Текст книги "Загадка Заболоцкого"
Автор книги: Сара Пратт
Жанр: Языкознание, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
НАМЕК НА БЕССМЕРТИЕ
Есть одна прямая линия, на которой лежит все земное. И только то, что не лежит на этой линии, может свидетельствовать о бессмертии.
Дневниковая запись Даниила Хармса за 1938 год
Несмотря на богословские аспекты Декларации ОБЭРИУ, в ранних работах Заболоцкого тема бессмертия возникает лишь исподволь. Забота о «вещности вещей» и о способности человека воспринимать ее заслоняет главные вопросы о жизни и смерти. Но разве не «бессмертие» вещей в свете вечной истины предполагается преображенным обэриутским ви́дением, ви́дением преображенного мира «голыми глазами»? В книге «Abolishing Death: A Salvation Myth of Russian Twentieth-Century Literature» Ирен Масинг-Делич утверждает, что «Столбцы» и «Торжества земледелия» по большей части зиждятся на концепции бессмертия, родственной «философии общего дела» Николая Федорова229229
См. [Masing-Delic 1992], глава 10, и другие работы Масинг-Делич, перечисленные в библиографии настоящего исследования.
[Закрыть]. Но даже не соглашаясь с этим утверждением, вряд ли можно отрицать проблематику бессмертия, присущую образности евхаристической жертвы, преображения и воскресения в стихотворении «Обед». Нельзя отрицать и своеобразную проблематику бессмертия в стихотворении «Искушение» 1929 года, в котором девушка умирает, затем разлагается, пока не превратится в «щи». Из «щей» вырастает дерево, которое поет похожую на сказку колыбельную, со своей сюжетной линией. Происходящая с девушкой метаморфоза делает «Искушение» предшественником философских стихотворений 1930-х и 1940-х годов и «Прощания с друзьями».
Переходя к характеристикам концепции бессмертия Заболоцкого, стоит вкратце остановиться еще на двух стихотворениях, в некотором смысле предвосхитивших поздние «философские»: «На лестницах» 1928 года, атмосфера которого вполне соответствует духу «Столбцов», хотя оно и не вошло в сам сборник, и «Утренняя песня» 1932 года, настрой которой совершенно иной. Первоначальный заголовок стихотворения «На лестницах» не имел ничего общего с замызганным подъездом – местом действия, которое наводит на мысли о романах Достоевского, – а, скорее, прямо указывал на метафизическую проблематику: стихотворение называлось «Бессмертие»230230
Максимов считает название «Бессмертие» одним из признаков того, что сборник «Столбцы» превосходит рамки сатиры, затрагивая метафизические вопросы. См. начало пятой главы этой книги и [Максимов 1984а: 129–130]. У Максимова, по-видимому, была рукописная копия стихотворения, которая не была опубликована в первоначальной версии «Столбцов».
[Закрыть]. Если говорить о «сюжете», он живописует потенциально непристойную картину громогласной кошачьей страсти, причем оценка степени похотливости зависит от отношения читателя к кошкам и сексу. К авторскому «я» – юродивому, описывающему надвигающуюся кошачью вакханалию, присоединяется его кошачий двойник, блохастый кот, охарактеризованный как «Отшельник лестницы печальный, / монах помойного ведра». Может показаться, что религиозные термины «монах» и «отшельник» используются просто в целях иронии или абсурда. Они определенно идут вразрез с обычными представлениями о непристойном поведении котов. Тем не менее автор подчеркивает религиозный смысл этих слов, описывая, как кот-монах жадно смотрит на то, как женщины жарят рыбу, воспринимая это действо в религиозно-нравственных категориях. Персонификация ингредиентов, примус как адское пекло, омовение тел и церковная лексика – все это было уже в стихотворении «Обед», написанном годом позже. Подъездный кот воспринимает мир следующим образом:
Сквозь дверь он чувствует квартиру…
Там примус выстроен, как дыба,
На нем, от ужаса треща,
Чахоточная воет рыба
В зеленых масляных прыщах.
Там трупы вымытых животных
Лежат на противнях холодных
И чугуны, купели слез,
Венчают зла апофеоз.
