Текст книги "Загадка Заболоцкого"

ДЕКЛАРАЦИЯ ОБЭРИУ, ПРАВОСЛАВНОЕ БОГОСЛОВИЕ И РАЗЛИЧНЫЕ МАНИФЕСТЫ

Суть православной традиции – сделать видимым невоспринимаемое обычными чувствами, проложить путь в царство преображенного человечества.

Джон Бэггли. Двери восприятия: иконы и их духовное значение

И мир… ныне возрождается во всей чистоте своих конкретных мужественных форм… Посмотрите на предмет голыми глазами, и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литературной позолоты.

Декларация ОБЭРИУ

Все были едины в том, что задача православного богослова – не привносить что-то новое, но снова возвращаться к старому.

Ярослав Пеликан. Дух восточного христианства

Если принять во внимание религиозную восприимчивость Заболоцкого и богословские интересы Хармса и Введенского, можно сказать, что Декларация ОБЭРИУ возникла во вселенной, полной религиозного смысла. Однако очевидным это становится далеко не сразу. Документ состоит из пяти частей. Во вступлении длиной два абзаца объясняется структура объединения. В первой большой части, озаглавленной «Общественное лицо ОБЭРИУ», устанавливается литературно-политический смысл существования группы. Авторы оспаривают представление, что единственное пригодное для нового советского государства искусство, – это искусство, «доступное даже деревенскому школьнику», ставят под сомнение разумность притеснений Филонова и Малевича (косвенно связанных с ОБЭРИУ), огорчаются из-за недостатка общественной поддержки этих художников.

Следующий раздел назван «Поэзия обэриутов», где обэриут – термин, изобретенный специально для обозначения члена ОБЭРИУ. В этом разделе – ключ к философии ОБЭРИУ, так как в нем разъясняется основная литературно-философская позиция группы, а также представлен список участников объединения и их краткие характеристики. «Мы – поэты нового мироощущения и нового искусства, – заявляют обэриуты. – Мы – творцы не только нового поэтического языка, но и созидатели нового ощущения жизни и ее предметов» [ОБЭРИУ 1928]. ОБЭРИУ утверждает веру в слово как предмет и уважение к самостоятельной идентичности предмета, которая раскрывается через кажущееся искажением «столкновение словесных смыслов», – своего рода reductio ad absurdum в области семантической логики. С помощью такого подхода создается новый поэтический язык, который, согласно Декларации, позволит нам видеть предмет «голыми глазами». Мы увидим предмет, «очищенный от… обиходной шелухи», очищенный от «литературной позолоты» и «мусора стародавних истлевших культур» [ОБЭРИУ 1928]. Наше восприятие мира преобразится, и мы увидим его истинную, высшую реальность.

Завершается Декларация разделами «На путях к новому кино» и «Театр Обэриу». В них излагается деятельность ОБЭРИУ в этих сферах и развиваются положения, высказанные в предыдущих разделах.

Одно из самых поразительных свойств Декларации ОБЭРИУ – то, чем она не является. Это не манифест воинствующего нигилизма. Это не футуристическая «Пощечина общественному вкусу», воинственно провозглашающая «право» автора создавать новые слова и испытывать «непреодолимую ненависть» к существовавшему до него языку [Марков 1967]. И также она – не футуристический гимн зауми или «заумному языку» (который для мало сочувствующего ему читателя часто походит на бессмыслицу), в духе трактата «К зауми» Александра Туфанова, одного из первых соратников Хармса и Введенского141141
  Туфанов по отношению к Хармсу и Введенскому (которые в момент общения с ним были крайне молоды) выступал скорее в роли учителя, чем соратника. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Туфанов полемизирует с «Воскрешением слова», оспаривая оценку слова Шкловским, потому что его собственный путь к спасению – это фонема. Туфанов далее выступает против концепции «предметности», против изображения и метафизического узнавания предметов в произведениях искусства, а также против представления формалистов о том, что литературный прием способен оживить чувство языка и мира. «…я не могу оставить слово и “предметность” в качестве материала искусства, – пишет он. – Слово – застывший ярлык на отношениях между вещами, и ни один художественный прием не вернет ему силы движения». Туфанов завершает свое рассуждение, категорически заявив: «Предметность и слово бессильны»142142
  Туфанов «К зауми». Цит. по: [Туфанов 1924: 8]. Дальнейшие пояснения по Туфанову см. в [Хармс 1991: 145, примечание 5, 195].


[Закрыть].

