Текст книги "Дом на берегу лагуны"

39. Угрозы Петры

На следующий день, когда настало время завтракать, в столовую решительным шагом вошла Петра. Она была в переднике, таком белом, что он походил на мякоть кокоса, а на шее у нее поблескивали веселые разноцветные бусы. Подобные изменения меня удивили: всего несколько дней назад, когда она ухаживала за Вилли, то едва могла подняться по лестнице, а сейчас она была такой, как в давние времена. За Завтраком нас всегда обслуживала Кармина, и я спросила Петру, где она сейчас.

– Вместе с остальными слугами уехала в Лас-Минас, на крестины одной из моих праправнучек, – сказала Петра, – и до вечера не вернется.

Петра принесла нам кофе с очень нежным парным молоком и наготовила целое блюдо гренок по-майоркски.

– Я принесла вам завтрак сама, потому что сегодня день рождения Буэнавентуры, – сказала Петра со значением.

Она стояла возле Кинтина, сложив руки на переднике. Кинтин надел очки и открыл первую страницу «Ла Пренсы».

– Ты права, Петра, – сказал он, посмотрев на дату в углу страницы. – Сегодня 18 сентября 1982 года. Буэнавентура родился 18 сентября 1894 года. Сегодня ему исполнилось бы восемьдесят восемь лет. Спасибо, что помнишь его.

– Твой отец привел меня в этот дом больше пятидесяти лет назад, – добавила Петра еще торжественнее. – Я была рядом с ним в час его смерти и рядом с Ребекой, когда родился ты. Я служила им верой и правдой. Я никогда ни в чем тебя не упрекала, даже когда ты спутался с Кармелиной тогда, в зарослях. Это правда, что ты написал завещание, по которому оставляешь все свое состояние какому-то фонду? – Лицо ее сделалось серым.

Кинтин рассеянно посмотрел на нее и обмакнул гренок в кофе с молоком.

– Если я отвечу – да, то что, это для тебя так важно? – холодно спросил он.

Петра посмотрела на него в упор. Она была очень высокая и стояла совсем близко от стола, так что серебряный кофейник с дымящимся кофе приходился как раз на уровне плеча Кинтина. И вдруг я увидела, что Петра со всей силы ударила Кинтина кофейником по голове. Я толком даже не поняла, что произошло, передо мной, будто молния, пронеслось ужасное видение, меня охватила дрожь.

– Вилли – внук Буэнавентуры, но он также и Авилес, – напомнила Петра. – Если ты лишишь Вилли наследства, я расскажу ему тайну Кармелины, и семья Авилес будет против тебя. – Ее голос гремел по всему дому.

Кинтин резко отодвинул стул и встал с непроницаемым лицом.

– Весьма сожалею, Петра, – сказал он. – Я всегда старался делать для Вилли все возможное, никто в Сан-Хуане не был бы так великодушен, как я. Но если ты будешь настаивать на том, что он – мой сын, я в суде буду это отрицать. У тебя нет никаких доказательств.

Впервые Петра бросила вызов Кинтину Она защищала его в самые трудные моменты жизни, даже после самоубийства Игнасио. Она считала, что разорение дома «Мендисабаль» произошло не по вине Кинтина, а в результате непреложного закона природы: сильная рыба пожирает слабую. Но в случае с Вилли все было по-другому.

Я встала и побежала вслед за Кинтином, который был уже у дверей. Я взяла его под руку, стараясь удержать.

– Ты должен простить Петру, – сказала я, понизив голос. – Она уже старая и не ведает, что говорит.

– Разумеется, я ее прощу, – резко ответил Кинтин. – По-моему, пришло время отправить ее к родственникам в Лас-Минас. Она уедет завтра же.

Я чувствовала себя побежденной. Я была совершенно согласна с Петрой, но не осмелилась защитить Вилли.

Кинтин

Этой ночью, пока Кинтин без сна лежал в кровати, до него дошел смысл слов Петры; теперь он понял, почему она ненавидела его. Вилли считал, что его усыновили; ему никогда не говорили, что он сын Кинтина и имеет право на свою долю наследства Мендисабалей. Но Петра была в этом убеждена. И не могла простить Кинтину его завещания.

Но ведь это его деньги, он заработал их в поте лица и мог распоряжаться ими по своему усмотрению. Фонд Мендисабаля – благородное дело; благодаря фонду в Сан-Хуане появится первый музей произведений искусства. И потом, это совсем неверно, что Кинтин будто бы собирается лишить наследства и Вилли, и Мануэля, как это расписала Исабель в своей книге. Когда он отправится в лучший мир, оба его сына будут получать щедрую ренту до конца своих дней, так же как и Исабель. Но для Петры это не имело никакого значения. Она хотела, чтобы Вилли унаследовал все: «Импортные деликатесы», коллекцию живописи, счета в банках – словом, все состояние Мендисабалей целиком.

Его словно молнией пронзило. Исабель действует не под влиянием Петры, все это его фантазии, подсознательные измышления, потому что сама мысль о том, что он может ее потерять, была ему невыносима. Исабель и Петра действуют заодно и вместе пишут книгу, чтобы сокрушить его. Они хотят, чтобы книга вызвала мощный скандал, – тогда фонд, еще не успев образоваться, будет дискредитирован. Как может существовать фонд семьи Мендисабаль, если семья потеряла свое честное имя? Кто придет в такой музей? Надо брать ситуацию под контроль. Он уничтожит рукопись сегодня же ночью.

Кинтин встал и пошел в кабинет. Он вынул ящик из письменного стола Ребеки и открыл потайное отделение. Но рукописи там не было. Он просунул руку в углубление, пошарил рукой в темноте, но ничего не нашел. Он вернулся в спальню и включил свет. Исабель рывком села на постели. Спросила, что случилось. Кинтин схватил ее за плечи и сильно встряхнул.

– Что ты сделала с рукописью «Дома на берегу лагуны»? – сказал он, белый от гнева. – Перед забастовкой она была в письменном столе Ребеки.

– Как ты посмел читать мою рукопись? – закричала Исабель, спрыгивая с кровати. – У тебя не было на это никакого права.

– А как ты посмела ее написать? – закричал Кинтин в ответ, выходя из себя. – Клянусь тебе, если ты опубликуешь ее, я тебя убью.

– Ты ее никогда не найдешь! – в свою очередь крикнула Исабель. И добавила, с ненавистью выговаривая слова: – Я первая тебя убью!

Часть восьмая
Хоровод теней

Исабель

Я решила спуститься в нижний этаж к Петре и поговорить. Я хотела заверить ее, что не имею никакого отношения к решению Кинтина лишить наследства наших детей. Петра молилась. Я так давно привыкла слышать ее молитвы, что сама, мне кажется, стала верить в Элеггуа, особенно, после того как его фига спасла Вилли во время забастовки. И тут мне пришло в голову отдать рукопись Петре, чтобы Элеггуа хранил ее, – тогда, быть может, в наш дом вернется мир. Кто знает, может, Мануэль уйдет из АК-47; может, Вилли снова будет хорошо видеть правым глазом; может, Кинтин раскается и переделает несправедливое завещание.

Я снова поднялась на верхний этаж и вошла в кабинет. Вынула рукопись из стола, спустилась вниз и отдала ее Петре.

– Здесь очень важные бумаги, – сказала я ей. – Я хочу, чтобы ты на какое-то время спрятала их у себя. Я просила у Элеггуа, чтобы он хранил моих детей.

Прошло три года, прежде чем я смогла писать опять. Мы с Вилли переехали во Флориду – с помощью Маурисио Болеслауса, нашего друга, торговца живописью и антиквариатом. Мы укрылись на Анастасии, маленьком островке у восточного побережья полуострова, который понравился нам своей уединенностью. Через несколько месяцев мы переехали на другой островок, ближе к югу, где купили маленький домик в окружении цветущих апельсиновых деревьев. Каждый месяц мы получали от Маурисио чек и благодаря этим деньгам могли жить хоть и не роскошно, но вполне безбедно.

Уже через год нашей жизни на островке приступы эпилепсии у Вилли совершенно прошли. И он достаточно окреп для того, чтобы снова рисовать. Я чувствовала неимоверное утешение. Через несколько лет Вилли стал признанным художником, и его картины выставляются сегодня в самых престижных галереях Соединенных Штатов. Все-таки Петра была права, когда предсказывала, что Вилли многого добьется в жизни.

Мы приехали на Анастасию в декабре и поселились в маленьком отеле на берегу. Напротив отеля был причал, с которого рыбаки каждое утро забрасывали, а потом вынимали сети, полные рыбы. Мне нравилось бродить там и наблюдать за ними. Прежде чем уложить рыбу в ящики со льдом, рыбаки вытаскивали из сетей мелкую рыбешку и выбрасывали ее в море. Десятки пеликанов кружили рядом, оживленно хлопая крыльями и время от времени громко вскрикивая, похожие на водяной глади на белые ветряные мельницы. Вечная драма жизни разворачивалась у меня перед глазами: сильная рыба пожирает более слабую.

Пеликанье пиршество кончалось, и я часами сидела на причале, натянув черный шерстяной свитер, и смотрела на свинцовую поверхность Атлантики. Пляж на Анастасии был безлюдный, и только одинокая сосна раскачивалась на ветру. Я думала о теплом, океане у берегов Сан-Хуана, о его сапфировой глубине и не испытывала абсолютно никакого желания возвращаться на Остров.

Я смотрела на Атлантический океан, и это меня утешало. Он объял всех – и мертвых, и живых: Баби, маму, папу и Мануэля – в Пуэрто-Рико; нас с Вилли – во Флориде. Я вспомнила слова Петры, которые она сказала незадолго перед смертью: «Вода – это всегда любовь, потому что она соединяет людей».

Не так уж много лет прошло, как мы переехали на Лонг-Боат-Кей, но покой и уединение этого чудного места залечили мои раны, и я смогла закончить «Дом на берегу лагуны». Я знала, что опубликование романа будет иметь ужасные последствия для меня, но ни рассказ, ни саму жизнь нельзя считать состоявшейся, если хоть кто-то не выслушал тебя, понимая всем сердцем, и не разделил с тобой все то, что чувствовал ты сам.

Кинтин уже не мог прочитать последние главы. Теперь у него не было возможности дописывать свои гневные комментарии на полях страниц или оставлять там мучившие его мысли. Но чем кончилась книга, он знал, потому что это та история, которую я расскажу сейчас.

40. Путешествие Петры в иной мир

Через несколько дней после разговора Кинтина с Петрой я проснулась оттого, что кто-то стучался в дверь спальни: это была Эулодия. Было еще темно, наверное, около пяти утра. Шесть женщин приплыли из Лас-Минаса на лодке, сказала она мне шепотом, чтобы не разбудить Кинтина, и ждут в нижнем этаже.

– Они приехали к Петре, – испуганно добавила она. – Но когда я подошла к ее двери и несколько раз постучала, мне никто не ответил. Я хотела открыть дверь, но она была заперта на ключ изнутри. Я боюсь, не случилось ли чего.

Я накинула халат и тут же спустилась с Эулодией в нижний этаж. Открыла дверь комнаты Петры универсальным ключом и увидела, что она лежит на кровати и глаза у нее закрыты. Я подумала, не произошло ли у нее во сне кровоизлияния в мозг, но тут заметила, что рядом с кроватью лежит аккуратно сложенная ее одежда: лучшая юбка из красного шелка, блузка с кружевами ручной работы и ожерелья из зерен. Я подошла ближе и увидела, что Петра еще дышит.

Я уже хотела идти звать на помощь, но тут четыре женщины из тех, что ночью приплыли на лодке, тихо вошли в комнату и встали вокруг кровати Петры. Я их сразу же узнала. Это были те самые женщины, которых я видела тогда в Лукуми, в день злополучной прогулки, только теперь они были одеты во все белое, и тюрбаны на головах тоже были белые.

– Не беспокойся, Исабель. Мы сделаем все, что нужно, – сказали они мне. – Скоро начнут приходить люди.

Как они узнали о том, что Петра умирает? Я чувствовала себя растерянной – лучше уж не пытаться разгадать тайны Элеггуа.

Женщины принялись тихо молиться, одновременно натирая Петру благовониями и травами. Я не понимала ничего из того, что они говорили, но порой мне казалось, я слышу что-то знакомое, – когда Кармелина была маленькая, Петра пела ей эти песни: «Олорун, како, кои бере; да е салу орисса; да е салу Элегба». Они закончили натирать Петру благовониями, после чего тщательно одели ее и причесали. И тут как раз начали прибывать лодки с людьми. Я вышла из комнаты, чтобы сказать Кинтину и Вилли о том, что происходит. Когда я проходила общую комнату, то увидела, как Кармина и Виктория помогают Эулодии готовить угощение. Они сновали туда-сюда с подносами, уставленными чашками кофе с молоком, тарелками с печеньем и рюмками с ромом. Во всем этом было что-то подозрительное – будто спланировано заранее.

Когда через час мы с Кинтином и Вилли спустились в нижний этаж, бдение было в самом разгаре. Весь этаж был битком набит людьми, а лодки из Лас-Минаса все прибывали. Кровать Петры перенесли в общую комнату и вокруг зажгли свечи. В углу поставили небольшой алтарь для Элеггуа и украсили его цветами. Перед фигуркой святого – цветочный горшок с розовым кустом, несколько сигар и полдюжины красных мячиков, которые родственники принесли в подарок. Все присутствующие пели или молились. Я подошла к кровати и увидела: Петра в агонии. Кожа ее стала серой, как пепел, губы пересохли.

Скоро ром сделал свое дело, и гости оживились. Родственники громко разговаривали, и казалось, все чего-то ждут – вот-вот должно произойти какое-то событие. Мы с Кинтином отошли в самую глубь комнаты, чтобы не мешать церемонии, а Вилли встал на колени у самой кровати своей прабабушки. Он не боялся смерти: он много раз смотрел ей в лицо, когда у него случались приступы эпилепсии. Он взял руку Петры в свои и поцеловал ее, потом достал из кармана носовой платок и вытер испарину, выступившую у нее на лбу.

– Что я могу сделать, чтобы тебе стало легче, бабушка? – тихо спросил Вилли. Я удивилась, когда он назвал ее «бабушка», такое было впервые, но решила, это потому, что он очень любит ее.

Петра открыла огромные глаза и посмотрела на него.

– Да, можешь, – ясным голосом сказала она. – В семье Авилес есть обычай: перед смертью хранитель Элеггуа передает его новому хозяину. Мои родители ждут сейчас моего решения. Вообще-то он всегда переходит к самому уважаемому из членов семьи, но я хочу, чтобы его взял ты.

И Петра велела женщинам положить фигурку Элеггуа к ней на кровать, а также коробку, где хранились подарки для него: розовый куст, сигары и резиновые мячики, которые только что лежали у алтаря. Вилли взял и то и другое и бережно прижал к груди.

Потом шесть женщин подняли Петру с постели и отвели ее к подземному источнику. Я обратила внимание на то, что они прекрасно знают дорогу, хотя никогда не были в нашем доме. Они все вместе вошли под каменный свод, не сняв юбок, и медленно опустили Петру в воду. Почувствовав прикосновение холодной воды, Петра, казалось, на мгновение ожила. Подобие улыбки тронуло ее губы, словно она освободилась от какой-то тяжести. Вилли приблизился к ней, по пояс в воде.

– Буэнавентура был прав, – сказала ему Петра. – Жизнь начинается и кончается в воде. И потому надо учиться прощать. – Потом она глубоко вздохнула, и ее огромные глаза закрылись.

Той же ночью родственники Петры положили тело в открытый гроб и поставили его в лодку, убранную цветами. В сиянии свечей, огоньки которых мелькали сквозь ветки кустарника, похоронная процессия направилась к пляжу Лукуми, где Петра распорядилась кремировать ее, чтобы потом мистраль развеял пепел по свету и донес его до берегов Африки. Караван лодок, следовавших за погребальным ботом, был такой длинный, что растянулся от одного берега лагуны до другого, соединив на мгновение элегантный Аламарес с бедным пригородом Лас-Минас.

Кинтин остался дома и не пошел на похороны Петры. Сказал, что неважно себя чувствует. Мы с Вилли были одни на «Бостон Валер». И пока мы плыли среди пения и молитв по лабиринту кустарников, где жило множество цапель и еще каких-то божьих тварей, которые то и дело вспархивали в темноте, я благодарила Петру за все, что она сделала для всех нас. Не зря она носила свое имя: Петра значит камень, а с тех пор, как я ее узнала, она всегда была скалой, крепким фундаментом для дома на берегу лагуны.

41. Кинтин предлагает Исабель заключить договор

На следующий день после похорон Петры Кинтин за завтраком нежно взял меня за руку.

– Думаю, нам пора спокойно обсудить вопрос о твоей рукописи, Исабель, – сказал он примирительным тоном. – Я читаю ее уже несколько недель, и ты знаешь, что я ее читаю. Давай заключим договор. Если ты пообещаешь мне не публиковать ее, я обещаю тебе уничтожить завещание. Я готов простить тебя, если ты простишь меня.

Я опустила голову и почувствовала, как на меня накатывает волна горечи.

– А как тебе моя книга? – спросила я, не в состоянии унять дрожь в голосе. – Тебе понравилось? Если я ее уничтожу, ты останешься моим единственным читателем, Кинтин.

Он был непреклонным со мной.

– Кое-что в твоей книге написано хорошо, Исабель, – сказал он. – Но это не произведение искусства. Это декларация сторонника независимости, феминистский манифест и, что хуже всего, профанация истории. Даже если ты откажешься заключить со мной договор, я на твоем месте не стал бы ее публиковать.

– Моя книга не о политике, – ответила я. – Она о моей эмансипации от тебя. Я имею право писать то, что думаю, а ты никогда не сможешь этого принять. – И я добавила: – Сожалею, Кинтин, но заключить с тобой договор не могу. Я понятия не имею, где находится рукопись. После забастовки я отдала ее Петре на хранение, а нынешней ночью она умерла. Она не говорила мне, куда положила рукопись, а я ее об этом не спрашивала. Она могла спрятать ее в любом уголке дома, а может, она взяла ее с собой в иной мир. Тебе придется отправиться туда, чтобы спросить об этом Петру, Кинтин.

Кинтин мне не поверил. Он искал рукопись всюду: вывернул все шкафы – платяные в комнатах и книжные в кабинете, перевернул вверх дном весь нижний этаж, но ничего не нашел.

Я, со своей стороны, тайком от Кинтина тоже искала, и тоже безуспешно. Вначале меня это угнетало; быть такого не может – что-то, что было частью меня, вдруг бесследно исчезло. Но постепенно смирилась с судьбой. Может, это было самое мудрое решение, что роман оказался потерян. Я принесла тайную жертву Элеггуа – да сохранит он обоих моих сыновей.

42. Прозрение Вилли

Когда наш друг Маурисио Болеслаус узнал, что у Вилли повреждена сетчатка и он не сможет больше рисовать, он тут же пришел нас навестить. У себя в галерее Сан-Хуана он открыл выставку, где экспонировались некоторые работы Вилли, и они получили очень хорошие отзывы; несколько картин даже удалось продать.

– Это трагедия для всего мира искусства, – сказал он Вилли, обнимая его.

Уже несколько месяцев я ничего не знала о Маурисио и очень обрадовалась, увидев его у себя в доме; он носил все те же странные перчатки из серой замши, бородка была так же надушена, и шелковый платочек выглядывал из кармана.

Мы проговорили весь вечер. Я подробно рассказала ему про забастовку и про то, как избили Вилли. То, что Мануэль вступил в Партию независимых, удивило нас всех, сказала я. А с тех пор, как он появился на авениде Понсе-де-Леон во главе забастовщиков, соседи перестали с нами здороваться. Это партия троглодитов, которые живут только для себя. Я сыта ими по горло и горько раскаиваюсь в том, что принимала их в своем доме.

Маурисио дружески похлопал меня по плечу.

– Тебе надо поехать в путешествие – съездить в Париж, Лондон, Рим. В мире столько красоты! Уверяю тебя, жизнь стоит того, чтобы ее прожить. Я бы с удовольствием поехал с тобой, – сказал он, подмигнув мне. Я засмеялась и поблагодарила его, но, к сожалению, в тот момент никуда уехать не могла.

Вилли сказал Маурисио, что ему уже лучше. Он рассказал ему о смерти Петры – я об этом не упоминала – и о необычном бдении, когда она умирала. Он закопал фигурку Элеггуа в комнате Петры, признался Вилли, не потому, что не верит в священные обряды, а потому что ему казалось, так будет лучше – ведь Петра почти всю свою жизнь провела в этой комнате. А вот коробку с подарками для Элеггуа он спрятал у себя под кроватью – на память.

Маурисио всегда притягивала к себе Петра; каждый раз, когда он к нам приходил, он спрашивал о ней. Пристрастие Маурисио к Пикассо, Модильяни, Вифредо Ламу и другим художникам-модернистам привело к тому, что он стал интересоваться магическими ритуалами африканского происхождения. Однажды он попросил Петру, чтобы она показала ему фигурку Элеггуа, Петра разгневалась. Маурисио пришлось подарить ей целую коробку шоколада, чтобы она перестала на него сердиться.

– Сейчас, когда Петры больше нет, мне бы хотелось посмотреть на фигурку идола. Может быть, мы вместе его откопаем, – в шутку предложил Маурисио, обращаясь к Вилли.

Но Вилли наотрез отказался.

– Петра молилась Элеггуа много лет, – сказал он. – Это будет неуважением к ней.

Вилли все еще был очень слаб и решил не возвращаться этой осенью в Институт Пратта. Он поступил в Университет Пуэрто-Рико, где уже начались занятия. И попросил Кинтина, чтобы тот взял его на временную работу в «Импортные деликатесы». Вилли хорошо давалась информатика; я подарила ему компьютер, когда ему исполнилось шестнадцать лет, так что он мог отправлять информацию, писать объявления и даже участвовать в рекламной кампании. Кинтин согласился. Чтобы сыну было легче добираться по вечерам из университета на работу, он подарил Вилли подержанную 75-ю модель «тойоты», которую купил у одного из своих поставщиков.

Вилли никогда не упоминал о тайне, которую Петра унесла с собой в могилу, и я сочла за лучшее не заговаривать на эту тему. Я не была уверена, не открыла ли ему Петра тайну перед смертью. Если Вилли ничего не знал, то по крайней мере у него не будет причин обижаться на отца из-за того, что тот лишил его наследства. Я подумала, что это очень разумное решение – начать работать в «Импортных деликатесах». Это поможет залечить раны, а со временем, быть может, Кинтин смягчится и изменит свое завещание.

Мы часто говорили о Петре.

– Я много думал о том, что сказала Петра перед смертью: «Жизнь начинается и кончается в воде», – однажды доверительно сказал мне Вилли, когда мы вдвоем ужинали на террасе. Кинтин был в отъезде, и мы накрыли столик на двоих на открытом воздухе, где веяло легкой прохладой от лагуны, всегда спокойной и чистой по вечерам. – Когда я понял, что больше не могу рисовать, я плакал тайком от тебя столько, что ты не можешь себе представить, – я не хотел, чтобы ты страдала из-за меня. Я никогда не думал, что в человеке может быть столько воды. Слезы, слюна, семя: мы состоим почти из одной воды. Петра знала, что вода есть любовь, – продолжал Вилли. – Каждый раз, когда мы окунаемся в море, мы протягиваем руку ближнему своему и делим с ним его радости и печали. Когда живешь у воды, вокруг нет физических преград, – горные цепи, холмы, пустыни или бесконечные равнины делают невозможным общение с остальными людьми. А общение возможно, мама. Вода дает нам эту возможность – попытаться лучше понять тех, кто рядом с нами.

Вилли умолк и задумчиво посмотрел на меня. Я спросила себя, что кроется за этими философскими рассуждениями, как вдруг он добавил:

– В конце концов, именно по каналам, заросшим кустарником, семья Авилес приплыла из лагуны Приливов сюда, в Аламарес. И я был зачат среди зарослей. Разве не так, мама?

Вопрос Вилли повис в воздухе – он не нуждался в ответе. Теперь я поняла, к чему были его рассуждения о воде. Так, словно ненароком, он дал мне понять, что Петра, прежде чем умереть, открыла ему тайну его рождения.