Текст книги "Дом на берегу лагуны"

Часть пятая
Дом на улице Зари

16. Балетная школа Керенски

Впервые я услышала имя Керенски в тот день, когда мы переехали в Понсе. Было воскресенье, папа, мама, Баби и я ехали до городка на автобусе. Мы приехали около одиннадцати утра и отправились на площадь Дегету перед собором в самом центре города. Площадь очень отличалась от тех, что я видела в столице, где совсем не было деревьев. Здесь же росло по меньшей мере с дюжину индейских лавров. По случаю воскресенья на площади бьшо много народу – люди шли с мессы или на мессу.

Мне было десять лет, и я никогда раньше не была в Понсе. Не успела я выйти из автобуса, как почувствовала страшную жару, от которой не спасали даже индейские лавры. Эти деревья, подстриженные наподобие огромных зеленых грибов, сразу же привлекли мое внимание, потому что выглядели очень забавно. Духовой оркестр играл танцевальную музыку в небольшой деревянной церковке. Она была выкрашена в черно-красную полосу, что гармонировало с насосной станцией.

Это не был какой-нибудь там захудалый оркестрик. Ансамбль был замечательный. В нем было сорок музыкантов, одетых в костюмы цвета морской волны и красные шапочки, а инструменты были новехонькие. Шесть корнетов, четыре трубы и три тромбона блестели на солнце так, словно были из золота, – такой чистотой они сияли. Первое, о чем я подумала, – что у пожарных очень много денег. Мужчины прогуливались по правой стороне площади, женщины – по левой, слушая музыку и приветствуя друг друга. Они по очереди отражались в золотом колоколе трубы, никогда не встречаясь, и казалось, будто они водят веселый хоровод вокруг жерла, из которого льется музыка.

Я спросила у Баби, не играют ли пожарные для того, чтобы развлечь народ, но Баби засмеялась. Она сказала: вряд ли; они играют в честь Гарольда Айкса, секретаря Министерства внутренних дел, который прибыл в Понсе с официальным визитом. И потому оркестр то и дело чередовал «Jingle Bells» с пуэрто-риканскими мелодиями. Айкс сидел в церкви рядом с алькальдом. Церковь была украшена белыми колокольчиками из гофрированной бумаги, а рядом с ней на огромной сосне висели гирлянды из золотистой мишуры, сверкавшие на солнце.

Меня совершенно очаровало то, что я увидела на площади Дегету. И фонтан с шестью бронзовыми львами, из пасти которых били струи разноцветной воды, и каменные скамьи с выбитыми на спинках стихами местных поэтов, и индейские лавры, которые таинственно шептались у нас над головами.

В Старом Сан-Хуане, который находился неподалеку от Трастальереса, на площадях не было ни деревьев, ни фонтанов. Там царил суровый армейский дух, потому что испанские солдаты устраивали на площади свои маневры. В Сан-Хуане дома стояли друг к другу тесно, как костяшки домино. Там были узкие балконы с балясинами красного дерева, похожие на вставную челюсть, а вокруг ни одного деревца. В Понсе улицы и площади были широкие и тенистые. Фасады украшали просторные балконы, а задняя часть дома выходила в огромное патио, которое годилось даже для празднеств. Густые кроны манго, пальм и рожковых деревьев возвышались над изгородями, словно гигантские зеленые анемоны. Дома в Сан-Хуане красили в мрачные цвета, а в Понсе все было белым, как мрамор, или пастельных тонов. Издали город был похож на свадебный торт, который выставили на солнце подсохнуть. Город был чудесный. Во всем ощущалось пространство: дома были высокие, террасы просторные, а улицы широкие.

Когда мы нагулялись по площади Дегету, то отправились на улицу Зари, где, как нам сказали, находился наш новый дом. Мама помогала папе нести чемоданы, а Баби держала меня за руку. Когда мы оказались на этой улице, то увидели высокое здание, украшенное большим портиком с белыми колоннами. Я столько слышала о доме дедушки и бабушки, что подумала: это элегантное здание, наверно, он и есть.

– Мне кажется, мы здесь будем очень счастливы, – сказала я Баби, когда мы подошли ближе. – Обожаю дома с белыми колоннами.

