Текст книги "Змей в Эссексе"

IV
Восстание последних времен

Сентябрь

Осень добра к Олдуинтеру: косые лучи солнца на лугу отпускают сонмы грехов, на кустах шиповника выросли алые ягоды, от молодых грецких орехов у детей зеленые ладошки. Над устьем реки расправляют крылья гуси, и дрок весь в шелковой паутине.

И все же что-то идет не так, как надо. Край Света уходит в болото, на пустых решетках растут грибы. На причале тихо: лучше зимой голодать, чем пуститься в плавание по мутным водам. Из Пойнт-Клира, Сент-Осайта, Уивенхоу и Брайтлингси доходят слухи: какой-то рыбак ночью во время отлива увидел в Блэкуотере чудище и сошел с ума; нашли утонувшую девочку с бело-серой отметиной на животе; река выбросила на солончаки собачий труп со свернутой набок головой. Время от времени кто-то из дозорных разводит костер у Левиафана, но уже без былого рвения, делает пометку в журнале, но никогда не досиживает до утра.

Наоми Бэнкс и след простыл. Никто ни разу не сказал, что, должно быть, она ночью ушла на болота и там на нее напал змей, но именно так все и думают. Сети Бэнкса перепутались, красные паруса гниют, а из «Белого зайца» его выгнали за то, что он нагоняет страху на прочих пьяниц. «Пора не пора, иду со двора!» – орет он с крыльца и кубарем летит со ступенек.

В комнатах на Пентонвилль-роуд ладонь Люка заживает хорошо. Спенсер меняет повязки, смотрит на собственные швы, видит скрюченные пальцы, Люк же тем временем безучастно глазеет в окно на мокрую улицу и молчит. Он помнит Корино письмо от первых слов – Как вы могли? Как вы могли? – и до подписи. На второе письмо, несмотря на свое раскаяние, Кора ответа так и не получила.

Марта пишет Спенсеру. Эдварда Бертона с матерью вот-вот вышвырнут на улицу, сообщает она, квартирная плата выросла непомерно, цветными ковриками из лоскутов да стиркой столько не заработать. Удалось ли что-нибудь сделать? Что слышно от Чарльза? Когда она сможет наконец сообщить им добрую весть? Спенсер подмечает нетерпение между строк, но относит его на счет Мартиного доброго сердца, совестливости и чувства долга. Однако порадовать ее нечем, и Спенсер не знает, что ответить.

В высоком белом особняке Эмброузов дети растолстели почти как Чарльз. Джоанна выучила таблицу Менделеева, узнала, что такое гипотенуза, и со ста ярдов заметит логическую ошибку post hoc.[45]45
  Post hoc ergo propter hoc («После этого – значит вследствие этого») – логическая ошибка, при которой причинно-следственная связь отождествляется с хронологической.


[Закрыть] Реши она в понедельник избраться в парламент, и к среде будут приняты все законы. Чарльз умалчивает о том, что это едва ли возможно; пусть ее, девочка перерастет свои мечты, как все дети. Время от времени Джоанна вспоминает, как они с Наоми Бэнкс произносили глупые заклинания, и ее охватывает чувство вины. Где-то теперь ее рыжая подружка? Треплет ли течение ее кудри на глубине в добрых пять морских футов? У Джоанны до сих пор хранится рисунок, на котором Наоми изобразила их переплетенные руки, и Джоанна просит Кэтрин вставить его в рамочку.

Однажды ночью Кэтрин просыпается, слышит детский плач и находит братьев в объятиях сестры: они хотят к маме, они скучают по деревне. Решено, что к концу недели они вернутся в Эссекс. Кроме того, добавляет Джоанна, нужно подумать и о Магоге: бедняжка до сих пор одна-одинешенька и тоскует без хозяина. Детей удается утешить походом в «Харродс» и таким огромным пирогом, что не осилил бы и голодный матрос.

Кора по-прежнему живет в гостинице и презирает и эти ковры, и эти шторы. В кармане у нее письмо Спенсера, который советует ей воздержаться от посещений, и от его ледяной вежливости бумага стынет у Коры в руках. Марта видит, как подруга слоняется по комнатам, и не знает, что ей сказать, чтобы не нарваться на грубость. Кора забросила книги и кости, она скучает, злится, и меж ее бровей появилась новая морщинка. Отповедь Спенсера не выходит у нее из головы, она дуется и хандрит. Кора сроду не замечала за собой ни жестокости, ни эгоизма, это другие были к ней жестоки, она – никогда. Не так-то просто с этим смириться. Она запуталась, она никому не хотела причинить вред и все же навредила.

