хозяевами животного[636]636
  Hedley J. Tramps in Dark Mongolia. Р. 57.


[Закрыть]. Впрочем, это отнюдь не означало, что жители Внутренней Монголии совершенно не занимались грабежами. Напротив, согласно У.В. Рокхиллу, на границе китайских и южномонгольских владений приходилось держать специальные отряды – «янг» – исключительно для отражения набегов монгольских грабителей[637]637
  Rockhill W.W. Diary of a Journey… Р. 8.


[Закрыть].

Некоторые путешественники сообщают о настоящей организованной преступности в Южной Монголии. Так, Д. Хедли рассказывает о бандах грабителей, которые терроризировали целые области, а отряды кавалерии, размещавшиеся в городах, не были способны справиться с этими бандами, поскольку «слонялись по городу без дела»[638]638
  Hedley J. Tramps in Dark Mongolia. Р. 37.


[Закрыть]. Д. Гилмор упоминает об «известных грабителях» Монголии, которые, по его словам, воспринимались «как уважаемые члены общества». Успех их предприятий являлся в глазах почитателей смягчающим обстоятельством для ответственности, тогда как попавшийся на краже или признанный в ней виновным не заслуживал особого внимания[639]639
  Gilmour J. Among the Mongols. Р. 273.


[Закрыть]. Тот же Д. Хедли вспоминал разговор с одним старым монголом, который сказал, что как раз в этот момент, когда они общаются, около 40 бандитов сидят в соседней таверне[640]640
  Hedley J. Tramps in Dark Mongolia. Р. 210.


[Закрыть]. Организованность грабителей проявлялась также и в том, что банды из соседних хошунов поддерживали связи между собой и даже обменивались добычей, соблюдая также «круговую поруку» и не выдавая друг друга в случае задержания, так что схватить и осудить преступника или вернуть краденое было весьма проблематично[641]641
  Дуброва Я.П. Поездка в Монголию в 1883 году // Известия ВСВОИРГО. 1885. Т. XVI. № 1–3. С. 88.


[Закрыть].

Согласно Д. Гилмору, среди известных грабителей были даже ламы, причем их не только не привлекали к ответственности, но и не лишали духовного звания[642]642
  Gilmour J. Among the Mongols. N.Y.: American Tract Society, 1892. Р. 273.


[Закрыть]. Вместе с тем, согласно этому же путешественнику, принадлежность к духовенству в Южной Монголии не являлась и основанием освобождения от ответственности. Так, описывая посещение им монгольской тюрьмы, миссионер заявляет, что пятеро из шести заключенных в ней были ламами[643]643
  Ibid. Р. 291.


[Закрыть]. Он же описывает случай, как молодого 20-летнего ламу, обвинявшегося в воровстве, сурово наказали розгами, невзирая на его духовный статус[644]644
  Gilmour J. Adventures in Mongolia. N.Y.: The Religious Tract Society, 1886. Р. 152.


[Закрыть].

Наряду с грабителями Гилмор также упоминает вымогателей, которые угоняли скот у владельцев или караванщиков, прятали его, а потом «находили», получая вознаграждение от счастливых хозяев[645]645
  Ibid. Р. 278.


[Закрыть].

Однако к числу наиболее распространенных правонарушений среди южных монголов относились в первую очередь неуплата или несвоевременная уплата налогов и долгов. За такие проступки следовали телесные наказания, а именно – до 30 ударов плетью по заду. Если же речь шла о более серьезных деяниях – кражах, драках (с причинением вреда здоровью), неповиновении начальству, родителям или другим старшим родственникам и т. п., то число ударов плетью могло возрастать и до 200. Там, где влияние маньчжурской системы наказаний было значительнее, за подобные правонарушения вместо телесных наказаний применялись штрафы или заключение в тюрьму, в рамках которого могло предусматриваться также ношение колодки в течение определенного срока[646]646
  Третьяк И.А. Дневник… С. 105–106.


[Закрыть].

В погоне за наживой власти Внутренней Монголии нередко сами способствовали криминализации обстановки в своих владениях. Так, они поощряли пьянство среди жителей, поскольку оно «влечет за собой ссоры, различные проступки и даже преступления, разбор которых приносит начальству хороший доход»[647]647
  Роборовский В.И. Путешествия в восточный Тянь-Шань… С. 347.


[Закрыть]. В.Ф. Новицкий даже упоминает случай, когда местные жители, разгоряченные аракой (монгольской водкой), осмелились напасть на сопровождавший его казачий отряд, и только своевременно взятые казаками наизготовку ружья заставили местного правителя-бейсэ утихомирить своих подданных и принести русским извинения[648]648
  Новицкий В.Ф. Военно-географический обзор… С. 90–91.


