Текст книги "Дверь в никуда"

Боль и ужас. Об этом трудно говорить. Она опять передернула плечами.

– Ты боялась?

Энни подумала о Тибби. Мать вернулась из хосписа к своему мужу и розам. Но была уже слишком слаба, чтобы заниматься любимым делом.

«Она увидела как ты стала взрослой, она увидела своих внуков».

Да, а что у нее было еще?

– Я боялась. И… ненавидела тоже. Думаю, это была ненависть. И еще было чувство, что все оборвалось так быстро! Было горько, что мне не дали… дожить до конца. Завершить то, что я делала.

Мартин окинул взглядом комнату. Рядом с камином стояла проволочная корзина с игрушками Бена, на каминной полке. Среди безделушек из китайского фарфора, свечей и приглашений на детские утренники, – кувшин с нарциссами.

– Ты хотела завершить то, что делала здесь? Да, Энни?

– Да, выполнить долг матери и жены.

Эти слова, сказанные вслух от многократного употребления казались поблекшими и пустыми.

– У нас ведь все было нормально, правда? – спросила Энни. – И нам, всем четверым, было хорошо, да?

Всем четверым? Всегда ли? И вновь Мартин вспомнил годы их совместной жизни, и вновь страх потерять все холодной дрожью пробежал по его телу.

Он смотрел на жену, сидящую напротив него, и чувствовал, как гнев и раздражение последних дней вновь охватывают его.

– Да, было, – сказал он. – И, может быть, будет опять, Энни, когда все это забудется.

Как только Мартин произнес эти слова, в ту же секунду он понял, что сказал не то и не так. Он резко повернулся на стуле, нож загремел в тарелке. Мартин посмотрел на стол и увидел, что еда, к которой он едва притронулся, давно остыла. Он резко отодвинул тарелку. Энни все еще держала школьный свитер Томаса, и клубок шерстяных ниток скатился на ковер и лежал рядом с ее креслом.

– Я не смогу забыть, – слова ее падали как капли ледяной воды.

– Энни, – он с трудом старался говорить спокойно, – ты сможешь… если только сама захочешь. Случилось ужасная нелепая вещь. Единственное, что тебе сейчас остается сделать, поблагодарить судьбу, и забыть обо всем остальном.

– Если бы только это было так просто, – прошептала Энни, – если бы…

Мартин молчал, чувствуя, как кровь стучит у него в висках. Наступил самый ответственный момент, и он еще может надеяться, что все как-то уладится.

Энни продолжала все тем же тихим голосом, глядя на детский свитер у себя на коленях:

– Я думаю, что без Стива я бы не выжила. Стив заставил меня продержаться. Он заставил меня поверить, что мы выберемся. Я не очень смелая, ты это знаешь. Он заставил меня стать храброй…

– Как? – слова застряли у Мартина в горле. Он тоже помнил тот день. Дикий холод перед разрушенным фасадом, коридоры полицейского участка, прокуренный воздух штабного вагончика и жесткая твердость штукатурки, когда он бросал ее вместе со спасателями.

– Мы разговаривали… Мы могли дотянуться друг до друга только кончиками пальцев. Мы дергали друг друга за руки и разговаривали. Иногда мне казалось, что я уже не говорю, а просто думаю, но думаю вслух, потому что он все равно слышал меня. И я тоже слышала его. Когда думаешь, что все равно умрешь, неважно, о чем говорить, ведь так?

– О чем же вы говорили?

– Мы рассказывали друг другу о нашей жизни. Все важное и не очень…

Снова наступило молчание. Мартин мысленно представил свою жену там, под обломками. Он видел ее тяжело раненую, с рукой, протянутой незнакомцу, слышал ее голос, ее шепот в темноте, когда она рассказывала Стиву о всех больших и маленьких событиях своей жизни, только ему!

– Ты думала обо мне, Энни? – раздраженное нетерпение собственного вопроса поразило его и он огорченно отметил про себя: – Всегда мы вот так торопимся.

Энни сняла с коленей рукоделие, подошла к нему и опустилась перед ним на колени на ковер.

– Конечно…

Мартин ничего не сказал.

– … Я рассказала ему о тебе, и детях. Мне было невыносимо думать, что наша жизнь должна вот так жестоко и насильственно оборваться.