Письмам Уилла Кора очень радуется, часто их перечитывает, но не отвечает. Да и что ему ответить? Она покупает открытку в киоске на станции, пишет: «Как бы мне хотелось, чтобы Вы были здесь», но что толку от откровенности? Без него, без их прогулок по лугу, без конвертов на крыльце, надписанных так старательно, точно это делал школьник, мир стал скучен и бессмыслен, так чему уж тут удивляться или восхищаться? Кора дивится собственной глупости: подумать только, так тосковать из-за того, что не можешь поговорить с каким-то викарием из Эссекса, с которым у нее нет ничего общего. Какая нелепость! В Коре говорит гордость. В конце концов вот к чему все сводится: она молчит, потому что хотела бы ответить.

Она пробует, как бывало не раз, обратить всю неизрасходованную любовь на Фрэнсиса. Разве возможно, чтобы маму и сына ничуть не тянуло друг к другу? Кора лезет из кожи вон: играет с Фрэнки, разговаривает с ним о том, что мальчику интересно, покупает книги, которые просто обязаны ему понравиться, старательно шутит и учится печь пироги. Иногда замечает, что Фрэнки что-то беспокоит, – или ей это только кажется – и пытается его утешить. Они часто ездят на метро туда, куда ему захочется. Он послушно выполняет все, чего от него ждут, почти не ласкается к матери и не разговаривает. Порой Кора думает, что сын ее жалеет или (того хуже!) потешается над ней.

Марта теряет терпение.

– Неужели ты правда думала, что так может продолжаться? Тебе сроду не были нужны ни друзья, ни любимые, тебе нужны были придворные льстецы, вот и получила крестьянское восстание. Фрэнки, – добавляет она, – идем гулять.

Уилл стоит на кафедре церкви Всех Святых, смотрит на паству и не находит слов. Прихожан обуревают то подозрения, то благочестивое рвение. Порой преподобному кажется, будто они готовы очертя голову броситься в объятия Всевышнего, в другое же время они косятся на пастыря так, словно это он навлек на них напасть. Общее мнение таково: кто-то где-то нарушил Господни заповеди, и если преподобный не может покарать грешника, значит, дело плохо.

Сам же преподобный мечется, точно стрелка компаса, между южным и северным полюсом, между любимой женой, законным источником всех его радостей, – и Корой Сиборн, от которой, напротив, ему одно лишь беспокойство. От Чарльза он слышал о беде, приключившейся с Люком. Другой священник рассудил бы: если карьера хирурга оборвалась так резко, значит, это угодно Всевышнему, ибо Он направил руку с ножом, чтобы уберечь Стеллу от скальпеля. Разумеется, Уилл не настолько темен и суеверен, но все же не может избавиться от чувства, будто им даровали отсрочку: жестокий метод лечения, некогда предложенный Гарретом, – взрезать грудь, наполнить больное легкое воздухом – теперь невозможен, поскольку за такую операцию не возьмется никакой другой хирург в Англии.

В отсутствие Коры мысли его блуждают бесцельно. Что толку в том, что он заметил то или обнаружил это, если нельзя ей об этом рассказать, увидеть, как она рассмеется или нахмурится в ответ? Уилл не находит себе места, порой сердится на себя и на Кору за то, что они всего лишь раз оставили хорошие манеры (так он себе объясняет), чтобы разрубить этот гордиев узел. Она сейчас, должно быть, поглощена заботой о раненом друге и думать забыла о сельском священнике и его больной жене. Носит ему жирные блюда, которые тому нельзя, учится перевязывать рану, снимать шелковые швы. Он мысленно одевает ее в белый халат, усаживает у ног хирурга и смотрит, как она склоняется над его искалеченной рукой. Тут Уилл с изумлением ловит себя на том, что ревнует. Ну и пусть, все равно рано или поздно придет письмо – из деревни ли в столицу, из столицы в деревню, осталось лишь дождаться, кто первым положит перед собой лист бумаги и возьмется за перо.