[Заболоцкий 1972, 1: 69–70]
Если в «Обеде» муки овощей приводят к разновидности бессмертия через намек на евхаристию и использование иконной образности, то в рассматриваемом стихотворении у рыбы, обреченной быть обедом, мало шансов быть искупленной. Ее просто терзают, убивают и жарят на сковороде. И все же терминология поэта предполагает и другую возможность, ибо «купели слез» намекают на возрождение, символизируемое купелью крещения. Кроме того, в другом раннем названии поэмы, «Сад пыток», можно прочесть аллюзию на Гефсиманский сад и мучения Христа перед Его Воскресением [Заболоцкий 1972, 1: 370–371].
В заключении стихотворения действуют неявные темы возрождения и бессмертия, а также очевидная тема нравственных принципов в вопросах жизни и смерти. Кот-монах кидается на одну из женщин, жарящих рыбу, и, по всей видимости, люди в отместку производят над ним самосуд. Затем мы видим его уже в виде трупа, повешенного во дворе, которому его бывший товарищ, юродивый, адресует заключительное восхваление:
Монах! Ты висельником стал!
Прощай. В моем окошке,
Справляя дикий карнавал,
Опять несутся кошки.
И я на лестнице стою,
Такой же белый, важный.
Я продолжаю жизнь твою,
Мой праведник отважный.
Как именование кота «монахом», так и эта хвалебная речь поначалу предстает либо крайним дурачеством юродивого, либо ироническим высказыванием более серьезного рассказчика. Но смотреть нужно на нравственную реальность стихотворения. Учитывая неправедные пытки и убийства рыб и других «животных», «вымытые трупы» которых лежат на противнях, кот совершил правое дело, напав на женщину. Более того – повешенный, он становится мучеником за правое дело и, таким образом, достоин бессмертия. Таким образом, автор мудр в своем дурачестве, и этим абсурдистским житием кота он проповедует праведность, в полном соответствии с традициями «русского смеха». Его обет «продолжить» жизнь кота свидетельствует, что цель жития достигнута: история жизни мученика-«праведника» побудила живое существо последовать его примеру. Мученик обретает бессмертие через живую легенду о своем мученичестве в тексте и в земной жизни другого существа.
«Утренняя песня» была написана через четыре года после стихотворения, которое называлось тремя заголовками: «На лестницах», «Сад пыток» и «Бессмертие», и за четыре года до первой большой философской поэмы. Стихотворение можно считать экспериментальным, поскольку оно написано белым стихом, что относительно редко встречается в русской лирике и большая редкость для Заболоцкого, который больше экспериментировал с образностью, чем с формой. Однако стихотворение вовсе не является «неистовым» или авангардным по тону. Образы и сюжет довольно скучны, а лирический герой – не дурак и не святой. Тема стихотворения – одно из мгновений семейной жизни, которые были столь важны для благоденствия Заболоцкого, для его представления о себе как о цельной личности и отце семейства. Поэт, его жена и их похожий на ангелочка мальчик Никитушка, «весь розовый и голый» и полный «великой чистоты», – смотрят из окна второго этажа на утро яркого весеннего дня. Они переживают не только семейное единение, но и единение человечества с природой:
И там, внизу, деревья, звери, птицы,
Большие, сильные, мохнатые, живые,
Сошлись в кружок и на больших гитарах,
На дудочках, на скрипках, на волынках
Вдруг заиграли утреннюю песню
Никитушке – и все кругом запело.
И все кругом запело так, что козлик
И тот пошел скакать вокруг амбара,
И понял я в то золотое утро,
Что смерти нет и наша жизнь бессмертна.
Если в стихотворении «На лестницах» метафизический фокус постепенно затушевывается путем изменения названия, в «Утренней песне» тема бессмертия размывается к более поздней версии, где последние строки читаются следующим образом: «И понял я… что счастье человечества – бессмертно»232232
Кроме того, Заболоцкий сделал стихотворение менее личным, заменив конкретного «Никитушку» на обобщенного «мальчика».
[Закрыть]. Но даже без первоначальной сильной концовки в стихотворении сохранились признаки веры Заболоцкого в единение с природой. В обоих вариантах с помощью неявной избыточности прилагательного «живой» в предпоследней строфе и явных логических изъянов в перечислении «деревья, звери, птицы – большие, сильные, мохнатые, живые» выделена идея жизни как преемственной связанности различных видов. В обоих вариантах природа исполняет для семейства свою утреннюю песню и, возможно, вторит изображениям поклонения животных Святому Семейству на иконах, на многочисленных картинах фламандской школы, в работах Филонова. Все эти изобразительные традиции были очень важны для Заболоцкого. В обоих вариантах утренняя песня природы становится утренней песней самого поэта, а стихотворение воплощает гармонию, преемственность и целостность.