Авторы Декларации ОБЭРИУ, несмотря на свой очевидный долг перед футуризмом в ряде областей, категорически выступают против концепции зауми, недвусмысленно защищая целостность слова и предмета и бьют Туфанова его же оружием, обвиняя заумников в том, что они «холостят» слово, превращают его в «бессильного… ублюдка»143143
  Некоторые из обэриутов по сути, практиковали заумь, судя по утверждению Вагинова: «Заумье бывает разное» [Вагинов 1991: 82, 553]. Обэриутский вариант зауми был напрямую связан с концепцией бессмыслицы, которая предполагает уважительное отношение к существующему миру, а не революционное футуристическое. См. [Levin 1978; Мейлах 1980: ix–xxvi; Perlina 1991; Milner-Gulland 1991].


[Закрыть].

Нет школы более враждебной нам, чем заумь. Люди реальные и конкретные до мозга костей, мы – первые враги тех, кто холостит слово и превращает его в бессильного и бессмысленного ублюдка. В своем творчестве мы расширяем и углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его [ОБЭРИУ 1928].

Если футуристическое искусство шло в сторону заумного, то ОБЭРИУ двигалось к запредельному, и для этих путей требовались принципиально разные методики, хотя изначальная риторика обеих групп и могла показаться схожей. По точному замечанию Виктора Эрлиха,

Признававшийся и даже поощрявшийся уход от логики и реализма отнюдь не предполагал ни приобщения к «высшей» реальности, ни трансцендентализма. Футуристы попирали законы когнитивного языка не для того, чтобы воспарить к словесным высям, но ради свободной, ничем не скованной словесной игры, которой была абсолютно чужда всяческая метафизика [Эрлих 1996: 48].

Однако обэриуты искали именно познания «высшей» реальности.

ОБЭРИУ не планировало ни разрушать вселенную, ни выбрасывать всех и вся с парохода футуристической современности, ни перестраивать физическую вселенную в соответствии с неким эстетически-социальным утопическим учением. В идеологии ОБЭРИУ постулируется принятие существующей вселенной, в том числе слов. Но также в ней постулируется существование «более истинной», но непознанной реальности внутри существующей вселенной. ОБЭРИУ стремится преобразить наше отношение к вселенной, развив в нас более глубокое понимание физического и метафизического смысла конкретных явлений. В этом постепенном развитии можно увидеть параллели Декларации и основных положений православного богословия.

На основании идей, сформулированных во время иконоборческих споров VIII века, православие в большей степени, чем западное христианство, подчеркивает принятие материальной вселенной в том виде, в каком она существует. Если в некоторых течениях христианства материальные иконные изображения воспринимались как идолы, подлежащие уничтожению, то иконопочитатели утверждали, что «Творец мира вещей и животных есть также и Искупитель человечества, и ненависть к материальному творению может перерастать в презрение к Нему Самому и к Его дарам» [Пеликан 2009: 215]144144
  См. также [Pelikan 1990]. По утверждению Касседи, в православном почитании икон отражено «идеалистическое ощущение того, что объект, видимый молящимися, не реален физически, что икона – это просто интуиция объекта» и «только фасад благодати, которая находится за ним» [Cassedy 1990: 103]. В этом утверждении преуменьшается важнейшая функция иконы и игнорируется центральный пункт иконоборческой полемики, во многом повлиявшей на православную догматику: сама икона как материальный объект отражает факт воплощения Христа, тот факт, что Бог действует и его энергии узнаваемы в материальной вселенной. О значении икон см. также в [Baggley 1988: 22, 77; Феодор Студит 2011; Иоанн Дамаскин 1913; Мейендорф 1995: 37–38; Лосский, Успенский 2014; Успенский 1997; Лосский 2012: 14; Pelikan 1990]. Кларк и Холквист убедительно соотносят этот аспект православия с акцентом Бахтина на богатстве и сложности повседневной жизни в [Clark, Holquist 1984: 84–85]. Взгляд европейских исследователей см. в [Belting 1994].


[Закрыть]. Поскольку Христос воплотился, сама материя стала служить делу спасения. «…поклоняюсь же Творцу материи, ставшему материей ради меня… и чрез материю соделавшему мне спасение, – пишет Иоанн Дамаскин, защищая иконопочитание. – …И не перестану почитать материю, чрез которую совершено мое спасение» [Иоанн Дамаскин 1913: 380]. Неудивительно, что в список авторов из дневника Хармса за 1926–1927 годы – предположительно тех, чьи произведения он прочел или собирался прочесть, – вошли как упомянутый Иоанн Дамаскин, так и Иоанн Златоуст, автор одного из чинопоследований православной литургии [Хармс 1991: 85–86].

