Текст книги "Змей в Эссексе"

III
Неусыпное наблюдение

Июнь

Лето в Блэкуотере в самом разгаре. На болоте гнездятся цапли. Вода в реке невиданной синевы, и гладь ее в устье как зеркало. По утрам Бэнкс возвращается с богатым уловом скумбрии, с удовольствием поглядывая на радужные рыбьи бока. Левиафан зарос кипреем и розмарином, а под самым носом у него торчит кустик критмума. В полдень Наоми лежит одна у черного остова баркаса, задрав юбку до бедер, и бормочет заклятия на солнцестояние. Джоанна после уроков осталась сидеть за партой – дескать, никуда она не пойдет, пока не выучит названия всех костей человеческого черепа («Ламбдовидный шов», – летит в спину уходящей Наоми, и рыжая девчонка запоминает это, чтобы однажды ночью вставить в проклятье). Змей на время исчезает: разве ему уцелеть под таким щедрым солнцем?

По тропинке над Наоми медленно бредет Стелла и рвет веронику вдоль обочины. Цветы голубые, как ее платье и ленты вокруг запястий. Она возвращается домой, к детям. Наверняка они проголодались, и одна лишь мысль о том, что придется их кормить, внушает Стелле отвращение. Она представляет, как они засовывают мягкую массу в рот, в эту блестящую дыру, – гадость, если подумать. Стелле вообще не хочется есть.

Уилл спит в кабинете. На столе его лист бумаги, на котором написано «Дорогая». Одно-единственное слово: «Дорогая». Последнее время он пишет так много писем, что опухла фаланга среднего пальца, и он то и дело засовывает палец в рот, чтобы утишить боль. Проснувшись, бормочет себе под нос: «Дорогая…» – и улыбается, когда перед глазами всплывает ее лицо, но улыбка в тот же миг испаряется.

Марта чистит яйца. Кора задумала устроить званый вечер в честь солнцестояния, будут Чарльз и Кэтрин Эмброуз, а Чарльз больше всего (по его словам) любит крутые яйца, обвалянные в молотых семенах сельдерея с солью. Люк тоже приедет. Неизвестно, нравятся ли ему вареные яйца, но Марту это совершенно не заботит. Придут и Уильям Рэнсом, который последнее время мрачнее тучи, и Стелла в голубых шелках.

Мистер Каффин, скрестив ноги, сидит на детской площадке, на коленях у него бутерброд с сыром. Учитель пишет записку: «Такой тишины в школе я не припомню. Дети на уроках спокойно занимаются и, смею надеяться, сдадут экзамены как следует. Прилагаю бланк заказа: двадцать тетрадей (в линейку, с полями)».

В три часа дня Уилл наносит Крэкнеллу визит. Старику нездоровится, он лежит на диване в ботинках. Крэкнелл знает, что к Рождеству посипывание в груди перейдет в хрип.

– Миссис Крэкнелл сказала бы пить по вечерам настойку из сиропа шиповника, и я не стану пренебрегать женским советом, даже если женщины уже и на свете нет. Вон там бутылочка и ложка; будьте добры, дайте-ка их сюда. – Уилл понимает, что старик храбрится, и улыбается, но Крэкнелл совершенно серьезен. – Но унес-то ее не кашель, – он касается руки преподобного, – унесли ее в гробу.

В Колчестере на оставшихся после землетрясения развалинах Томас Тейлор греет на солнце фантомную ногу. День хороший, заработок тоже – шляпа тяжела от монет. Осы услужливо свили гнездо в складках портьеры, и бумажистые соты, в которых кипит пугающая суета, привлекают внимание туристов. В воздухе висит гул; осы слишком сонные, оттого и не жалят. Под вечер над Тейлором склоняется черноволосый доктор в добротном сером пиджаке. Руки у него в ссадинах и пахнут лимоном. Он щупает (не слишком-то осторожно) мясо, наросшее на отпиленных костях, и замечает:

– Отвратительная работа. Жаль, меня там не было, я бы сделал так, что хоть на выставку.