БОЛЬШЕ, ЧЕМ НАМЕК НА БЕССМЕРТИЕ
Будет нужно, продай прежде всего 20 томов в картонных крышках библиотеки Брокгауза и Ефрона – Шекспира, Шиллера, Пушкина, Мольера, Байрона… Вообще, мне хотелось бы, чтобы из моей библиотеки сохранились лишь немногие книги: Пушкина однотомник, Тютчева томик, Баратынского два тома, Гоголь, Сковорода, Лермонтов, Достоевский, Бунин, Хлебников.
Н. Заболоцкий. Письмо жене из дальневосточного лагеря
В стихотворении 1936 года «Вчера, о смерти размышляя» мы приходим к сути метафизических поисков Заболоцкого в 30–40-х годах. Подобно английским кладбищенским поэтам и их многочисленным русским последователям, лирический герой созерцает природу и в душевной муке размышляет о смерти. Если английские предтечи, которых более подробно мы обсудим в следующей главе, обычно находят утешение и истину в обращении к Богу, лирический герой Заболоцкого внезапно осознает, что он един с природой. И не только с природой, которая окружает его сейчас и в которой он слышит пенье трав, речь воды и мертвый крик камня, но и с вековой природой, которая сохраняет в себе преображенную жизнь Пушкина, Хлебникова, Сковороды и всех мертвых.
ВЧЕРА, О СМЕРТИ РАЗМЫШЛЯЯ
Вчера, о смерти размышляя,
Ожесточилась вдруг душа моя.
Печальный день! Природа вековая
Из тьмы лесов смотрела на меня.
И нестерпимая тоска разъединенья
Пронзила сердце мне, и в этот миг
Все, все услышал я – и трав вечерних пенье,
И речь воды, и камня мертвый крик.
И я, живой, скитался над полями,
Входил без страха в лес,
И мысли мертвецов прозрачными столбами
Вокруг меня вставали до небес.
И голос Пушкина был над листвою слышен,
И птицы Хлебникова пели у воды
И встретил камень я. Был камень неподвижен,
И проступал в нем лик Скороводы.
И все существованья, все народы
Нетленное хранили бытие,
И сам я был не детище природы,
Но мысль ее! Но зыбкий ум ее!
[Заболоцкий 1972, 1: 195, 384]
Различия между этим стихотворением и творчеством Заболоцкого 1920-х годов настолько очевидны, что не требуют особых комментариев. Образность уже не такая ошеломляющая, рифмы более правильные, стихотворные строки более протяженные и более музыкальные (хотя они и не столь подчеркнуто музыкальны, как в некоторых «символистских» юношеских стихотворениях Заболоцкого), а лирический герой больше не юродствует. Несмотря на все это, его ви́дение – это по-прежнему ви́дение эксцентричного человека, пытающегося решить те же онтологические и эпистемологические вопросы Декларации ОБЭРИУ, что и прежний юродивый. Подобно барам, кухням и рынкам эпохи НЭПа в большом городе, природа точно так же оказалась полна «вещей» с их собственным независимым существованием, и поэт по-прежнему ищет способ бытия и видения, соответствующие существующей реальности.
Ключ к стихотворению можно найти в том, как изменилось отношение лирического героя к лесу. В первой строфе темные леса связаны с угрожающей «вековой природой», которая вызывает у поэта горечь при мысли о смерти и разлуке, но к середине стихотворения его ви́дение преображается. Он не только идет в лес без страха, но, оказавшись там, он общается с мертвыми каким-то способом, который, очевидно, смягчает его прежние переживания по поводу разлуки.
И я, живой, скитался над полями,
Входил без страха в лес,
И мысли мертвецов прозрачными столбами
Вокруг меня вставали до небес.
Это структурный центр стихотворения, он передает фундаментальные аспекты мировоззрения Заболоцкого. В свете того, что стихотворение написано вольным пятистопным ямбом, вторая строка строфы, говорящая о лесе, – «Входил без страха в лес» – является самой короткой строкой (три стопы) и тем самым выделена233233
Стихотворение состоит из двенадцати пятистопных ямбических строк, шести шестистопных строк, одной четырехстопной строки (начальной) и одной трехстопной строки.
