Текст книги "Дом на берегу лагуны"

37. АК-47

Мануэль вступил в Партию независимых только для того, чтобы сделать приятное Кораль, но ссора с отцом усилила его радикализм. Его отталкивал непрошибаемый политический консерватизм Кинтина, который в американской государственности видел панацею от всех бед для Острова.

Ночами, вытянувшись на постели, я представляла себе, как Мануэль спит сейчас рядом с Кораль в хижине Альвильды, среди зловонных испарений, которыми пропитался земляной пол, – и сердце у меня сжималось. Я утешала себя тем, что он, по крайней мере, не один. Зная Кораль, я понимала, что они заняты не романтическими мечтаниями, как другие влюбленные, – они думают о том, как сделать, чтобы изменить к лучшему этот мир.

Кораль была еще более радикальна, чем Мануэль. Она узнала, что ее бабушка, донья Эрмелинда, до того как познакомилась с доном Боливаром Маркесом, была лидером рабочих и однажды даже руководила забастовкой, дойдя вместе с работницами до ступеней Капитолия, где была избита и несколько недель провела в тюрьме. Кораль поехала в Понсе, нашла на старом кладбище могилу своей бабушки и положила на нее красную розу. Однажды Кораль сказала Кинтину:

– Либерализм – это сплошное лицемерие, которое никуда не ведет. Хватит нам изображать из себя Гамлетов – надо наконец действовать. Бывают моменты, когда насилие оправдано, потому что мир можно изменить только действием.

Политическая ситуация на Острове ухудшалась, и все мы были удивлены, когда в результате предварительного опроса, который состоялся незадолго до референдума, оказалось, что сторонники интеграции в состав США имеют совсем незначительное преимущество: у них было сорок девять процентов голосов. У сторонников свободного ассоциированного государства – сорок шесть процентов, у независимых – пять процентов. Но никаким предварительным опросам доверять нельзя: избиратели переменчивы, и ситуация могла поменяться в любой день. Те, кто был на стороне ассоциированного государства или на стороне независимых, говорили о том, что в качестве еще одного американского штата мы потеряем нашу самобытность и наш язык. Их противники без конца повторяли по радио и телевидению аргументы экономического характера. До зубов вооруженные статистическими данными, они сыпали долларами и сентаво, будто строчили из пулемета. Остров в тот год получил восемь с половиной миллиардов долларов из федеральных фондов, а в день, когда мы станем американским штатом, мы должны были получить еще три миллиарда долларов. Затраты на социальное страхование и медицинское обслуживание увеличились в последнее время вдвое по сравнению с тем, что было раньше. Даже после того, как мы заплатили федеральный налог, положительное сальдо было огромным – по меньшей мере пять миллиардов долларов.

– Не представляю себе, кто может остановить эту американизацию, – в отчаянии повторяла Кораль Мануэлю. – Мы никогда не станем независимой страной, сейчас даже сторонники свободного ассоциированного государства – и те в опасности.

Политическая атмосфера Сан-Хуана была чрезвычайно напряжена, стычки возникали по любому поводу. Наш губернатор, Родриго Эскаланте, проповедовал американскую государственность со страстностью священника-евангелиста, хотя по-английски говорил с заметным акцентом. Поскольку шевелюра у него была с проседью, враги окрестили его Петух Манило, но он вернул им посланный бумеранг и извлек из клички некоторую выгоду. На всех митингах он стал появляться с красивым белоснежным американским петухом.

Губернатор Эскаланте был известен тем, что принимал по отношению к инакомыслящим строгие меры. Он хотел, чтобы референдум прошел в атмосфере порядка и уважения к закону. Поэтому, когда за несколько месяцев до референдума в Университете Пуэрто-Рико началась забастовка, он приказал военизированным отрядам полиции войти в университетский городок. В потасовке погибли несколько студентов и один страж порядка, десятки людей были ранены. В редакции «Эль Мачете», газете независимых, случился пожар, после которого остался только пепел, но виновных так и не нашли. Полиция устроила тайную слежку за всеми гражданами, склонными к идее независимости, считая их неблагонадежными, несмотря на то что Партия независимых была признана легальной и участвовала в референдуме. Если к кому-то в гости заходил сторонник независимости, это было чрезвычайно опасно для хозяев, потому что они тут же попадали в список симпатизирующих. Дома, телефоны и машины сторонников независимости тайно прослушивались. То и дело банды хулиганов окружали глухой ночной порой их дома и избивали всякого, кто пытался войти или выйти.

