Текст книги "Дом на берегу лагуны"

33. Вилли и Мануэль

После усыновления Вилли жизнь наша заметно переменилась. Кинтин вышел из депрессии и стал ежедневно ходить в офис. Количество сделок с клиентами из Соединенных Штатов, которым он продавал продукты из Европы, все росло. Часто мы вместе шли в церковь помолиться за упокой души Игнасио и Маргариты. Со временем я стала понемногу забывать все, что было связано с Кармелиной. Кинтин выполнил свое обещание и никогда больше не изменил мне ни с одной женщиной.

Мы оба были в добром здравии, и наша жизнь более или менее наладилась. Мы читали одни и те же книги, а потом обсуждали их. Мы путешествовали по Европе каждые два-три года, и у нас были друзья, с которыми мы регулярно виделись. Мы любили своих детей и делили ответственность за их воспитание. В 1982 году Мануэль закончил Бостонский университет и начал работать вместе с отцом в «Импортных деликатесах». Вилли учился на первом курсе Института Пратта в Нью-Йорке и был очень увлечен живописью. Сыновья уже выбрали свой путь, и мы оба ими гордились.

Я решила больше не тревожить себя семейными тайнами: существовал или нет тот злополучный счет в швейцарском банке, подтолкнул ли Кинтин своего брата к самоубийству… Я хотела быть счастливой, и самое мудрое было оставить в покое семейные призраки. «Время что вода, – говорила мне Петра. – Оно затупит самые острые ножи. И в конце концов все покроется пылью забвения».

Для нас наступили спокойные времена. Политические приливы и отливы перестали быть такими бурными, как раньше. Митинги, голодные забастовки, демонстрации рабочих и студентов – все то, из чего состояла жизнь шестидесятых годов, – все испарилось, как по волшебству. Людей больше не интересовала ни борьба за гражданские права, ни движение феминисток, ни недостижимые идеалы вроде обретения независимости. Наваждение национального масштаба – вечное сомнение в том, кто же мы такие: пуэрториканцы, североамериканцы или граждане Вселенной, – казалось, было задвинуто в самые отдаленные уголки подсознания. Если кто-то заговаривал о политике в баре или на площади столицы, то никаких вспышек раздора это уже не вызывало.

На Острове было спокойно, и такой же покой царил в моем сердце. Если во времена моей юности я часто пускалась в жаркие политические дискуссии с Баби, а позднее и с Кинтином, то теперь, когда кто-нибудь затрагивал политические темы, чувствовала лишь горьковатый привкус пепла на губах. Мне хотелось сохранить мир, а не раздувать пожары.

Меня устраивало мое место в жизни: я была супрута Кинтина Мендисабаля, хозяйка и госпожа дома на берегу лагуны. Я делала все возможное, чтобы сохранить молодость; занималась обучением Вилли так же, как раньше занималась обучением Мануэля. Мы вели упорядоченную жизнь – то, что называется «американский образ жизни». У нас были слуги, но, конечно, не так много, как во времена Ребеки. Петра занималась детской, Кармина стряпала, Виктория гладила, Эулодия убиралась в доме, а Брамбон был шофером и садовником. В мои обязанности входило следить за тем, чтобы Кармина готовила вкусную и здоровую еду, согласно рецептам «Бостонской кулинарной книги», чтобы Виктория отбеливала хлорной водой рубашки Кинтина и чтобы Брамбон не забывал кормить собак и подрезать кустарник, заросли которого угрожали погубить фундамент дома. Кроме того, я была членом многих общественных организаций, таких как «Карнеги-клуб свободных женщин», «Женский комитет Красного Креста» и «Женский комитет онкологической больницы», которые занимались сбором средств для благотворительных акций. Я часто устраивала чаепития для дам, входивших во все эти комитеты, а иногда мы приглашали к нам домой друзей Кинтина с их элегантными женами, в большинстве случаев людей приятных и воспитанных, в основном преуспевающих коммерсантов.