[Закрыть]. Следующая шестистопная строка о прозрачных столбах – одна из самых длинных, и к тому же соединена со следующей строкой, из-за чего ощущение длины усиливается. Это противопоставление при помощи размера подчеркивает связь между новообретенным бесстрашием поэта и его способностью общаться с мертвыми. Кроме того, образ мыслей мертвецов как «прозрачных столбов» вносит свой вклад в применение слов с корнем столб– / столп-, которые играют особую роль в творчестве Заболоцкого, когда речь идет об идеях духовной идентичности, бессмертия, искусства и религии.
Положительный смысл такого общения с мертвыми становится очевидным в четвертой строфе. Здесь лирический герой встречает трех своих предшественников, особенно значимых для реального поэта Заболоцкого: Хлебникова, Пушкина и Сковороду. Как следует из письма, выдержка из которого приведена в эпиграфе выше, Заболоцкий уже был готов расстаться с изданием классиков Брокгауза и Эфрона, которое, очевидно, было ему дорого в не столь суровые времена, – возможно, тогда он еще переживал чувство культурной неуверенности вышедшего в люди «полукрестьянина» [Заболоцкий Н. Н. 1977: 180]. И напротив, теми авторами, которых он считал абсолютно необходимыми в своей библиотеке даже в тяжелые времена, были Хлебников, Пушкин и Сковорода. Из строфы, в которой царят величественные шестистопные строки и которая украшена такими риторическими приемами, как паратаксис и анафора, мы узнаем, что голос Пушкина был слышен над листвой, у воды пели птицы Хлебникова, а в неподвижном камне проступал лик Сковороды. Таким образом, автор возвращается к движению от растения к воде и камню, которое мы видим во второй строфе, – «и трав вечерних пенье, / И речь воды, и камня мертвый крик», – но уже более пристально и с осознанием его значимости лично для себя.
У изображения людей, воплощенных в природе, есть источники и за пределами стихотворения. В более широком философском контексте можно вспомнить Льва Толстого, который, как и Заболоцкий, свои духовные борения направлял по большей части на поиск единства с миром, заключив в одной из своих записей, что человек должен быть способен «перенестись» мыслью в «другого человека, животное, растение, камень даже» [Толстой 1952: 101]. Другой возможный источник образности, и несколько более вероятный – стихотворение Мандельштама 1934 года «И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме» [Мандельштам 1967–1981, 1: 200, 510–511]234234
Эта связь предположительна, потому что стихотворение не было опубликовано до 1967 года, и у нас нет возможности узнать, знал ли Заболоцкий о его существовании. См. [Taranovsky 1976: 2; Freidin 1987: 15].
[Закрыть]. Более общим источником лика Сковороды в камне и подобных явлений может быть самобытная переработка Заболоцким идей Филонова и биолога Владимира Вернадского, а также его интерпретация мыслей Хлебникова и Сковороды. Филонов часто стирает традиционные границы формы в «поисках живописных метаморфоз, посредством которых люди, животные и растения переплетаются и перемешиваются», а органическая материя иногда «принимает неорганическую форму и наоборот» [Misler, Bowlt 1992: 55]235235
См. также [Misler 1984: 37].
[Закрыть]. В работах Вернадского, которые, очевидно, были хорошо известны в Ленинграде в 1920-е годы и которыми восхищался Заболоцкий, подчеркивается эволюционная преемственность, взаимосвязь живой и неживой материи и огромная роль человека в «очеловечении» природы236236
В работе Д. Гольдстейн есть содержательное обсуждение идей Вернадского в контексте работ Заболоцкого, повторять которое здесь нет необходимости. См. [Goldstein 1993: 198–199]. См. также [Заболоцкий Н. Н. 1984, 2: 44; Заболоцкий Н. Н. 1944: 16; Bailes 1986, 45: 20–37].
[Закрыть]. Хлебников здесь уместен ввиду его веры в неуничтожимость материи и всеобщую связь между всеми формами материи, одушевленной и неодушевленной, почему он и призывал «дать свободу людям, животным, даже неживой природе» [Степанов 1975: 252–53]237237
См. также [Goldstein 1993: 118–123].