[Закрыть]. Любопытно отметить, что если о пьянстве монголов (особенно во Внутренней Монголии) говорят многие путешественники, то сведения об их склонности к наркотикам весьма немногочисленны. Уже в 1840-е годы В.П. Васильев фиксировал появление торговцев опиумом в Монголии[649]649
  Васильев В.П. Выписки из дневника, веденного в Пекине. С. 159.


[Закрыть], однако и в начале XX в. иностранцы не считали, что пристрастие к нему распространено среди местного населения[650]650
  См.: Kendall E. A Wayfarer in China… Р. 255. Ср.: Потанина А.В. Из путешествий по Восточной Сибири… С. 96; Roberts J.H. A flight for life… Р. 82.


[Закрыть].

В отличие от Северной Монголии, в Южной имелись в значительном количестве стационарные тюрьмы. Д. Гилмор в своих записках уделяет целую главу описанию одной из них. Это было небольшое деревянное здание с прочными стенами. Внутри было две колодки-канги и несколько матов, котел и два ведра для воды, а в центре был люк, открывающий вход в подземную камеру глубиной 10 футов, шириной 8 и длиной 20, пол которой, в отличие от верхнего помещения, был земляной; никаких удобств здесь также не было. Заведовал тюрьмой тюремщик, подчинявшийся «вице-губернатору» (т. е. туслагчи), в подчинении которого были два солдата-охранника. Ко времени посещения миссионером тюрьмы в ее верхнем помещении пребывало шесть преступников, нижнее занято не было[651]651
  Gilmour J. Adventures in Mongolia. Р. 159–161; Idem. Among the Mongols. Р. 291–294.


[Закрыть]. Столь фундаментальное строение являло собой резкий контраст с «присутственными местами» Халхи, которые обычно представляли собой юрты разной величины[652]652
  См., напр.: Унтербергер [П.Ф.]. Постройка временного госпиталя в Урге (в Монголии), по образцу китайских мазанок, из сырца // ТС. 1873. Т. 86. С. 165–166.


[Закрыть].

Суд и процесс. Китайское и маньчжурское влияние во Внутренней Монголии проявилось и в более четко структурированном судебном процессе, чем в Халхе. Большинство уголовных дел и частных тяжб разбирали сами князья или даже специально назначавшиеся ими чиновники[653]653
  Баранов [А.М.]. Северо-восточные сеймы Монголии. С. 28; Третьяк И.А. Дневник… С. 105, 106.


[Закрыть]. Более значительные уголовные преступления разбирались представителями маньчжурских властей, однако отношение к ним было одинаково и в северных, и в южных регионах. По своей воле монголы к ним старались не обращаться никогда – должно было случиться нечто из ряда вон выходящее, чтобы такой суд состоялся, и тогда полагалось преподносить множество даров китайским судьям, что разоряло население. П.К. Козлов как раз описывает такую ситуацию: один из монголов в дороге убил другого в пылу ссоры, причем свидетели не только не схватили убийцу, но и не сообщили о преступлении, просто похоронив убитого у дороги; однако среди них оказался чиновник, который и поставил власти в известность об убийстве. А поскольку в Южной Монголии за эти преступления судили китайские власти, то к моменту приезда российской экспедиции как раз и ожидали таких чиновников для суда[654]654
  Козлов П.К. Монголия и Кам. Трехлетнее путешествие по Монголии и Тибету (1899–1901 гг.). 2-е изд. М.: ОГИЗ, 1947. С. 86; Он же. Монголия и Амдо… С. 54–55.


[Закрыть].

В.И. Роборовский также описывает ситуацию, когда монголы, страдавшие от грабительских действий тангутов, старались решать споры с ними не в китайском суде, а через посредников. Они обратились к местному ламе, чтобы «устроить дело миром», заявив, что в случае неисполнения его решения они намерены, в свою очередь, «решить дело оружием, в надежде на то, что виновники вражды будут наказаны богом и потерпят поражение». Об обращении к китайским чиновникам они даже не думали, поскольку «тангуты закупят их подарками, а монголам житье будет еще хуже, ибо тангуты будут еще с большей дерзостью относиться к монголам»[655]655
  Роборовский В.И. Путешествия в восточный Тянь-Шань… С. 289.


[Закрыть]. Несомненно, монголы знали, о чем говорили, поскольку в их памяти живы еще были прецеденты предыдущих разбирательств китайскими чиновниками дел с участием монголов и проживавших среди них тангутов, причем «тангуты, хорошо платившие китайским чиновникам, всегда бывают правы, монголы же остаются виноватыми»[656]656
  Роборовский В.И. Путешествия в восточный Тянь-Шань… С. 285.