Он осторожно протянул свою руку и нежно коснулся ее волос. Они еще не отросли и их короткие концы напомнили ему, как неосторожно, почти грубо, их отрезали тогда, сразу же после катастрофы.

– … Я рассказала ему о том, как мы встретились, и обо всем, что произошло после. Обычные вещи. Дом, и сад, и все, что мы делали и создали вместе.

«СОЗДАЛИ…ДЕЛАЛИ».

– И он тебе рассказывал о том же?

– Да. Не очень веселые вещи.

– А после? – осторожно спросил Мартин, – его рука все также перебирала ее волосы. Он посмотрел на лицо жены и увидел, что она плачет. Слезы катились в уголках ее глаз и одна за другой стекали по щекам. – В самом конце… Ты знаешь, казалось, что это уже совсем конец… всему. Он стал для меня более важным и нужным человеком, чем кто-либо в целом мире. Он стал так близок мне, что я… Я уже не знала, где кончаюсь я и начинается он.

Рука Мартина на ее волосах еле заметно вздрогнула. Он заглядывал в провал там, в развалинах, и видел при свете прожекторов, как Стив все еще лежал, вытянув руку по направлению и тому месту, где перед этим была Энни. Мартин почувствовал во рту горький привкус обиды и заговорил, стараясь быть спокойным и убедительным.

– Но потом ведь вас спасли. И все закончилось. – Если не считать, конечно, того, что это совсем не кончилось. Он ведь сидел о женой в машине «скорой помощи» и помнит, как она открыла глаза и посмотрела на него с недоумением и разочарованием.

Когда Энни промолчала, Мартин решил притвориться непонимающим, чтобы заставить жену рассказать обо всем, хотя и знал, что ему не будет легче от ее откровенности.

– Я понимаю. После всего, что пришлось вынести, легче вдвоем делить испытанный ужас и шок пережитого. Никто, кроме него, не мог бы понять, каково вам пришлось там, под обломками здания. И, конечно, потом вы поддерживали друг друга, покалечились. Вы были опорой друг другу.

Энни подняла голову, посмотрела в лицо мужу.

– О, нет! – воскликнула она. В ее глазах все еще стояли слезы, но сами они сияли чистым светом.

– Совсем не то! Наоборот, это была радость. Настоящее счастье от того, что живешь, понимаешь?

Мартин попытался вспомнить все эти дни. Он был занят с сыновьями, водил их гулять и все время волновался за жену. У него не было возможности радоваться. Первый светлый луч надежды появился, когда врачи сказали ему, что Энни будет жить. Он тогда навестил Стива, потому что считал, что и Стив должен об этом узнать. Это был самый канун Рождества. Мартин вспомнил, что уже тогда он почувствовал что-то неладное. Боль и страх потери охватили его с удвоенной силой.

– О, да! – прошептал он так тихо, что Энни едва услышала, что он говорит. – Думаю, что я понимаю это.

«НАДО СКАЗАТЬ ЕМУ ПРАВДУ, – подумала Энни. – СЕЙЧАС, КОГДА МЫ И ТАК ДАЛЕКО ЗАШЛИ».

– Все выглядело так прекрасно. Все вокруг было таким новым, дорогим и особенным. Стив чувствовал то же самое. Я думаю, что такое единодушие во взглядах и настроениях у нас со Стивом случилось еще и потому, что… что мы… Что мы полюбили друг друга.

Итак, Мартин услышал наконец, как она произнесла эти слова.

И сразу вся его решительность терпеть, ждать и надеяться оказалась бесполезной. Он уже с трудом сдерживал слепой, отчаянный гнев на «этих двоих». Мартин подумал о Томасе и Бенджи, спящих наверху, и о том, что будут значить для них несколько таких простых и страшных слов Энни. Он и сам не мог представить, как будет жить без жены, без ее любви.

– Энни… – простонал он, – ты понимаешь, что говоришь? Ты знаешь, какое горе нам все это принесет?

Не имея больше сил, чтобы дальше сдерживаться, Мартин вскочил на ноги, со всей силы грохнул кулаком по столу и сбросил на пол поднос с едой. Энни сквозь слезы смотрела на разбросанную по полу и ковру еду.