За ребрами Стеллы Рэнсом зреют туберкулы. Если бы Кора сумела их увидеть, они напомнили бы ей диабазы, которые она собирает на каминной полке. Туберкулы испускают фагоциты; болезнь укореняется. Кровеносные сосуды легких начинают разрушаться, расплываются алыми пятнами на голубых носовых платках. Но, как ни странно, Стелла счастлива. Spes phthisica[46]46
  Эйфория, которую чувствуют больные туберкулезом легких.


[Закрыть] дарует больным туберкулезом надежду и беспечность. Стеллу переполняет неизъяснимая радость, Стелла светится неземной красотой, блаженная в страданиях, искренне увлеченная таксономией синего цвета. Точно сорока, которая вьет гнездо, она собирает вокруг себя талисманы: пакетики с семенами горечавки, морские стеклышки, катушки темно-синих ниток – в ее глазах все они освящены небесной благодатью. Ей кажется, будто она отрясла от ног своих прах, в котором когда-то увязла; ночами она просыпается в лихорадочном поту и, обмирая от счастья, видит лик синеглазого Христа. Иногда она слышит, как змей зовет ее шепотом, но ей ничуть не страшно. Ей знаком этот враг рода человеческого – он является миру не впервые.

Стелла все так же сильно любит мужа и детей, но стала отдаляться от них, между ними словно опустилась голубая завеса. Уилл не отходит от Стеллы и любовно-внимателен к ней: заметив, что у нее сохнет кожа на руках, привез из Колчестера бутылочку лосьона «Ярдли».

Иногда она кладет его голову к себе на плечо и нежно баюкает, точно это он болен, а не она. Стелла отнюдь не поглупела, она прекрасно видит, что отношения Уилла и Коры запутались, и жалеет мужа. «Мой любимый ее, а она его», – без тени обиды пишет она в голубой тетради.

– Когда вернется Кора? – спрашивает Стелла в тот вечер, выплетая на пальцах узоры из голубой ленты. – Когда она уедет из Лондона? Я так соскучилась по вашим с ней беседам!

Лежа ночью в постели я искала того кого любит моя душа искала его и не нашла

Когда-то мы спали на одной подушке и он говорил Стелла звезда моя у нас с тобой одно дыхание на двоих теперь же от моей двери до его пятнадцать шагов чтобы уберечь его от сидящей во мне заразы

Но у него есть куда лучшая спутница жизни! Пусть лобзает ее лобзанием уст своих ибо ласки его лучше вина[47]47
  Перефраз Песни Песней, 1:1.


[Закрыть] и она способна их пить!

Кажется есть синяя краска под названием «ультрамарин» потому что камни которые перемалывают чтобы ее получить добывают из моря

На сцену зала заседаний в Майл-Энде вышла чернобровая женщина в темном платье. Кроме нее, на сцене никого не было. Женщина окинула добродушным взглядом малочисленную публику. Около сотни мужчин и женщин собрались под белыми сводами зала. Зрители перешептывались: перед ними стояла Элеонора Эвелинг Маркс, не только дочь, но и помощница знаменитого отца.

Был среди зрителей и Эдвард Бертон, запыхавшийся от ходьбы; вдобавок ему казалось, что он тонет в ставшем слишком большим зимнем пальто. Рядом с Бертоном ерзала Марта.

– Мы с ней как-то встречались, – с улыбкой призналась она. – Она попросила называть ее Тасси, как зовут ее друзья.

По собственной воле Бертон едва ли пришел бы на общее собрание Социалистической лиги, но отказать Марте было невозможно.

– Что толку слушать меня, – втолковывала она, наливая чай из остывающего чайника. – Что толку узнавать обо всем из вторых рук? Я пойду с вами. Прогуляемся. Нельзя же всю жизнь сидеть взаперти с чертежами.