[Закрыть]. Г. Сковороду мы будем подробно рассматривать далее, а пока достаточно заметить, что вера Сковороды в materia aeterna («вечную материю») и ее превращения предвосхищает основные аспекты верований других авторов. «Вещи гибель рождает тварь другую», – пишет Сковорода, и тогда «мир в мире есть то вечность в тлени, жизнь в смерти» [Goldstein 1993: 201–204]238238
Григорий Сковорода. Цит. по: [Иваньо, Шинкарук 1973: 23].
[Закрыть]. Связи между этими фигурами предполагают как постоянство определенных начал в русской культуре, будь то с советской лакировкой или без нее, так и специфику творчества Заболоцкого как литературного справочника основных аспектов этой культуры.
Завершающая пятая строфа является отражением первой как по размеру, так и по содержанию. Первая и последняя строфы метрически наиболее «устойчивы». Благодаря близости к стандартному пятистопному ямбу (первая строфа отклоняется от него только в первой строке, в последней отклонений нет) эти строфы придают стихотворению прочность, гарантируя, что метрическая игра лежащих между ними строф не нарушит равновесия стихотворения. И если высказывание первой строфы можно перефразировать так: «Я с горечью размышлял о природе, смерти и собственной смертности», то в заключении понятия переворачиваются: «Я сам – мысль природы, и будучи ее частью, я не подвержен смерти».
И все существованья, все народы
Нетленное хранили бытие,
И сам я был не детище природы,
Но мысль ее! Но зыбкий ум ее!
По отношению к природе поэт не видит себя ни ее малой частью – «ребенком-переростком», цепляющимся за мать, ни чем-то отделимым от нее. Скорее, он видит себя внутренним организующим элементом самой природы239239
См. также позднее стихотворение Заболоцкого «Гомборский лес», 1957 год, в котором есть строка «Я сделался нервной системой растений» [Заболоцкий 1972, 1: 330–331].
[Закрыть].
РАССУЖДЕНИЕ О ЧЕЛОВЕКЕ, РАЗУМЕ И ПРИРОДЕ
Чем старше я становлюсь, тем ближе мне делается природа. И теперь она стоит передо мной как огромная тема, и все то, что я писал о природе до сих пор, мне кажется только небольшими и робкими попытками подойти к этой теме.
Н. Заболоцкий. Письмо жене из дальневосточного лагеря
– Но я же напишу вполне удобочитаемую поэму. В ней будут индустрия, люди труда, живая природа… Но ведь мои представления совсем не противоречат официальной позиции. Могу же я хоть как-то выделяться?
– …Скажут, что вместо руководящей роли партии и строительства социализма у тебя слияние с природой, забота о травках и букашках.
Беседа Заболоцкого и Николая Степанова о поэме Заболоцкого «Лодейников»
Всюду надо или изъять или попросить автора переделать места, где зверям, насекомым и пр. отводится место, равное человеку.
Александр Фадеев, письмо о планируемом издании сборника стихов Заболоцкого, 5 апреля 1948 года
В завершении стихотворения «Вчера, о смерти размышляя» мы встречаемся с чрезвычайно сложным вопросом о понимании Заболоцким связи между человеком, разумом, природой и бессмертием, а также видим продолжение его спора с Тютчевым, который примерно веком ранее пытался разобраться в этих же вопросах в собственной поэзии240240
См. [Заболоцкий Н. Н. 1984, 2; Павловский 1982; Гусев 1994: 66–69]; исследования жизни Заболоцкого и творчества Гольдстейн, Македонова, Ростовцевой, Туркова. Также интересно обсуждение Заболоцкого, Державина и природы в [Смирнов 1969: 159–160].
[Закрыть]. Изображая человека как «зыбкий ум» природы, Заболоцкий использует образность из стихотворения Тютчева «Певучесть есть в морских волнах», влияние которого еще раз почувствуется в работе «Я не ищу гармонии в природе», о которой мы поговорим в следующей главе. В стихотворении «Вчера, о смерти размышляя» Заболоцкий перенимает образы Тютчева и переворачивает их, чтобы опровергнуть и саму мысль предшественника241241
См. [Pratt 1983].
[Закрыть]. По заверениям Тютчева, «… стройный мусикийский шорох cтруится в зыбких камышах» и есть «созвучье полное в природе». Однако эту естественную гармонию нарушает ропот человека, паскалевского «мыслящего тростника», потому что рефлексивная, рационалистическая человеческая «мысль» предполагает самосознание и отделение от всего «иного». Она противопоставлена единому, нерациональному, гармоничному «шороху» природы, струящемуся в «зыбких» камышах [Тютчев 1965, 1: 199]242242
Подробнее об этих вопросах в связи с Тютчевым, позиция которого также была сложной, хотя и менее политически обусловленной, чем у Заболоцкого, см. в Sarah Pratt. The Semantics of Chaos in Tjutcev. Munich: Sagner, 1983; и [Pratt 1984].
[Закрыть]. Заболоцкий уничтожает это противопоставление, объединяя концепты «зыбкий» и «мысль» в синтезе, утверждающем взаимосвязь человека, разума и природы.
Однако были времена, когда позиция Заболоцкого была ближе к тютчевской. Как мы видели, обэриуты постулировали, что чрезмерное упование на человеческий разум равносильно высокомерию и мешает пониманию самотождественности предмета, «вещности вещей» и откровению высшей реальности. Гротескные образы «Столбцов», отказ поэта от «силлогизмов… проверенных чистым рассудком» в «Битве слонов» и представление о чем-то превосходящем рассудок и обозначаемом прилагательным «безумный» в поэме «Безумный волк» и некоторых лирических стихотворениях 30–40-х годов – все это проистекает из некоего подспудного антирационализма как одного из аспектов мировоззрения поэта. Особенно интересная интерпретация концепта безумия в его отношении к искусству содержится в стихотворении «Предостережение», которое мы кратко обсудили в главе 4. Описывая задачу поэта, персонаж стихотворения говорит об обэриутском понятии «смысл» как о конкретном предмете: «Соединив безумие с умом / Среди пустынных смыслов мы построим дом» [Заболоцкий 1972, 1: 116]. В контексте отношений между человеком и природой эта антирационалистическая позиция порождает романтический вывод о том, что высшее достижение человека – слиться с природой, став ее зыбким (но не слишком рациональным) умом, признать природу своей владычицей или, преодолев всякое чувство разделения, достичь состояния, выраженного Тютчевым в известных строках: «Все во мне, и я во всем!» [Тютчев 1965, 1: 75].
И все же при всей своей склонности к романтизму поэт Заболоцкий, сын агронома Алексея Агафоновича Заболотского, не понаслышке знал о хаосе и жестокости природы, и это знание толкало его в противоположном направлении. Столкнувшись с жестокостью природы, Заболоцкий иногда склонялся к позитивистскому пониманию роли человека, которое хорошо сочеталось с господствующей советской идеологией, утверждающей необходимость и неизбежность покорения природы человеком. Например, стихотворение «Север» завершается триумфом человека над скованным льдом полярным морем. Заболоцкий сравнивает ледоколы с «бронтозаврами каменного века», но тут же спешит добавить, что они – «созданья человека» и «плавучие вместилища чудес». Замерзшая персонифицированная (как всегда у Заболоцкого) природа настолько физически и морально раздавлена противостоянием с человеческой мощью, что «не посмела головы поднять».
Как бронтозавры каменного века,
Они прошли, созданья человека,
Плавучие вместилища чудес,
Бия винтами, льдам наперерез.
И вся природа мертвыми руками
Простерлась к ним, но, брошенная вспять,
Горой отчаянья легла над берегами
И не посмела головы поднять.
Отдельные наиболее яркие примеры многогранных и порой противоречивых взглядов Заболоцкого на природу встречаются в разных стихотворениях. Одно из таких стихотворений – «Лодейников». Прототипом его главного героя, Лодейникова, является друг Заболоцкого, входивший в круг общения обэриутов, Николай Олейников. В стихотворении, над которым Заболоцкий с перерывами работал в период с 1932 по 1947 год, мы видим, как и Теннисон, что «…клюв и клык всегда в крови», а также можем наблюдать «советский» и «романтический» пути решения проблемы взаимоотношений между человеком и природой. В самой ранней опубликованной версии стихотворения Лодейников выражает проблему отношения человека к природе так, что это в равной степени характеризует и самого Заболоцкого: «В душе моей сраженье / природы, зренья и науки» [Заболоцкий 1972, 1: 383]. По мере того, как Лодейников подробно излагает свои думы, проблема начинает казаться разрешимой, если примечаниеть принципы Декларации ОБЭРИУ: смотреть на мир «голыми глазами», счищая с предмета «повседневную шелуху» и постигая подлинную «вещность вещей». Лодейников сетует, что он видит только «знаки» окружающего мира, а не подлинные предметы:
В третьей части поэмы в отрывке, который, по-видимому, остался неизменным в разных редакциях, Лодейников сидит в саду, погруженный в созерцание природы, и, наконец, видит ее «голыми глазами». И видит он явно не Эдемский сад. Сцена больше напоминает не гармоничную жизнь до грехопадения, а кровавое приготовление обеда в стихотворении «На лестницах».
Лодейников склонился над листами,
И в этот миг привиделся ему
Огромный червь, железными зубами
Схвативший лист и прянувший во тьму.
Так вот она, гармония природы,
Так вот они, ночные голоса!
Так вот о чем шумят во мраке воды,
О чем, вздыхая, шепчутся леса!
Лодейников прислушался. Над садом
Шел смутный шорох тысячи смертей.
Природа, обернувшаяся адом,
Свои дела вершила без затей.
Жук ел траву, жука клевала птица,
Хорек пил мозг из птичьей головы,
И страхом перекошенные лица
Ночных существ смотрели из травы.
Природы вековечная давильня
Соединяла смерть и бытие
В один клубок, но мысль была бессильна
Соединить два таинства ее.
[Заболоцкий 1972, 1: 185]245245
Пеhвоначально процитированный выше «Лодейников» (1932) и «Лодейников в саду» (1934), из которого взяты эти строки – два разных стихотворения. Таким образом они напечатаны во «Второй книге» (1937). В 1947 году Заболоцкий объединил их между собой, дописав заключительный фрагмент. Таким образом сложилась поэма «Лодейников». – Примеч. ред.
[Закрыть].
В стихотворении «Вчера, о смерти размышляя» этому ужасающему видению естественного каннибализма противопоставлена картина человеческого разума как положительной, организующей, управляющей силы внутри самой природы, основные атрибуты которой – гармония и целостность. В приведенном фрагменте «Лодейникова», антитетическая связь которого с более поздним «Вчера, о смерти размышляя» усилена рифмой бытие / ее в заключительных четверостишиях, мысль бессильна решить головоломку нерасторжимого переплетения жизни и смерти.
В двух заключительных строфах «Лодейникова» описанная выше головоломка опровергается, – возможно, потому, что в них отражено скорее ви́дение поэта-рассказчика, чем персонажа Лодейникова. Любопытным образом, но вполне логично, учитывая внутреннюю битву Заболоцкого «между природой, зреньем и наукой», эти строфы ведут поэму в двух явно противоположных направлениях. В предпоследней строфе предложено позитивистское, «советское» решение, где природа покоряется руководящей руке человека, в то время как в последней строфе происходит возврат к романтической парадигме, высшие ценности которой – природа, горящая звезда и душа поэта. «Советский» вывод становится очевидным, когда Лодейников из окна поезда видит огромный город, в котором угадывается центр прогресса и социалистического строительства. Когда возникает город, как будто «новый дирижер» (возможно, фигура, похожая на Сталина) вступает на подиум оркестра природы, привнося в некогда хаотичный ландшафт порядок и промышленное производство и собирая все в «один согласный хор».
Разрозненного мира элементы
Теперь слились в один согласный хор,
Как будто, пробуя лесные инструменты,
Вступал в природу новый дирижер.
Органам скал давал он вид забоев,
Оркестрам рек – железный бег турбин…
И в голоса нестройные природы
Уже вплетался первый стройный звук…
[Заболоцкий 1972, 1: 185]
Заключительное четверостишие поэмы уклоняется в романтическую струю, напоминая о XIX веке в целом, с возможной смутной отсылкой к известному стихотворению Пушкина «Осень», а также к менее известному одноименному стихотворению Боратынского, которое завершается изображением падающей звезды (якобы символизирующей Пушкина) над унылым пейзажем:
Суровой осени печален поздний вид,
Но посреди ночного небосвода
Она горит, твоя звезда, природа,
И вместе с ней душа моя горит.
