Текст книги "Знамя любви"

– Снимайте все с себя – и в постель. А я приготовлю горячего молока с вином и вашими любимыми пряностями. – Он знал, что к утру жар в ее крови спадет, и она проснется как ни в чем не бывало.

Карлик вышел, дав ей возможность раздеться. Когда он вернулся, ее голова покоилась на подушке. Никаких усилий от нее больше не требовалось, и Казя, дав себе волю, расслабилась. Пусть вокруг рушится мир, она и глазом не моргнет, даже не заметит несчастья. Она слышала, как Карцель убирает ее платье, и производимый им шум раздавался то вблизи и очень громко, то вдалеке, в конце темного грохочущего тоннеля. Карцель ухаживал за ней с чисто женской аккуратностью и сноровкой, руки у него были мягкие, ласковые, особенно когда он приподнял ими ее голову с подушки и поднес приготовленный им напиток.

Когда госпожа недомогала, Карцель к ней не подпускал никого, даже ее личную горничную, к которой относился с тираническим презрением, почитая себя мажордомом графини Раденской. «Когда-нибудь, – любил говорить он, – у нас будет собственный дом». При этом он с наслаждением представлял себе, как будет командовать слугами, а их будет человек шесть-семь, не меньше. Он часто говорил о ней, как о своей госпоже, составляющей как бы часть его собственности, но она не возражала, ибо понимала, что этот преданный верный карлик привязан лишь к ней, к ней одной во всем свете. Хотя это не мешало ему часто с благодарностью поминать добрым словом месье Орлова.

– Когда его светлость возвратится с войны, – не раз говаривал Карцель, – я ему так прямо и скажу, что моя жизнь, мол, связана отныне с вами. Если, конечно, вы желаете, чтобы я остался.

Казя заверяла его, что желает, надо только набраться терпения и выслушать, что скажет на это по возвращении граф Алексей.

Карлик при свете всего одной свечи сидел у изголовья кровати и клал на лоб Кази мокрое полотенце, которое при соприкосновении с пылающей кожей немедленно высыхало.

А Казя металась по постели с боку на бок, время от времени постанывая. Раз или два она вступала в беседу с привидениями, населяющими странный сумеречный мир ее грез, и Карцель, пригибаясь к ней, жадно ловил каждое слово, слетающее с ее сухих губ. Он различал имена, которые для него были пустым звуком. Но ведь, как известно, в один прекрасный день они могут приобрести глубокий смысл, и тогда он извлечет их из тайников своей памяти, откуда ничто не ускользает само собой, а хранится вечно на случай возможного использования даже в самом отдаленном будущем.

Казя все беспокойнее металась на кровати и даже один раз попыталась сбросить прикрывавшую ее звериную шкуру. Другой раз она упорно старалась сесть. «Как жарко! Как жарко!» – жаловалась она. Но Карцель с неожиданной для его роста силой заставлял Казю лечь обратно. «Раскрой окно, Генрик! Раскрой, пожалуйста, окно!» – молила она. Это имя Карцель слышал и прежде, во время предыдущих приступов лихорадки. К Генрику она обращалась неоднократно, с ним беседовала, как если бы он сидел рядом. Карцелю страшно хотелось узнать, что сталось с этим человеком, носящим польское имя, которого Казя явно никак не могла забыть. Заботливо ухаживая за ней, Карцель предался своим мечтам. Может, когда-нибудь она захочет возвратиться в Польшу и возьмет его с собой. Они будут жить в большом имении, он станет ее доверенным лицом и другом. Так наяву грезил Карцель, в то время как свеча медленно догорала, а в стенах скреблись крысы.

К полуночи жар спал. Он обтер пот с ее лица, наслаждаясь прикосновениями своих рук к волосам Кази. Она раскрыла глаза и устремила на него ясный сознательный взор.

– Спасибо, Карцель, – Казя слабо улыбнулась. – Оставь меня, теперь уже все прошло, ты и так, наверное, смертельно устал.

Он лишь молча покачал головой. Вскоре она погрузилась в глубокий сон. Худшее осталось позади. Утром она проснется здоровой и захочет встать с постели. Карцель со спазмом в горле понял, что ему приятнее видеть ее больной и беспомощной – в такие дни она всецело принадлежит ему, он может ее лелеять, обслуживать и... любить. Он долго сидел очень тихо, стараясь даже не моргать. Голодными глазами, принявшими не свойственное им выражение, он пожирал изгиб ее бледной щеки, наполовину скрытой волной влажных блестящих волос, и вдруг почувствовал, что его руки дрожат.