За недели его выздоровления Земля чуть отвернулась от Солнца, прозрачный воздух так светился, что Бертону казалось, будто он смотрит на мир сквозь натертое до блеска стекло. Недавно его осенило, что если за последнее время тело его устало, то ум – в кои-то веки! – ничуть: Сэмюэл Холл пробудил его от долгого сна. Эдварду не верилось, что многие годы он безропотно занимал отведенное ему место, был винтиком в гигантском механизме Лондона, перемалывающем жизни, разносящем недуг по артериям каналов и дорог, накапливающем яд в полостях фабрик и залов. Город казался ему теперь бьющимся в конвульсиях организмом, который медленно оправляется от лихорадки. С недавних пор Эдвард бодрствовал – с болью и тревогой. Он ел хлеб – и думал об умирающих рабочих, которые от рассвета до заката трудятся на мукомольных заводах; смотрел, как мать сшивает лоскутки, – и понимал, что жизнь ее стоит дешевле кирпичей мостовой; хозяин дома поднял арендную плату – и Бертон понимал, что виновата в этом вовсе не жадность домовладельца, то был всего лишь очередной симптом недуга. Он вспоминал треснувший череп Сэмюэла Холла, и жалость заглушала в нем остальные чувства. Кабала развратила Холла, как и всех прочих.

Новая страсть, которой пылал Бертон, была неотличима от его чувства к Марте, и он даже не пытался отделить одно от другого. С женщинами ему доводилось общаться нечасто, они были ценным призом, вокруг которого кипела борьба, но и только. Теперь же он не искал другого общества, кроме Марты, и с трудом вспоминал, как звали тех, кто толпился вокруг его стола в Холборне. Марту он воспринимал как существо иного рода – не мужчину и не женщину. Вот она стоит у окна, прижав руку к пояснице, а однажды он заметил, что платье у нее между лопаток промокло от пота, – эти воспоминания будили в нем жажду, которую ему никогда не удалось бы утолить. Марта была энергична, боевита и равнодушна к комплиментам; она ни в чем ему не уступала, смешила его, никогда не пыталась угодить и не хитрила. Эдварду казалось, будто его победил более сильный и умный соперник. И то, что Марта часто говорила о Коре Сиборн иной раз с нежностью, а иной раз с досадой, было совершенно в ее характере. Эдвард никогда не встречал никого похожего на нее и принимал ее целиком. Мать его относилась к Марте с опаской. «Где это видано, – брюзжала она, досадуя, что Марта всегда прибирала у них в квартире. – У женщины должен быть свой дом и муж в нем. Иначе она пустое место, и как ей не стыдно таскаться сюда в одиночку?»

Выступающая на сцене зала собраний не разыгрывала спектакль, не произносила пылких речей, точно проповедник Библии, она рассказывала буднично, чуть устало. «Ей многое довелось пережить», – понял Бертон.

– Невозможно без грусти и отвращения смотреть, – говорила Элеонора Маркс, и зрителям казалось, будто она стала выше ростом, разметались густые волосы, – как юристы, хозяева и члены городского магистрата объединяются против рабов зарплат…

Сидевшая рядом с Бертоном Марта кивнула раз, другой, что-то записала в блокнот; на первом ряду молча плакала женщина со спящим младенцем на руках. Изредка в зале раздавались недовольные возгласы, но под взглядами остальных кричавшие умолкали. Казалось, будто на сцене толпятся девушки, изломанные фабричной работой, и юноши, опаленные у доменных печей, пока толстяки в сторонке поглаживают цепочки часов да наблюдают, как увеличивается их капитал.

– Сейчас трудное время, а будет еще труднее, пока мы не свергнем несправедливый строй. Борьба не окончена, она только начинается!

В зале одобрительно закричали, зааплодировали, кто-то швырнул на сцену шляпу. Выступавшая не поклонилась, а лишь подняла руку, словно прощалась со зрителями и благословляла их на борьбу.

«Да, – подумал Эдвард Бертон, встал и схватился за ноющую грудь. – Да, я все понимаю. Но как же это будет?»

* * *

Он ел жареный картофель с уксусом в скверике на скамейке. У края тротуара стояли нарядные дети, а позади них газетчики выкрикивали вечерние новости из «Стандард».

– Но как же быть? – спросил он. – Я как будто тупею от того, что читаю и слышу. Во мне копится злость, но я не знаю, что с нею делать.

– В том-то вся и беда, – ответила Марта. – Раб зарплаты не имеет права думать. Неужели вы полагаете, что у девушек с фабрик Брайанта и Мэя и у парней в каменоломнях есть силы, чтобы размышлять, планировать, готовить революцию? Вот вам величайшее злодейство: на того, чей ум в оковах, нет нужды надевать цепи. Раньше мне казалось, что мы вроде коней, запряженных в плуг, теперь же я понимаю, что наше положение куда хуже: мы шестеренки в их механизме, мы лишь винтики в колесе, лишь ось, которая вертится, не останавливаясь ни на минуту!