– Знаю, – прошептала она. – Я так много об этом думала…

– Ну и что же ты собираешься делать?

Энни вспомнила Тибби и ту жизнь, которую выбрала для себя ее мать. Интересно, а какой выбор сделаешь ты? Она снова ощутила, как дорога жизнь, как чудесно и важно было ее возрождение в больничной палате.

– Если бы я знала, – безнадежно прошептала она. – Я не знаю, что делать… Это правда.

Мартин подошел к окну, резко отдернул штору и посмотрел на улицу, потом вернул занавеску на место.

– Ты с ним спала?

– Один раз, – выдохнула Энни.

И вновь тяжелое молчание повисло в комнате. Мартин обессилено опустился на стул, а его жена так и осталась сидеть на коврике, неловко поджав затекшие ноги.

Наконец, Мартин мягко сказал:

– Люди, прожившие столько лет вместе, как мы с тобой, что они испытывают друг к другу? Я имею в виду, что их соединяют в чистом виде, если отбросить все подпорки привычек, традиций, привязанностей. Они не любят друг друга, во всяком случае, это не та любовь, о которой ты говоришь.

Энни вспомнила счастье, испытанное ею вчера в ресторане и потом в той полутемной комнате со Стивом.

– Нет, – с горечью в голосе сказала она, – не та…

– Ну, так и что же это тогда?

Она хотела ответить, и подыскивала слова поточнее, но Мартин заговорил опять сам:

– … Это дружба, симпатия. Мы старые друзья, Энни. Мы всего этого достигли вместе. – Он сделал круговой жест рукой, лицо его было спокойно, но Энни чувствовала, как весь он внутренне напряжен.

– Я все еще люблю тебя, Энни! Не знаю, та у нас с тобой любовь или не та, но я-то тебя все еще люблю, Энни, и тебе это хорошо известно! Но самое главное для нас сейчас в другом, правда? Мы всегда уважали друг друга. Возможно, в последнее время что-то упустили в нашем взаимопонимании, возможно, мы оба в чем-то виноваты, но ведь нельзя же взять и зачеркнуть счастье, то счастье, которое мы и наши дети испытали в этом доме. Ведь не может же оно исчезнуть после стольких лет.

Но Энни и на этот раз не сказала ни слова, и тогда Мартин спросил еще раз, уже прямо указывая на желательный ответ:

– Неужели это ничего для тебя не значит? – Энни протестующе взмахнула рукой.

– Ну, конечно, значит очень много, Мартин, годы ведь не вычеркнешь.

И все же они были разделены сейчас, в эту минуту, среди теплого уютного полутемного дома. Энни поняла, что никогда не сможет объяснить Мартину события в том супермаркете изменили все ее будущее, заставили переосмыслить собственную жизнь и подтолкнули к тому, что она полюбила случайного знакомого.

– Что ты теперь собираешься делать? – снова спросил Мартин. Она подняла голову.

– Я не знаю, как смогу жить без… него.

Энни почувствовала, как ее слова ударили мужа. Ей захотелось закрыть глаза, чтобы не видеть муку, исказившую его лицо.

Он мог закричать на нее, бросить ей в глаза множество ужасных и справедливых слов, которые так и рвались у него из груди, но усилием воли сдержал себя.

Когда, наконец, Мартин понял, что вновь может владеть собой, он очень медленно, словно старательно выговаривал слова какого-то незнакомого языка, произнес:

– Я не позволю тебе уйти, ты моя жена. Мать моих детей.

– Господи, ну что я еще могу сказать тебе? – Мартин сжал кулаки, костяшки его пальцев побелели.

– Вот что я тебе скажу, Энни. Если ты… когда ты… если ты все-таки примешь какое-нибудь решение… в общем, я хочу, чтобы ты сначала все как следует обдумала. А вот и все. Только решай побыстрее.

Все, что ему еще оставалось сделать, это встать и уйти, сгибаясь под тяжестью обрушившихся на него слов.

«Я НЕ ЗНАЮ, КАК БЕЗ НЕГО ЖИТЬ». Мартин неловко встал, покачнулся и вышел, плотно притворив за собой дверь.