Ласточка летит на пятьдесят миль к югу, и вот под нею Лондон во всей красе. Он и сам сознает, что неотразим. В Риджентс-парке дети кормят черных лебедей, в Сент-Джеймсском – пеликанов, на аллеях цветут липы. В Хэмпстед-Хит гулянья, точно на сельской ярмарке, в метро ни души. Солнце густо заливает тротуары; фокусники и мошенники на Лестер-сквер наживают деньжата. Домой не хочется никому. Да и что там делать? Возле пабов и кафе мелкие клерки, осмелев, пристают к дамам, и в воздухе, напоенном хмелем и кофе, витает если не любовь, то нечто очень на нее похожее, – а впрочем, какая разница!

Чарльз Эмброуз, облачившись по случаю солнцестояния в новую голубую рубашку, принимает в Уайтхолле визитера.

– Я получил ваше письмо, – говорит он. – Не откажетесь со мной отобедать? Хочу вас кое с кем познакомить.

Самому Чарльзу внезапное увлечение Спенсера филантропией более-менее безразлично: богач во дворце, бедняк у ворот[37]37
  Строка из англиканского церковного гимна All Things Bright and Beautiful. Смысл в том, что так заведено Господом: один богат, другой беден.


[Закрыть] (так он полагает), но Спенсер ему нравится, и Кэтрин тоже, так отчего бы не проявить участие?

Спенсер пришел обсудить проект, о котором хлопочет Марта, и надеется, что не забудет статистику и сумеет, точь-в-точь как она, выдержать по-деловому спокойный и вместе с тем увлеченный тон. Он представляет, как обрадуется Марта, когда он сообщит ей добрую весть («Было бы замечательно, если бы вы приехали, когда мы будем давать указания архитекторам, ведь вы разбираетесь в этом как никто»). «И тогда она улыбнется, – думает Спенсер, – она так редко улыбается! Она увидит, на что я способен».

Он берету Чарльза бокал и говорит:

– Большое спасибо, я с удовольствием к вам присоединюсь. И вот еще что: не хотите ли на следующей неделе навестить вместе со мной и Мартой Эдварда Бертона в Бетнал-Грин? Это его оперировал Люк. Марта с ним подружилась и говорит, что его случай – наглядный пример…

«Наглядный пример!» – мысленно повторяет Чарльз и ласково смотрит на Спенсера: до чего же худой! Интересно, что подадут на обед, ягненка или лосося?

– А вы поедете на званый вечер к Коре – посмотреть, как веселая вдова изображает Персефону с цветами в волосах?

Но Спенсер не может: облачившись в белый халат, он будет в Королевской больнице накладывать пациентам гипс. Он даже доволен, что избежит испытания – вести светские беседы под взглядом Марты.

Эссекс облачился в праздничный наряд: вдоль дороги пенится бутень, на лугу цветут маргаритки и боярышник в белом убранстве; в полях тучнеют колосья пшеницы и ячменя, вьюнок оплетает изгороди. Кора прошагала четыре мили и не устала. На пятой миле, миновав голого по пояс фермера, тоже решает расстегнуть блузку: раз он не стесняется, почему она должна стыдиться своей наготы? Но тут впереди на дороге показывается чья-то фигура, и Кора поспешно застегивает пуговицы, ни к чему навлекать беду.

Она доходит до поля, где выращивают розы для кубков и ваз в гостиных, перед глазами на акр-другой простираются разноцветные ряды цветов, точно развернутые рулоны шелка, которые покрасили и оставили сохнуть. Воздух напоен ароматом роз. Кора облизывает губы и чувствует во рту вкус рахат-лукума.

И, как часто бывает в последнее время, вспоминает об Уилле. Кора не намерена признавать ошибку и считает, что ничем не заслужила немилость; она даже немного презирает преподобного за то, что его, оказывается, так легко рассердить. «Ох уж эта мужская гордость, – думает она, – ничтожная слабость!» Но все равно ее мучают угрызения совести: что, если она и вправду обошлась с ним слишком бесцеремонно? Быть может, нужно полушутя, полусерьезно пасть перед Уиллом ниц и просить прощения, хотя бы для того, чтобы посмотреть, как он будет сдерживать смех? Ну уж нет, у нее тоже есть гордость.

Обиднее всего, что Кора скучает по всему семейству Рэнсомов: Джеймс обещал показать ей перископ, который сделал собственными руками из разбитого зеркала, а Стеллины милые сплетни заменяли ей светскую жизнь. При мысли о Стелле лицо ее омрачается. Неужели Уилл не замечает, до чего его жена стала чудно́й, носит только голубое, вплетает в волосы голубые цветы? Как ищет на болотах голубые камешки и морские стеклышки и посылает в Колчестер за розами, чьи стебли окунули в чернила, чтобы лепестки стали васильковыми? Как она похудела, но при этом кажется еще более оживленной, как ее щеки горят румянцем, как сверкают голубые глаза, какими лихорадочными стали ее движения? «Надо поговорить с Люком, – думает Кора, – он наверняка все поймет».

Она возвращается домой с охапкой кремового шиповника и тремя новыми веснушками на щеке. Обвивает руками талию Марты, отмечает, как ловко руки ложатся на изгиб над широкими бедрами, и говорит:

– К нам едут все, кто меня любит, и все, кого я люблю.

Теплым тихим вечером Стелла Рэнсом шагала по лугу в Олдуинтере с мужем по правую руку и дочерью по левую. Мальчики остались дома под присмотром Наоми Бэнкс, ели гренки и играли в «Змеи и лестницы». Утром к ним на обратном пути с прогулки заглянула Кора с букетом роз, от которых на сгибе ее локтя остались царапины, и попросила:

– Приходите пораньше, хорошо? А то я, когда устраиваю званый вечер, всегда волнуюсь, что никто не придет и мне ничего не останется, кроме как сидеть одной-одинешенькой ночь напролет в окружении бутылок и топить печаль в вине.

Перед выходом Стелла расправляла перед зеркалом белую шелковую юбку, и Уилл удивился: «Как, ты сегодня не в голубом?» – а она в ответ потупилась и рассмеялась, потому что все вокруг было голубым. Складки юбки переливались голубым, ее кожа отливала голубым, и даже глаза Уилла – некогда цвета желудей, которые мальчишки каждую осень собирали и раскладывали на подоконнике, – стали голубыми. Иногда ей мнилось, что ее глаза подернулись чернильной слезой.

– Мне кажется, во мне течет голубая кровь. – Стелла подняла руки, изумляясь тому, до чего же они тонкие и красивые, а Уилл ответил:

– Я никогда в этом не сомневался, моя звезда моря. – И дважды ее поцеловал.

Они шли дальше; над лугом порхали ласточки – охотились за насекомыми. Рэнсомы шагали мимо сельчан, которые собирались разводить в садах и на краю полей костры в честь солнцестояния, и хор приветствий и поздравлений сливался с перезвоном колоколов церкви Всех Святых: «Что за ночь! Что за дивная ночь!»

Уильям сунул палец под воротник, слегка оттянул. Ему не хотелось видеться с Корой – но одновременно он мечтал ее увидеть; представлял, как она весь день бродит по болотам, с коркой эссекской глины на ногтях, – и не думал о ней вовсе; он считал ее худшей из женщин – но она была его другом. Он с благодарностью взглянул на голову Стеллы, чьи волосы серебрились в лучах солнца, и подумал: ни разу за все эти годы она не причинила ему огорчения – ни единого разу! Ладошка у нее была горячая, и сзади на шее, над вырезом платья, блестел пот. Это грипп, сказал доктор из Колчестера, пряча стетоскоп, грипп лишил ее сил. Больше отдыхать, есть и спать. Тем более наступило лето. Не о чем волноваться.

В сером доме ярко горели все лампы и на каждом подоконнике стояло по кувшину с цветами шиповника. За окнами кто-то ходил, кто-то играл на рояле. Больше всего на свете Стелла любила ходить в гости теплым летним вечером, спокойно стоять посреди снующих туда-сюда людей, сознавать, что ею все любуются, с удовольствием болтать то с одним, то с другим собеседником о внуках, недугах, нажитых и потерянных состояниях. Но сейчас она буквально валилась с ног от усталости, словно, прошагав сотню ярдов, выбилась из сил. Ей хотелось очутиться дома, в своем голубом будуаре, и пересчитывать сокровища: подносить к свету голубую вощеную бумагу, в которую был завернут кусок мыла из горечавки, нюхать ее, гладить пальцем яичко дрозда, которое сыновья принесли ей в мае.

Грипп, сказал доктор Уиллу, но Стелла Рэнсом была неглупа и сразу догадалась, что у нее чахотка, едва увидела пятнышки крови на складках носового платка. В юности она знавала девушку, которую унесла «белая смерть» (так ее тогда называли, словно боялись накликать болезнь, назвав ее по имени), та тоже сгорела, истаяла, стала рассеянной и умиротворенно встретила кончину, заглушая боль морфием. За неделю до смерти девушка кашляла кровью, пачкая белые простыни.

Стелла чувствовала, что ее дела пока не настолько плохи, но когда совсем расхворается, поговорит с Уиллом с глазу на глаз, попросит отправить ее в какую-нибудь лечебницу в горах, будет сидеть и любоваться горными хребтами, которые, конечно же, окажутся голубыми. Как-то раз, когда она утром причесывалась, на сотом взмахе гребенкой на нее напал кашель, так что зеркало подернулось красноватой пеленой, но такое было всего лишь однажды и быстро прошло. И почему только капельки крови, вылетевшие из ее рта, оказались красными, когда она ясно видит, как под тонкой кожей на запястьях синеют венки? Была в этом какая-то несправедливость.

Пока же уезжать ей нельзя: Джоанна по-прежнему хмурится, Уилл частенько хлопает дверью кабинета, сельчане боятся того, что таится в реке, приходят молча в церковь и уходят, так и не получив утешения. Уилл назвал ее «звезда моря» – не так ли зовут и Деву Марию, которая, к слову, носила только голубое? «Помолись за меня, Матерь Божья, и одолжи мне свое платье», – подумала Стелла и рассмеялась своим мыслям.

На пороге их встретила Кора в черных шелках, такая строгая и невозмутимая, что Уилл на миг забыл свой праведный гнев и, ошеломленно пожимая ей руку, спросил:

– У вас усталый вид; вы долго гуляли?

Высокая, в роскошном платье, чуть взволнованная, Кора показалась ему незнакомкой, такой далекой, что Уиллу захотелось бежать за нею, отыскать ее там, куда она от него ушла. Он смотрел, как грациозно Кора встречает гостей, и думал, что такие манеры воспитываются в Челси и Вестминстере, в особняках с высокими потолками, где точно знают, что и как сказать, кого при встрече поцеловать, а кому крепко, по-мужски, пожать руку. Стеллу она сразу же подвела к широкой низкой кушетке с голубой шелковой подушечкой. «Я увидела ее на той неделе в Колчестере, – сказала Кора, – и решила, что вам непременно нужна такая, так что, как будете уходить, заберите ее с собой». Волосы она расчесала и распустила по плечам, точно девочка, лишь по бокам забрала серебряными заколками. В уши Кора вдела жемчуг, и мочки покраснели, словно от тяжести украшений.

Наконец пришел и Чарльз Эмброуз в яркой новой шелковой рубашке и, взяв хозяйку за плечи, проговорил разочарованно:

– Я-то думал, вы будете вся в цветах, что за унылый у вас вид! – Но посмотрел на Кору с восхищением.

– Зато вы нарядились так, что лучшего и желать нельзя, – парировала она, чмокнула Чарльза в пухлую щеку и потрогала длинную бахрому на шали Кэтрин («Вот увидите, я ее у вас украду!»).

«Она пополнела», – заметил Чарльз без всякого упрека, глядя, как Кора идет мимо низких столиков со столовым серебром. Наконец пришел Люк с вянущей желтой примулой в петлице и напомаженными волосами, и Кора с гордостью представила его гостям: «А это Чертенок, вы с ним уже знакомы!»

– Я хочу вам кое-что подарить, – сказал Люк Коре, – я хранил это много лет и вот решил вручить вам – почему бы нет?

Он протянул ей коробочку, небрежно завернутую в белую бумагу, точно ему было все равно, понравится ей подарок или нет. Кора открыла коробочку, Кэтрин увидела рамочку с миниатюрным веером за стеклом и изумилась: с какой стати мужчине взбрело в голову вышивать разноцветными нитками по шелку?

Марта в зеленом платье выглядела так, словно родилась и выросла в деревне, а уж когда внесла двух лоснящихся каплунов, украшенных веточками чабреца, и хлеб в виде кукурузного початка, впечатление лишь усилилось. Подавали также утиные яйца и окорок, утыканный гвоздикой, порезанные и посыпанные мятой помидоры и картофель величиной с жемчужину. Джоанна ходила за Мартой по пятам на кухню и обратно, умоляла разрешить ей помочь, и ей позволили порезать спиралью лимон, чтобы украсить лосося. Стол был убран цветами лаванды, и они, придавленные тяжелыми блюдами, источали сладкий аромат. Чарльз Эмброуз привез из Лондона хорошего красного вина и, откупорив третью бутылку и выстроив в ряд хрустальные бокалы, влажным пальцем сыграл на них мелодию. Марта с Джоанной, лежа на животе на шерстяном ковре, с серьезным видом изучали документы, строили планы и посасывали кусочки льда, а Фрэнсис свернулся калачиком на кушетке возле окна, подтянул колени к груди и наизусть твердил последовательность Фибоначчи.

Больше всего Уиллу хотелось отвести Кору в сторонку, сесть рядышком и рассказать обо всем, что накопилось за эти недели: как он обнаружил в бумагах стихотворение, которое написал в детстве, и сжег его, а потом пожалел об этом, и как Джо взяла у матери кольцо с бриллиантом и, чтобы проверить его на прочность, нацарапала свое имя на стекле, и что сказал Крэкнелл, выпив ложку сиропа из шиповника. Но ничего этого он сделать не мог, Кора была занята: то посыпала сахаром клубнику и уговаривала Стеллу поесть, то смущенно намекала Фрэнсису, что, раз уж его последнее время так интересуют числа, у нее есть книги, которые ему стоит прочитать. Да и к тому же (Уилл попытался вызвать в душе прежнюю злость) между ними кипела вражда, и пощады никто не просил и не давал.

Однако злобы Уилл не чувствовал, как ни старался, пусть и хорошо помнил, как над дочерью склонился чужой мужчина и что-то ей шептал, но ведь то был всего лишь доктор Гаррет, этот вот Чертенок, которого впору пожалеть за малый рост и кособокость – одно плечо выше другого. Где же его милосердие? Что Кора с ним сделала?

Уилл подошел к доктору, который вынул из петлицы примулу и обрывал лепестки, и неожиданно для себя произнес:

– Прошу меня простить, я тогда обошелся с вами грубо, сорвался. Мне следовало держать себя в руках. – И изумленно уставился на бокал с вином, словно это сказало оно, а вовсе не он.

Доктор вспыхнул и, запинаясь, пробормотал:

– Ну что вы, пустяки.

Уиллу его тон показался надменным. Потом кровь отхлынула от лица Гаррета, и он добавил:

– Иногда я практикую гипноз. Мы как-то раз попробовали с Корой, и ничего страшного не случилось.

– Я не могу себе представить, чтобы кто-то сумел заставить Кору сказать то, чего она не хочет говорить, – ответил Уилл, и на мгновение повеяло холодом: каждый подумал, что у другого нет права рассуждать о том, как поступила бы Кора. – Она вас называет гением, – добавил Уилл, – это правда?

– Смею надеяться, – оскалился Люк. – Ваш бокал пуст, позвольте я вам налью. К слову, вы интересуетесь медицинской наукой или вам сан не позволяет?

Уилл невольно залюбовался таким откровенным и пылким честолюбием.

– Разумеется, само сердце оперировать невозможно: даже если нам удастся выяснить, как остановить кровоток – или, если угодно, изолировать, – мозгу не хватит кислорода, и пациент умрет на столе. Марта, будьте добры, принесите нам еще вина, – вы не брезгливы? хочу вам кое-что показать.

Чертенок достал записную книжку, которую всегда носил с собой, и Уилл увидел рисунок младенца с содранной на груди кожей, соединенного пуповиной со спящей матерью.

– Не пугайтесь, это всё в будущем! Поскольку у матери и младенца один круг кровообращения на двоих, значит, и сердце ее качает кровь за двоих, и дышит она тоже за обоих, снабжая плод кислородом, а следовательно, я мог бы зашить дыру в сердце, с которой рождаются многие дети, но кто же мне даст попробовать! Да вы побледнели.

Уилл действительно побледнел, но не из-за сосудов и жидкостей человеческого организма. У него закружилась голова от того, с какой легкостью рассуждал этот хирург, словно все создания Господни можно ободрать и выпотрошить, точно кур.

– Я и забыл, что вы священник. – В тоне Люка сквозила издевка.

Фрэнсис под столом очистил апельсин, который в бумажном пакете привезли из «Харродса». Мальчик видел, как Чарльз Эмброуз сел возле Стеллы и подал ей стакан холодной воды, слышал, как они обсуждали Кору: какая она красивая и как нарядно убрала комнату – так, словно внутри расцвел сад. Потом Стелла вытерла лоб тыльной стороной ладони и заметила:

– Надо потанцевать в честь наступления лета. Кто-нибудь, сядьте за пианино, сыграйте нам!

– Я могу сыграть вальс, – откликнулась Джоанна. – Ну и всё.

– Раз-два-три, раз-два-три, – повторял Чарльз Эмброуз, наступая жене на ноги. – Может, скатаем ковер?

– Вылезай оттуда, – велела Марта, заметив Фрэнсиса в укрытии, и вытащила из-под него ковер, открыв черные половицы.

Джоанна, с прямой спиной сидевшая за пианино, пробежала пальцами по клавишам и поморщилась:

– Ужасно! Отвратительный звук: пианино старое и сырое!

Она заиграла – сперва чересчур быстро, потом медленно; некоторые клавиши западали, так что звука не было слышно, но это танцоров не смущало. За окном над самой землей стояла полная луна («На такую луну кукурузу сажают», – пробормотал Фрэнсис себе под нос), волны плескали о берег, и, вполне вероятно, что-то кралось по болотам. «Постучи оно сейчас в дверь хоть трижды, никто не услышит», – подумал Фрэнсис, поймал себя на том, что прислушивается, не топочет ли кто на пороге, и представил горящий глаз под набрякшим веком.

Люк Гаррет, до того листавший в углу комнаты исписанный от руки блокнот, отложил его, подошел к стулу Коры, поклонился, точно придворный любезник, и проговорил:

– Пойдемте танцевать. Мы с вами никудышные танцоры, так что из нас получится прекрасная пара.

На это сидевшая у открытого окна Стелла возразила:

– Раз уж я слишком устала, чтобы потанцевать с мужем, так пусть меня заменит подруга. Уилл! – властно крикнула она и рассмеялась: – Покажи Коре, что ты не простой священник, который только и знает, что корпеть дома над книгами!

Уилл неохотно подчинился («Стелла! Ты внушаешь им ложную надежду…») и вышел на середину комнаты. Без Библии и кафедры вид у преподобного был потерянный. Он застенчиво протянул руку Коре, произнеся:

– Спорить с ней бесполезно. Я уже пробовал.

– Чертенок прав. – Кора встала и застегнула пуговицу на манжете. – Я совершенно не умею танцевать.

Она подошла к Уиллу. Рядом с ним Кора казалась ниже ростом, словно стояла на расстоянии, и глядела робко, как прежде на Фоулис-стрит.

– Чистая правда, – вздохнула Марта и отряхнула зеленое платье, – она вам все ноги отдавит, она такая тяжелая, – давайте лучше я с вами станцую!

Но Стелла поднялась, вышла вперед и, точно танцмейстер, положила руку Коры мужу на плечо:

– Видите, вы прекрасная пара! – Она оглядела Кору и Уилла и с удовлетворенным видом вернулась на место, на кушетку подле открытого окна. – Ну вот, – Стелла погладила лежавшую на коленях голубую подушечку, – ешьте, пейте, веселитесь, потому что завтра будет дождь.

Уильям Рэнсом положил руку Коре на талию, и Фрэнсис услышал, как мама вздохнула. Она подняла глаза на преподобного, оба стояли не шелохнувшись, и никто не произнес ни слова. Наблюдавший за этой сценой Фрэнсис придавил языком кусочек апельсина. Мальчик видел, как мать улыбнулась мистеру Рэнсому, а тот встретил ее улыбку спокойным, строгим взглядом; потом она чуть запрокинула голову, точно под тяжестью волос, и преподобный крепче обхватил ее за талию, сжал ткань.

«Ничего я в этом не понимаю», – подумал Фрэнсис, глядя, как Марта отошла назад, встала рядом с Люком, и на ее лице, точно в зеркале, отразилось его слегка испуганное выражение.

– Не могу же я все время играть одно и то же, – пожаловалась сидевшая за пианино Джоанна, взглянула на Фрэнсиса и закатила глаза.

– Я не знаю эту мелодию! – сказал Уилл. – Никогда ее раньше не слышал…

– Тогда эту? – предложила Джоанна и заиграла медленно, даже томно, но Марта отрезала:

– Нет! Такую не надо.

– Может, хватит? – Джоанна убрала руки с клавиатуры и посмотрела на отца. До чего же странный у них вид! Застыли посреди комнаты, точь-в-точь как Джон и Джеймс, когда нашкодят и боятся, что им попадет.

– Нет-нет, играй, играй! – назло самому себе попросил Люк, хотя больше всего ему бы хотелось сейчас захлопнуть крышку пианино.

– Простите, не могу: я перезабыл все па, – признался преподобный.

Джоанна играла, часы тикали, а он не шелохнулся.

– А я их никогда и не знала, – ответила Кора, убрала руку с его плеча, отступила на шаг и добавила: – Стелла, я вас подвела.

– Ну куда это годится! – Чарльз Эмброуз с сожалением уставился в бокал с вином.

– Пожалуй, достаточно, не играй больше. – Уилл бросил на дочь почти извиняющийся взгляд, низко поклонился своей даме и сказал: – Лучше бы вам было выбрать другого кавалера: я никогда не учился танцам.

– Что вы, – возразила Кора, – это я виновата. Я не умею ничего, кроме как читать книги и гулять. Стелла, да вы дрожите! Вы замерзли?

Кора отвернулась от Уилла, наклонилась над Стеллой и взяла ее за руки.

– Вовсе нет, – просияла Стелла. – Но Джо не стоит засиживаться допоздна.

– Да! – поспешно и с некоторым облегчением согласился Уилл. – Конечно, не стоит, да и нам пора проверить, не разнесли ли мальчишки в наше отсутствие весь дом… Кора, вы не рассердитесь, если мы вас покинем?

– Тем более что почти полночь. – Чарльз посмотрел на часы. – Часы пробьют, и мы все превратимся в белых мышей и тыквы. Кэтрин! Где же моя Кейт? Где моя жена?

– Здесь, как всегда, – откликнулась Кэтрин Эмброуз и протянула мужу сюртук.

Кора держалась оживленно и безупречно вежливо. Всучила Стелле голубую подушечку («Нет-нет, дорогая, вы просто обязаны ее взять, ее точно для вас сшили…»), поцеловала Джоанну в щеку («Я вот совсем не умею играть, а ты такая умница!»), но Кэтрин было не так-то просто провести. В коротеньком вальсе на голом дощатом полу не было ничего особенного, знакомые изящные па не столь сложны, чтобы застать танцоров врасплох, чем же тогда объяснить эту любопытную сценку, чем таким вдруг повеяло в атмосфере, что Кэтрин не удивилась бы, если бы ударил гром? Но в конце концов, решила Кэтрин, Уилл Рэнсом все же священник, а не кавалер, так что дивиться нечему.

Кора открыла дверь, и в комнате запахло рекой. В небе стояло странное голубое сияние, и она вздрогнула, хотя ночь была теплая. Фрэнсис из-под стола видел, как мать у порога пожимала руку каждому из уходивших гостей: «Большое спасибо, спасибо, обещайте, что придете к нам еще!» – и выглядела такой оживленной, такой веселой, словно вовсе не хотела спать, несмотря на поздний час.

Уильям Рэнсом ушел под руку с женой и дочерью, и казалось (тут Фрэнсис взялся за следующий апельсин), будто преподобный облекся в доспехи. Мама сделалась еще оживленнее и веселее, точно это она каким-то образом выгнала гостей на луг, потом закрыла дверь, радостно хлопнула в ладоши, но ее наблюдательный сын услышал в этом фальшь так же явственно, как если бы Джоанна по-прежнему сидела за расстроенным пианино. Почему Уильям Рэнсом ничего не сказал на прощанье, почему мама не пожала ему руку, почему Марта и Чертенок сейчас молча глядят на нее так, словно она их разочаровала? Впрочем – мальчик вылез из-под стола, – что толку наблюдать за родом людским и пытаться его понять? Законы его непостижимы и переменчивы, как ветер.