Мы с Кинтином обожали наш прекрасный дом. Нам нравилось жить в окружении предметов искусства: картин, скульптур и антиквариата, который мы собирали на протяжении многих лет. Но мы почти не общались друг с другом. Я была влюблена в террасу Павла, которая по вечерам светилась, будто золотое озеро над водами лагуны. Мне нравились окна от Тиффани, слуховые окошки с лепниной из алебастра, полы из мраморной мозаики, и я следила за тем, чтобы все сверкало чистотой. Я была так занята – каждый день расписан по минутам, – что у меня почти не оставалось времени писать. Иногда я не спала допоздна, обдумывая, что я напишу на следующий день, но начинался день, а с ним беготня и суета, я крутилась как белка в колесе, и в результате не было написано ни слова. Супружеская гармония, достигнутая с таким трудом, не она ли увела меня от моей цели? Исабель Монфорт, та, которая в день своей свадьбы двадцать шесть лет тому назад поклялась, что станет писательницей, существует ли она?

Около трех месяцев назад – 15 июня 1982 года, чтобы быть точной, – я начала вновь писать «Дом на берегу лагуны». Меня никогда не прельщала роль Пенелопы, которая постоянно откладывала исполнение собственных намерений.

Несколько лет назад я нервно заполняла страницу за страницей, которые мне потом стоило большого труда расшифровать, – такой неуверенной в себе я была. Потом я исписала сотни страниц уже в более спокойном состоянии на портативной машинке «Смит Корона», которую купила тайком от Кинтина. Я сама не знала, что пишу – роман, дневник или хаотические заметки, которые никогда не закончу, потому что все время боялась, что их обнаружит Кинтин. А когда родился Вилли, я вообще спрятала рукопись и за несколько лет не написала ни слова.

Когда мы с Кинтином вернулись из Бостона после того, как Мануэль закончил университет, я потихоньку достала рукопись и попыталась нацарапать несколько абзацев, но скоро пришла в отчаяние. Это было все равно что пешком пересекать пустыню. Стоило мне выбрать направление, я чувствовала на себе инквизиторский взгляд Кинтина, и все уходило от меня, как вода в песок. Я забывала, где родились мои родители, каковы были их чаяния и надежды, какими были родители Кинтина; я забывала даже собственное имя, дату и место своего рождения. Однажды Вилли увидел, как я сижу за машинкой и плачу. Он подошел ко мне и сказал, что я не должна бояться, я должна продолжать писать, ведь искусство – это единственное, что может спасти мир. С помощью Вилли я и написала остальные страницы.

Вилли родился в 1966-м, и его появление в доме было похоже на дуновение свежего ветра в раскрытые окна. Понятие «любимый ребенок» – вещь очень зыбкая. Мануэль был мой старший сын, и я глубоко любила его; сознание того, что я могу опереться на его крепкое плечо, приносило мне громадное успокоение. Но Вилли, несмотря на то что в нем не было моей крови, разбудил во мне нежность особого рода. Я глубоко верю в значение имен и думаю даже, что порой именно они определяют судьбу. Когда мы рождаемся, родители выбирают нам имена вслепую, но постепенно, накапливая жизненный опыт, мы наполняем их содержанием, вдыхаем в них собственные, присущие нам качества. Исабель, например, имя, которое соответствует написанию, – внутри него будто содержится меч правосудия, потому что большая буква I похожа на меч; Кинтин – имя хрупкое, в нем слышится отказ от прошлых обещаний и неоправданные ожидания на будущее; Мануэль – это имя Христа, того, кого называли Иммануил, «несущий надежду»; Вилли – имя невинности, и названный так человек навсегда сохранит невинной свою душу.

Вилли все схватывал на лету. Даже ребенком он все понимал. Он от природы был наделен тонкой интуицией и способностью глубоко чувствовать. Если я была грустна или чем-то озабочена, он тут же подходил ко мне и целовал в щеку. Кинтин и Мануэль могли забыть о дне моего рождения, Вилли не забывал никогда. Однажды в день рождения он повел меня погулять по Старому Сан-Хуану, и мы вместе посидели в кондитерской «Бонбоньерка», где заказали кофе с молоком и гренки по-майоркски.

Когда Петра приняла на себя заботы о Вилли, ей было уже семьдесят семь, но ей никто ни за что столько бы не дал. Она будто сбросила лет двадцать. Она бегала за ним, растопырив руки, похожая на огромную наседку, и ни на миг не спускала с него глаз. Ноги у нее были изуродованы артритом, который она сама лечила с помощью примочек из листа алоэ. Петра гордилась тем, что Вилли – внук Буэнавентуры и одновременно ее праправнук. Она свято хранила нашу семейную легенду о том, что мы нашли и усыновили его в Нью-Йорке и что он сын молодой пуэрто-риканской пары, которая трагически погибла в автокатастрофе. Но она очень любила и Мануэля, и меня сердило, что они оба всегда и на все спрашивали у нее разрешения. Только потом они приходили ко мне и ставили меня в известность, где они были и что делали: играли в бейсбол в спортклубе Аламареса или ходили с друзьями купаться. Вилли и Мануэль так любили Петру, что в конце концов я признала себя побежденной и больше не пыталась с ней соперничать.