Энни слышала, как он ходит наверху, слышала его шаги. Потом стукнула дверь комнаты для гостей. Мартин ушел спать в свободную комнату. А Энни по-прежнему сидела на ковре, глядя прямо перед собой и едва дыша от боли, которую им обоим причинили ее слова. Наконец, она подогнула колени, положила на них голову и снова уже в который раз стала мучительно размышлять, пытаясь найти хоть какое-нибудь решение неразрешимых проблем.

Две недели прошли так, словно их прожил кто-то другой. По утрам, когда Энни просыпалась, она, забыв обо всем, чувствовала себя легко и свободно. Но это состояние длилось всего одну-две секунды после пробуждения. Потом действительность возвращалась к ней, и надо было вставать и идти, и жить, а вечером снова ложиться спать.

Эта жизнь более отчетливо, чем когда-либо еще, дала ей понять, что у них с Мартином была, действительно, просто дружба. И когда ее не стало, – это понял даже Бенджи. Однажды, рано утром, он пришел в спальную в своей голубенькой пижаме и, увидев мать одну в широкой кровати, спросил:

– А ты с папой больше не дружишь?

Энни не нашлась, что сказать, и вместо ответа протянула к нему руки. Но, даже когда сын подошел, она почувствовала, что он старается отстраниться от нее, словно еще не решил, кому из родителей отдать свое предпочтение и на чью сторону стать. Это ранило ее даже больше, чем предполагаемая разлука с близкими.

С этой своей печалью она пошла к Стиву, хотя и пыталась не показывать виду.

– Прости меня, – сказала она. – Я ведь говорила тебе в самом начале, что наше счастье сделает все вокруг несчастным.

Но, Стив был нежен и тверд. Он усадил ее рядом с собой на глубоком черном диване, обнял и заставил рассказать обо всем. Он внимательно слушал Энни, не размыкая объятий, пока ее напряжение и чувство вины не стали угасать. А потом они пошли в спальню, и Стив, потянув за руку, уложил Энни рядом с собой. Это было восхитительно, чувствовать как бережно и властно мужские руки раздевают ее. Стив знал, когда нужно терпеливо и ласково уговаривать, а когда настаивать; он знал, когда можно предоставить Энни взять инициативу в свои руки. Наконец, соскользнули и трусики, и последнее, что еще оставалось на Энни. Она поразилась тому, как сильно она желает Стива! Энни села на бёдра мужчины, и толчки наслаждения в ответ на его движения снизу вверх заставили изогнуться дугой ее тело. Потом она легла на него, и их губы слились в поцелуе, а затем, все также, не разжимая объятий, и помогая друг другу, они поменялись местами, но и теперь, когда Энни оказалась на спине, их движения по-прежнему продолжались все в том же упоительном режиме.

Вверх… вниз… вперед… назад…

А потом наступил покой…

– Ты очень темпераментная, Энни, – когда все закончилось, – сказал ей Стив.

– Знаю, – радостно и без тени смущения ответила она ему. – Это ты меня сделал такой.

Несмотря ни на что, они по-прежнему были счастливы в краткие часы свиданий. Когда они кончили заниматься любовью, то встали, не спеша оделись и вышли на улицу. Стив повел ее по тихим, неприметным улочкам. В тот день они обедали в небольшом еврейском ресторанчике.

Стив знал множество таких интересных местечек, уютных, нешумных и изысканных. Иногда они ходили на любительские постановки каких-то забавных пьес. Однажды оказались на концерте органной музыки в старой церкви, похоже выстроенной самим Кристофером Реном, где-то в Сити. По тому, как на нее смотрели незнакомые люди, Энни знала, что непохожа на других женщин. Она светилась от счастья и жила такой насыщенной, такой великолепной жизнью, как уже и не надеялась никогда пожить. Энни с радостью отдавала себя этим счастливым минутам, потому что без них не было оправдания тому холоду и мраку, которые наполняли остальные часы ее жизни. Их времяпрепровождение мало чем напоминало те беззаботные и безденежные дни, которые она когда-то давным-давно, проводила с Мэттью, и все же короткие встречи со Стивом часто напоминали ей те времена.