Подобно тому, как идеологической целью ОБЭРИУ является удаление «обиходной шелухи», чтобы явить истинную природу предмета, для православия проблемой является не сама природа вселенной, а необходимость изменить отношение к ней человека. Смысл православного апофатического пути к Богу состоит в том, чтобы «очистить» чувства от обычных представлений о Боге и, таким образом, найти истинного Бога через «неведение» [Пеликан 2009: 33]. Подобным же образом иконописная стилизация – это «призыв к отрешенности, к очищению чувств, дабы чувствами могли мы воспринимать созерцаемый образ Божественного Лица, пришедшего во плоти» [Лосский 2006: 554]. Люди, как существа несовершенные, видят истинную реальность Божьего творения только в краткий миг озарения, например – в момент Преображения Христа. С богословской точки зрения, во время Преображения изменилась не природа Христа, а, скорее, способность учеников постичь полноту Его природы [Лосский, Успенский 2014: 313–317]145145
  См. также [Ware 1986: 170–172, 182–183].


[Закрыть]. Зрение их было искажено ослепляющим светом, но они обрели способность видеть Христа «голыми глазами», по выражению Декларации ОБЭРИУ. Благодаря «столкновению смыслов», воплощенному в двойственной природе Христа, человечество достигает преображенного видения Божьей вселенной.

Можно было бы пренебречь столь широкомасштабными идеологическими параллелями как простым совпадением, если бы религиозный подтекст Декларации ОБЭРИУ не был подкреплен особенностями лексики и концепции. Начнем с небольшого, но показательного примера: Декларация ОБЭРИУ представляет собой сознательное исповедание веры: «Мы верим и знаем, что только левый путь искусства выведет нас на дорогу новой пролетарской художественной культуры» [ОБЭРИУ 1928]146146
  Курсив добавлен.


[Закрыть]. Напротив, «Пощечина общественному вкусу» кубофутуристов, например, стоит не на позиции веры, а на позиции философского абсолютизма, дерзко утверждая новую реальность: «Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее гиероглифов» [Марков 1967]. Конечно, для взгляда со стороны любой манифест выглядит как исповедание веры. Но суть в том, что и для самих авторов манифеста, кубофутуристов, вопрос веры здесь незначим, – они просто провозглашают «реальность». ОБЭРИУ, с другой стороны, провозглашает не реальность, а веру в художественный метод, адекватный уже данной реальности, так же как Символ веры провозглашает веру в «Единую, Святую, Соборную и Апостольскую Церковь» как «метод», или отношение, адекватное реальности, данной Богом.

Декларация также предлагает обэриутскую переработку типичного христианского послания об избавлении, о возрождении, дарованном миру, очищенному от грехов, что еще больше усиливает ее вероисповедную составляющую. Подразумеваемые здесь грехи – прежде всего литературные и метафизические, а не нравственные в обычном религиозном смысле, но благодаря словам «возрождается» и «чистота», вкупе с прочими упоминаниями новизны и очищения, а также другим теологическим аспектам Декларации, основной параллелизм становится очевидным:

И мир, замусоренный языками множества глупцов, запутанный в тину «переживаний» и «эмоций», – ныне возрождается во всей чистоте своих конкретных мужественных форм. Посмотрите на предмет голыми глазами, и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литературной позолоты [ОБЭРИУ 1928].

Интересный, хоть и второстепенный момент – бравирование словом «мужественность». Его появление, возможно, всего лишь еще одна попытка не отстать от мужской брутальности футуристов. Однако возможен и отклик на эссе Мандельштама «О природе слова», если принять во внимание зачарованность Мандельштамом раннего Заболоцкого. В эссе Мандельштам утверждает, что новая эпоха дала идеал «совершенной мужественности» и что поэзия, следовательно, должна «воспитывать не только граждан, но и “мужа”». Он ожидаемо заявляет о роли акмеистов, утверждая, что за ними стоит: «…мужественная воля к поэзии и поэтике, в центре которой стоит человек, не сплющенный в лепешку лжесимволическими ужасами, а как хозяин у себя дома»147147
  Мандельштам О. «О природе слова» [Мандельштам 1967–1981, 2: 257–258].


[Закрыть].

Оставив в стороне мужество и мужественность, сосредоточимся на православном уклоне Декларации ОБЭРИУ, в частности, на ее связях с православной литургией. Близость слов «мир» и «ныне» в предыдущей цитате из Декларации, а также слов «величать» и «достояние», которые встречаются позже в том же фрагменте, придают этой части документа отчетливо литургический отзвук, так как все вышеперечисленные слова неоднократно встречаются в ключевых моментах православной литургии. Конечно, эти слова используются и в современном русском языке и относятся не только к литургике. Однако концентрация потенциально литургических выражений в ключевом отрывке, определяющем сущность искусства ОБЭРИУ, поддерживает общий богословский настрой Декларации.

Немного архаичная форма «ныне», значение которой пересекается со значениями более современных «теперь» и «в настоящее время», встречается в выражении «ныне и присно и во веки веков». Это обычное завершение многих молитв литургии – а также, конечно, часть концовки рассказа Хармса «Старуха». Слово «мир» (в значении «вселенная») встречается в различных частях литургии, часто в сочетании со своим омонимом «мир» (в значении «покой»), написание которого в старой орфографии отличается. Например, литургия начинается Великой ектенией, в которой есть прошение: «О мире всего мира… Господу помолимся». В ектенье после Великого входа, когда священник выносит хлеб и вино, предназначенные для причащения, встречается выражение: «Мира мирови у Господа просим» [Божественная литургия 1960: 38, 83, 104, 122]148148
  На самом деле эта молитва произносится уже после того, как хлеб и вино уносят в алтарь. – Примеч. ред.


[Закрыть].

Глагол «величать» используется в Декларации ОБЭРИУ в устаревшем и теперь обычно ироническом значении «называть почетным именем»: «Кто-то и посейчас величает нас “заумниками”» [ОБЭРИУ 1928]. В церковных службах этот глагол неоднократно используется в серьезном ключе со значением «почитать» или «возвеличивать». Например, молитва Богородице «Достойно есть», которая повторяется как во время литургии, так и во время вечерни, завершается так: «Сущую Богородицу Тя величаем». Точно так же начинается и Величание Праздника Рождества: «Величаем Тя, Живодавче Христе» [Божественная литургия 1960: 98, 180].

Слово «достояние» особенно значимо, поскольку и в Декларации, и в православной литургии оно используется в связи с понятиями очищения и возрождения. В Декларации утверждается: «Конкретный предмет, очищенный от литературной и обиходной шелухи, делается достоянием искусства» [ОБЭРИУ 1928]. Во время православной литургии священник, вернувшись с чашей после причащения в алтарь, благословляет собрание, произнося: «Спаси, Боже, люди Твоя и благослови достояние Твое». Таким образом, собравшиеся люди, очищенные причащением, становятся достоянием Бога, так же как предмет, очищенный от литературной шелухи «столкновением словесных смыслов», становится достоянием искусства. Кроме того, понимание народа как Божьего «достояния» звучит в отпусте по окончании службы, в традиционных утренних и вечерних молитвенных правилах, а также в молитвах, произносимых в Праздник Воздвижения Креста Господня [Божественная литургия 1960: 116, 122; Краткий молитвослов].

ПРЕДМЕТНОСТЬ ПРЕДМЕТА В ПРАВОСЛАВИИ, ИДЕОЛОГИИ ОБЭРИУ И В МАНИФЕСТАХ ДРУГИХ ОБЪЕДИНЕНИЙ

Кажется, эти стихи, ставшие вещью, можно снять с бумаги и бросить в окно, и окно разобьется.

Даниил Хармс, письмо к К. В. Пугачевой

Пятое значение – есть свободная воля предмета…

Пятое значение шкафа – есть шкаф.

«Предметы и фигуры, открытые Даниилом Ивановичем Хармсом»

Помимо рассмотренных выше широкомасштабных структурных параллелей с православием и отзвуков литургии, в Декларации ОБЭРИУ представлен более сложный и убедительный набор «богословских» параллелей, в котором отобразилось сходство интеллектуальных механизмов православия и обэриутской идеологии. Самое очевидное сходство связано с почитанием Слова. Как в идеологии ОБЭРИУ, так и в православии Слово функционирует не только как носитель символического значения, но и как конкретная реализация, воплощение смысла. Слово – это одновременно и означающее, и означаемое.

В центре православного почитания Слова находится концепция Христа как Логоса, или как Воплощенного Божьего Слова. Концепция происходит из Пролога Евангелия от Иоанна: «В начале было Слово». Но если евангелист Иоанн и далее говорит о Божественности Слова, то позднейшие богословы, особенно участники иконоборческих споров, в которых во многом сформировался характер православия, подчеркивают материальный аспект Слова. Так, в своем первом «защитительном слове против порицающих святые иконы» Иоанн Дамаскин пишет:

Ибо не природа плоти сделалась Божеством, но как Слово, оставшись тем, чем Оно прежде было, не испытав изменения, стало плотью, так и плоть воспринята Словом, не потерявши того, что она есть, лучше же сказать: будучи соединенною с Словом в ипостась (то есть со Христом как Логосом) [Иоанн Дамаскин 1913: 394].

Православное богословие настаивает на различии между вещественной иконой и святой личностью, прообразом изображения, но рассматривает их как существенно взаимосвязанные. Согласно аргументации в защиту икон преподобного Феодора Студита, образ всегда непохож на первообраз по своей сущности, но похож на него по своей ипостаси и по имени. Именно Ипостась Воплощенного Слова, а не Его Божественная или человеческая природа изображается на иконах Христа149149
  Феодор Студит в изложении Лосского в [Лосский 1972: 187].


[Закрыть].

Понимание двойственной функции Слова пронизывает Декларацию ОБЭРИУ, но более четко оно выражено в индивидуальных работах Хармса. В одном из писем Хармса К. В. Пугачевой встречается довольно ошеломляющее заявление:

Великая вещь «Божественная комедия», но и стихотворение «Сквозь волнистые туманы пробирается луна» – не менее велико. Ибо там и там одна и та же чистота, а следовательно, одинаковая близость к реальности, то есть к самостоятельному существованию. Это уже не просто слова и мысли, напечатанные на бумаге, это вещь, такая же реальная, как хрустальный пузырек для чернил, стоящий передо мной на столе. Кажется, эти стихи, ставшие вещью, можно снять с бумаги и бросить в окно, и окно разобьется. Вот что могут сделать слова! [Хармс 1988: 483–484]150150
  Как эквивалент слова «вещь» у Хармса я использую термин «конкретный предмет». Поскольку в словаре Ушакова одно из определений вещи – «предмет физического мира», перевод кажется оправданным. «Сквозь волнистые туманы пробивается луна» – первая строка пушкинского стихотворения «Зимняя дорога» 1826 года.


[Закрыть]

«Слова и мысли, напечатанные на бумаге» – это рукотворное средство передачи смысла, в то время как слово-вещь приближается к «самостоятельному существованию», и при желании им можно разбить окно.

Более обстоятельно эта мысль изложена в работе «Предметы и фигуры, открытые Даниилом Ивановичем Хармсом», написанной годом раньше, чем Декларация ОБЭРИУ. Основное внимание произведения сосредоточено исключительно на отношениях между словом, предметом и наблюдателем. Играя на обэриутском лозунге «Искусство как шкаф», Хармс утверждает: «Слово шкаф и шкаф – конкретный предмет существуют в системе конкретного мира наравне с другими предметами, камнями и светилами. Слово – шкаф существует в системе понятий наравне со словами: человек, бесплодность, густота, переправа и так далее».151151
  Хармс Д. Предметы и фигуры, открытые Даниилом Ивановичем Хармсом // ОР РНБ. Ф. 1232. Ед. хр. 371.


[Закрыть]

Опять-таки, слово одновременно передает идею и является конкретным предметом само по себе.

Следуя примеру Хармса, Декларация ОБЭРИУ исходит из предпосылки, что слово функционирует в «системе конкретного мира» (царство означаемого) и в «системе понятий» (царство означающего). Оно выражает некую идею, но покрыто шелухой или позолотой, которые можно снять, и оно конкретно настолько, что становится ощутимым. Декларация наставляет читателя воспринимать поэзию Заболоцкого не только глазами и ушами, но и осязать пальцами [ОБЭРИУ 1928].

При первом рассмотрении можно утверждать, что аналогичная концепция слова как означающего и означаемого лежит в основе большинства авангардных языковых теорий, включая кубофутуристское представление о «самоценном, самовитом слове» и «слове как таковом»152152
  См. [Марков 1967; Крученых 1967: 50–51, 59–60, 63–64]. См. также А. Белый «Мистика самого слова» и обсуждение в [Cassedy 1990: 56].


[Закрыть]. Смысл этих формулировок, однако, опирается на утопическое стремление футуристов создавать не только новые слова (прежде всего в форме зауми), но и целый новый мир. «Самовитое слово», как бы внушительно ни звучало это определение, в конечном итоге зависит от усилий человека-поэта, который, пусть это и кажется анахронизмом, принимает на себя романтическую роль Творца, равного Богу. «Искусство – не копия природы, – хвастает Маяковский, – и задача – “коверкать” природу так, как она фиксируется в различном сознании»153153
  Цит. по: [Эрлих 1996: 46].


[Закрыть]. Удивительно, что утверждение Маяковского практически полностью соответствует символистскому отношению к миру, по крайней мере такому, каким его понимал Заболоцкий в студенческом эссе о символизме. Для символиста, утверждает студент Заболоцкий, «…вещь не приемлется в своем бытии, но содержание ее, присутствующее в познающем субъекте, подвергается воздействию субъективности его познания» [Грищинский, Филиппов 1978: 185]. В отличие от Маяковского и в отличие от гипотетического символиста у Заболоцкого, Декларация ОБЭРИУ принимает и слово, и мир как данность, стремясь лишь переделать отношение человека к ним. ОБЭРИУ считает художника скорее передатчиком, чем творцом истины.

Формалисты в своем отношении к слову также являются предшественниками ОБЭРИУ, по крайней мере до некоторой степени. В этом нет ничего удивительного. Члены обеих групп и их окружение совместно участвовали в литературно-художественных мероприятиях, а также задумали совместно выпустить два сборника, – но до публикации дело не дошло. Была, конечно, и злополучная несостоявшаяся прогулка на моторной лодке с Лидией Гинзбург, связанной с формалистскими кружками, которая стала источником вдохновения для «Драматического монолога с примечаниями» Заболоцкого154154
  Выпуск первого сборника группы «Радикс» (предшественников ОБЭРИУ) был запланирован на 1927 год, второй, «Ванна Архимеда», должен был выйти в 1929 году. Некоторые материалы были опубликованы под названием «Ванна Архимеда» в 1991 году [Александров 1991]. См. Александров «Еврилка Обэриутов» в [Александров 1991] и его же «Kharms Chronology» [Aleksandrov 1991: 36–38]; см. также [Гинзбург 1977: 145–146; Мейлах 1980: xviii, xxiii; Введенский 1984: 236; Хармс 1991: 152–153, примечание 36].


[Закрыть].

Особое влияние на ОБЭРИУ, как представляется, оказали размышления Виктора Шкловского, начиная с его описания слова как конкретного предмета. «Но слово все же не тень, – пишет Шкловский в предисловии к «О теории прозы», – слово – вещь» [Шкловский 1985: 5]. В своей работе «Искусство как прием», название которой, возможно, спародировали обэриуты, придумывая свой хулиганский лозунг «Искусство как шкаф», Шкловский высказывается против «автоматизма» восприятия, неприятием которого отличалось и творчество членов ОБЭРИУ. В приведенных выше цитатах Друскина отмечена борьба Хармса с автоматизмом. Обэриутская концепция избавления от «шелухи» или «позолоты» ветхих истлевших культур и взгляд на мир «голыми глазами», несомненно, преследуют ту же цель. Шкловский предупреждает, что автоматизм восприятия угрожает уничтожить ощущение жизни. Он отмечает, что автоматизация «съедает вещи, платье, мебель, жену и страх войны», приводя список конкретных предметов, как будто взятых из обэриутского инвентаря (за исключением вездесущего шкафа). Как и для обэриутов, для Шкловского противоядием от автоматизации является искусство, которое позволит «вернуть ощущение жизни, почувствовать вещи… сделать камень каменным» [Шкловский 1985: 13]155155
  О теории формализма см. в [Эрлих 1996; Steiner 1984].


[Закрыть].

Может показаться, что «воскрешение» слова у Шкловского носит потенциально религиозный характер, как и религиозные по сути усилия ОБЭРИУ. Но на самом деле именно здесь начинаются различия. У ОБЭРИУ религиозные конструкты хоть и скрыты, но занимают центральное место, тогда как у Шкловского потенциально религиозный конструкт, присутствующий в названии трактата «Воскрешение слова», вне рамок базовой концепции воскресения остается нереализованным и неразработанным. Даже в названии трактата Шкловский использует менее яркую форму «воскрешение» вместо слова «воскресение», в высшей степени значительного в богословии Пасхи.

В конце концов, мышление формалистов литературно. Его задача – понимание «литературности», тогда как цель ОБЭРИУ всеобъемлюща: создание «…не только нового поэтического языка, но и… нового ощущения жизни и ее предметов» [ОБЭРИУ 1928]. Шкловский утверждает, что «кровь в искусстве не кровава», она только «материя для звукового построения или материал для образного построения»156156
  Шкловский «О теории прозы», цит. по: [Эрлих 1996: 208].


[Закрыть]. Хармс движется в противоположном направлении и угрожает разбить окно, бросив в него стихотворением.

Может показаться, что в предметности поэзии ОБЭРИУ отразилась некая связь со сборником Мандельштама «Камень», которым так восхищался молодой Заболоцкий. Это верно постольку, поскольку каждый из них реагировал по-своему на чрезмерный спиритуализм символизма, но правда в том, что камни акмеизма не столь тверды, как стихи Хармса. «Не требуйте от поэзии сугубой вещности, конкретности, материальности», – пишет Мандельштам в эссе «Слово и культура». Далее он высказывается диаметрально противоположно принципам, исповедуемым ОБЭРИУ: «…зачем отождествлять слово с вещью, с предметом, который оно обозначает? Разве вещь хозяин слова?… Живое слово не обозначает предмета, а свободно выбирает… ту или иную предметную значимость…» [Мандельштам 1967–1981, 2: 226].

В своем эссе «Утро акмеизма» Мандельштам делает еще один шаг к абстракции, определяя высшую заповедь акмеизма так: «Любите существование вещи больше самой вещи…» [Мандельштам 1967–1981, 2: 324]. Вся суть обэриутской и православной теорий значения в том, что такого разделения нет: означаемая вещь, существование вещи и означающее – это части единого явления.

От центральной концепции Слова как конкретного предмета или воплощенного существа как православное богословие, так и идеология ОБЭРИУ переходят к понятию произведения искусства как материального предмета, который функционирует как законное средство приведения человеческого восприятия в соответствие с «настоящей» реальностью. Как было справедливо замечено, «…теорией искусства было учение Церкви об обо́жении человека» [Успенский 1997: 309]157157
  Также: «Боговоплощение… связывает богословие и образ настолько тесно, что выражение «богословие образа» представляется почти плеоназмом, при условии, конечно, что богословие понимается как познание Бога в Его Слове, Которое есть единосущный Образ Отчий». Л. Успенский цитирует В. Лосского в [Успенский 1997: 582].


[Закрыть]. Искусство в форме иконы является посредником между конкретной и символической природой Слова.

Слово в своей повседневной форме обычно является чем-то, что можно услышать, тогда как «воплощение» Слова как предмет – стихотворение, икона, само тело Христа – можно увидеть и даже осязать. Так, Иоанн Богослов начинает свое первое послание описанием Христа как Логоса, основываясь на своем чувственном опыте: «О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни… мы… свидетельствуем» (1Ин. 1:1). Это дало возможность защитникам иконопочитания говорить об Откровении, которое «…осуществляется и в слове, и в образе», как через глаза, так и через слух158158
  См. также [Успенский 1997: 582].


[Закрыть].

В иных терминах, но сохраняя понимание Слова, воплощенного в предмете, Декларация ОБЭРИУ описывает Заболоцкого как автора стихов, которые являются видимым и осязаемым предметом, ожидающим прикосновения читателя:

Н. Заболоцкий – поэт голых конкретных фигур, придвинутых вплотную к глазам зрителя. Слушать и читать его следует более глазами и пальцами, нежели ушами. Предмет не дробится, но наоборот, – сколачивается и уплотняется до отказа, как бы готовый встретить ощупывающую руку зрителя [ОБЭРИУ 1928].

Неудивительно, что во многих стихотворениях Заболоцкого содержится та же мысль. Утверждение, наиболее близкое к общему смыслу Декларации ОБЭРИУ, встречается в предпоследней строфе стихотоворения Заболоцкого «Искусство» 1930 года, в котором описываются слова, вылетающие в мир, «становясь предметами» («Слова вылетали в мир, становясь предметами»), когда поэт берет в рот дудку [Заболоцкий 1972, 1: 97].

В более длинном стихотворении «Битва слонов», написанном в следующем году, концепция продвигается на шаг вперед. Стихотворение изображает торжество принципов ОБЭРИУ в аллегорической битве между олицетворенными лингвистическими и литературными формами159159
  Вполне вероятно, что стихотворение вдохновлено творением Хлебникова «Слоны бились бивнями так» 1911 года.


[Закрыть]. Битва описана частично как шахматная партия. Заболоцкий обыгрывает слова «слон», «лошадь», означающие как животных, так и шахматные фигуры; но на кону здесь нечто большее, чем просто шахматы. Стихотворение начинается с призыва к оружию, обращенного к «воину слов», затем живописует военные восстания различных частей речи в «Европе сознания», после чего вводит «боевых слонов подсознания», которые, составляя сильный контраст традиционному соловью, представляют принципы истинной поэзии.

 
На бессильные фигурки существительных
кидаются лошади прилагательных,
косматые всадники
преследуют конницу глаголов,
и снаряды междометий
рвутся над головами, как сигнальные ракеты.
Битва слов! Значений бой!
В башне Синтаксис – разбой.
Европа Сознания в пожаре восстания.
Невзирая на пушки врагов,
Стреляющие разбитыми буквами,
Боевые Слоны Подсознания
Вылезают и топчутся,
Словно исполинские малютки.
 

[Заболоцкий 1972, 1: 125–127]160160
  Написание прописных букв взято из версии стихотворения, напечатанного в сборнике «Ванна Архимеда» [Александров 1991: 132–134].


[Закрыть]

После битвы синтаксис «домики строит не те», мир «в неуклюжей стоит красоте» и «неуклюжего полон значения». Неуклюжесть здесь отнюдь не отрицательное качество, в нем отражается присущее искусству ОБЭРИУ искажение, позволяющее увидеть истинную природу мира, увидеть «новые фигуры», возможно, связанные с «Предметами и фигурами, открытыми Даниилом Ивановичем Хармсом»:

 
Поэзия начинает приглядываться,
изучать движение новых фигур,
она начинает понимать красоту неуклюжести,
красоту Слона, выброшенного преисподней.
 

Со временем слон становится «разумным» и достаточно цивилизованным для того, чтобы пить чай и есть пирог. Стихотворение в целом, однако, противопоставляет неуклюжесть, иррационализм и творческую силу «боевых слонов подсознания», приручаемых рассудком, крайнему рационализму «Европы сознания» с ее вкусом к «силлогизмам, проверенным чистым рассудком». В эссе, написанном ближе к концу жизни, Заболоцкий утверждает примерно то же самое: в одиночку «…голая рассудочность неспособна на поэтические подвиги»161161
  Цит. по: [Заболоцкий Н. Н. 1998: 116].


[Закрыть]. Термин «подсознание» может иметь фрейдистский призвук, но с учетом общей направленности Заболоцкого, это всего лишь призвук. Своими коннотациями этот термин отдаленно напоминает об антирационалистической, проправославной реакции Тютчева на европейские восстания 1848 года, но в первую очередь он доносит до нас «неевклидову» позицию ОБЭРИУ. Слоны подсознания, как обэриуты, не противостоят всем формам разума, порядка и структуры, но представляют собой часть ума, не увлеченную крайним рационализмом, часть ума, которая воспринимает предмет, «очищенный от мусора стародавних истлевших культур» [ОБЭРИУ 1928], который поэтому способен уловить «красоту неуклюжести» и истинную природу слова.

Немного в ином варианте позиция ОБЭРИУ сформулирована в весьма странном и зловещем стихотворении 1932 года под названием «Предостережение», которое, скорее всего, было ответом на растущее политическое давление. К этому времени Хармс и Введенский были уже арестованы, а сам Заболоцкий подвергался резкой критике в прессе. Как это часто бывает, Заболоцкий, отвечая своим предшественникам, при этом делает и собственное высказывание. Примерно после одной третьей текста в афористической строке рельефно проступает поэтическая концепция ОБЭРИУ: «Поэзия есть мысль, устроенная в теле» – своего рода инверсия афоризма из известного стихотворения Тютчева «Silentium»: «Мысль изреченная есть ложь» [Заболоцкий 1972, 1: 116; Тютчев 1965, 1: 46]162162
  Можно предположить, конечно, что проблемы Тютчева связаны скорее с общечеловеческим состоянием, чем с политикой. См. также [Микушевич 1994: 106].


[Закрыть]. Но если Тютчев, пытаясь разобраться с проблемами поэта и его задачей, противоречит самому себе в силу самого существования его стихотворения, Заболоцкий, решающий ту же проблему, но в иных обстоятельствах, свой афоризм понимает буквально. Поэзия в стихотворении течет не как вода, но в воде, и горит не как звезда, но в звезде. При создании обэриутской реальности обычная литературная практика уподобления и метафоры была доведена до крайней степени и превзошла ее.