За три месяца до референдума Кораль убедила Мануэля вступить в АК-47, группу активистов из Партии независимых. Мы узнали об этом от частного детектива, которого Кинтин нанял, чтобы следить за каждым шагом Мануэля. Члены этой организации собирались чуть ли не каждый день в Лас-Минасе, где повышали свой политический Уровень и разрабатывали план действий. Это было неподалеку от дома Альвильды, и Кораль с Мануэлем регулярно посещали эти собрания. Они должны были выучить наизусть «Красную книгу» Мао и потом цитировать ее вслух, вести дискуссии по «Капиталу» Маркса, так же как и по выступлениям Педро Альбису Кампоса. Мануэль читал медленно, ему было трудно продираться через малопонятные скучные тексты. Но с помощью Кораль, которая всегда читала их вместе с ним, он понемногу продвигался вперед.

Они также штудировали доклады правительства Пуэрто-Рико по гражданским и экономическим вопросам и подробно обсуждали невиданный рост потребления наркотиков, масштабы безработицы, которая достигла уже восемнадцати процентов, низкий уровень заработной платы – она была ниже прожиточного минимума, нищету муниципальных школ и больниц, масштабы смертности в результате убийств – почти что самые высокие в мире – и безнаказанного воровства. Все это зло, утверждали члены АК-47, – результат колониального режима, который царит на Острове и который ведет к утрате национального самосознания и самоуважения.

Грядущий референдум, говорили члены АК-47, может дать им возможность показать всем, что идея независимости Острова не умерла, что есть еще честные люди. Пуэрто-Рико должен стать социалистической республикой, построенной по кубинской модели. Каждые четыре года во время выборов Остров делился на две части: половина голосовала за интеграцию, половина – за независимость. Страх удерживал Остров в равновесии, балансируя на острие ножа. Страх перед чем? – спрашивал Мануэль у своих товарищей из АК-47. Страх выбрать наконец дорогу, которая уведет их от коллективной шизофрении. В конце концов, средний результат – это и означает не решаться ни на что. Споры о том, кто мы такие – пуэрториканцы или американцы, на каком языке нам говорить – на испанском или на английском, длятся уже столько времени, что у всех мозги распухли. Наш народ сам никогда не решит, кем он хочет себя видеть. Необходим толчок, – пусть кто-нибудь поможет ему выбрать свою судьбу. Молодежь из АК-47 готова была это сделать.

Мануэль и Кораль были убеждены в правоте своих товарищей. Они всю душу вкладывали в служение общему делу: собирали деньги, помогали организовывать забастовки, продавали, размахивая газетой над головой, как флагом, «Эль Мачете» на улицах и при этом рисковали жизнью, лавируя на мостовой между машинами.

Они мечтали о родине, где все будут свободны от наркотиков, невежества и нищеты, где никто не будет нежиться на простынях из вышитого льна и подушках из гагачьего пуха, как в доме на берегу лагуны, тогда как столько людей спят на земляном полу. И что самое важное – они хотели, чтобы над страной развевался пуэрто-риканский флаг и звучал национальный гимн, и чтобы это не считалось преступлением, и чтобы можно было спать с открытыми окнами, не боясь, что к тебе придут и изобьют. А так как они действительно любили свою страну и рабочий класс, к которому теперь принадлежали, то верили, что для достижения этой цели все средства хороши, ведь так говорили товарищи из АК-47. Мануэль и Кораль были согласны с ними во всем.