А иногда, глядя на Стива, сидящего напротив нее в ресторане, или стоящего где-нибудь в церкви у памятной надписи, Энни едва верила, что этот привлекательный, хладнокровный мужчина имеет с ней что-то общее. И в такие минуты она затаивала дыхание, но Стив, с его способностью читать ее мысли, брал ее за руку, говорил ей что-нибудь приятное и это ощущение отчужденности сразу исчезало. А потом наступало время идти за Беном. Энни оставляла Стива и шла забирать сына из садика или от знакомых.

Сияние счастья сразу же угасало, и ею вновь овладевало тоскливое болезненное чувство раздвоенности.

Среди этих ужасных метаний, как только выкраивалось время, Энни ходила повидаться со своей матерью. Тибби все еще была в своем доме, но стала такой слабой, что едва могла дойти от кровати до кресла, стоявшего в углу у камина. Джим, Энни, экономка и приходящая няня старались как можно лучше ухаживать за Тибби и делали все, чтобы скрасить ее последние дни. Тибби по-прежнему желала одеваться в привычную одежду – твидовая юбка и шерстяной жакет. Обычно по утрам Энни отправляла детей в школу и сад, а сама бежала к матери, чтобы помочь ей сделать утренний туалет и одеться. Юбки, жакеты, платья, когда она доставала их из комода, издавали привычный лавандовый запах материнской одежды и казались огромными, когда их одевали на иссохшее тело Тибби.

– Как ужасно скроена эта юбка, – говорила в таких случаях Тибби, – а вот эта хороша. Сейчас, любовь моя, уже так не шьют. Я бы хотела к этому розовый жакет. Так-то лучше, не правда ли?

Помогая матери одеваться, застегивая ей пуговицы, Энни обнаружила, что едва может отвечать. Мать была центром и сердцем этого большого дома, а теперь оказалась, будто каким-то ветром ее отбросило куда-то в угол, словно легкую паутину или пыль, с которыми она сражалась все эти годы.

Энни помогала матери сесть в кресло. Руки, которыми Тибби держалась за дочь, казались совсем прозрачными.

– Может, тебя повернуть, чтобы ты видела сад? – спросила она.

Мать подумала секунду, бросила взгляд на низенький столик, на котором стояли многочисленные семейные фотоснимки. Свадебная фотография Тибби, Энни свадьба Энни, жена и дети брата, Томас и Бенджамин – у Тома не хватает верхнего зуба.

– Да, пожалуй, – сказала Тибби.

Энни развернула ее кресло, и они обе посмотрели в окно на сад. Стояла первая неделя апреля. Ранние нарциссы уже отцвели, на полумесяце клумбы у окна появились похожие на почки зеленые копья тюльпанов. Энни увидела, что лужайку пора подстригать. Должно быть, трава бурно пошла в рост после мартовского тепла.

– Я попрошу Мартина, чтобы он помог отцу подстричь траву, – сказала Энни.

Тибби кивнула, но о розах, как это было бы всего неделю назад, она не заговорила. Старая женщина смотрела на цветы, на лезвие проклюнувшихся стеблей.

– Мне кажется, весна – лучшее время года, – сказала она тихо, почти про себя. – Я вообще, сдается, всегда предпочитала обещания и надежды реальности. Конечно, летом все иначе, и цветы, и краски более яркие. Не то, что эта тихая бледная зелень и первое золото.

«Ну и ну, продолжай, – беззвучно молила ее Энни. – Пожалуйста. Разве ты не хочешь поговорить со мной?». Ей хотелось опуститься перед матерью на колени.

«Говори об обещаниях и надеждах, ну, пожалуйста! Потому что у нас осталось не так много времени, Тибби. А нам так много нужно сказать друг другу».

Внезапно Энни охватило сильное желание рассказать матери обо всем.

Она мягко спросила Тибби:

– Как ты себя чувствуешь?

Если бы мать только знала, что с ней происходит! Тибби выпрямилась в своем кресле и, не отводя глаз от золота в саду, ответила:

– Кажется, немного лучше.

Казалось невозможным подумать о том, что она умирает и это может случиться с ней в любое время. Мать уйдет навсегда, оставив после себя только пыль в большом доме и эхо их разговоров о розах.

Энни склонила на мгновение голову, чтобы Тибби не увидела ее печального лица, потом опять выпрямилась и оживленно спросила:

– Может, тебе подать что-нибудь, прежде, чем я уйду?

– Если не трудно, принеси, пожалуйста, журнал и книгу со стола возле кровати, дорогая. Скоро Джим вернется из магазина.

Энни подала матери книгу и журнал, поцеловала ее в голову и вышла из дому.

В конце второй недели Энни поняла, что окончательно пропала. Для того, чтобы конспирировать свое состояние отрешенности от семьи, она старательно пыталась уйти в знакомые домашние дела: стирала, гладила белье, внимательно следя за тем, чтобы тщательно уложить рубашки в аккуратные симметричные стопки. По вечерам Мартин часто приходил домой очень поздно, и Энни заполняла часы тем, что готовила продукты к последующему замораживанию в холодильнике. Она укладывала полуфабрикаты в пакеты, заворачивала их в фольгу, приклеивала ярлыки и надписывала даты мелким аккуратным почерком. Но даже удовольствие, которое Энни обычно получала от такой работы, сейчас обернулось против нее. Ей сразу же пришло в голову, что она набивает продуктами домашнее гнездо прежде, чем окончательно покинуть его.

Однажды Энни поймала себя на том, что думает, уже не стала ли она ненормальной от всех этих передряг. Наступило время школьных каникул, и количество часов, которые ей удавалось выкроить для встреч со Стивом, сократилось до минимума.

– Как ты думаешь, – однажды спросил он во время телефонного разговора, – мог бы я как-нибудь познакомиться с твоими детьми?

Она не сразу ответила, а стояла, сжимая трубку и глядя на сыновей, игравших в дальнем конце комнаты, пока вновь не услышала его голос:

– Энни, ты слышишь?

– Да, да! Тебе это надо сделать обязательно, но как? – И тогда Энни вместе со Стивом стала готовиться к такой встрече. Они решили, что это произойдет в пятницу. Они сходят в Макдональдс, а потом пойдут в кино, посмотреть фильм, за который уже несколько недель вел агитацию Том. Энни со дня на день откладывала момент, когда скажет детям о предполагаемой прогулке. Она говорила себе, что надо будет сообщить им о том, что с ними будет Стив, очень вскользь, невзначай. Так, неожиданная встреча с одним старым другом. Наконец, наступила пятница. Это был один из тех дней, когда Мартин встал и ушел на работу спозаранку, так что Том и Бенджи его совсем не видели. Накануне вечером, когда он пришел, они уже спали.

– Мама, что мы сегодня будем делать? – спросил Томас. Он уже без всяких протестов вымыл свои тарелки после завтрака, четверть часа занимался складыванием мозаики с Беном, развлекая братишку, пока мать выметала кухню и чистила пылесосом гостиную.

– Может, позвонить Тимоти и попросить его прийти к нам? – предположил он.

Энни осторожно повернула шланг пылесоса.

– Думаю, мы сегодня можем съездить погулять, – сказала она. – Сходим в Макдональдс, а потом посмотрим фильм, о котором ты так много говорил.

Она поймала испытующий взгляд сына.

«Он чего-то ждет, – подумала Энни. – Может, он не до конца понимает, что происходит, но он чего-то ждет, или опасается. Это все равно. Том чувствует, что что-то неладно по атмосфере в доме, догадывается по выражениям наших лиц».

– Пойдем только мы? – спросил Том.

– Один мой друг хотел пойти с нами, – Энни старалась говорить небрежно и спокойно.

– Кто это? – голос сына стал подозрительным.

– Его зовут Стив.

– Мы его не знаем, – тут же заявил Том с таким видом, что все решено.

– Еще не знаете, – согласилась Энни. – Но я надеюсь, что он вам понравится.

Томас опустил глаза, потом повернулся к своей коробке с мозаикой и с демонстративным шумом развалил все, что сделал.

– Думаю, что скоро мы должны выходить, – продолжала Энни. – Нам придется поехать в город на метро.

Томас сел на корточки все еще склонившись над своей игрой. Он раскачивался вперед-назад, внимательно разглядывая мать.

– Я не хочу идти, – сказал он наконец. Бенджи перевел свой взгляд с брата на мать.

– Я тоже не хочу идти, – эхом отозвался он. – Совсем не хочу.