Петра старалась, чтобы братья ладили друг с другом. У нее на коленях всегда хватало места для обоих – ноги у нее были мощные, а бедра необъятные, – и, когда мальчишки устраивались на ее крахмальном переднике, он топорщился вокруг ее коленок, будто зубчатая крепостная стена. Еще она позволяла им забираться к ней на спину и плыла вместе с ними по аллеям сада, похожая на громадного черного кита. Она пела им одни и те же песни, рассказывала одни и те же сказки и старалась быть как можно ласковей с Мануэлем, – он не должен был догадываться, что Вилли она любит больше.

Однажды – Вилли было тогда три года – он играл возле меня на террасе. И вдруг упал как подкошенный. Я подбежала к нему и взяла на руки; глаза у него закатились, в уголках губ выступила белая пена. Я бросилась вместе с ним в больницу Аламареса, и там ему поставили диагноз, назвав это «небольшим нарушением»: приступ эпилепсии в легкой форме. Я пришла в ужас. Я была уверена, что ни в семье Мендисабалей, ни в семье Монфорт случаев заболевания эпилепсией не было, но я ничего не знала о семье Авилес. В тот же вечер я спустилась к Петре в нижний этаж.

– Можешь его вылечить? Есть какое-нибудь средство от этого? – спрашивала я в тревоге.

Петра успокоила меня.

– Не нужно беспокоиться, Исабель, – сказала она. – В Африке то, что случилось с Вилли, не считается болезнью. Это означает, что в жизни его ждет большой успех.

Мануэль очень любил спорт, и иногда по воскресеньям Кинтин играл с ним в бейсбол. Или они вместе ходили на «Бертраме» в лагуну Морро – порыбачить в неспокойных, покрытых бурунами волнах Атлантики. Они возвращались под вечер совершенно измученные, но счастливые.

Несколько раз Кинтин брал с собой Мануэля на митинги сторонников интеграции в состав США, и, когда его спрашивали, какая страна на свете самая лучшая, Мануэль всегда с энтузиазмом отвечал: «Соединенные Штаты Америки!» – чем невероятно радовал Кинтина. У Мануэля все получалось само собой. Когда Кинтин впервые бросил его в воду в бассейне спортивного клуба, он взял и поплыл; позже он стал лучшим игроком в бейсбольной команде школы. Но на приготовление уроков он тратил времени вдвое больше, чем Вилли. С годами характер у Кинтина смягчился, и, когда во время летних каникул Мануэль начал подрабатывать в «Импортных деликатесах», он постарался по-доброму научить сына всем премудростям коммерческой деятельности, не применяя к нему те спартанские методы, воздействие которых он некогда ощущал на себе.

Вилли не отличался атлетическим сложением, он унаследовал тонкую кость Росичей. Он жил искусством, как его бабушка Ребека и как его дядя Игнасио, и был твердо уверен, что «человека, чтобы он чувствовал себя счастливым, каждый день должно посещать вдохновение». Мы с Петрой были уверены, что Вилли – вундеркинд. В десять лет он играл на фортепьяно ранние сонаты Моцарта; в одиннадцать исполнял главную роль в театральной постановке школьной драматической студии; в двенадцать уже знал, что хочет стать художником. Петра называла его «домашний громоотвод», потому что он забирал все негативные электрические разряды обитателей дома – от моих страхов до вспышек гнева Кинтина – и превращал их в благотворные импульсы.

Вилли обладал шестым чувством, которое подсказывало ему, когда, чтобы не навлечь на себя гнев отца, лучше всего промолчать. Кинтин смеялся над его картинами, которые казались ему скопищем ромбов и кубов ярких цветов, которые будто парили в пространстве, но он продолжал рисовать то, что ему хотелось. Он никогда не играл с Кинтином в бейсбол и не ходил с ним на митинги. В конце концов Кинтин осознал, что Вилли совершенно не интересуют дела «Импортных деликатесов» и он предпочитает им собственный путь – путь художника. Так что ссориться братьям будет не из-за чего.