Баби засмеялась и тут же разочаровала меня:

– Это театр «Ла Перла», где Балетная школа Керенски каждый год дает спектакли. Наш дом несколько поменьше.

В Сан-Хуане мне рассказывали чудеса про Балетную школу Керенски, и через несколько недель после переезда в Понсе Баби меня туда записала. Я стала каждый день ходить на занятия на авениду Акаций. Андрей Керенски и Норма Кастильо в сороковые – пятидесятые годы имели огромное влияние на театральную жизнь Понсе; в те годы их Балетная школа была одной из лучших на Острове.

Чета Керенских появилась в Понсе в 1940 году, двумя годами раньше нас. Андрею было двадцать девять, Норме двадцать пять. Керенски родился в России и был учеником Императорской балетной школы в Санкт-Петербурге. Его мать, которую он обожал, была русская – белая кость, рыжеволосая дворянка, сбежавшая от революции. Она эмигрировала в Соединенные Штаты, когда Андрею было двенадцать лет. Когда ему исполнилось двадцать два, мать добилась, что его включили в состав балетной труппы «Метрополитен-опера». Год спустя она умерла, оставив сыну в наследство только великолепный портсигар работы Фаберже. Керенски продал его и на вырученные деньги жил и учился еще четыре года.

Бедность и безвременная кончина матери заставили Керенски забыть об аристократическом происхождении. Он подружился со студентами, что входили в Лигу социалистов в Нью-Йоркском Университете, который он закончил с дипломом свободного художника. Он верил в неизбежную победу лучшей жизни, но мать увезла его с их Родины. Это было несправедливо по отношению к нему, он был тогда слишком юным, чтобы знать, чего он хочет. Он был убежден в правоте революционного дела. Частная собственность должна быть упразднена, а капиталы должны принадлежать государству. Это единственный способ избежать злоупотребления властью со стороны богатых.

Керенски издали восхищался Лениным и считал правомерным свержение монархии и образование Союза Советских Социалистических Республик. Позднее он отвергал всяческие слухи, которые ползли по Соединенным Штатам, о культе личности Сталина; капиталисты хотят выставить его монстром, чтобы дискредитировать в глазах мира.

Андрей познакомился с Нормой Кастильо в «Метрополитен-опера» и безумно влюбился в нее. Он забыл о политике и занялся балетом. Норма была дочерью владельца гасиенды в Понсе, который после Первой мировой войны продал все свои земли. Он вложил свои капиталы в ценные бумаги Соединенных Штатов и отошел от дел. Норма была его единственной дочерью, светом его очей. С малолетства она выказывала большие способности к балету, и в 1 935 году он послал ее учиться в Париж; позднее она поступила в Школу американского балета, филиал знаменитого «Нью-Йорк-Сити балет». Когда она ее окончила, ей предложили работать в «Метрополитен-опера», где она познакомилась с Андреем. Вскоре они поженились.

У Нормы были черные, как оникс, волосы, и она завязывала их в особенный узел на затылке, как у Тамары Тумановой. Вскоре после того, как они поженились, Андрей убедил Норму поменять имя, и она взяла имя Тамара, в честь знаменитой балерины из труппы «Русский балет Монте-Карло». Тамара не была одной из воздушных, словно бабочки, балерин; она была плотного сложения, как русские красавицы крестьянки, которых Андрей видел в окрестностях Петербурга. Его мать обычно увозила его летом в имение в деревню, где стояла церковь, купол которой напоминал луковицу, а к крыльцу дома вела аллея, обсаженная соснами. Андрей и Тамара приехали в Понсе провести медовый месяц, и Андрей безумно влюбился в Остров. Он был в восторге от старого особняка семьи Кастильо, с массивным балконом, украшенным накладным серебром, и железными воротами с огромной буквой «К», выкованной над входом. Дому было больше ста лет, и он напоминал Андрею имение, где он ребенком часто бывал со своей матерью.