Совершенно инстинктивно они оба настроили себя против попыток матери познакомить их с ее другом.

Энни поняла, что их отказ окончателен.

«Им обоим всего-то одному – восемь лет, а другому – три года, – пыталась она убедить себя. – А ты взрослая и к тому же их мать. Ты можешь просто им приказать! Пообещай им что-нибудь или силой заставь!… Но ради кого? Ради Стива? Ради нее самой?»

Энни подошла к сыну и присела рядом с ним.

– Почему ты не хочешь идти? – мягко спросила она. – Ты же несколько недель говорил, что тебе просто необходимо посмотреть этот фильм?

Надо признаться, не очень уверенно, но она все-таки надеялась, в тайне, что желание детей увидеть фильм приведет их к знакомству со Стивом, а дальше все будет проще.

Томас поднял на нее глаза, и ее поразило взрослое выражение его взгляда. На Энни будто вылили ушат холодной воды. «Что я делаю с детьми!» – подумала она.

– Я хочу посмотреть этот фильм с папой, – сказал Том. – Это про космос, папе нравятся такие вещи.

– И я тоже, – вмешался Бенджамин. – Я хочу посмотреть этот фильм с папой.

Энни перевела дыхание, пытаясь улыбнуться.

– О'кей, – сказала она. – Посмотрим фильм с папой. Может быть, тогда хоть проведем ленч со Стивом?

Томас сунул игрушки назад в коробку. Его лицо покраснело, как это бывало у него всегда, когда он начинал злиться. Он крикнул раздраженно:

– Я не хочу никуда идти! Мне не нравится этот Стив! Я не пойду! И Бенджи не пойдет!

Энни растерялась. Уговаривать Тома, настаивать не было никакого смысла. Из обрывков сердитых родительских разговоров, из гнетущей тишины в доме и из собственных подозрений Том, конечно, создал себе свой портрет Стива. Он чувствовал, что опасность рядом, и защищался от нее единственными известными ему способами.

Сейчас, стоя возле сына на коленях, Энни увидела со всей отчетливостью, как все будет в дальнейшем. Подобные сцены будут продолжаться месяцы, а может быть и годы. Она смотрела на раскрасневшееся лицо Тома, на обеспокоенную мордашку Бена и видела, как больно им разрываться между родителями. Дом Стива будет казаться сыновьям тюрьмой, если они останутся с ней. Кроме того, она была уверена, что Мартин не смирится с потерей детей и будет бороться с ней за мальчиков. Отчетливо, как будто это все уже произошло, Энни представила, какими бесцветными и тоскливыми будут субботние встречи с детьми, независимо от того, кто из них с Мартином одержит верх, в их споре за детей. Стоит ли ее собственное счастье, их счастье со Стивом всего этого?

Наконец Энни встала с колен, чувствуя, как болит ее сердце.

– Хорошо, – тихо сказала она. – Все правильно. Необязательно идти, если не хочешь. Но мне придется пойти, потому что я обещала. Сейчас я позвоню и спрошу Одри, не сможет ли она немного побыть с вами.

Мальчики тихо сидели, пока она звонила.

– Одри? – говорила она, – знаю, что надоела тебе своими просьбами, но обещаю – это в последний раз.

– Ты хочешь, чтобы я посидела с мальчиками?

Энни подумала об Одри, ее взрослых дочерях, внуках, об ее вечно угрюмом муже, – есть у нее все, о чем она мечтала?

– Всего только на час или на два…

– Ну, конечно, дорогая, я приду. Я буду только рада. Хоть отдохну от дома.

Энни с сыновьями сели кружком вокруг коробки с мозаикой и стали ждать Одри, целая вид, что вместе играют. Но, когда Том услышал знакомые шаги по садовой дорожке, он посмотрел на мать и торопливо, с тревогой спросил:

– Все хорошо, мама?

– Я сделаю так, что все будет хорошо, – пообещала она ему.

«Чего бы это мне не стоило». Одри вошла в прихожую.

– Это всего лишь я, – сообщила она, как делала обычно. Энни вышла и поставила чайник на плиту.

– Хэлло, Одри! Угостить тебя чаем? Как мило с твоей стороны, что ты меня снова выручаешь.