После того как Фрэнсиса уложили в кровать, причем перед сном он пересказывал последовательность Фибоначчи, как другие дети сказки, Марта с Люком принялись убирать со стола и раскатали обратно ковер, давя разбросанную по полу лаванду. Кора сперва бодрилась – какой прекрасный вечер, сказала она, правда, Джо умница, хотя, пожалуй, музыка не ее конек, – а потом призналась, что устала и хочет лечь, и взбежала босиком по лестнице. Друзья проводили ее взглядом и принялись делиться страхами.

– По-моему, она сама не отдает себе отчет, – Люк допил остатки хорошего красного вина, которое привез Чарльз, – она как дитя, даже не понимает, что они натворили, да еще на глазах у Стеллы…

– Она твердит о нем каждый день, каждый божий день: да что бы он подумал об этом, да как бы он посмеялся над тем… Хотя ничего такого они не сделали, подумаешь, никто же не заметил…

– И пишет о нем в каждом письме, на каждой странице! Что он может ей дать? Сельский священник, который боится, что мир изменится. К тому же с дурочкой женой. Неужели ему этого мало, зачем ему еще и Кора…

– Он-то ей нужен для коллекции. – Марта отрывала виноградины от кисти и катала по столу. – Вот и все. Ее бы воля, она бы посадила его в стеклянную банку, надписала все части тела по-латыни да поставила на полку.

– Я бы его убил, если бы мог, – заявил Люк и сам ужаснулся этому признанию, когда заметил, что согнул большой и указательный палец, точно держал скальпель. – Она отдаляется от меня…

Марта и Люк уставились друг на друга, чувствуя, что их взаимная неприязнь отступает и воздух напитан страстью, которой не суждено найти удовлетворение. Даже в сумрачной комнате было заметно, как потемнели глаза хирурга. Он смотрел, как Марта подняла руки, поправила волосы, как натянулось зеленое платье по шву под мышкой. Люк двинулся к ней, но она повернулась к лестнице и протянула ему руку:

– Пойдемте со мной. Пойдемте же наверх.

Окна в ее комнате были открыты, и на стене лежала бледная тень.

– Может быть кровь, – предупредила Марта, и Люк ответил:

– И пусть, так даже лучше.

Он целовал Корины губы, а Марта направляла Корину руку туда, куда ей хотелось. Каждый из них был всего лишь заменой; они взяли друг друга взаймы, точно чужое пальто.

В доме на другом конце луга, в тени шпиля церкви Всех Святых, Джоанна заснула в тапочках, а Стелла дремала, положив голову на новую голубую подушку. Уилл в одиночку шел к болоту; в душе его кипел гнев. Муки вожделения прежде были ему незнакомы: он женился на Стелле рано и счастливо, желания их были невинны, и утолить их было легко. Он сознавал, что любит Кору, он сразу же это понял, но и это его не пугало: он любил бы ее ничуть не меньше, будь она мальчиком или величественной престарелой вдовой, и так же любовался бы ее серыми глазами. Он превосходно знал Библию и помнил разные названия разных видов любви, он читал послание апостола Павла церквям и эту духовную любовь связывал с именем Коры: «Благодарю Бога моего при всяком воспоминании о вас».[38]38
  Фил. 1:3.


[Закрыть]

Но что-то переменилось в теплой комнате, где так остро пахло морем и в каждом углу стоял букет роз. Он положил руку ей на талию, увидел, как двигается ее горло, когда она говорит, – это ли послужило причиной, а может, то, как соскользнул шарф с ее плеча, и он заметил шрам, и гадал, было ли ей больно, и как так получилось, и беспокоил ли ее шрам? Он вспоминал, как забрал в горсть ткань ее платья, как зашуршала та под его пальцами, как Кора бросила на него долгий спокойный взгляд. Что, если она испугалась его, подумал преподобный, но нет, не от страха потемнели ее глаза, в них мелькнул вызов – или, быть может, радость? кажется, она улыбнулась?

Он вышел к устью реки. Уилл не знал, что делать со своим вожделением, но понимал одно: домой, к жене, возвращаться с этим недопустимо, стоит ему прикоснуться к ней – и впервые в жизни маленькая хрупкая Стелла не вызовет в нем желания. Ему хотелось борьбы, и это его страшило. Он подошел к кромке воды и быстрыми движениями избавился от соблазна, излился на черную топь, по-собачьи взлаяв от наслаждения.