[Закрыть].

Д. Гилмор – один из немногих путешественников, описавших саму процедуру судебного разбирательства, на котором ему довелось находиться. Суд происходил в большом шатре голубого цвета и в присутствии большого числа чиновников. Подсудимых вводили в шатер и ставили на колени перед судьями – двумя-тремя чиновниками-мандаринами, которые восседали за столом с разложенными на нем бумагами; ожидавшие суда преступники оставались снаружи, также на коленях. В самом шатре и вокруг толпились зрители, довольно четко распределившиеся на сторонников подсудимых и потерпевших. При этом четкой очередности выслушивания показаний сторон не было, и прения зачастую превращались в перепалку. Телесные наказания, к которым приговаривались подсудимые, осуществлялись тут же[657]657
  Gilmour J. Adventures in Mongolia. Р. 149–152.


[Закрыть].

Несмотря на вполне обоснованную предубежденность населения против официальных судов, нельзя не отметить, что в ряде случаев судьи старались учитывать не только факт преступления и причиненный им ущерб, но и обстоятельства его совершения, а также личность преступника. В результате даже причинение значительного имущественного вреда могло быть прощено, а причинивший его – отделаться минимальным наказанием. Все тот же Гилмор описывает ситуацию с молодым ламой, который разжег в степи костер, что привело к сильному пожару, в результате которого сгорело имущество проходившего мимо каравана. На суде лама заявил, что не имел преступных намерений и, кроме того, являлся единственным сыном своего престарелого отца, о котором заботится. В итоге суд приговорил его к 30 ударам плетью, даже не заставив снять халат, что, по выражению миссионера, было «типично монгольским» судебным решением[658]658
  Ibid. Р. 153–154; Idem. Among the Mongols. Р. 285.


[Закрыть]. Он также отмечает, что преклонный возраст мог послужить смягчающим обстоятельством: в его присутствии одного старика старше 60 лет наказали за кражу 30 легкими ударами плети. Зато молодого 20-летнего ламу, также обвинявшегося в воровстве, сурово наказали розгами, невзирая на его духовный статус[659]659
  Ibid. Р. 283–284.


[Закрыть].

В некоторых случаях пытки помогали добиться не только обвинения, но и оправдания. Так, Д. Гилмор описывает, как несколько монголов обвинялись в конокрадстве, причем среди них был весьма приличный молодой человек, сын чиновника. Как и остальные, он подвергся пытке, которая могла бы продолжаться, если бы другой подследственный после серии ударов не сознался, что оговорил его[660]660
  Idem. Adventures in Mongolia. Р. 153.


[Закрыть]. Примечательно, что наряду с пытками виновность подсудимого могла устанавливаться «при помощи гаданья – кидания костей с очками и проч. судебных приемов, создаваемых усмотрением членов суда»[661]661
  Третьяк И.А. Дневник… С. 106.


[Закрыть].

В заключение приведем рассказ Э.Р. Гюка и Ж. Габе, который дает основание полагать, что некоторые южные монголы в полной мере сумели освоить методы взаимодействия и с китайскими дельцами, и с официальными судами и использовать их к собственной пользе. Как рассказывают миссионеры, один монгол принес китайским ростовщикам слиток серебра, весивший, по его словам, 52 унции, но китайцы, желая его обмануть, заявили, что его вес 50 унций, с чем он согласился. Затем китайцы обнаружили, что слиток фальшивый и вызвали монгола в суд: за фальшивомонетничество грозила смертная казнь. На суде монгол отрицал, что знал о том, что слиток фальшивый, говоря, что он «простой, не хитрый человек», и, в свою очередь, потребовал перевесить слиток. Когда оказалось, что он весил все же 52 унции, суду пришлось принять решение в пользу монгола и присудить китайских ростовщиков к наказанию палками[662]662
  Гюк [Э.Р.], Габе [Ж.]. Путешествие через Монголию… С. 90–91.


[Закрыть].

Заключение

Анализ записок российских и западных путешественников XVII – начала XX в. убеждает в их ценности как источника сведений о традиционной государственности и праве монголов данного периода. При этом они могут рассматриваться и как дополнительный источник по отношению к монгольским правовым памятникам при реконструкции монгольской системы власти и права, и как самостоятельный – при прослеживании эволюции политических и правовых изменений в Монголии на различных этапах данного исторического периода.