Одри посмотрела на хозяйку дома и сняла с головы вязаный шарф.

– Беги, моя милая. Делай, что хочется, пока есть возможность.

Энни смущенно отвернулась.

– Это в последний раз, – прошептала она.

Когда Одри села пить чай из своей любимой фарфоровой чашки с блюдцем, Энни одела пальто. В зеркало она смотреться не стала, и Одри пришлось ее окликнуть:

– Энни, воротник на пальто сзади смялся.

Она подошла к Энни и по-матерински заботливо поправила ее одежду.

– У тебя все нормально, детка?

– Да, – быстро ответила Энни, – все отлично.

От двери она посмотрела на Бенджи и Тома. Сыновья увлеклись своей игрой. Она ведь сказала им, что все сделает хорошо, так чего же теперь беспокоиться?

– Пока! – сказала она. – Приду, как только смогу.

– Пока, – отсутствующе, не глядя на нее сказал Том. А Бен, тот и вообще не обратил на нее внимания, и только Одри снова сказала:

– Делай, дорогая, то, что считаешь нужным, о детях не беспокойся.

Энни чуть не рассмеялась, услышав это и вышла из дома. Слова Одри долго еще раздавались в ее голове.

Она не помнила, как добралась до Стива, но была уверена, что едет к нему дольше, чем обычно и, только боялась, что решимость по дороге покинет ее.

Наконец, она вошла в зеркальный лифт, поднялась наверх. В лифте Энни смотрела себе под ноги, будто боялась увидеть свое отражение.

Когда Стив открыл ей дверь, она взглянула ему прямо в глаза и выпалила:

– Я так больше не могу.

Он взял ее за руку, повел в квартиру, закрыл дверь. Черный диван был прямо перед ней, так близко, такой удобный! Энни невольно отшатнулась и села на ближайший стул.

– Чего ты не можешь? – спросил Стив.

– «Ничего, – хотела ответить она. – Нет, ничего, чего бы я не смогла, пока ты со мной». Но в ту же секунду Энни устыдилась этих своих мыслей. Далеко внизу, за окном, был слышен шум городских улиц. Сюда, наверх, в комнату, звук еле проникал…

– Я не могу их оставить, – сказала она, а сердце ныло так, как будто в нем сидела заноза. Стив отвернулся, через мгновение встал, подошел к окну и посмотрел на вереницы машин там, внизу.

– Почему именно теперь, Энни? Почему ты решила сказать об этом именно сейчас.

Его голос был ледяным от разочарования. Энни подумала о тех двух неделях, которые они со Стивом только что прожили и обо всех тех долгих годах до этого Рождества. Нет, решение она приняла не сегодня утром, как должно быть, думает Стив. Да и никакое это не решение, – это просто признание той очевидной правды, которая ей всегда была известна.

– Я просто малодушна, – прошептала она. Стив резко развернулся, чтобы вновь посмотреть на нее. Его черные брови сомкнулись над потемневшими от гнева глазами.

– Ничего подобного! Не ищи, Энни, себе оправдания!

Она увидела, что он выбит из равновесия, и заговорила деловым тоном.

– Я скажу тебе, что случилось. Помнишь, мы планировали ленч в Макдональдсе и поход в кино. Я предложила детям все это сегодня утром, ненавязчиво, небрежно, в общем, как смогла. А они сразу замкнулись, сразу догадались, что это им чем-то угрожает… Знаешь, что мне ответил Томас?

Стив молча слушал ее рассказ. Энни продолжала.

– Я еще тогда знала, что не смогу их оставить. Не смогу даже попытаться это сделать. Слабость это или трусость? Я не могу допустить, чтобы все было так, как сейчас.

Она улыбнулась дрожащими губами.

– Если бы это случилось с ней сейчас, если бы это произошло через десять лет…или десять лет назад.

Впрочем, подобное уже случилось десять лет назад, и тогда она сделала легкий выбор. «Я не заслужила ничего иного», – печально подумала Энни.

– Ты уверена, что твои дети оценят жертву, которую ты им сейчас приносишь?

Энни снова улыбнулась. Такое может спросить только тот, у кого нет детей, и кто не понимает, что родителям приходится приносить ежедневные жертвы.