[Там же]246246
Существует определенный резонанс между шестистопной ямбической строкой, с которой начинается последняя строфа «Суровой осени печален поздний вид», и первой строкой пятой строфы пушкинской «Осени», написанной шестистопным ямбом, «Дни поздней осени бранят обыкновенно», особенно учитывая родительный падеж слова осень, прилагательное поздний и тенденцию к аллитерации с/з и п/б.
[Закрыть]
В 1946 году в стихотворении «Читайте, деревья, стихи Гезиода» Заболоцкий явил еще один пример своего противоречивого отношения к природе. Это стихотворение разворачивается в обратном порядке, по сравнению с «Лодейниковым»: сперва поэт выражает романтическое стремление стать частью бессмертной природы, затем соглашается с ее отрицанием человеческого бессмертия и утверждает, что человек должен взять на себя роль хозяина и учителя природы. Жажда бессмертия в начале явно связана с антирационалистическими наклонностями, свойственными творчеству Заболоцкого, поскольку поэт пишет, что бродит среди ливня «как безумный», или, обращаясь к семантике, как человек «без ума» или «без рассудка». Однако природа внушает ему, что он заблуждается:
В который ты раз мне твердишь, потаскуха,
Что здесь, на пороге всеобщего тленья,
Не место бессмертным иллюзиям духа,
Что жизнь продолжается только мгновенья!
Вот так я тебе и поверил!..
[Заболоцкий 1972, 1: 214]
Однако отрицание бессмертия не обескураживает поэта, поскольку далее он высказывает мнение, что чудо поэзии, вероятно, является величайшим чудом, которого он достоин. Отсюда он переходит к утверждению, которое придает стихотворению более объемный смысл:
Мы, люди, – хозяева этого мира,
Его мудрецы и его педагоги…
Именно этой мыслью вдохновлена начальная строка стихотворения «Читайте, деревья, стихи Гезиода», а также последующее описание зайцев и птиц, садящихся за парты; школьниц-берез, которые калякают, скачут, игриво задирая подолы; ревущих водопадов, спрягающих глаголы. Отрицание бессмертия и утверждение владычества человека над природой для Заболоцкого могло быть попыткой выглядеть политически благонадежным советским человеком. Но эксцентричные представления о том, что деревья могут понимать Гезиода, а водопады – спрягать глаголы, были недалеки от тех, что вызвали возражения Фадеева, процитированные в эпиграфе к этому разделу. В результате томик стихов Заболоцкого, опубликованный в 1948 году, оказался весьма тонким, а стихотворение «Читайте, деревья, стихи Гезиода» не публиковалось вплоть до 1960 года [Заболоцкий 1972, 1: 386]247247
Фадеев писал: «Из сборника абсолютно должны быть изъяты следующие стихотворения: Утро, Начало зимы, Метаморфозы, Засуха, Ночной сад, Лесное озеро, Уступи мне, скворец, уголок, Ночь в Пасанаури». Цит. по: [Заболоцкий Н. Н. 1991: 260–261].
[Закрыть].
Учитывая непостоянство взглядов на природу как в рассмотренных выше в стихах, так и во многих других, было бы глупо утверждать, что у Заболоцкого была единственная четко определенная концепция, которая лежала в основе его мировоззрения. Не подлежит сомнению, что Заболоцкий знал природу и чувствовал ее с ранних лет до самого конца жизни. Все же недаром фрагмент о грозе в «большом Сернуре» был первым дошедшим до нас стихотворным отрывком начинающего поэта. Многократно живописав природу в зрелой поэзии, Заболоцкий писал о своем отношении к ней и в прозе – в письмах, в очерке «Картины Дальнего Востока», написанном в ссылке, в 1944 году, в эссе «Почему я не пессимист», написанном в предпоследний год жизни [Заболоцкий 1972, 2: 224–227, 287–288]. Эти различные описания природы не обязательно совпадают. Скорее можно сказать, что концепция природы у Заболоцкого явно противоречива и напоминает траекторию привязанного к шесту шара, который мечется то в одну сторону, то в другую. Но метания шара ограничены пределами некой натурфилософской орбиты, которая, взятая в целом, и представляет собой сложносоставной взгляд поэта на природу. Или, выражаясь словами Туркова, Заболоцкий «…пишет ее [природу], как Рембрандт – Саскию, во всех позах, во всех одеяньях…» [Турков 1965: 131].
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