Собирательным понятием в рамках исследования оказались не только «путешественники», но и собственно «монгольское государство и право»: нам удалось увидеть, насколько существенно разнились политические, административные и правовые реалии в различных регионах Монголии – в Западной (Джунгарии), Северо-Восточной (Халхе) и Южной (Внутренней). Да и в каждом из этих регионов состояние государственных и правовых отношений зависело от конкретного этапа исторического развития. В частности, сведения путешественников дают основание констатировать весьма высокий уровень развития государственности и права Джунгарского ханства, «модернизация» которого насильственным образом была прервана сначала смутами внутри самого этого государства, а потом – уничтожением войсками империи Цин. Государственные и правовые традиции Северной Монголии сохранялись на протяжении всего рассматриваемого периода, несмотря на политику интеграции, которую со временем все более активизировала в Халхе империя Цин. Южная же Монголия, сохраняя значительную часть самобытных традиций в сфере власти и права, тем не менее оказалась гораздо плотнее вовлечена в цинское политико-правовое и социально-экономическое пространство.

Таким образом, записки путешественников, и в самом деле, позволяют в значительной степени сформировать «историко-правовую карту» Монголии, помогают осознать особенности политического и правового развития ее различных регионов и племен, учесть влияние внутренней специфики и внешних факторов. В какой-то мере это можно расценивать как точку отсчета для специальных исследований в отдельных частях Монголии на стыке истории государства и права, востоковедения (монголоведения) и этнографии. К последней данные записки имеют отношение, поскольку российские и западные современники имели возможность наблюдать правовые реалии Монголии на практике и, следовательно, их сведения отражают не «писаное», а «живое» право[663]663
  Проблема соотношения писаного законодательства с нормами права, используемыми при выстраивании повседневных правоотношений, уже давно является предметом исследования правоведов, см.: подробнее: Поляков А.В. Общая теория права: Проблемы интерпретации в контексте коммуникативного подхода: Курс лекций. СПб., 2004. С. 255, 624–626; Эрлих О. Основоположение социологии права / пер. М.В. Антонова. СПб.: Университетский издательский консорциум, 2011. С. 481–484.


[Закрыть].

Кроме того, по нашему мнению, анализ записок путешественников о монгольской государственности и праве представляет собой весьма обширный и ценный материал для исследований в области юридической антропологии. Во-первых, это – источник сведений о монгольском праве и его практическом применении, особенностях монгольского правосознания и отношения к праву, поскольку путешественники отражали в своих записках те отношения, которые наблюдали, а нередко и становились их непосредственными участниками, имели возможность ознакомиться с правовыми воззрениями местных жителей. Во-вторых, представляет интерес и анализ позиции самих авторов записок: какие именно аспекты правового развития монголов их интересовали, как они оценивали уровень этого развития, принципы и конкретные нормы права. Таким образом, записки путешественников для нас одновременно являются источником знаний и о «правогенезе» монголов рассматриваемого периода, и в какой-то степени об одном из ранних этапов в становлении отечественной и зарубежной юридической антропологии с ее особыми методами и подходами, проявившимися в сборе и анализе информации о правовых реалиях кочевников Восточной Азии.

При этом, конечно, нельзя не заметить различие в подходах российских и западных авторов при описании монгольских политико-правовых реалий. Так, российские путешественники даже в период маньчжурского господства в Монголии (когда, казалось бы, для выстраивания отношений с империей Цин и ее вассалами достаточно было знаний о маньчжурской государственности и праве) по-прежнему с вниманием относились к особенностям их политико-правового положения, которые могли иметь важное значение при выстраивании отношений русских с монголами в текущий период и в дальнейшем. За редким исключением путешественники не критикуют монгольские правовые нормы и правоотношения, не оценивают их как неразвитые, ограничиваясь описанием их действия на практике, а также демонстрируют свою готовность адаптироваться к ним для выстраивания с монголами конструктивного взаимодействия.

В этом, как представляется, проявилось следование направлению, сложившемуся и в европейской антропологической науке к XVIII в., сторонники которого признавали равенство различных культур и, соответственно, правовых систем, не деля их на «высшие» и «низшие», «развитые» и «примитивные»[664]664
  В современной юридической антропологии этот принцип трансформировался в концепцию правового плюрализма, см.: Рулан Н. Юридическая антропология / пер. с фр. под ред. В.С. Нерсесянца. М.: Норма, 2000. С. 49; Ковлер А.И. Антропология права. М.: Норма, 2002. С. 9–10; Бочаров В.В. Неписаный закон. Антропология права. СПб.: Академия исследований культуры, 2013. С. 116–117.