– Так что с того? Мне надо работать. Я не могу вырваться из этого механизма.

– Пока да, – согласилась Марта. – Пока да, но постепенно все изменится. Ведь и земной шар медленно, но вращается.

Эдвард устало откинулся на спинку скамьи. Лондонские каштаны, дубы и липы попортил пилильщик. Подруга Эдварда сидела рядом с ним.

– Марта, – только и произнес он, однако сейчас и не нужно было других слов.

– Вы бледны, Нед, – заметила она. – Позвольте, я провожу вас домой.

И она его поцеловала; к ее губе прилипла крупинка соли

Эдвард Бертон

Темплар-стрит, 4

Марта, выходите за меня замуж. По-моему, мы с Вами отличная пара.

Эдвард.

Записка

Милый Нед,

Я не могу стать Вашей женой – и не только Вашей, а чьей бы то ни было.

Я не могу поклясться, что буду любить, почитать мужа и подчиняться ему. Я подчиняюсь лишь доводам собственного рассудка и почитаю лишь тех, чьи поступки достойны почтения!

Я не сумею любить Вас так, как жена обязана любить мужа. Я ясно вижу, что недалек тот день, когда я перестану быть нужной Коре Сиборн, но она всегда будет нужна мне.

Неужели Вы думаете, что политика остается за порогом дома? Не ужели Вы полагаете, будто она ограничивается трибунами да пикетами и не распространяется на нашу личную жизнь?

Не просите меня стать частью института, который связывает меня по рукам и ногам, а мужчинам предоставляет полную свободу. Жить можно иначе – есть узы и помимо освященных государством! Давайте жить так же, как мыслим, – свободно, бесстрашно, и пусть нас связывает лишь искренняя симпатия и общая цель.

Я не могу стать Вашей женой, но готова быть Вам спутником и товарищем: согласны ли вы на это?

Ваш друг

Марта.

Эдвард Бертон

Темплар-стрит, 4

Милая Марта,

Я согласен.

Эдвард.

Хэрриет, самая младшая из смеявшихся учениц, кроха в желтом платье, проснулась до зари, и ее стошнило на подушку. В углу пошевелилась мать, встала, чтобы успокоить дочку, вдохнула утренний воздух, подавилась, и ее тоже стошнило. Теплый западный ветер принес с Блэкуотера зловоние, и оно просочилось сквозь разбитое окно. Миновало Край Света и, никого там не обнаружив, доползло до околицы Олдуинтера, где в некоторых домах горели огоньки. Оставив дочку в материнских объятиях, оно добралось до жилища Бэнкса и, подхваченное бризом, пошевелило красные паруса лодок в заливе. Отяжелевший от выпитого Бэнкс спал крепко и не проснулся, но все же что-то потревожило его во мраке, и он трижды позвал по имени потерянную дочь. Зловоние поползло дальше, мимо «Белого зайца», мимо крыльца, на котором выла по давно умершему хозяину бездомная собака, мимо школы, где мистер Каффин, уже бодрствовавший над тетрадками по грамматике, в раздражении отмечал неправильно поставленные запятые, – унюхав этот запах, он вскрикнул от омерзения и побежал за стаканом воды. На Дубе изменника на лугу, почуяв в зловонном воздухе поживу, собирались грачи. Смрад пробрался под притолокой в серый дом Коры, просочился в простыни на постели, но Кору не нашел. Обогнул колокольню церкви Всех Святых и дополз до окна дома священника. Сидевший в кабинете без сна Уильям Рэнсом решил, что, должно быть, где-то под полом сдохла мышь, зажав рот рукавом, он опустился на колени под столом, возле пустого стула, который ставил рядом со своим собственным, но ничего не нашел. На пороге появилась Стелла в голубой шелковой сорочке, под которой, точно твердые крылышки, проступали костлявые лопатки.

– Что же это? – давясь смехом и воздухом, спросила она. – Что это такое? – И поднесла к носу букетик лаванды.

– Где-то кто-то сдох. – Уилл набросил ей на плечи свой пиджак, опасаясь, как бы на нее не напал приступ кашля, от которого ее маленькое тело дрожало, словно в пасти хищника. – Быть может, на лугу? Овца?

– Только бы не Магог, – встревожилась Стелла, – мы никогда себе этого не простим.

Но последняя из семейства Крэкнелла как ни в чем не бывало щипала траву в глубине сада.

– Давай зажжем свет – ах! Это же сера, сера! Выйди на луг, посмотри: должно быть, земля разверзлась и грешники с переломанными костями и растрескавшимися от жажды губами устремили взгляды к небесам! – Глаза Стеллы блеснули, словно такое зрелище ее обрадовало бы, и это обеспокоило Уилла куда сильнее смрада, который он чувствовал уже на кончике языка, отвратительный сладковатый запах гнили.

Пойти, что ли, в самом деле на луг? Видимо, придется: таков его долг. Кто же, кроме него, доищется причины всех бед, обрушившихся за последнее время на деревню? Уилл зажег огонь, и на некоторое время дым вытеснил зловоние. Стелла бросила в камин лаванду, и в кабинете остро запахло недавним летом.

– Иди. – Стелла поправила бумаги на столе (сколько писем! Неужели он их вовсе не убирает?) и подала мужу пальто. – Не пройдет и десяти минут, как раздастся звонок и тебя к кому-нибудь позовут.

Уилл поцеловал ее и сказал:

– Наверно, на солончаках села на мель рыбацкая лодка, улов рассыпался и рыба гниет – утро-то теплое…

– Как жаль, что дети не с нами, – вздохнула Стелла. – Джоджо наверняка проснулась бы первой, взяла фонарь и отправилась туда, чтобы увидеть все собственными глазами, а Джеймс сделал бы рисунок для газеты.

На Высокой уже собралась толпа. Мистер Каффин обмотал голову белой тряпкой, словно был ранен, остальные закрывали рты рукавами и подозрительно глазели на Уилла: нет ли у преподобного под мышкой Библии или другого орудия борьбы. Почуяв в сумрачном воздухе что-то новое – не только гниль, но и страх, – Уилл вдруг подумал, что, возможно, зловоние не очередной удар судьбы, есть у него и иная причина. Мама Хэрриет, по своему обыкновению, плакала и крестилась, не до конца протрезвевший Бэнкс повторял, что к реке не пойдет: вдруг чудовище отрыгнуло рыжие локоны? Ивенсфорд в черной рубашке, как никогда походивший на гробовщика, у которого отобрали покойника, с нескрываемым злорадством декламировал отрывки из Откровения Иоанна Богослова. И даже мистер Каффин, который каждый год рассказывал ученицам, что тридцать первое октября – всего лишь годовщина того дня, когда Мартин Лютер взял молоток и прибил к дверям собора девяносто пять тезисов, словно позеленел.

– Доброе утро. Пусть оно и вправду будет добрым, – произнес Уилл. – Что же нас подняло в такую рань?

Никто не ответил.

– Я-то уж точно не моряк, – Уилл сердечно похлопал Бэнкса по плечу, – и кое в чем мало разбираюсь. Мистер Бэнкс, вы знаете Блэкуотер лучше всех нас. Как вы думаете, в чем тут дело? Чем так пахнет? – Тут подул ветер, зловоние усилилось; Уилл подавил рвотный позыв и добавил: – Может, море принесло какие-то водоросли? Или косяк сельди гниет на берегу?

– Сроду такой вони не припомню, да и не слышал, чтобы кто-то рассказывал, – глухо пробормотал Бэнкс из-под рукава. – Странно это все. Неестественно.

– Верю вам на слово. – У священника заслезились глаза. – Верю вам на слово, но нет ничего естественнее трупного запаха, а это, сдается мне, он самый. Когда-нибудь и мы с вами будем пахнуть так же.

Собравшиеся посмотрели на него с отвращением, и Уилл понял, что шутить не время. Что ж, тогда прибегнем к Святому Писанию.

– Посему не убоимся, пусть шумят, вздымаются воды их, трясутся горы от волнения их.[48]48
  Псал. 45:3–4.


[Закрыть]

– Я вам скажу, что это, – подала голос мать Хэрриет, – хотя ведь вы и сами догадались, правда, Бэнкс? И вы, и вы… – Она многозначительно кивнула мистеру Каффину и одной-двум женщинам, которые, не обращая внимания на ее слова и на зловоние, устремились к Блэкуотеру, где занялась заря. – Он явился за нами, зловещий змей, чудище речное, и застал нас всех врасплох! Сперва он пришел к моей малютке – ну конечно, к кому же еще! Сперва он пришел к ней, и теперь ее беспрерывно тошнит. Как я ни билась, не сумела унять рвоту.

Спаситель предупреждал, что будет плач и скрежет зубов, заметил Ивенсфорд, и какая-то женщина, ободренная его замечанием, подхватила:

– Это дыхание чудища, это его дыхание, я вам точно говорю, смердит плотью и костями всех тех, кто попал к нему в зубы! Мальчишка из Сент-Осайта, и тот человек, которого река выбросила к нам на берег, и…

– В старину это звали «миазмами», – перебил мистер Каффин, – ядовитые испарения, которые несут с собой заразу, – вот оно! У меня жар. La Peste! К нам пожаловала чума!

И действительно, высокий лоб ученого мужа усеяли бисерины пота. Под взглядом Уилла учитель задрожал и скривил рот, готовясь не то рассмеяться, не то зарыдать.

– Море исторгло своих мертвецов! – возопил Бэнкс (если уж ему не суждено обнять живую дочурку, так хотя бы похоронить!). – Восстали пребывавшие во аде!

– Ад! Миазмы! – раздраженно бросил Уилл, заметив, что зловоние то ли ослабло, то ли он принюхался. – Змей! Чума! Мистер Каффин, вы совершенно здоровы, выпейте чаю – и все пройдет. Полноте, вы же все разумные люди. Бэнкс, не вы ли учили меня пользоваться секстантом? Каффин, вы объясняли моей дочери, как рассчитать расстояние до грозы! Мы же с вами живем не в Средневековье, мы не дети, которых стращают россказнями о вампирах и злых духах, – тем, кто брел во мраке, воссиял великий свет! Нет никакого змея и никогда не было, нечего и бояться. Мы спустимся на берег и ничего там не найдем, кроме разве что трупа овцы, который река принесла из Молдона, но и только – никакого чудища, посланного нам на погибель!

Но отчего бы не предположить, что высший разум, пред которым некогда расступилось Чермное море, задумал проучить грешников из просоленного эссекского прихода? Апостол Павел сунул руку в змеиное гнездо и не был укушен, это было знамение. Разумеется, с тех пор земной шар тысячу раз обернулся вокруг солнца, но разве же эпоха знамений и чудес закончилась безвозвратно? Отчего же преподобному всегда казалась нелепостью мысль о том, что в реке притаилось чудовище, что, если он не верит вовсе не в змея, а в Бога? Страх прихожан передался Уиллу, во рту появился металлический привкус, точно на язык положили медную монетку, но испугался он отнюдь не того, что Господь наслал на них кару, а того, что высший суд никогда не свершится. «Кора, – подумал Уилл и сжал кулак, словно хватаясь за ее сильную руку. – Если бы только она была здесь. Если бы она была здесь».

– Что ж, – сказал он, скрывая злость, – что толку стоять здесь, гадать да задыхаться? Я пойду к реке и увижу все собственными глазами, и вы, если хотите, идите за мной, а не хотите, так и не ходите, но поверьте мне на слово: еще до захода солнца все разъяснится и толки о змее прекратятся раз и навсегда.

И он направился на восток, к Блэкуотеру и источнику зловония, следом, бормоча и препираясь, потянулась кучка прихожан. Мать Хэрриет взяла его за руку и сказала доверительно:

– Я попрощалась с дочуркой: кто знает, вернусь ли домой.

Дуб изменника на лугу так густо облепили грачи, что казалось, будто дерево усыпано пернатыми плодами. Когда Уилл ступил в тень дерева, алчная стая смолкла. Вонь здесь стояла невыносимая, и мистер Каффин, завидев освещенные окна школы, отделился от шагавших и устремился в укрытие, пробормотав, дескать, зря он поехал в этот грязный медвежий угол, а ведь его предупреждали. Наконец ветер сжалился над ними и поменял направление, грачи вспорхнули с дуба, словно кто-то сдул пепел с горящих листов бумаги. Зловоние стало утихать: его отнесло к устью реки, где оно неминуемо должно было разбудить жителей других деревень. Бэнкс воспрянул духом, пропел куплет матросской песенки и отпил глоток рома.