34. Пламенная Кораль

Когда Мануэль вернулся на Остров после окончания Бостонского университета, отец сразу же взял его на работу в «Импортные деликатесы». Мануэль был доволен: он изучал торговый менеджмент и мечтал работать вместе с отцом. Офис у него был скромный, но обставлен со вкусом: на письменном столе сверкал бейсбольный трофей, на стене рядом с дипломом висел старый ковер, сотканный тетушками Буэнавентуры много лет назад, – на нем была изображена деревня Вальдевердеха.

– Мой кабинет прямо напротив твоего, – сказал ему Кинтин, вручая ключи. – Отныне и впредь ты – моя правая рука. Я хочу, чтобы ты изучил торговое дело от А до Я, причем в короткие сроки, потому что я хотел бы уже отойти от дел.

В тот же день он подарил Мануэлю золотое кольцо с гербом Мендисабалей, которое я вернула ему, когда Кармелина родила Вилли.

– Это кольцо принадлежало твоему деду Буэнавентуре Мендисабалю, – сказал он. – А до него – твоему предку Франсиско Писарро. Носи его всегда как знак власти. И когда не станет твоего отца, ты завоюешь сей мир.

Кинтину хотелось, чтобы его сыну пришлось не так трудно, как когда-то ему самому.

Чуть позже Кинтин снова появился в кабинете Мануэля с четырьмя толстенными книгами под мышкой.

– Буэнавентура изучал бухгалтерский учет и был убежден, что коммерческий успех зависит от того, в порядке ли содержатся бухгалтерские книги. Хороший коммерсант не отдаст их никому, потому что они так же чувствительны к предательству, как женщина к измене мужа. Через два года после того, как я начал работать в фирме «Мендисабаль», Буэнавентура посвятил меня в свои счета, и я учитывал каждый сентаво, который тратил, и каждый, который зарабатывал в компании. Я хочу, чтобы ты с сегодняшнего дня стал главным бухгалтером «Импортных деликатесов».

Мануэль обнял Кинтина и поблагодарил. Он верил в своего отца и радовался, что отец верит в него.

В то лето Вилли проводил каникулы дома. Он хотел посвятить их рисованию эстампов в Старом Сан-Хуане. Ему нравилось вставать до рассвета, «седлать» свою красную «веспу» и ехать к замку Сан-Херонимо. Там он устанавливал мольберт на крепостную стену с восточной стороны и ждал восхода солнца.

Однажды в воскресенье Вилли предложил Мануэлю поехать вместе с ним на утреннюю прогулку по городу. Тот день оказался важным для обоих; позже Вилли рассказал мне о том, что произошло. Они отправились в путь на мотоциклах – Мануэль на синей «веспе», Вилли на красной – и, приехав на площадь Ла-Рогатива, спешились у статуи епископа. Эта бронзовая статуя, которая словно парила над стенами Старого Сан-Хуана, была одним из любимых памятников Вилли. Они приехали поздно и пропустили восход солнца. Мануэль не любил рано вставать, и Вилли пришлось ждать до девяти, пока тот проснется. Потеряв терпение, он вылил на брата стакан ледяной воды. Мануэль мигом вскочил с кровати. «Ты что, решил поиграть в пожарника?» – закричал он на него, но тут же рассмеялся. Они в шутку сцепились, упали на пол и стали валтузить друг друга.

Потом Мануэль сделал свою обычную пробежку – четыре с половиной километра по пустырю Морро. После чего они вместе позавтракали в «Бомбоньерке». Наконец Вилли установил мольберт на площади Ла-Рогатива. Он поставил раму с холстом, взял карандаш и стал рисовать. Ветер, дувший со стороны бухты, приносил к подножию стены запах селитры. Мануэль разминался, распугивая своими прыжками голубей на площади. Вилли поднял глаза на шум крыльев, и вдруг карандаш у него в руке застыл.

– Ты только посмотри! Я выбрал совсем не тот сюжет. Вон те две статуи на балконе куда интереснее, чем епископ на площади Ла-Рогатива.

На балконе дома напротив, расположившись в шезлонгах, загорали две девушки; на них были одинаковые купальники, причем такие смелые, что, казалось, они прикрылись почтовыми марками. Дом был очень красивый, розового цвета, с изящным, полукруглым балконом, с которого свисала гирлянда вьющихся анютиных глазок. Мраморная лестница вела на второй этаж.

– Мы никогда не были здесь в детстве? – спросил Мануэль. – Я помню эту пурпурную гирлянду. Она вся в шипах – мы еще укололись, когда высовывались с балкона.

– Это дом Эсмеральды Маркес, лучшей подруги мамы, – сказал Вилли. – У нее две дочери: Перла и Кораль Устарис, две девочки с длинными косами, которые переехали в Соединенные Штаты. В нашей семье о них ничего больше не знали, но теперь, похоже, они вернулись.

Память у Вилли была как у слона. Он был на пять лет младше Мануэля, а помнил все лучше, чем он. Мануэль поднялся с земли и, раскрыв рот, любовался красавицами.

– Да будут благословенны груди и попки самых прекрасных памятников нашего города! – громко сказал Мануэль и пронзительно свистнул, так что светлый юношеский пушок у него над верхней губой затопорщился; ветер донес восклицание до балкона и посадил его, как шаловливого комара, на ухо Кораль.

Мануэль тем временем взобрался на постамент памятника епископу и, стараясь привлечь внимание девушек, стал махать не слишком чистым носовым платком, который достал из кармана. Вилли в свою очередь влез на парапет стены и оживленно размахивал руками.

Кораль дотронулась до Перлы большим пальцем ноги. Она закончила покрывать ногти ярко-красным лаком и сушила их, подставив легкому дуновению ветра, который веял над балюстрадой.

– Кто эти два нахала, что пожирают нас глазами, как ощипанных куриц? Один похож на Педро-дикаря, другой – на викинга. Сходи посмотри, есть ли еще лимонад в холодильнике, и облей их с балкона – пусть убираются отсюда.

– Не ощипанных куриц, а прелестных курочек, – ответил Вилли, который услышал, что говорила Кораль, поскольку обладал тончайшим слухом. – Выходите на площадь, поздоровайтесь с двумя старыми друзьями!

Перла засмеялась и стала разглядывать юношей. У того, что пониже, была смуглая кожа и вьющаяся шевелюра. Он был одет в потертые джинсы и футболку с надписью «Спасите Землю», такая же была и на другом парне, но тот был гораздо выше. У него – светлые усы, борода и грива, похожая на веник, который подметал ему плечи. Кораль, уже рассердившись, снова стала толкать сестру ногой. Перла ушла в дом, а потом вернулась с кувшином лимонада, который и вылила на головы воздыхателей.

Липкий холодный ливень нимало не охладил пыл Мануэля и Вилли, они продолжали вопить и колотить себя в грудь, что твой Тарзан, до тех пор, пока из соседних окон не начали высовываться соседи. Перла и Кораль смутились, ушли в дом и закрыли за собой балконную дверь.

Эрнесто вместе с Эсмеральдой вернулся жить на Остров, окончив сельскохозяйственные курсы в Олбани. Эсмеральда так никогда и не поступила в Институт моделирования одежды в Нью-Йорке, так как из-за пулевой раны, что нанес ей Игнасио, ей ампутировали палец на правой руке. Она даже писала с трудом, тем более речь не могла идти о том, чтобы рисовать модели одежды. Она, однако, нашла в себе силы пережить эту маленькую трагедию и была очень счастлива с Эрнесто.

Кораль родилась через шесть лет после свадьбы, а Перла через шесть лет после Кораль. Они жили в Понсе – Эрнесто был правой рукой своего отца и управлял вместе с ним землями в Салинасе, что были неподалеку от города, – но часто приезжали в Сан-Хуан навестить донью Эрмелинду и останавливались в ее розовом особняке. Хотя я понимала, что Кинтину не понравится, если он об этом узнает, но я тогда часто виделась с Эсмеральдой. Однажды я даже взяла с собой Вилли и Мануэля, и мы все вместе ходили на пляж.

Когда в 1969 году старший Устарис умер, Эрнесто продал земли в Салинасе; Эсмеральда упаковала все их имущество в чемоданы, и они вместе с двумя дочками уехали в Нью-Йорк. Они сняли квартиру недалеко от Вашингтон-Хайтс, и Эрнесто поступил на юридический факультет Нью-Йоркского университета.

Эрнесто учился блестяще и специализировался в области законов об иммиграции. Ему не нужно было зарабатывать на хлеб; состояние, которое он унаследовал от отца, обеспечивало ему безбедную жизнь до конца дней. Но Эрнесто был не таков. Он закончил юридический факультет, получил лицензию на право вести адвокатскую практику и сразу же нашел место в одной адвокатской конторе, которая оказывала помощь нелегальным иммигрантам в Нью-Йорке. Он симпатизировал социалистам и скоро заслужил репутацию адвоката радикальных убеждений.

Самоубийство Игнасио Мендисабаля через пять лет после свадьбы Эрнесто и Эсмеральды его потрясло. Игнасио было шестнадцать лет, когда Эрнесто познакомился с ним на «Балу бугенвиллей». Он хорошо его помнил: Игнасио был приятный молодой человек, очень застенчивый; он был одержим любовью к Эсмеральде, а та была старше Игнасио на пару лет. Эсмеральда жалела его и постаралась не слишком разочаровать, когда он признался ей в любви. Однако Игнасио продолжал жить иллюзиями и объявил родителям, что все равно влюблен в Эсмеральду. Какой-то шутник донес Ребеке, что мать и дочь Маркес – мулатки, и семья обратилась с мольбой к небесам. Эсмеральда ничего об этом не знала и простодушно приняла приглашение от Исабель прийти в гости. Они уже давно не виделись – со дня ее свадьбы с Кинтином, – и Эсмеральда соскучилась по подруге.

Донья Эрмелинда, которой «пальца в рот не клади», однажды сказала Эрнесто, перед тем как он женился на ее дочери: «Мендисабали воображают о себе бог знает что, но в Испании они зарабатывали на жизнь мелкой торговлей ветчиной. Они бы и сегодня делали то же самое, если бы Буэнавентура, когда ступил на землю Америки, не наткнулся на кувшин с золотыми монетами под названием Ребека Арриготия».

Поначалу рассказы будущей тещи его только забавляли. Но когда в ночь после свадьбы Игнасио появился возле дома и стал, как ковбой с дикого Запада, палить направо и налево, Эрнесто убедился, что донья Эсмеральда была права. У пуэрториканской буржуазии большее предрассудков, чем у кого бы то ни было на земле. Она прячет эти предрассудки, прибегая к разным уловкам и ухищрениям, но увидеть негра среди высокопоставленных чиновников корпораций или на высоких правительственных должностях так же невозможно, как увидеть белого дрозда. Эрнесто никогда не говорил об этом Эсмеральде, но воспоминание о том, что произошло с Игнасио Мендисабалем, было главной причиной, почему он решил возвратиться в Пуэрто-Рико. Он нашел работу в адвокатской конторе Федерального правительства, которая занималась случаями расовой дискриминации. Сказал Эсмеральде, чтобы она паковала вещи, – и вскоре они вернулись на Остров. Он хотел внести свой вклад в дело исправления существующей несправедливости.

Кораль и Перла время, прожитое в Нью-Йорке, не потеряли даром. Кораль закончила факультет журналистики Колумбийского университета и, когда вернулась в Пуэрто-Рико, стала работать в газете «Горн», единственной на Острове, выходившей на английском языке. Кораль была очень похожа на своего отца: ужасная непоседа, она мелькала всюду, как искра, и страшно увлекалась политикой. Перла же по характеру была очень спокойной. Она хотела стать медсестрой и после окончания школы высшей ступени собиралась поступить на курсы медсестер. Обе сестры одинаково свободно говорили и по-испански, и по-английски.

В следующее воскресенье Мануэль и Вилли снова приехали на площадь Ла-Рогатива на своих «веслах». Они посетили салон «Сабос унисекс», где им подстригли волосы и побрили бороды и усы. На них были одинаковые льняные белые брюки, синие пиджаки и красные шелковые галстуки. Девушки загорали на балконе в тех же бикини, что и в прошлый раз. Но теперь Мануэль и Вилли не кричали и не свистели. Они поднялись по лестнице и позвонили в дверь, как цивилизованные люди. Эсмеральда открыла им сама.

– Мы – Мануэль и Вилли Мендисабали, сыновья Исабель Монфорт. Мама была очень рада узнать, что вы вернулись. Она передает вам привет, и еще она просила узнать номер вашего телефона, – сказали они.

Эсмеральда сердечно обняла их и пригласила пройти в гостиную. Через несколько минут Кораль и Перла спустились с балкона, в одинаковых блузах, накинутых на бикини.

– Я – дикарь, а это – викинг, – сказал Вилли, подмигивая Кораль. – Мы пришли пригласить вас покататься на мотоциклах.