Чета Керенски приехала в Понсе как раз, когда был карнавал. В один из вечеров они сидели на балконе, который выходил на улицу Акаций, и смотрели, как под звуки тромбонов, корнетов и бомбардинов – старинных духовых инструментов – мимо проезжают на деревянных подмостках ряженые. Андрея увлекло это зрелище. Весь город высыпал на улицу, и все танцевали, кто как умел, без правил и ограничений. Толпа ряженых походила на разноцветное сияющее море. Здесь были заклинатели змей, китайцы с длинными косичками, которых несли в паланкинах, испанки с кастаньетами и гребнем в волосах, ангелы, танцующие, как дьяволы, и дьяволы, танцующие, как ангелы. Короли, сильфиды, продавцы шаров – все были охвачены волшебством танца: они кружились, подпрыгивали, трепетали, запрокидывая голову, отдаваясь музыке. Казалось, они хотят отделить плоть от костей и парить в воздухе, словно бестелесные духи.

У Андрея загорелись глаза.

– Этот народ от природы наделен талантом танцора, – сказал он Тамаре. – Здесь балетная школа будет иметь огромный успех. Думаю, нам надо переехать в Понсе.

Сначала Тамара и слышать об этом не хотела. Б Париже она училась у Михаила Мордкина, знаменитого танцовщика из группы Сергея Дягилева, и ее звезда только начинала всходить. В том сезоне она вот-вот должна была получить одну из главных партий в новой постановке «Жизели» в «Метрополитен-опера». Андрею нечего было терять, его карьера не обещала быть такой блестящей, как ее. Не говоря уже о том, что он всегда мечтал стать балетным мэтром и переезд в Понсе открывал перед ним такую возможность. Тамара обдумывала все это какое-то время. Но так как она была влюблена в своего мужа, то в конце концов решила ему уступить.

Тамара сообщила семье о своем решении, и вскоре они отправились на Остров.

Родители Тамары находились в то время в стесненных обстоятельствах: стоимость ценных бумаг прошла пиковую отметку в конце Второй мировой войны, и теперь Кастильо почувствовали на себе результаты девальвации. Содержать особняк на улице Акаций в подобных условиях было затруднительно, и дом стал приходить в упадок. Когда Андрей и Тамара выразили желание в нем жить, отец Тамары преподнес им его в качестве свадебного подарка и переехал вместе с женой в небольшую современную квартиру. Мать подарила Тамаре бриллиантовые серьги, чтобы она, живя в Понсе, надевала их во время светских раутов, но Андрей настоял на том, чтобы она их продала. На вырученные деньги они. починили крышу, поменяли изъеденную жучком деревянную обшивку стен и соскоблили старый лак с паркетных полов, чтобы вернуть им первоначальную красоту.

Дом хранил романтическую ауру конца прошлого века, которая как нельзя более подходила к занятиям балетом. Каждая дверь была украшена резьбой, потолки были пятиметровой высоты, а полы паркетные. Керенски убрал внутренние переборки, и часть дома превратилась в зал для занятий – двадцать метров в длину и четырнадцать в ширину, где можно было обучать искусству танца целый полк. К правой стене прикрепили во всю длину палку из пальмового дерева, к левой – огромное зеркало, от пола до потолка, чтобы учащиеся могли «учиться выражать с помощью движений физических движения души», как говорил профессор Керенски.

Вскоре в местной газете «Житель Понсе» появилось объявление. «Обучение балету начинающих и любителей, специальные условия для детей» – говорилось там. Андрей хотел, чтобы двери его студии были открыты для детей из бедных кварталов, он собирался обучать их бесплатно, и Тамара была с ним согласна. Но когда подруги Тамары, которые принадлежали к самым обеспеченным семьям Понсе, увидели объявление в газете, их столько набежало в старинный особняк Кастильо вместе со своими дочерьми, что для детей из бедных семей и места не осталось. В этой школе девочки учились не только танцевать, но и вести себя как настоящие сеньориты.

Первые два года Балетная школа Керенски имела огромный успех. У Андрея и Тамары было множество учеников – по меньшей мере человек пятьдесят, от восьми до шестнадцати лет, – и они зарабатывали столько денег, сколько и не мечтали. Но Андрей был не удовлетворен тем, как идут дела. Его огорчало, что в школе учатся одни девочки. Мальчики в школу Керенски не записывались и не танцевали в репертуаре театра «Ла Перла». Но ведь ни один балет не обходится без мужских партий. В балете «Петя и волк», например, партию Пети танцевала девочка, и это было сплошное несчастье. Партию Волка танцевал сам Керенски, поскольку ни одна из девочек не могла исполнить ее.

Однажды Керенски пригласил в студию матерей своих учениц и стал объяснять им, какую возможность они упускают. Он рассказывал им о том, как часто танцовщики из Санкт-Петербурга и Монте-Карло становились настоящими гениями. Балет открывает двери в мир искусства и может принести славу любому. Почему они не приводят в школу своих сыновей так же, как и дочерей? Матери слушали его вежливо, обмахиваясь веерами и пряча улыбки, как если бы профессор Керенски изволил изящно шутить. Андрей спросил их, почему они смеются. Ортенсия Эрнандес, пышная сеньора, у которой в студии учились две дочки, подняла руку, увешанную браслетами.

– Мой муж говорит: балет может быть опасен для мальчиков, – сказала она со смущенной улыбкой. – Занятия могут способствовать развитию склонности к гомосексуализму, и проявиться это может не сразу, а потом, через несколько лет.

Керенски рассердился, но переубедить Ортенсию не смог. И никогда ни один мальчик из приличной семьи не переступил порога Балетной школы Керенски на авениде Акаций.

Поступив в студию, я последующие четыре года ежедневно ходила на занятия, длившиеся несколько часов, прежде чем мне разрешили танцевать какие-либо партии в театре «Ла Перла». В Понсе нас, девочек, воспитывали как тепличные растения. Мы поедали огромное количество пончиков и пирожных из гуайабы, а также наедались до отвала жареной свининой. Мы понятия не имели о том, что такое дисциплина тела. Первое, что делал профессор Керенски, – сажал на диету всех своих учениц. Он категорически запретил есть мучное, жареное и рис с фасолью, чтобы, поднимая руки, мы показывали изящную дугу из алебастра, а не раздутые цветочные горшки и чтобы наши икры напоминали точеные балясины. В течение двух лет он говорил с нами только по-французски и велел выучить наизусть экзотические названия всех па, которые мы разучивали в классе. Мы ходили по улицам, повторяя: «девелоппе, арабеск и купе», а вечером, когда отправлялись спать, шепотом повторяли названия па, будто молитву.

Мы занимались несколько часов подряд, и наши балетные тапочки с носками из розового шелка периодически протирались о паркет. Уметь держать равновесие тела и контроль над мыслями – это было неотделимо одно от другого; мы должны были уметь «сделать пируэт "с иголочки" в уме и удержать равновесие, стоя на монетке в десять сентаво». Так говорил профессор Керенски. Жара в Понсе невыносимая круглый год, и во время занятий мы потели, как легионеры, но терпеливо сносили все страдания.

Балетная школа Керенски была поделена на два отделения. Одно состояло из средних, ничего не обещавших учениц, которые находились в ведении Тамары. Обычно это были толстоватые, мало изящные девочки, и матери отдавали их в школу, чтобы они похудели и научились вести себя в обществе. Никто не ждал, что из них что-то выйдет, но таковых была большая часть, и помесячная оплата за их обучение позволяла студии держаться на плаву. Но были и серьезные ученицы, с которыми занимался профессор Керенски.

Как все русские, Керенски жил романтическим балетом. Он считал, что только классический танец способен выразить самые глубокие чувства. Он не был согласен с Баланчиным, полагавшим, что танцовщик – это метроном, чувства которого всегда невозмутимы и который должен ограничивать себя следованием музыкальному ритму, – не более того. «Если вы наполнитесь во время танца музыкой, – любил повторять Андрей, – настанет день, когда вы почувствуете духовное озарение». Он был блестящим преподавателем – настоящим мэтром. Он разделил обучение на три уровня: А, В и С, и, когда ученица заканчивала последний уровень, он считал, что она готова стать солисткой балета. Значит, в этом сезоне она может танцевать сольные партии в театре «Ла Перла».

Я была одним из скромных лебедей, которых выучил и «отточил» профессор Керенски, моя жизнь была всецело посвящена балету. Лицей Понсе, где я училась, был расположен в двух кварталах от студии, и мне требовалось всего пять минут, чтобы дойти туда. Я приходила, уже натянув на себя черное трико для занятий, которое надевала в школьном туалете. Занятия длились до шести часов вечера, – в это время Баби присылала за мной шофера бабушки Габриэлы, и он увозил Меня в синем «понтиаке». Я возвращалась домой, принимала душ, ужинала и делала уроки. Когда часы били девять, я уже была такой усталой, что валилась на постель и тотчас засыпала. Я почти ни с кем не разговаривала, исключая Баби, впрочем, остальные члены семьи, по-моему, не слишком в этом нуждались.

Профессор Керенски чрезвычайно внимательно относился к тому, как он одет. Он старался, чтобы мы всегда помнили о его русском происхождении и потому еще больше ценили его балетное мастерство. На занятиях он всегда был в красной блузе и безупречных черных брюках. Блуза была с высоким воротником и поясом, который завязывался на талии. У него были золотистые волосы, и он стригся под «пажа» – прическа, которая закрывала уши, делая его белокурую голову похожей на купол маленькой базилики. Его внешность русского князя сводила учениц с ума, особенно новеньких, но он этим не злоупотреблял. Он очень серьезно относился к своему делу, был почтительным и осторожным. Во время занятий стоял у зеркала и, когда мы исполняли то или иное па, тросточкой отбивал такт по паркету. Он никогда не подходил к ученицам близко, всегда держал дистанцию. Когда он танцевал какую-нибудь сцену из «Корсара» или из «Полуденного фавна», например, мы сидели на полу, в трех метрах от него, и смотрели на него с восхищением, боясь дышать. Профессор Керенски никогда не танцевал ни с одной из нас. Когда нужно было показать какое-то новое движение, он всегда делал это перед всем классом.

Тамара была очень красивая женщина, но уже начинавшая полнеть. Она носила трико и длинную газовую юбку, что скрывала раздавшиеся бедра. Она любила танцевать по вечерам одна, до прихода учениц. Обычно я приходила раньше всех, и мне страшно нравилось подглядывать за ней, спрятавшись за портьеру. Когда она начинала танцевать, я забывала о ее полноте, – такой грации были полны все ее движения!

Тамара не принимала никакого участия в занятиях с «продвинутыми» ученицами, она занималась только с начинающими или с девочками второго уровня. Она учила девочек девяти-десяти лет, как вырабатывать правильную осанку – выпрямлять плечи и втягивать живот, – а тем, кому было двенадцать, – как ходить на высоких каблуках, потому что им скоро предстояло дебютировать на Представительском балу, который ежегодно проходил в Понсе в «Кантри-клубе».

Однажды я осталась передохнуть после занятий в доме Керенски и видела, как Тамара вышла из ванной комнаты (Керенски переделали каретный сарай, который примыкал к дому, в жилое помещение; там были гостиная, спальня, ванная и современная кухня). Тамара была голая, и я поразилась, как она хороша; я подумала об «Одалиске» Энгра – репродукция этой картины висела в нашем доме на улице Зари. Тамара стояла ко мне спиной и не видела меня; но, когда повернулась к зеркалу и стала вытирать полотенцем лицо, я заметила, что она грустная. У нее и во время уроков бывало такое же отсутствующее выражение лица – будто ей хочется все бросить и убежать отсюда куда-нибудь далеко. Я подумала: может, ей надоела работа – обучать целую толпу Девчонок, которые ее в грош не ставят, – и не стала ее обвинять.

Профессор Керенски, напротив, как будто излучал энергию. Иногда он снимал красную шелковую блузу и показывал нам особенно трудные па, оставшись в черных брюках и белой футболке. Однажды я заметила, что его грудь покрыта густыми волосами цвета меди, и это так отличалось от его белокурой шевелюры, всегда заботливо уложенной. Но более всего мое внимание привлек запах увядшей герани, который исходил у него из подмышек всякий раз, когда он поднимал руки, чтобы показать нам очередное движение.

Моей лучшей подругой в Балетной школе была Эстефания Вольмер, дочь хозяина «Эль-Кометы», самой большой плавильни в Понсе. Дон Артуро Вольмер происходил из семьи среднего класса, но женился на Марго Ринсер, дочери хозяина завода по перегонке рома «Бокал золота». Отец Марго купил им «Эль-Комету» в виде свадебного подарка, и Артуро сделал все возможное, чтобы предприятие стало процветающим, но ему не везло. В нем не было жилки коммерсанта; ему быстро надоело продавать «медные бирюльки», как он называл лестницы, ведра и алюминиевые котлы, которые пользовались наибольшим спросом, и его доходы были невысоки; едва хватало, чтобы не заявлять о банкротстве. Отец Марго, чтобы дочь могла позволить себе все, к чему она привыкла, вынужден был выдавать им месячное содержание.

Марго считалась красавицей, но вскоре после замужества у нее появилась злокачественная опухоль на ноге, и ногу ампутировали. Дон Артуро так никогда и не оправился от этой трагедии. Он жил только заботами о Марго и ни за что не хотел отдавать ее в руки сиделок. Он неотлучно находился при ней, толкая впереди себя инвалидное кресло, и был настолько погружен в несчастье, постигшее жену, что почти не вспоминал о существовании Эстефании.

Когда Марго забеременела Эстефанией, она уже была в инвалидном кресле и, после того как девочка родилась, не испытывала к ней ни малейших чувств. Будучи единственной дочерью, Марго привыкла находиться в центре внимания семьи, а когда превратилась в инвалида, ее сосредоточенность на себе стала еще заметнее. Если Эстефания входила к ней в комнату, она всегда будто бы чуть удивлялась, словно забыв, что у нее есть дочь.

Эстефанией занимались няньки, и потому она выросла немного диковатой и не имела никаких представлений о дисциплине. Она была куда более непослушная, чем я. Каждый день на завтрак ела шоколадное печенье, запивая его кока-колой; она в жизни не пробовала каши с кусочками зеленых бананов, которую готовила мне Баби по утрам. Когда ей исполнилось четырнадцать, она перестала носить нижнее белье, и, когда шла по улице, ее груди под блузкой колыхались из стороны в сторону, будто две рыбины. В пятнадцать она стала ходить одна куда ей вздумается. Она никогда не появлялась на вечеринках в сопровождении кого-то из взрослых и была единственной девочкой в Понсе, которая отваживалась вечером ходить в кино с приятелем. Я восхищалась ее смелостью; ее все порицали, но она не обращала ни на кого внимания, ей все было, как говорится, до лампочки. Она была замечательно красивая, с кожей белой как молоко, длинной лебединой шеей и густыми вьющимися волосами, которые были похожи на огненные заросли.

Эстефания была старше меня на два года. Я познакомилась с ней в лицее, когда мы оказались в одной волейбольной команде. Училась она не особенно хорошо; ей больше нравилось общаться с людьми, чем читать книги. Малыши ее обожали, и на переменах она с удовольствием возилась с ними, придумывая разные игры и участвуя в них так азартно, будто сама была маленькой девочкой. Нрава она была веселого, всегда готовая улыбнуться и пошутить, как будто жизнь ее была сплошной беспроигрышной лотереей. Ей нравилось шокировать окружающих манерой одеваться, и порой я ей в этом подражала. Мы надевали спортивные трусы в красный горошек и обтягивающие полупрозрачные футболки и разъезжали в таком виде по городу на велосипедах, чтобы все нас видели. Мне нравилось все это, потому что мне хотелось быть с Эстефанией, – я знала, что она, как и я, несчастлива.

Помню, когда Эстефании исполнилось шестнадцать, родители подарили ей на день рождения красный «форд» с откидным верхом, что, без сомнения, было большой глупостью. Большой, но не последней, так что я даже не удивилась, когда увидела, как Эстефания подъезжает к дверям школы на авто пылающего цвета. Оказывается, родители рассчитали шофера, как она мне сказала, потому что он был непрерывно пьян, и подарили ей «форд», полагая, что, если дочь станет ездить в школу на машине, она будет в большей безопасности – они жили за городом.