Когда в АК-47 узнали, что Мануэль приходится правнуком Аристидесу Арриготии, шефу полиции, виновному в расстреле националистов в Вербное воскресенье, и что он сын Кинтина Мендисабаля, миллионера, хозяина фирмы «Импортные деликатесы», они потребовали, чтобы он внес в общее дело значительный денежный вклад. В конце концов, семья Мендисабаль нажилась, как никакая другая, и завладела столькими богатствами, как никто на Острове. О доме на берегу лагуны в Лас-Минасе ходили легенды. Все только и говорили о террасе, выложенной мозаикой из золота в 24 карата, где танцевали и веселились до утра и где слуги спали в подвале. Мануэля растили на кремах и взбитых сливках, его плоть и кровь, даже его мысли – это продукт немилосердной эксплуатации бедняков. И его долг – внести щедрый вклад в общее дело. Мануэль говорил им, что денег у него нет, что он поссорился с отцом и тот выгнал его из дома, но ему не верили. Он чувствовал себя виноватым и попытался собрать кое-какую наличность. Продал спиннинг, видеокамеру «Кэнон», коллекцию марок и даже синюю «веспу» и отдал все деньги товарищам, но они только посмеялись над ним и сказали, что этого недостаточно.

Тогда же члены группы АК-47 велели ему, чтобы он привел на занятия по повышению квалификации младшего брата. Если тот не может оказать экономическую поддержку, то по крайней мере может вступить в организацию и стать одним из них. Они слышали, что Вилли очень способный: надо подумать, чем он сможет им помочь. Мануэль через Перлу послал Вилли записку, чтобы тот пришел в дом Альвильды. Вилли откликнулся тотчас же: он был так рад увидеться с братом! Теперь они уже вместе ходили на собрания группы.

Вилли, Кораль и Мануэль садились на пол и читали «Красную книгу» Мао Цзэдуна. Мануэль относился к этому очень серьезно, даже слишком серьезно, по мнению Вилли. Члены группы АК-47 никогда не слушали музыку и почти не разговаривали между собой. Они никогда не смеялись; всегда ходили, сурово нахмурив брови. Вилли заметил, что, когда Мануэль читал вслух книгу Мао, у него дрожал голос и он опускал голову, будто молился. Но Вилли был на все готов, лишь бы оставаться рядом с братом, так что он никогда не делал замечаний. В конце концов, и он был согласен с тем, что на Острове царит социальная несправедливость.

Вилли выучивал все с неимоверной быстротой. Скоро он мог цитировать все тексты слева направо и справа налево, и в «Эль Мачете» ему стали давать задания. По вечерам он писал рецензии на книги и статьи, в которых изобличалось социальное зло. Однажды лидер АК-47 пригласил его для личного разговора. Он спросил Вилли, не хочет ли он работать у них постоянно, отдавая этому все свое время, – для рекламной кампании требуется художник.

– До референдума остался месяц, нам пригодится любая помощь, – сказал ему лидер. – Мы не можем платить тебе за работу, но ты заработаешь себе политический капитал на будущее. Когда-нибудь мы вернем тебе все с лихвой – тогда, когда уничтожим предателей, стоящих у власти.

Вилли предложение не принял. Если работать на них, тогда надо бросать занятия рисованием, что было для него невозможно. В то время он делал несколько серьезных работ, и ему хотелось закончить их до возвращения в Институт Пратта после каникул.

Руководству АК-47 не понравился отказ Вилли. На ближайшем собрании его публично заклеймили позором. Его картины слишком эгоцентричны, они говорят о разлагающем влиянии привычки к наслаждениям. А где политическое содержание его произведений? Стыдно посвящать себя рисованию абстрактных фигур, каких-то нелепых разноцветных ромбов, когда страна тонет в коррупции и ей так необходимы художники, способные ее разоблачить.

Вилли сидел на полу, и ему было стыдно. Он ждал, что Мануэль заставит замолчать этих говорунов, но тот не произнес ни слова. Он сидел, сурово глядя в одну точку, будто тоже осуждал младшего брата. Вилли рассердился и ушел с собрания, хлопнув дверью. Он вернулся в дом на берегу лагуны на яхте «Бостон Валер» в одиночестве. Он в последний раз присутствовал на собрании АК-47 и в последний раз пытался наладить отношения с Мануэлем.

38. Забастовка в компании «Импортные деликатесы»

У Кинтина опять пропал сон. Часто он всю ночь напролет бродил по дому в темноте. А если я вставала, шла за ним и пыталась убедить лечь в постель, он злился. Иногда я следила за ним тайком, прячась за мебелью, и слышала, как он молится святым, изображенным на картинах. Однажды ночью я увидела, как он встал на колени перед распятым «Святым Андреем» и услышала его слова: «Все мы окажемся на кресте, но я никогда не думал, что со мной это произойдет так скоро. Чтобы мой сын мог носить с достоинством наше имя, я убивал себя на работе, и все оказалось напрасно».