[Закрыть]. Безусловно, вряд ли российские путешественники XVIII – начала XX в. (большинство из которых были все же не учеными, а дипломатами, военными и миссионерами) были в курсе антропологических тенденций и сознательно следовали этому принципу – просто иной подход в отношении к монгольским правовым традициям не позволил бы им достичь целей своих поездок. Вместе с тем многолетний (и даже многовековой) опыт взаимодействия русских с народами Сибири, чья правовая система во многом была сходна с монгольской, также способствовал восприятию монгольского права как объективной реальности, в результате чего русские путешественники не пытались их как-то критиковать или, тем более, адаптировать под собственные правовые взгляды и представления[665]665
  Следует отметить, что и в дальнейшем в российской юридической антропологии именно такой подход продолжал оставаться основополагающим (за немногочисленными исключениями) – даже в тот период, когда на Западе ее представители нередко становились на позиции теории «иерархии рас», «колониальной антропологии», «ориентализма» и т. д., см.: Рулан Н. Юридическая антропология. С. 17–18; Клейн Л. История антропологических учений. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского ун-та, 2014. С. 84.


[Закрыть].

Западные же путешественники ставили перед собой совершенно иные цели посещения Монголии и, соответственно, иначе трактовали особенности политических и правовых реалий монголов. Одни из них, будучи миссионерами, пытались определить степень законности и нравственности в традиционном монгольском обществе, «ненавязчиво» подводя читателя к мысли о несовершенстве правовых отношений в среде «язычников»-монголов, что миссионеры вполне однозначно связывали и с несовершенством их религии. Туристы и даже некоторые ученые и дипломаты обращали внимание на оригинальные или даже забавные, по их мнению, случаи из правовой практики. Таким образом, сведения западных путешественников о государстве и праве Монголии XVII – начала XX в., как представляется, в большей степени являются источником о представлениях европейцев о Востоке, чем о монгольской государственности и праве, о которых гораздо более полные сведения можно извлечь из записок русских путешественников.

Вместе с тем автор книги отнюдь не преследовал цели противопоставления российского и западного подходов в освещении традиционной монгольской государственности и права. Несомненно, у европейцев по итогам посещения Монголии в рассматриваемый период совершенно изменилось представление о ее жителях как «выходцах из ада», многие из них в своих записках приводят объективные данные о состоянии системы власти, управления и экономики в Монголии, о правовом регулировании этих отношений. Таким образом, записки российских и европейских авторов представляют интерес для сравнения, взаимодополнения и взаимопроверки, что существенно повышает их ценность в рамках проделанного анализа.

За пределами исследования остались некоторые весьма важные направления и аспекты, в целом связанные с его основной тематикой. Автор ограничился анализом записок путешественников до 1911 г. – года провозглашения Монголией независимости от империи Цин. Между тем, несомненно, вплоть до установления режима народной республики в 1924 г. и взятия монгольским руководством курса на построение социализма Монголия в значительной степени сохраняла традиционную систему организации власти, управления и регулирования правовых отношений в большинстве сфер – несмотря на активизацию процесса заимствования отдельных элементов западной политико-правовой системы. При этом даже в рамках короткого в хронологическом отношении периода (1911–1924) можно выделить несколько этапов, существенно различавшихся в политико-правовом отношении: период фактической независимости Монголии с Богдо-ханом во главе (1911–1915); восстановление китайского контроля (включая признание китайскими властями автономии в 1915–1919 гг. и фактическую оккупацию ими Монголии в 1919–1921 гг.); диктатура барона Р.Ф. фон Унгерна (1921); период сохранения монархии Богдо-хана при фактическом нахождении у власти Народно-революционного правительства (1921–1924). Имеется немалое число свидетельств российских и западных современников, побывавших в Монголии в этот непростой для нее период и отразивших в своих записках, в том числе особенности развития ее государственности и права. Не меньший интерес в историко-правовом отношении представляет квазигосударство Джа-ламы в округе Кобдо (1912–1923), о котором также писали иностранные путешественники.

Лишь «по касательной» в книге были затронуты некоторые вопросы административного статуса и правоотношений среди других народов, близких к монголам по политическим и правовым традициям – сойотов и урянхайцев (современных тувинцев), о которых также имеется немало сведений в записках российских и западных путешественников рассматриваемого периода.

Наконец, в контексте освещения истории монгольской государственности и права XVII – начала XX в. весьма значительный интерес представляет анализ записок путешественников о государственных и правовых традициях монгольских народов, находившихся в составе Московского царства, а затем и Российской империи – бурят и калмыков.

Автор надеется, что данная книга может в какой-то степени послужить отправной точкой для новых исследований в области исследований традиционной монгольской государственности и права.