Показался Край Света, и все отвели глаза. Под мшистым холмиком упокоился Крэкнелл, пока что без надгробного камня, но невозможно было представить, что его больше нет в доме с мозаичными стеклами, что он больше не обирает уховерток с рукава пальто. От прежней толпы осталась лишь горстка: Уильям Рэнсом, по левую руку от него – мама Хэрриет, по правую – рыбак, сзади шел Ивенсфорд и, спасибо, молчал.

Две ушедшие вперед женщины довольно оживленно болтали, поглядывали на облака, которые восходившее солнце окрасило в красный цвет, и махали руками, словно надеялись прогнать смрад, крепчавший по мере приближения к солончакам. Уилла тошнило от страха и омерзения: ему не верилось, что они вот-вот увидят на берегу змея, который греет на солнышке тонкие крылья и, лязгая зубами, глодает кость, и все равно на душе было непокойно. «Кора», – произнес он громко и сам испугался своего тона – словно выбранился. Шагавший рядом Бэнкс бросил на него недоуменный взгляд и, кажется, тоже хотел что-то сказать, как вдруг одна из женщин впереди остановилась как вкопанная, указала на берег и завизжала. Ее спутница от неожиданности споткнулась, наступила на край подола и, не сумев выпрямиться, полетела вниз по склону, разинув от страха рот.

Позже Уилл вспоминал этот миг, как будто все вокруг замерло, точно на фотопластинке: падающая женщина, Бэнкс, который бросился к ней на помощь, но вдруг застыл, и он сам – бесполезный, со сладковатым привкусом гнили во рту. Потом видение исчезло, и впоследствии он никак не мог подыскать вразумительного объяснения, каким образом они вдруг все очутились на берегу, подле черного остова Левиафана, и с ужасом и жалостью воззрились на то, что принесло море.

Вдоль кромки прибоя вытянулась гниющая и смердящая туша какого-то существа футов двадцати в длину, так что казалось, будто дальний его конец постепенно сходит на нет; ни крыльев, ни лап у него не было. Блестящая серебристая кожа туго обтягивала туловище, точно барабан, вдоль хребта были видны остатки единого плавника: кое-где торчали и сохли под восточным ветерком сломанные и раздробленные выступы с клочками перепонки, похожие на спицы зонта. Падавшая женщина чуть не наступила на голову существа с глазами размером с кулак, которые слепо таращились в небо. Жабры отделились от серебристой чешуи, обнажив мясистые малиновые оборки, похожие на испод грибной шляпки. На рыбу либо кто-то напал, либо она угодила на Темзе под киль направлявшегося в столицу судна: местами тугая кожа, переливавшаяся в первых лучах солнца всеми цветами радуги, точно масляное пятно на воде, лопнула, открыв бескровные раны. На гальке и в грязи под тушей блестел сальный след, словно вытопился жир, в раскрытой пасти, отчасти похожей на тупой клюв зяблика, виднелись тонкие зубы. На глазах у собравшихся от костей отвалился ломоть мяса, как срезанный ножом.

– Только и всего, смотрите, – проговорил Бэнкс, – только и всего. – Он снял шляпу и прижал к груди. Выглядело это нелепо, как будто он на заре столкнулся в эссекской глуши с направлявшейся в парламент королевой. – Вот бедняга. Валялась здесь в темноте, на берегу, израненная, хватала ртом воздух.

«И правда бедняга», – подумал Уилл. И пусть гниющая рыбина напоминала разноцветные рисунки на полях рукописей, но даже самые суеверные из прихожан не приняли бы ее за чудище или мифическое существо. На берегу лежало обычное животное, такое же, как каждый из них, мертвое, как каждый когда-нибудь будет. Все, кто видел его, будто условились молчаливо, что загадка не то чтобы решена, но утратила смысл: невозможно было представить, что это разлагавшееся слепое создание, выброшенное из своей стихии, где некогда, должно быть, так красиво серебрились его упругие бока, нагоняло на них страх. Где же, в конце концов, обещанные крылья, сильные лапы с торчащими когтями? Уж не эта ли рыбина обвилась вокруг Крэкнелла и задушила его в устье Блэкуотера? Но старик умер на берегу, и сапоги были на нем.