– Да ведь это же Вилли и Мануэль Мендисабали! – закричали Перла и Кораль в один голос.

– Последний раз, когда я тебя видела, мы были на пляже на Зеленом острове, мне там обожгла ногу своими щупальцами фиолетовая медуза, и ты пописал мне на ногу, чтобы не болело, – смеясь, сказала Кораль Мануэлю. Перла, со своей стороны, робко приблизилась к Вилли и поцеловала его в обе щеки.

Сестры переоделись, и через пятнадцать минут они все вместе уже гуляли по Сан-Хуану.

С самого начала этот квартет стал притчей во языцех. А скоро все общество Сан-Хуана уже считало делом решенным: сыновья Кинтина Мендисабаля собираются жениться на дочерях Эрнесто Устариса.

Кораль и Перла часто бывали у нас в доме. Мануэль и Кораль обожали водные лыжи, и оба с удовольствием выписывали на поверхности лагуны воздушные арабески. Вилли на террасе учил Перлу рисовать. Пары никуда не ходили друг без друга. Если Мануэль и Кораль шли погулять на набережную Эль-Юнке, Вилли и Перла шли с ними. Если Вилли и Перла отправлялись на пляж Лукильо, Кораль и Мануэль шли туда же. Красная и синяя «веспы», каждая со своей парой, то спускались, то поднимались по крутым склонам холмов, жужжа как влюбленные шмели. Последний, кто сообразил, что означает эта «жесткая сцепка», был Кинтин, который приходил домой и рассеянно здоровался с девушками, не спрашивая, как их зовут.

Как-то раз Кораль пригласила Мануэля на политический митинг в Хаюе, маленьком городке в центральной части Острова, – ей надо было написать материал для газеты.

– Это акция сторонников независимости, – сказала она. – Я не хожу на митинги других партий по принципиальным соображениям.

Они на большой скорости спускались с холма, и волосы Кораль неистово трепал ветер.

– В ноябре на Острове пройдет референдум, и единственное достойное дело, которое мы можем сделать, – это просить Соединенные Штаты дать нам независимость.

Мануэль удивился: такое он слышал от нее впервые.

– Ты почти всю жизнь прожила в Нью-Йорке. Разве ты не чувствуешь себя американкой? – спросил он.

Кораль велела Мануэлю остановить мотоцикл и слезла.

– Если ты скажешь мне, что ты сторонник интеграции в состав США, я останусь тут, а ты поезжай один. И больше я тебя видеть не хочу, – гневно воскликнула она.

Мануэль никак не мог оправиться от удивления. Его отец был сторонником интеграции, а он всегда был согласен с Кинтином. Поэтому он промолчал, когда услышал от Кораль подобные речи.

Кораль унаследовала красоту своей матери. У нее были зеленые глаза, кожа цвета корицы и водопад рыжих волос, где потонуло множество мужских сердец. Она была настоящий динамит: когда спорила, мысли ее перескакивали с одного на другое и слова были похожи на искры, которые разлетались от порыва ветра. Мануэль был человек спокойного склада, он редко чем-нибудь воодушевлялся; страстная нетерпеливость Кораль привлекала его. Рядом с ней он все воспринимал острее. Когда они были вместе, Мануэль почти все время молчал; ведущую партию пела Кораль. Он только восхищенно слушал и держал ее за руку.

Кораль объяснила Мануэлю, что иметь политические идеалы – очень важно. Человек должен во что-то верить, иначе жизнь вообще не имеет смысла. Идеалы – это жизненный стимул, а самые светлые идеалы, которые существуют на свете, – добиться независимости для Острова. Стать еще одним американским штатом – это дикость. Она говорила, что тогда английский язык будет единственным официальным языком, а если мы станем говорить на английском, мы должны будем и чувствовать, и думать тоже на английском. Кроме того, мы должны будем платить налоги в федеральный бюджет и не сможем участвовать ни в Олимпийских играх, ни в конкурсе красоты «Мисс Вселенная» под нашим национальным флагом: все это тяжелые удары по нашему самолюбию.

– Подумай хоть немного о том, что я тебе сказала. Мы, пуэрториканцы, никогда за все пятьсот лет нашей истории не были самими собой. Тебе это не кажется трагичным?

Но Мануэль не произнес ни слова. Он не хотел быть несправедливым по отношению к Кинтину и счел за лучшее отмолчаться.