Начиная с этого дня Эстефания повсюду появлялась на «форде», и ее пылающая шевелюра прекрасно сочеталась с красным цветом машины; по вечерам она ездила в кино, в приморские бары «Гуэвита-дель-пирата» и «Плейс», где знакомилась с американскими солдатами и потом танцевала с ними на пляже. Злые языки поносили ее «на все корки», но я знала, что Эстефания не способна сделать ничего дурного.

Когда Эстефания тоже стала ходить в Балетную школу, я страшно обрадовалась. Она восхищалась профессором Керенски больше, чем остальные девочки, и этого не скрывала, – мы поверяли друг другу все наши тайны. Мы не были влюблены в него, несмотря на то что он был так хорош собой! Мы восхищались его необыкновенными качествами танцовщика, той легкостью, с какой он взлетал, например исполняя восемь антраша в сюите «Дон Кихот», или тому, как его волшебные ноги проделывали в воздухе сорок фуэте, когда он танцевал сольную партию в «Лебедином озере».

Наша жизнь была полностью подчинена Андрею. Он говорил нам, сколько калорий в день мы должны потреблять; какую обувь носить, чтобы уберечься от варикозного расширения вен, и как причесываться, чтобы волосы не разлетались и не падали на глаза, когда мы делаем пируэты. И самое главное, у нас не было никаких женихов, и не могло быть, потому что мы были духовными невестами маэстро.

Мы очень изменились. Мы стали кроткими и послушными, мы теряли в'весе. И каждый день становились все более хрупкими. Мы целиком были подчинены чужой воле. Дома родные не верили своим глазам. Баби, которая привыкла к тому, что я все время ей возражаю, не на шутку встревожилась. Перед сном она приходила ко мне в комнату пожелать спокойной ночи и видела, что я лежу на кровати, томно улыбаясь, воображая, будто я Жизель, которая упала без чувств на собственную могилу. Она не могла понять, почему я ни на что не жалуюсь и ничему не сопротивляюсь. Я беспрекословно слушаюсь родителей и неизменно почтительна. Когда мне случалось проштрафиться, я опускала голову и смиренно выслушивала выговор. Казалось, меня подменили.

Баби не догадывалась, что на самом деле я была не здесь. Я считала минуты, когда я смогу удрать из дома и снова быть рядом с профессором Керенски.

– Если у тебя будут плохие отметки в школе, я сама пойду к этому Петрушке-вертушке и сломаю зонтик о его голову, а тебя из студии заберу, – сказала Баби мне однажды. – Уж лучше ты по воскресеньям будешь играть на пианино в Лицее, – там устраивают беспроигрышные лотереи в пользу детей из бедных семей Понсе.

– Не волнуйся, Баби, – ответила я. – Я костьми лягу, лишь бы этого избежать.

В 1946 году настал день, когда я уже могла танцевать в театре «Ла Перла». Когда же профессор Керенски выбрал и Эстефанию для одной из главных партий в «Лебедином озере», я удивилась, но жаловаться не стала. Я четыре года буквально убивалась на занятиях, чтобы достичь уровня С. Эстефания же ходила в школу всего полгода, а Керенски уже поручил ей заглавную роль в спектакле.

Когда мы узнали, что профессор Керенски из нескольких дюжин учениц выбрал нас двоих для партий Одетты и Одилии, мы визжали от радости, целовались, обнимались и прыгали по студии. Но с тех пор что-то невидимое встало между нами. Эстефания танцевала хорошо, но не так хорошо, как я.

Откровенно говоря, я никак не могла понять, почему так вышло. Уже несколько месяцев, как я была прима-балерина школы. Никто не мог так долго, как я, держать арабеск под углом девяносто градусов; никто не мог сделать десять глиссадов подряд и почти исчезнуть в вихре поворотов, а я это делала легко. Но в тот момент, когда профессор Керенски увидел, как Эстефания переступает порог школы, он выделил ее из всех учениц. Он всегда ставил нам ее в пример: когда ученицы делали упражнения на растяжку ног или не могли как следует оторвать ногу от пола, делая гран жете, профессор просил Эстефанию выйти на середину зала и показать всем, как нужно «взлетать, словно лебедь». Вряд ли это потому, что она танцевала лучше всех. Керенски выделял ее из всех, потому что у нее были волосы цвета красной герани и она напоминала ему его мать, русскую княгиню.