Его охватило непреодолимое желание стащить с нее звериную шкуру, сбросить простыни и впиться взглядом в ее нагое тело. Желание было так сильно, что, стремясь его побороть, он закусил губу и сжал кулаки до боли в ладонях, которые поранил ногтями. Но тут Казя улыбнулась своим сновидениям, и, почти не ведая, что творит, Карцель нагнулся к ней и тихо, нежно, очень нежно поцеловал уголок ее рта. Затем выпрямился и уселся на прежнее место, дрожа всем телом, словно опасаясь, что незримые глаза теней, сотворенных умирающим пламенем свечи, неусыпно следят за ним. Сердце его стучало, как барабан.

Свеча вспыхнула напоследок, фыкнула и погасла. Но карлик продолжал сидеть в темноте, с горестью думая о злой прихоти Господа Бога, по милости которой он обречен пройти всю свою жизнь с чувствами и вожделениями обычного мужчины, втиснутого в позорное для него обличье.

И тихие слезы медленно катились по его лицу.

Глава II

Около полудня Казя медленно направилась на половину Екатерины. После приступа она ощущала слабость и неприятный привкус во рту. У двери княжеской опочивальни она столкнулась с Екатерининой маленькой горничной из богатой крестьянской семьи, которая с широкой улыбкой на плоском темнокожем лице выскочила из комнаты.

– Я покликала ихнее императорское величество, – заверещала девушка на кошмарном русском просторечии, – а они как закричат на меня, уходи, мол, прочь, говорят, и не возвращайся никогда. Да вить эвто со сна, а так у них и в голове того нетути. Вот они встанут и давай опять улыбаться.

Казя вошла в опочивальню и раздвинула плотные на стеганой подкладке шторы.

С кровати донеслись шорохи, сонный зевок, тихий довольный вздох.

– Это вы, Прасковья?

– Н-н-нет. Э-т-то я. – Казя подула на замерзшее оконное стекло, оно подтаяло и открыло обзор ближних улиц. Над Невой лежал густой белый туман, а на дороге полозья саней прочертили борозды в свежем снегу.

– Так бы и спала весь день напролет, – Екатерина снова зевнула и потянулась под простынями. Внезапно она села и выглянула из-за кроватного балдахина.

– Я еще даже не спросила, как вы себя чувствуете? Зря вы поднялись с постели. – В ее голосе звучало неподдельное беспокойство.

– Все прошло. Приступ никогда не держится долго. – Казя ненавидела отлеживаться, свалить ее в постель могла лишь непреодолимая слабость.

– Ну как бал? – поинтересовалась она чисто из вежливости, ибо на самом деле бал ее ничуть не волновал.

– О, замечательно! Французы, видно, ничего не пожалели, чтобы произвести на нас выгодное впечатление. Сдается мне, бал влетел им в копеечку, – рассказывала, уже окончательно пробудившись ото сна, Екатерина. Казя открыла железную дверцу камина, в нем почти тут же взревел огонь, и два гончих щенка прибежали и, довольные, вытянулись в ярких бликах пламени.

– Императрица танцевала все танцы подряд, как всегда пристыдив нас своей энергией. Садитесь, Казя, на кровать, и я вам опишу бал во всех подробностях. Екатерина, весело посмеиваясь, откинулась на подушки, глаза ее даже в тени балдахина сияли, она – сразу заметила Казя – была переполнена сдерживаемым волнением. Говорила она быстро, сбивчиво, впечатления о бале, теснившиеся в ее голове, торопились вылиться наружу. Она говорила о новом после Франции, который показался ей человеком холодным и малосимпатичным. – Его глаза напомнили мне большую рыбу, которую я однажды видела в аквариуме, но рыбу умную и хитрую. О да, не заблуждайтесь, он нас всех в два счета вокруг пальца обведет. – О княгине Куракиной, сильно похудевшей и поэтому подурневшей, что не мешало графу Петру Шувалову ни на миг не отходить от нее в течение всего вечера. – Он, ничуть не таясь, вел себя так, как если бы она принадлежала ему, что, конечно, соответствует действительности, но каково ее мужу – он, кусая ногти, пил весь вечер напропалую. – Екатерина не забыла и инцидент с графом Ланским, который поскользнулся на отполированном до блеска полу и растянулся во всю свою длину. А великий князь упился до потери сознания и вел себя по-обычному, то есть с мальчишеским задором вытворял все, что ему только в голову взбредет. И все время, внимательно слушая щебет Екатерины, Казя своим безошибочным чутьем угадывала, что великая княгиня раскрывается не до конца, что главная новость впереди.

«Она ждет от меня вопроса, – улыбаясь в душе, подумала Казя. – Если она сейчас же не поделится со мной, то взорвется от нетерпения».

– А вы танцевали? – невинно поинтересовалась Казя.

– О да, я танцевала!

Екатерина больше не могла терпеть.

– А почему вы не спрашиваете с кем?

– Итак, – улыбнулась Казя, – с кем же вы танцевали?

Наступило краткое молчание, нарушаемое лишь стуком молотков где-то за атласными с позолотой стенами – строительство двора близилось к завершению.

– Имя де Бонвиль говорит вам что-либо? – спросила Екатерина с деланным безразличием.

– Де Бонвиль? Где-то я уже слышала это имя. Ах да, конечно, не тот ли это француз, который в прошлом году участвовал в какой-то дуэли или даже дуэлях? – И в памяти Кази всплыла мужская фигура в коротком плаще, мелькнувшая в проеме дворца Баратынских. Она даже поразилась, почему он ей запомнился – видела-то она его какой-нибудь миг.

– Дорогая Казя, весь Петербург на протяжении нескольких недель только о нем и судачил.

– Всему виной моя лихорадка. Иначе я бы не забыла. Тем более что дуэль произошла в тот самый день, когда я впервые встретилась с Алексеем.

Но Екатерина, занятая своими сладостными мыслями, не слушала ее.

– Из-за того, что месье де Бонвиль убил на дуэли Апраксина, ему пришлось спешно покинуть Россию, чтобы не навлечь на себя гнев ее величества императрицы, но теперь, когда фельдмаршал Апраксин попал в немилость у Елизаветы, французы решили, что могут рискнуть и прислать де Бонвиля обратно в Санкт-Петербург, и не только решили, но и – слава Богу – прислали. – Екатерина засмеялась. – Месье маркиз де Лопиталь рассказал мне о нем. «Блестящий молодой человек, – сказал он, – сделает в дипломатии умопомрачительную карьеру. И не только блестящий, но и храбрый. Вел себя весьма доблестно в сражении при Росбахе, где пруссаки разгромили французов, и был там ранен». Впрочем, это, очевидно, не единственное его ранение – лицо де Бонвиля по сути рассечено пополам. Но огромный шрам ничуть его не портит. У него глаза задумчивого брюнета красоты бесподобной.

Казе вспомнились слова княгини Волконской о французе.

– Как бы поскорее увидеть это чудо красоты и храбрости, – произнесла она легким тоном.

– Долго ждать вам не придется, – точно таким же тоном откликнулась Екатерина, – В самом ближайшем будущем я приглашу его сюда. Может быть, даже завтра, если удастся устроить визит. – По интонациям Екатерины Казя поняла, что устроить визит удастся.

– Не стану скрывать, он произвел на меня очень сильное впечатление, – уже серьезно сообщила Екатерина.

– Но... – великая княгиня не дала Казе продолжать.

– Вся загвоздка в том, как это устроить наиболее удобным образом, – теперь она говорила не только серьезно, но и довольно резко.

– Думаю, можно поручить Карцелю отнести де Бонвилю записку, – не особенно уверенно предложила Казя.

– Этому вашему карлику можно доверять?

– Вне всяких сомнений.

– Прекрасно. Тогда пусть он отнесет записку. Екатерина, сияя глазами в предвкушении приключения, объяснила подробности своего плана.

– Ясно вам?

Казя кивнула. Екатерина, казалось, предусмотрела все, кроме одного, а это одно было важнее всего остального, вместе взятого.

– Никто не должен знать, – говорила она. – Никто не смеет даже отдаленно заподозрить. Ведь все считают, что если великая княгиня берет себе любовника, он, во всяком случае, должен быть русским, – она устало улыбнулась. – А то что получается? Сперва любовником был поляк. Его сменил француз. Если профранцузская партия что пронюхает, ее люди будут ликовать. Зато остальные припишут мне Бог знает какие пороки. – Екатерина помолчала и зябко повела плечами, – В наше время впору позавидовать самой жалкой деревенской девчонке, которая вправе наслаждаться жизнью, не опасаясь сплетен и осуждающих взоров. Она не живет в стеклянном сосуде, со всех сторон открытом любопытным взорам.

Тут, наконец, Казя смогла прорваться с вопросом, который уже несколько раз пыталась задать.

– Простите, пожалуйста, – медленно, стараясь не заикаться, проговорила она. – А как же Станислав?

Екатерина нахмурилась. Пальцы ее нервно забегали по краям простыни. Она слегка пожала плечами.

– Я знаю, вы совершенно правы, – с досадой молвила она. – Но дело в том, что я не в силах совладать с собой.

– Он по-прежнему испытывает к вам самое глубокое чувство.

После рождения их ребенка Екатерина заметно охладела к бывшему любовнику. Говорила она о нем теперь часто раздраженно, нетерпеливо, иногда даже сердито. И он об этом знал. Казя замечала, с каким молящим выражением в красивых близоруких глазах он смотрел на Екатерину, словно преданная собака, которая не может понять, чем она не угодила своей хозяйке.

– Да, – со вздохом согласилась Екатерина, – я думаю, что вы правы.

– Но я из тех женщин, которые не могут любить всю жизнь одного мужчину, – добавила она после непродолжительного молчания. – Иногда я, подобно знаменитой английской королеве, ощущаю, что, дав мне проявляющийся во многом мужской разум, Бог меня наградил, слава Богу, женским телом и чувствами тоже.

– Очень выгодная комбинация, – сухо произнесла Казя. «Она, по крайней мере, не лукавит сама с собой», – подумала она.

– Мужчинам я нравлюсь, – продолжала Екатерина. – А это уже полпути к искушению. Остальное довершает человеческая природа или сердце, которому никто не волен приказывать. – Екатерина сделала паузу.

– Я хочу этого человека, и этим все сказано, – добавила она после непродолжительной паузы.

Казя знала, что спорить бесполезно.

– Ну а как быть с его высочеством, великим князем?

– Надо надеяться, что в этот час он будет пребывать в обычном для него шумном состоянии алкогольного опьянения.

– Да и вряд ли он захочет вмешиваться, – очень холодно произнесла Екатерина. – Вы же знаете, он уже очень давно целыми днями даже не подходит ко мне. Мне кажется, он меня возненавидел. Князь водит компанию с Шуваловым и этим дьяволом в человеческом обличье, Брокдорфом, которые, что ни день, каждую минуту отравляют его слух коварными речами. Нет, кто-кто, а Петр не встанет грудью на пути месье де Бонвиля. – Екатерина закрыла глаза.

Всмотревшись повнимательнее в лицо Екатерины, Казя заметила на нем следы душевного беспокойства: чрезмерную бледность, напряженный взгляд, крепко сжатые губы. Может быть, это новое приключение отвлечет Екатерину от многочисленных проблем и грозящих ей опасностей. Казя искренне жалела Станислава Понятовского, но ведь ее другом был не он, а Екатерина, и Казя постарается ей помочь.

– Бедный Станислав, – пробормотала Екатерина, словно в укор собственной слабости.

* * *

В этот вечер Генрик Баринский играл в карты. Удача улыбалась ему – он уже выиграл крупную сумму у своего друга шевалье д'Эона, но тут им помешал лакей, сообщивший, что его спрашивает какой-то человек.

– Приведи его сюда, – приказал он лакею.

– Прошу прощения вашей светлости, но он говорит, что должен поговорить с вами наедине, – бесстрастно сообщил лакей.

– Что за тайны? – рассмеялся д'Эон. – Что за секреты, которых не выдержат мои нежные уши?

Генрик с раздражением бросил карты на стол.

– Не задерживайся, Анри, – крикнул ему вслед д'Эон. Я хочу отыграться.

Генрик, незамеченный, остановился в дверях маленькой комнатки, которую мерил шагами Карцель, небрежно заложив пальцы рук за борта маленького полосатого камзола и громко стуча по полу миниатюрными башмаками. Еще со дней юности в Липно Генрик не любил карликов – он чувствовал себя неуютно в их обществе, ему казалось, что они над ним подсмеиваются. Но, наблюдая за маленькой фигуркой с ногами колесом, в слишком широких для них ярко-красных чулках, он невольно улыбнулся – уж очень карлик был похож на задорного задиристого попугая.

Генрик перешагнул порог комнаты.

– У тебя для меня письмо?

Карлик остановился и пристально взглянул на Генрика своими пронзительными черными глазами. С минуту он молчал, и Генрик почувствовал, что начинает злиться: во взгляде карлика таилась какая-то дерзость, так не соответствовавшая его тщедушности. Он словно мерил Генрика глазами.

– Итак? – прервал молчание Генрик.

– Я имею честь говорить с месье де Бонвилем? – отрывисто спросил карлик. Генрик в ответ кивнул головой.

– Вы угадали.

– У меня для вашей светлости поручение от некой дамы из Зимнего дворца, – Карцель объяснялся по-французски медленно, но вполне сносно. – Она желает продолжить с вами разговор, начатый на вчерашнем балу.

Произнося эти слова, