Текст книги "Загадка Заболоцкого"

Во-вторых, Федоров, подобно Энгельсу, Циолковскому и Сковороде, постулирует взаимозависимость физической и духовной реальности, которая предвещает монизм Заболоцкого. Свои доводы он излагает на языке христианской догматики, но его особое отношение к конкретному миру выражено в понятии «дело».

Наше назначение может заключаться только в том, чтобы быть орудиями исполнения воли Божией в мире, орудиями управления тою силою, которая, будучи предоставлена своей слепоте, несет голод, болезни и смерть, несообразно нуждам распределяет свои средства и дары… Творец чрез нас воссоздает мир, воскрешает все погибшее… [Бог] – Царь, который делает все не только лишь для человека, но и чрез человека; потому-то и нет в природе целесообразности, что ее должен внести сам человек, и в этом заключается высшая целесообразность [Федоров 1906: 76, 284].

Из-за сложности и изменчивости своих воззрений на природу Заболоцкий и соглашается, и не соглашается с этой позицией. В самых общих чертах можно увидеть, что похожее сочетание богословия и конкретности характерно для Декларации ОБЭРИУ с ее изображением слова как предмета и с призывом читателю «подойти поближе и потрогать… пальцами» конкретное слово или стихотворение [ОБЭРИУ 1928]. Но если Федоров ратует за человеческое вмешательство как средство преобразить мир, то в ключевых обэриутских памятниках – Декларации и «Предметах и фигурах, открытых Даниилом Ивановичем Хармсом» – проповедуется уважение к существующему миру как к воплощению высшей истины. ОБЭРИУ постулирует, что преображение мира и откровение высшей истины зависят от изменения восприятия, а не от изменения самого мира. Примечательно, что два стихотворения Заболоцкого, которые мы рассмотрим в завершение настоящего исследования – «Я не ищу гармонии в природе» и «Вечер на Оке», – причастны этому обэриутскому видению, хотя и были написаны более чем четверть века спустя после распада ОБЭРИУ.

Философские произведения Заболоцкого 1930-х и 1940-х годов более близки к откровенному поиску бессмертия у Федорова и к его убеждению, что вмешательство человека в природу не только желательно, но нравственно и практически необходимо для совершенствования физического мира и победы над смертью. В стихотворениях «Вчера, о смерти размышляя», «Метаморфозы» и «Завещание» изображается мир, в котором смерть выступает скорее как преображение, а не как абсолютный конец жизни. «Метаморфозы», в частности, можно рассматривать как поэтическое изложение концепции Федорова о рассеянии молекул из мертвых тел и преемственности материи. «На самом деле то, что именуют мной, – пишет поэт. – Не я один. Нас много… Я умирал не раз. О, сколько мертвых тел я отделил от собственного тела!» Выбор Заболоцким словосочетания «мертвые тела» вместо более нейтрального «клетки» или «частицы» только усиливает федоровский привкус отрывка. Образ рассеяния молекул получает развитие, когда лирический герой «Метаморфоз» повествует о «моем бедном прахе», который он видит лежащим глубоко под землей, колеблемым на морской волне, летящим по ветру в незримый край; а персонаж «Завещания» говорит о «моем прахе», который покрыла вода и приютил лес, так что он, в конце концов, сможет пообщаться со своим «далеким правнуком». Даже стихотворение «Сон» можно рассматривать как федоровский образ космического путешествия и напоминающего о воскрешении, как у феникса, но в некой в туманной форме.

Проблема вмешательства человека в природу с особой ясностью раскрывается в «Завещании», в котором поэт обращается к новым поколениям, которые «довершат строение природы». Необходимость действия подчеркивается в заключительной строке стихотворения глагольной формой доделал. Ср. название сочинения Федорова – «Философия общего дела».

В другом пассаже Федорова, кажется, предвосхищены идеи, особенно значимые в стихотворении Заболоцкого «Вчера, о смерти размышляя». Федоров пишет:

Созданные по образу Божьему, мы предназначены играть активную, а не пассивную роль по отношению к природе. Мы глаза слепой природы: ее воля, чувства, разум. Мы сознание природы. Поскольку в природе коренится смерть, и поскольку человек – больше, чем природное творение, человек должен… быть способен… владычествовать над природой и, следовательно, над смертью.

Но с нашей стороны было бы эгоистично и безнравственно властвовать над смертью, то есть получить бессмертие только для себя самих. Жить нужно не для себя… и не для других… а со всеми и для всех… И эти «все» – не только живые, но и умершие [Федоров 1913: 201]283283
  Цит. по: [Young 1979: 94].


[Закрыть].

В стихотворении «Вчера, о смерти размышляя» Заболоцкий, как и Федоров, персонифицирует природу, а в последних строках вторит федоровскому утверждению, что человек – разум природы: «И сам я был не детище природы, / Но мысль ее! Но зыбкий ум ее!» Во-вторых, Заболоцкий представляет себе не только собственное бессмертие, но и длящееся бытие своих предшественников – Пушкина, Хлебникова и Сковороды, – предлагая таким образом ответ на высказывание Федорова, что «с нашей стороны было бы эгоистично и безнравственно властвовать над смертью, то есть получить бессмертие только для себя самих», трудиться нужно для блага «всех», и эти «все» – не только живые, но и умершие.

Наконец, есть один существенный момент, в котором Заболоцкий отличается от Федорова. Федоров одержим идеей борьбы между человеком и природой. Он риторически спрашивает: «Кто наш общий враг, единый, везде и всегда присущий, в нас и вне нас живущий, но тем не менее враг лишь временный?» И затем отвечает:

Этот враг – природа. Она – сила, пока мы бессильны, пока мы не стали ее волей. Сила эта слепа, пока мы неразумны, пока мы не составляем ее разума… Природа, враг временный, будет другом вечным, когда в руках сынов человеческих она из слепой, разрушительной силы обратится в воссозидательную [Федоров 1982: 521].

Заболоцкий провозглашает интеллектуальное превосходство человека над природой в ряде стихотворений – от «Вчера, о смерти размышляя» до «Читайте, деревья, стихи Гезиода». Иногда, как мы видели, природа и человек – или человеческие молекулы в какой-то иной форме – сосуществуют с ощущением равенства, взаимопроникновения и взаимозависимости. А иногда природа берет верх и оказывается вне досягаемости человека, как в «Змеях», некоторых частях «Лодейникова» и, возможно, в «Я не ищу гармонии в природе» и некоторых других стихотворениях. Лишь изредка Заболоцкий живописует жестокую борьбу, которая в мировоззрении Федорова зачастую выражена явно, а в остальных случаях подразумевается. Природа, по мнению философа, является либо врагом человека, либо его другом, а другом она может стать только через борьбу, через подчинение. Когда Заболоцкий придерживается аналогичной позиции в стихотворении, чаще всего оно содержит идеологическую нагрузку, как в стихотворении «Север», кратко рассмотренном выше, и отчасти в стихотворении «Творцы дорог», к которому мы обратимся сейчас.

И БОЛЬШЕ И МЕНЬШЕ, ЧЕМ СОВЕТСКИЙ ПОЭТ

Заболоцкий на деле порвал со своими прежними декадентскими крайностями и формалистскими увлечениями. Само по себе это, конечно, хорошо. Но на смену формалистским увлечениям пришла, к сожалению, лишь мертвая зыбь академизма, холод имитации классических образцов. …В [«Горийской симфонии»] формирование гениальной личности Сталина рассматривается исключительно в одном плане – под влиянием условий первобытной кавказской природы. К сожалению, социальная обусловленность развития личности вождя народов начисто игнорируется Заболоцким, о ней он не говорит ни слова.

Рецензия Тарасенкова. «Литературная газета», 26 февраля 1938 года

Уже рассмотренные здесь философские стихотворения – «Вчера, о смерти размышляя», «Метаморфозы» и «Завещание» – лишь косвенно соответствуют ортодоксальной советской идеологии, через иногда звучащий позитивизм и через обращение к мысли таких политически приемлемых фигур, как Энгельс и Циолковский. В то же время в контексте господствующей советской культуры 30–40-х годов эти стихи действуют неортодоксально и даже подрывают идеологические устои. В конце концов, ведь это философские стихи, а не типичные соцреалистические хвалебные гимны Сталину, советской промышленности, сельскому хозяйству и Советскому государству в целом. Более того, им свойственно нечто напоминающее религиозный мистицизм, и, как отметил Николай Степанов, предостерегая Заболоцкого, поэт слишком сильно проявляет заботу о «травках и букашках», что не слишком вписывается в образ «советского поэта» [Заболоцкий Н. Н. 1994: 265]. Эти стихотворения есть не что иное, как продукт «искусства приспособления», в котором своеобразие поэта берет верх над его попыткой удовлетворить идеологические запросы государства.

Свое мировоззрение Заболоцкий пытался выразить и в более идеологически приемлемых терминах. Время от времени он, казалось, приближается к идеалу социалистического реализма, создавая творения, напоминающие оды, что укрепляло его связь с XVIII и XIX веками и одновременно становилось его вкладом в формирование литературных особенностей стиля XX века. В 30–40-х годах он написал около дюжины нарочито «советских» стихов, хронологически перемежающихся с другими, менее политизированными произведениями.

Знаменательно, что в некоторых из своих идеологически выдержанных стихотворений поэт видел достаточно достоинств, чтобы включить их в собрание сочинений, в то время как иным он позволял рассыпаться в ничто вместе с газетной бумагой, на которой они были первоначально опубликованы. Среди произведений, которые должны были исчезнуть, как он надеялся, были два стихотворения: «Предатели» и «Война – войне» и два очерка: «Язык Пушкина и советская поэзия» и «Глашатай правды», впервые опубликованные в «Известиях» в 1937 году [Goldstein 1993: 81–86]284284
  Я благодарна профессору Кевину Платту из колледжа Помона за то, что он позволил мне прочитать рукопись его содержательной статьи «Nikolai Zabolotsky on the Pages of Izvestiia: Towards a Biography of the Years 1934–1937».


[Закрыть]. Среди произведений, которые поэт решил сохранить, было стихотворение «Прощание», написанное в 1934 году на смерть Кирова, который, как и поэт, происходил из Уржумского края; «Горийская симфония» 1936 года, стихотворение о малой родине Сталина, которое оказалось настолько благонадежным, что было записано на граммофонный диск для распространения и получило признание среди советских критиков, что видно из эпиграфа к этому разделу285285
  Тарасенков А. Новые стихи Заболоцкого // Литературная газета. 26 февраля 1938 года. Стоит отметить, что Никита Заболоцкий считает, что в заключительных строках «Горийской симфонии» отразилось завуалированное чувство угрозы [Заболоцкий Н. Н. 1994: 152]. Об истории публикации стихотворения см. в [Platt 1998].


[Закрыть]; «Север», стихотворение, кратко обсуждавшееся выше, также 1936 года; «Голубиная книга» 1937 года, которую Македонов характеризует как «прямой гражданский отклик» на сталинскую конституцию286286
  Первоначальное название стихотворения – «Великая книга». Для итогового собрания сочинений Заболоцкий сократил его, полностью оторвав от политического повода. Остались лишь детские воспоминания о крестьянах, рассказывающих о таинственной «Голубиной книге», содержащей справедливые законы (это распространенный русский апокриф, отразившийся между прочим, в знаменитом духовном стихе XVI века). – Примеч. ред.


[Закрыть] [Македонов 1968: 222–223; Goldstein 1993: 109–110, 265–266]287287
  См. также [Etkind 1988: 711; Platt 1998].


[Закрыть], «Город в степи», стихотворение о социалистическом строительстве с упоминанием Ленина, 1947 года; и «Творцы дорог», того же года, о котором пойдет речь ниже. Полное объяснение обстоятельств, породивших политически мотивированные произведения Заболоцкого, читатель может найти в книге Д. Голдстейн «Nikolai Zabolotsky: Play for Mortal Stakes» и в работе Никиты Заболоцкого «The Life of Zabolotsky», а также в ее первоначальных редакциях, опубликованных в виде статей на русском языке.

Благодаря опоре на предшествующие исследования в настоящей работе автор может сосредоточиться в первую очередь на конкретных текстах. Одним из самых интересных текстов этого периода является заявление, адресованное поэтом генеральному прокурору с просьбой пересмотреть его дело и освободить из лагеря. Это заявление не требует особых комментариев, поскольку в нем отражены элементы, которые формировали жизнь Заболоцкого с самого начала его творческого пути: вполне оправданная озабоченность вопросом о том, как быть поэтом, как примирить политические, моральные и эстетические истины, увиденные «голыми глазами», искренняя забота о благополучии семьи.

Прокурору Союза Советских Социалистических Республик заключенного Заболоцкого Николая Алексеевича, г. Комсомольск-на-Амуре, Востлаг НКВД, 27 колонна

Заявление

Я поэт Н. Заболоцкий, б. член Союза Советских Писателей, автор двух книг стихов… был арестован органами НКВД в Ленинграде 19 марта 1938 года и постановлением Особого Совещания при Наркоме Внутр. Дел СССР от 2 сентября 1938 года по делу № 43838 приговорен «за троцкистскую к.-р. деятельность к отбыванию наказания в исправ.-труд. лагерях НКВД сроком на 5 лет.

На следствии я узнал, что… я якобы состоял членом к.-р. писательской организации в Ленинграде, группировавшейся вокруг известного поэта Тихонова Н. С., и, в целях борьбы с Советским строем, печатавшей в ленинградской прессе свои к.-р. литературные произведения. Одним из таких произведений названа моя поэма «Торжество Земледелия», написанная мной в 1929–1930 г.г. и напечатанная в 1933 г. в ленинградском журнале «Звезда».

В феврале 1939 г. я случайно узнал из газеты («Правда» от 2/2 1939 г.), что поэт Н. С. Тихонов не только не арестован НКВД, но и награжден орденом за общественно-литературную деятельность. Мне стала понятна необоснованность моего обвинения в принадлежности к контрреволюционной организации. Тем более я не могу допустить мысли, что меня осудили из-за моих литературных знакомств.

На каком основании осужден я, советский писатель? Зачем опорочено мое искусство, составляющее смысл моей жизни? Почему должна страдать моя совершенно невиновная семья?

Мне 36 лет. Я только что вступил в период моей поэтической зрелости. Что касается моей поэмы «Торжество Земледелия», то она написана мной в ранний период моей писательской работы – рукой еще неопытного, несозревшего автора… По мере своего политического роста я перешел к вещам более зрелым. Стали широко известны мои стихи, напечатанные в «Известиях» – «Горийская Симфония», «Север», «Седов», «Прощание», «Голубиная Книга» и др. Моя «Вторая книга» стихов (Ленинград, 1938) получила весьма положительную оценку в критике и советской общественности.

Гражданин прокурор! Уже полтора года, как я в заключении. Моя семья (жена и двое маленьких детей) депортирована из Ленинграда в Кировскую область. С момента ареста у меня не было возможности прочитать книгу или написать стихотворение. Я чувствую, что с каждым днем теряю свою квалификацию.

Прошу вас заново полностью пересмотреть мое дело, снять с меня незаслуженное позорное клеймо врага народа и возвратить меня к моей семье, к моим детям, к моей работе. Дело идет о физической и литературной жизни советского поэта, который на благо советской культуры готов отдать все свои силы и способности.

Н. Заболоцкий

23 июля 1939 г.288288
  Цит. по: [Goldstein 1993: 91–94]. Многоточием обозначен текст, опущенный в цитате.


[Закрыть]

Проблемы самоопределения личности и лояльности, затронутые в этом обращении, были не новы для Заболоцкого. Он столкнулся с ними ранее в другом контексте, когда пытался превратить себя из провинциального «полумужика» в представителя городского авангарда. Теперь его «авангардистский» успех принес ему несчастье – его воспринимали как антисоветчика. Таким образом, в своем обращении он пытается доказать как ложность выдвинутых против него обвинений, так и то, что он действительно «советский писатель», что бы это ни значило.

И все же поэт явно чувствовал свою неспособность быть «советским писателем» и осознавал жестокость режима. Несмотря на разрешение вернуться из ссылки в Москву, публикации в главных журналах в конце 1940-х годов и издание полного сборника стихов в 1948 году, он все еще хранил на антресолях несколько пар валенок, тяжелые кожаные сапоги и теплый бушлат – на случай, если на пороге опять возникнут чекисты и заберут его в лагерь. И действительно, как пишет Гольдстейн, Заболоцкого задержали бы в 1948 году, если бы его не спрятал Степанов [Заболоцкий Н. Н. 1977: 188; Goldstein 1993: 104].

Причины этих непростых отношений с режимом становятся понятны из работы, которая в свое время способствовала репутации Заболоцкого как предателя и в равной степени послужила «трудному и рискованному делу» искусства приспособления – риску начать диалог внутри монологичной официальной культуры289289
  См. [Жолковский 1992: 56, 63–64], а также обсуждение искусства приспособления в первой главе настоящего исследования.


[Закрыть]. Произведение «Творцы дорог» Заболоцкий написал в попытке опубликовать что-то «безопасное» и после лагеря укрепить свои позиции в литературном мире [Goldstein 1993: 101]. И ему это удалось, по крайней мере, в этом конкретном стихотворении. Стихотворение было опубликовано в первом номере «Нового мира» за 1947 год, напомнив о Заболоцком читающей публике и хотя бы в теории подтвердив его статус благонадежного, достойного советского писателя. Картина советской действительности в стихотворении была настолько привлекательна для литературной общественности, что вторая главка стала основой либретто для кантаты «Строители грядущего». Тот факт, что эту главку после смерти Сталина удалил из произведения либо сам Заболоцкий, либо неизвестный редактор, парадоксальным образом свидетельствует о том эффекте, какой она произвела при первой публикации290290
  Стихотворение «Творцы дорог» было переделано и сокращено самим Заболоцким. – Примеч. ред.


[Закрыть] [Заболоцкий 1972, 1: 387–388].

Македонов одобрительно утверждает, что в стихотворении раскрывается тема «тяжелого, напряженного и в то же время радостного труда» и представлена «своеобразная симфония труда и природы». Далее он отмечает, что оно имеет «особенную значимость как для Заболоцкого, так и для советской поэзии в целом» [Македонов 1968: 234–235]. Все это правда. Но, возможно, пытаясь сделать Заболоцкого более приемлемым для властей, Македонов не раскрывает всей природы «особенной значимости», на которую намекает.

Ключ к поэме можно найти в двух вариантах второй главки. Первоначальный ее вариант, который позже был удален, и служит укреплению советского мифа, и в то же время подрывает его. Мы обратимся к этому тексту чуть позже. В главке, которая изначально была третьей, а после переработки стала второй, мы видим персонификацию природы в образе «Севера» и борьбу человека с ней: «Угрюмый Север хмурился ревниво», – пишет поэт [Заболоцкий 1972, 1: 237]. Но к середине главки читатель уже окружен букашками, и тон стихотворения меняется. Видение природы в стихотворении действительно сконцентрировано на «заботе о букашках», звучит религиозно-мистическими обертонами и, возможно, в целом кажется более романтическим, чем в чисто философских стихах Заболоцкого. Временами оно напоминает идеологически сомнительного «Лодейникова».

Здесь «огромный, как ракета, махаон» предводительствует «толпой созданьиц», чьи тельца висят «меж лазурных крыл»; кузнечики «отщелкивают часы»; а тяжелый жук, «летающий скачками», влачит «гигантские усы». (Был ли здесь намек на усы Сталина, мы, вероятно, никогда не узнаем, но такого рода аллюзии нетипичны для Заболоцкого.) Это сборище букашек, которое чем-то напоминает сход зверей в «Утренней песне», вряд ли вносит какой-либо вклад в достижения соцреализма:

 
И сотни тварей, на своей свирели
Однообразный поднимая вой,
Ползли, толклись, метались, пили, ели,
Вились, как столб, над самой головой,
И в куполе звенящих насекомых,
Среди болот и неподвижных мхов,
С вершины сопок, зноем опаленных,
Вздымался мир невиданных цветов.
 

[Заболоцкий 1972, 1: 237–238]

Здесь Заболоцкий вернулся к образу столба с присущими ему в творчестве поэта коннотациями духовной идентичности, искусства, религии и бессмертия, как было показано в пятой главе. Эти коннотации подкреплены образами купола и звона, – хотя и то, и другое порождено скоплением насекомых, из них тем не менее складывается фрагментарный образ церкви, который несколькими строками позже дополнен упоминанием о колоколах.

Начиная с середины главки и далее у властей могли быть все основания впасть в пароксизм идеологической паники. С большим воодушевлением поэт описывает цветение души растений («расцвела сама душа растений»), пенье сфер и нежный отклик с земли гитар и колоколов. Что еще более показательно, в последних 12 строках утверждается главенствующая роль природы в аспекте, восходящем к Декларации ОБЭРИУ с ее сдержанным взглядом на рациональное человеческое вмешательство в мир, и далее получившем развитие в посвященных природе стихотворениях, которые будут рассмотрены в следующей главе.

 
Есть хор цветов, неуловимый ухом.
Концерт тюльпанов и квартет лилей.
Быть может, только бабочкам и мухам
Он слышен ночью посреди полей.
В такую ночь, соперница лазурей,
Вся сопка дышит, звуками полна,
И тварь земная музыкальной бурей
До глубины души потрясена.
И засыпая в первобытных норах,
Твердит она уже который век
Созвучье тех мелодий, о которых
Так редко вспоминает человек.
 

СТРОИТЕЛЬСТВО ДОРОГ

Литература должна служить народу, это верно, но писатель должен прийти к этой мысли сам, и притом каждый своим собственным путем, преодолев на опыте собственные ошибки и заблуждения. Когда придет время зрелости, эти ошибки и заблуждения пойдут ему на пользу, к ним он уже не возвратится, они не будут казаться ему тем запретным, к которому притягивает человека даже простое любопытство.

Заболоцкий. Автобиография

Заболоцкий сорвал большой красный цветок и произнес: «Станем мы после смерти такими вот цветами и будем жить совсем другой, непонятной нам сейчас жизнью».

И. С. Сусанин, солагерник Заболоцкого

Заболоцкого, даже если он разделяет социалистические идеалы, отличает именно эта готовность верить, и не только на словах, в наименее рациональные области сознания.

Darra Goldstein. Nikolai Zabolotsky

Если первоначальная версия третьей главки «Творцов дорог» построена на идее, что человек редко вспоминает о созвучьи мелодий истины, которые постоянно слышны мухам, бабочкам и прочим букашкам («Созвучье тех мелодий, о которых / Так редко вспоминает человек»), то принятие стихотворения в оптимистичном контексте социалистического реализма следует объяснить чем-то другим. Этим «другим» могли быть помощь друзей из литературных кругов, упущение цензуры или восприятие изначальной редакции второй главки как идеологически верной, а первой и последней – как идеологически нейтральных (хотя на упоминание в первой строфе дантовского «Ада», которое у нас вызывает ассоциации с романом Солженицына «В круге первом», вполне можно было посмотреть косо). Во второй главке в ее изначальной редакции, к которой мы теперь обратимся, изображен, по видимости, сложносоставной герой соцреализма: сплав Сталина, народа, героического строителя дорог и поэта.

Главка начинается с четверостишия, в котором неявно вводятся понятие бессмертия как «дыханья мысли вечной и нетленной» в совокупном действии людей и понятие народа как строителя и вождя, – причем последний термин, конечно, является одним из наиболее частых эпитетов Сталина.

 
Есть в совокупном действии людей
Дыханье мысли вечной и нетленной:
Народ – строитель, маг и чародей,
Здесь стал, как вождь, перед лицом Вселенной.
 

[Заболоцкий 1972, 1: 337–338]

В следующих десяти строках описывается опыт и переживания этого составного персонажа, человека, который слышал «мощное дыханье / огромных толп народных» и который не забудет героических подвигов строителей дорог.

 
Тот, кто познал на опыте своем
Многообразно-сложный мир природы,
Кого в горах калечил бурелом,
Кого болот засасывали воды,
Чья грудь была потрясена судьбой
Томящегося праздно мирозданья,
Кто днем и ночью слышал за собой
Нетерпеливо-мощное дыханье
Огромных толп народных, – тот не мог
Забыть о вас, строители дорог.
 

Учитывая перекличку патерналистских интенций «не забыть маленького человека» с фигурой «вождя» в предыдущем фрагменте, может показаться, что здесь дан образ самого Сталина – закаленного труженика, человека народа, революционера, склонного к метафизике и заботливого отца своих советских детей. На второй взгляд представляется, что в пассаже изображен народ в целом и его отношение к строителям дорог.

Но, несмотря на то что эти толкования вполне могут быть справедливы, этот фрагмент также представляет собой автопортрет поэта, который одновременно обещает не забыть строителей дорог и, написав стихотворение, исполняет свое обещание. Это Заболоцкий, сын провинциального агронома, «познал на опыте своем / Многообразно-сложный мир природы». Именно он всю жизнь был исполнен метафизическими переживаниями по поводу «томящегося праздно мирозданья». И, что самое главное, именно он при Сталине оказался на работах среди болот и бурелома, строя дороги и выполняя другие виды принудительного труда [Заболоцкий Н. Н. 1994: 178, 183, 202, 246–247]291291
  По аналогичным вопросам см. в [Etkind 1988; Заболоцкий Н. Н. 1989: 9; Маргвелашвили 1984: 226–239].


[Закрыть]. В своем стихотворении Заболоцкий изображает одновременно и триумф человеческого труда, и жестокую несправедливость советской системы.

В остальном стихотворение проникнуто той же тонкой, но устойчивой двусмысленностью. Преобладает, несомненно, социалистическое прочтение, но оно не уничтожает подспудный смысл – политическую реальность, видимую «голыми глазами». Заключительное четверостишие вышеупомянутой строфы, например, можно интерпретировать двумя взаимоисключающими способами. В контексте стихотворения, опубликованного в «Новом мире» в 1947 году, этот фрагмент можно и нужно понимать как сигнал о готовности поэта служить людям, которые, тяжело дыша, строят светлое социалистическое будущее. Более того, народное нетерпеливо-мощное дыханье перекликается с собственным предназначением людей как «дыханья мысли вечной и нетленной» во второй строке строфы. С другой стороны, у этих же строк есть второе прочтение, – вездесущий народ дышит поэту в затылок, угрожая политическим преследованием. Потенциально зловещий смысл этих строк выступает еще более явно в варианте, вошедшем в сборник произведений Заболоцкого под редакцией Струве и Филиппова:

 
Кто днем и ночью слышал за собой
Речь Сталина и мощное дыханье
Огромных толп народных, – тот не мог
Забыть о вас, строители дорог.
 

[Заболоцкий 1965: 325]292292
  Аутентичен именно этот текст. Упоминание Сталина снималось в советских изданиях после 1956 года. – Примеч. ред.


[Закрыть]

Здесь в сознание поэта днем и ночью вторгается не только обезличенный народ, но и голос самого Сталина.

В следующей строфе поэт уходит с позиции всеведущего рассказчика, управляющего ходом повествования, принимая интонацию былинного рассказа. Метр меняется с размеренного пятистопного ямба на бодрый трехстопный анапест. Рассказчик прядет ткань повествования о соцреалистическом герое, русском Поле Баньяне, персонаже в духе то ли «Дяди Степы» Михалкова, то ли Сталина, как его принято было изображать. Но здесь снова советский миф вступает в противоречие с советской действительностью, пусть они и описываются одним и тем же набором слов.

 
Далеко от родимого края,
Исполняя суровый приказ,
Он идет, по пустыням шагая,
Человек, изумляющий нас.
 
 
Он идет через тундры и горы,
Он шагает сквозь топи болот,
Сквозь глухие лесные просторы
Он, не ведая страха, идет.
 
 
Валят с ног его злобные ветры,
Засыпает пустыню пурга,
Но ложатся дорог километры
Вслед за ним сквозь леса и снега.
 
 
Бьются в грудь ему синие льдины,
Водопад угрожает бедой,
Но мосты, упираясь в пучины,
Повисают за ним над водой.
 
 
Над горами бушуют метели,
Ураган ему кровь леденит,
Но залитые светом тоннели
Вслед за ним прорезают гранит.
 

Фраза «человек, изумляющий нас» звучит как соцреалистический эпитет, уместный по отношению к Сталину, или по меньшей мере к кому-то вроде Павла Корчагина, героя романа «Как закалялась сталь». Вдали от родины этот удивительный человек шагает по пустыням, исполняя «строгий приказ» – свой социалистический долг. Ему неведом страх, и ни метель, ни гранитные скалы не могут помешать ему прокладывать дорогу, километр за километром.

Но взглянем на него еще раз. Учитывая исторический контекст, вызывает вопрос фраза «далеко от родимого края». Добровольно ли этот человек покинул родину, чтобы строить дороги в напоминающем Сибирь ландшафте стихотворения, или же расставание было вынужденным? Кроме того, прилагательное суровый из выражения «суровый приказ» двусмысленно. Возможно, в «суровом приказе» на самом деле отражен «суровый приговор», вынесенный образцовому дорожному строителю?

«Человек, изумляющий нас» на первый взгляд кажется квинтэссенцией советского героя. Но внимательное чтение в сочетании со знанием контекста наводит на мысль о квинтэссенции иного рода – о типичной жертве советского террора. Поэт изумлен не только храбростью и стойкостью описываемого персонажа, но и тем, что эту поистине героическую работу, вполне возможно, выполняет заключенный, признанный врагом народа293293
  По аналогичным вопросам см. в [Doring-Smirnov 1988: 7–21].


[Закрыть].

Таким образом, Заболоцкий вносит свой вклад в русскую традицию тюремной литературы, к которой были причастны Толстой, Достоевский и Чехов и которой в советскую эпоху придала странный поворот «бригада авторов» сборника «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина: История строительства, 1931–1934 годов», в котором прославлялось строительство Беломорканала заключенными294294
  Следует вспомнить также роман В. Н. Ажаева «Далеко от Москвы», в котором стройка, в реальности осуществлявшаяся заключенными, описывается как трудовой подвиг свободных людей. Заболоцкий общался с Ажаевым в годы своего заключения. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Далее эстафету подхватывает солженицынский «Один день Ивана Денисовича», в котором осужденные «отрешаются от тягот тюремной доли, ощутив в себе силу и гордость творчества»295295
  О Беломорканале см. в [Masing-Delic 1992: 74, 300–302; Gorky 1935]. Проницательное замечание о параллели между Заболоцким и Солженицыным высказано в [Турков 1966: 104–105].


[Закрыть]. Накал эмоций лирического героя Заболоцкого, возглашающего тост «за железное рыцарство чести» и единение машинистов, инженеров и копателей траншей, с которыми он работает, в какой-то степени напоминает воодушевление Ивана Денисовича в сцене кирпичной кладки. Отождествляя себя с дорожными строителями с помощью форм множественного числа первого лица, он продолжает предлагать тосты, приближаясь при этом с нескольких сторон к теме бессмертия.

 
За железное рыцарство чести
Над просторами каменных троп
Выпьем чару заздравную вместе,
Машинист, инженер, землекоп!
 
 
Поднимайте над рельсами чаши
За святой человеческий труд,
Чтобы дети запомнили наши,
Как мы с вами работали тут.
 
 
Поднимайте над рельсами чаши,
Чтоб гремели с утра до утра
Золотые помощники наши —
Экскаваторы и грейдера.
 
 
Чтобы в царстве снегов и туманов
До последних пределов земли
Мы, подобно шеренге титанов,
По дороге бессмертия шли!
 

Идея бессмертия, на которое в начале главки намекает «дыханье мысли вечной и нетленной», здесь появляется вновь, уже в контексте будущих поколений, как и в «Завещании» и «Метаморфозах». Поэт предлагает тост «за святой человеческий труд, чтобы дети запомнили наши, как мы с вами работали тут». Поскольку в советские клише поэт в этом стихотворении вкладывает вторые смыслы, выражение «святой человеческий труд» можно понять как намек на принудительный характер труда и как призыв будущим поколениям хранить святость труда, берущую начало в искреннем уважении к человеку. В следующей строфе вновь возникает образ бессмертия: строители дорог сравниваются с титанами, а строящаяся дорога становится духовной и литературной дорогой к бессмертию, – оставаясь при этом результатом труда заключенных.

В завершении главки происходит возврат к интонации вступительной части: вновь появляется голос всеведущего, философски настроенного и вроде бы политически благонадежного рассказчика, а с ним и пятистопный ямб. Заключение, похоже, содержит типичное видение светлого будущего, в котором природа покорена советским трудом.

 
Нет, не напрасно трудится народ,
Вооруженный лампой Аладдина!
Настанет час – веществ круговорот
Признает в нем творца и властелина.
Настанет час, когда в тайник миров
Прорвутся силы разума и света
И, бешенство стихий переборов,
Огромным садом станет вся планета.
Недаром нас приветствуют вдали
Кристаллами окованные скалы,
Недаром сами камни и металлы
С тяжелым звоном рвутся из земли.
 

Но и здесь внимательное чтение дает неоднозначные результаты. Неоднократные упоминания о драматических изменениях – «настанет час» (дважды) и упоминание «круговорота веществ» – оставляют открытой возможность не вполне соцреалистического авторского замысла. Вероятно, что автор касается здесь идеи бессмертия, идеи неразрушимости материи, столь важной в мировоззрении Заболоцкого, и концепции «круговорота энергии», основополагающей в мысли Циолковского296296
  См. [Гвай 1957].


[Закрыть]. Такую интерпретацию поддерживает заключительная строфа главки. Описание «кристаллами окованных скал», которые «нас приветствуют», и «камней» и «металлов», которые «рвутся из земли», напоминает изображение везде присутствующей в разных формах жизни в стихотворениях «Вчера, о смерти размышляя», где в камне проступает Сковорода, и в «Завещании», где поэт в форме «безжизненного кристалла» впервые ощущает жизнь. Тогда поэма «Творцы дорог» – это почти федоровская утопия, построенная на торжестве человека как «творца и властелина», разум которого позволяет ему видеть связь между всеми формами материи. Идея связи между формами материи легко вписывается и в третью главку изначальной редакции, о которой говорилось выше. Однако представление о человеке как «творце и властелине» противоречит первенству природы в первоначальной третьей главке и дает основания полагать, что решение удалить изначальную вторую главку было принято ввиду необходимости логического согласования, а также по цензурным соображениям.