Он только что узнал, что Мануэль оставил работу – перестал появляться в магазинах. Петра сказала нам, что он больше не живет и в доме Альвильды. Частный детектив Кинтина доложил, что члены АК-47 велели ему готовить для них еду и даже убирать хижину, где они скрывались. Получалось, что Мануэль превратился в добровольного заложника. Но что больше всего угнетало Кинтина – это то, что в «Испанском казино», в спортивном клубе Аламареса, во всех приличных домах Сан-Хуана только и разговоров было о том, что наш сын перешел к независимым.

Меня это не слишком беспокоило. Мануэлю был двадцать один год, и он имел право жить так, как ему хочется. Но его молчание было для меня как нож в сердце. Ни одного слова, ни одного звонка больше чем за три месяца. Мы могли умереть, а он бы даже и не узнал об этом. «Если любишь своего сына, не удерживай его дома – пусть летит из гнезда, – услышала я однажды слова Петры. – Это не значит, что ты его потеряла. В день, когда ты меньше всего ждешь, он снова появится здесь».

– АК-47 – опасная организация, – сказал нам частный детектив. – Полиция уже давно охотится за ними. Они наверняка устроят какой-нибудь криминал и исчезнут, а отдуваться придется Мануэлю.

Через несколько дней мы получили анонимку: или мы оставим Мануэля в покое, или, как говорится, должны будем пенять на себя.

Кинтин разозлился и велел усилить слежку за Мануэлем. К детективу присоединились несколько полицейских агентов и повсюду следовали за Мануэлем. Благодаря его деду, полковнику Арриготии, память о котором вызывала неизменное уважение, у Кинтина еще оставалось несколько друзей среди военных.

Его беспокоила обстановка в «Импортных деликатесах». Он боялся, что если с ним что-нибудь произойдет, то фирма, наш дом и коллекция картин – все, что у него есть, – попадут в руки террористической организации, которая завладела волей нашего сына. В день, когда мы получили анонимку, как раз перед уходом на работу, Кинтин сказал мне, что собирается составить новое завещание. Он хотел отдать все свое имущество в распоряжение фонда, который будет управлять им до тех пор, пока к Мануэлю не вернется рассудок. Если же рассудок так и не вернется, фонд будет распоряжаться имуществом Кинтина и в будущем и может иметь хороший доход от коллекции картин.

– А что будет с Вилли? Ведь он ни в чем не виноват. Разве справедливо лишать его наследства? Почему он должен платить за безумства Мануэля?

Но Кинтин упорствовал.

– Я не могу оставить все состояние Вилли, а Мануэлю ничего. Кроме того, я никогда не был уверен в том, что Вилли – мой ребенок.

В тот же день, когда Кинтин ушел в офис «Импортных деликатесов», ко мне в комнату поднялась Эулодия и сказала, что меня хочет видеть Петра. Она ждала меня в общей комнате нижнего этажа; Брамбон, Эулодия и обе ее правнучки тоже были здесь.

– Я хочу, чтобы ты предупредила кое о чем своего мужа, Исабель, – сухо сказала Петра. – Из-за его высокомерия Мануэль ушел из дома, а сейчас он забыл, что семья Авилес позволила ему усыновить Вилли. Но Вилли принадлежит нам. Если Кинтин лишит его наследства, мы скажем Вилли, кто его отец, и тогда Кинтин потеряет обоих сыновей, потому что Вилли решит, что отец стыдится его.

Я поднялась к себе охваченная страхом. Мне оставалось только ждать, когда Кинтин вернется из офиса, чтобы рассказать ему о требовании Петры.

Кинтин пришел вечером, но поговорить с ним я не смогла. Он и так был вне себя из-за того, что творилось в компании.

– У нас никогда не было профсоюза, как вдруг «Анаконда», худший профсоюз из всех, взяла нас за горло. – сказал он мне, когда мы сели ужинать.

Я слышала об «Анаконде» – это был такой же могущественный профсоюз, как «Бурый медведь». Оба славились тем, что если кто-то попадал в их лапы, его уже не выпускали из объятий до тех пор, пока у бедняги не начинали хрустеть кости.

– Я сказал служащим совершенно определенно, что никакого профсоюза не будет. Тогда они стали угрожать забастовкой.

Он был такой злой и так размахивал серебряным ножом, как будто забастовщики были прямо перед нами. Я не решилась подступиться к нему с делом, о котором говорила Петра.

На следующий день Кинтин уволил пятьдесят служащих – половину сотрудников «Импортных деликатесов», – прежде чем они успели организовать профсоюз. У него имелись осведомители, так что нетрудно было обнаружить главных заговорщиков. Но было уже слишком поздно. На следующее утро очень рано – не было и шести, потому что мы еще были в постели, – зазвонил телефон. Звонил один из охранников магазина, он доложил Кинтину, что около офиса собираются какие-то люди. Кинтин сел в машину и поспешно уехал. Вечером он рассказал мне о том, что произошло.

Подъехав к магазину, он увидел у главного входа толпу служащих. На тротуаре стоял грузовик, снабженный микрофоном. Несколько человек взобрались в кузов и оттуда воодушевляли забастовщиков, повторяя их лозунги. Улица была похожа на помойку: везде валялись винные бутылки, разбитые о стены магазина, колбасы, ветчина, ящики из-под трески, вывернутые прямо на мостовую. Повсюду рылись бродячие собаки. Несколько окон было разбито камнями. Кинтин как раз выходил из машины, когда появился полицейский патруль. Началось настоящее сражение. Полицейских и забастовщиков будто охватил азарт корриды. Немного погодя приехала пожарная машина, и пожарные разогнали демонстрантов струями воды.

Через несколько часов ситуацию удалось взять под контроль. Кинтин вернулся домой в пять часов, раненный в правый висок. В него попали камнем, когда он выходил из магазина, сказал он мне, вытирая кровь носовым платком. Я попыталась посмотреть, сильно ли его ранили, но Кинтин все продолжал говорить. Из-за забастовки прекратились все текущие продажи с компанией «Аксьон де Грасиас», сказал он. Вина, орехи, паштет из индейки, да и сами индейки, которые прибыли от компании «Фри Ранг Фарм», штат Кентукки, – все это складировалось в огромных холодильниках «Импортных деликатесов», но они продолжали прибывать, а он не мог получить все это, потому что ему не хватало служащих. Теперь ему придется дать объявление в газете и начать отбор людей из того множества, что к нему явится, и набрать новый штат, а в это время товар будет гнить на причале. Это означало тысячи долларов убытка. Он поклялся, что вызнает, кто был инициатором забастовки, даже если ему придется вытаскивать информацию клещами из тех служащих, кто еще остался. В конце концов мне кое-как удалось его успокоить, а потом промыть и забинтовать рану, которая, слава богу, оказалась неглубокой.

Было около десяти часов вечера – Кинтин уже лежал в постели, прижимая к виску грелку со льдом, – когда я случайно выглянула в окно нашей комнаты и застыла от ужаса. Перед домом собрались забастовщики, прямо на тротуаре авениды Понсе-де-Леон. У многих были плакаты и лозунги, и они обращались через громкоговоритель к группе любопытных, которые понемногу скапливались на тротуаре. Это была необычная для Аламареса забастовка. Люди из рабочего квартала или из Лас-Минаса не осмеливались показываться в Аламаресе, где полиция специально занималась тем, что высылала тех, кто здесь не жил. Но в этот раз все случилось по-другому. По крайней мере пятьдесят рабочих шагали по улице, с обеих сторон окаймленные двумя рядами пальм, которые, казалось, были с ними заодно.

Служанка семьи Беренсон, что жила в викторианском особняке с портиком напротив нашего дома, и служанка семьи Кольбергс – хозяев дома по соседству с нашим, который тоже был построен по проекту Павла, вышли на улицу посмотреть, что происходит. Вдруг я увидела, что Петра, Эулодия, Брамбон, Кармина и Виктория, как были, в униформе, тоже присоединились к ним. Когда я увидела, что наши соседи выходят на улицу и тоже собираются на тротуаре перед домом, то не знала, куда мне спрятаться от стыда.

Забастовщики стали ходить по кругу и громко выкрикивать:

– Кинтин, подай нищему монетку! Кинтин, у тебя крошки хлеба не выпросишь! – кричали они, потрясая кулаками, и кидались камнями в стену дома.

Кинтин спал крепко. Гул кондиционера перекрывал уличные крики, но, когда камень попал в стекло и разбил окно, он проснулся. Мы вместе бросились на улицу и увидели Вилли, который стоял рядом с Петрой, – лицо у него было встревоженное.

– Беги домой и вызови полицию! – крикнул ему Кинтин, а сам наклонился, чтобы поднять с земли камень. Но Вилли не тронулся с места. Будто врос в землю.

На улице было совершенно темно, потому что манифестанты перебили камнями все фонари. Во главе группы шел высокий молодой человек, который кричал: «Кинтин, скупердяй, дай нищему на лохмотья!» Лица его было не видно, но я тут же узнала его: это был Мануэль.

Он двигался бесшумной кошачьей походкой, направляясь к толпе, которая распевала во все горло, как хор одержимых, и то и дело откидывал назад длинные волосы – то с одной стороны, то с другой, – будто бросал вызов. Что-то от дикого зверя сверкнуло в его взгляде, когда он увидел, что я стою на тротуаре. Он хотел и меня втянуть в этот бунт, в позорище, где только что смешали с грязью его отца. Меня охватила дрожь, и я отвела глаза.

– Я знаю, как расправиться с этими ублюдками! – крикнул Кинтин и исчез в доме. Я испугалась, что он возьмет пистолет Буэнавентуры, и крикнула Вилли, чтобы он помешал отцу это сделать.

Но Кинтин придумал другое. Из сада позади дома стремглав выскочили две черные молнии и бросились на улицу. Кинтин выпустил Фаусто и Мефистофеля.

Собаки были разъяренные. Их отпускали только на ночь и только в той части сада, которая была обнесена решеткой. Они всегда кружили неподалеку, охраняя дом от нападения. Я окаменела, когда увидела, как они бегут с громким лаем, роняя пену из пасти. Соседи, слуги, манифестанты – все бросились врассыпную. Только Мануэль и небольшая группа забастовщиков, вооружившись палками и камнями, устояли перед нападением.

В эту самую минуту появился полицейский патруль и, мигая синим огнем воющей сирены, разогнал митингующих. Испугавшись выстрелов, собаки тоже убежали. Мануэль бежал вместе с товарищами, преследуемый полицией. Я беспокоилась, потому что нигде не видела Вилли. И вдруг заметила, что он бежит рядом с Мануэлем, пытаясь увернуться от ударов полицейских дубинок, которые сыпались на него градом.

Его приняли за одного из забастовщиков, все лицо у него было в крови. У Мануэля были длинные ноги, но Вилли схватили сразу же. Я увидела, как на него надели наручники, и тут же потеряла его из виду. Мануэль с товарищами бежал по направлению к разбитому грузовику, который ждал их в конце улицы. Они оторвались от полицейских, но собаки наступали им на пятки. Некоторые были уже избиты до крови, однако им всем удалось забраться в кузов грузовика. Машина заурчала и стала медленно удаляться, а за ней с лаем бежали злые собаки.

И тут произошло нечто странное. Мануэль спрыгнул с грузовика на землю и встал перед собаками. Какой-то парень протянул ему с грузовика железный прут, и Мануэль размахивал им, как копьем. Мефистофель узнал Мануэля и остановился, виляя хвостом в знак приветствия. Но Фаусто был взбудоражен запахом крови и бросился на Мануэля. Тот ударил его железным прутом и перебил хребет. Потом он догнал грузовик, вскочил в открытый кузов и скрылся из виду. Кинтин подбежал к Фаусто и взял его на руки, но пес был мертв.

Я буквально сходила с ума, потому что нигде не могла обнаружить Вилли. Наконец я увидела, как несколько полицейских кого-то избивают, и с криками бросилась к ним. Они не хотели меня пропускать, они были похожи на голубую стену из накачанных мускулов. Я поняла, что там Вилли. Поскольку все остальные скрылись, полицейские решили разобраться с ним. Сквозь лес ног, обутых в сапоги, похожие на столбы из черной пыли, я видела своего сына, распростертого на земле, которого били ногами. Глаза у него закатились, в уголках губ выступила пена, как в тот день, когда случился приступ эпилепсии.

Я толкала и пинала ногами полицейских, которые мешали мне пройти, и наконец добралась до Вилли, но Петра уже опередила меня. Она была похожа на ветряную мельницу: ее руки взлетали, словно лопасти, раздавая удары направо и налево, а удары ее железных кулаков были похожи на раскаты грома. Полицейские были так поражены, что не посмели остановить ее, и позволили пройти. Вдвоем с Петрой мы подняли Вилли с земли и отнесли домой.

Несколько часов Вилли был без сознания. Мы вызвали врача, и он рекомендовал полный покой. Выписал в случае внутреннего кровотечения какое-то лекарство против тромбоза. Мы с Петрой всю ночь не отходили от него – меняли компрессы на ранах и поили целебными отварами.

– Его спасла фига Элеггуа, – сказала Петра. – Слава богу, она была на нем.

На следующий день Вилли пришел в сознание, но был еще очень слаб. Правый глаз у него так распух, что он не мог его открыть.

Мануэль исчез. Он не появлялся в доме Альвильды, и теперь никто, даже Петра, не знал, где он находится. Кораль, конечно, знала, но не говорила никому. Она снова жила с родителями и с ним не виделась, чтобы не навести детективов на след. Кинтин был убежден, что Мануэль скрывается вместе с террористами.

– Я требую, чтобы полиция нашла его! – кричал он по телефону офицеру гарнизона Аламареса. – По вашей милости над нами смеется весь город!

Вилли считал, что АК-47 похитили Мануэля. Сам он не способен был на участие в подобной акции. Кинтин обвинил Вилли в том, что тот выдумывает небылицы, лишь бы защитить брата. Я же после забастовки никак не могла оправиться от ужаса. Я вспоминала искаженное ненавистью лицо Мануэля, и кровь застывала у меня в жилах. Я едва узнала его тогда. Он напомнил мне одного из демонов на картине Филиппо д'Анжели «Гибель мятежных ангелов».

Когда наконец опухоль спала, оказалось, что Вилли плохо видит правым глазом, и мы отвели его к офтальмологу. Врач осмотрел его и сказал, что вследствие побоев повреждена сетчатка. Он посоветовал носить очки и со всей определенностью сказал, что Вилли уже никогда не будет видеть этим глазом так же хорошо, как раньше. Я разозлилась на Кинтина. Если бы он вовремя вмешался, полицейские не посмели бы так ужасно избить Вилли. Но я была настолько душевно опустошена, что у меня не было сил его упрекать. Избыток адреналина у мужчин порой заставляет их вести себя довольно странно. Кто знает, быть может, Кинтин говорит правду, и он действительно не знал, что полицейские избивают Вилли.

Мало-помалу моя злость на Кинтина улеглась. Он тоже страдал: он потерял любимого сына. Мы утешали друг друга, и каждый из нас пытался разделить с другим свою трагедию. Я делала для примирения все возможное, но у меня ничего не получалось.

Воспоминание о Мануэле, который руководит мятежом, подтолкнуло Кинтина кое-что исправить в завещании, о котором он мне говорил.

– Мануэль – лидер «Анаконды», одного из самых непримиримых профсоюзов Острова, кроме того, он террорист. И ты считаешь, это справедливо, если он унаследует «Импортные деликатесы»? – грозно спросил меня Кинтин однажды вечером, как будто это я была виновата во всем, что произошло. – Он наверняка отдаст наше состояние независимым. Вилли не будет ему возражать, потому что он всегда боготворил старшего брата и делал все, что тот ему говорил. Их обоих абсолютно не волнует доброе имя Мендисабалей. Мое состояние заслуживает лучшей судьбы.

В тот же день он отправился к сеньору Доменечу, чтобы внести изменения в завещание, и велел мне тоже подписать его.

Мне совсем не хотелось защищать Мануэля, да у меня и не было аргументов для защиты. Но Вилли – дело другое. Он не участвовал в забастовке; его избили, хотя он не виновен. Было несправедливо лишать его наследства. Но я успокаивала себя тем, что со временем ярость Кинтина пройдет, и верила, что позднее он изменит свое решение.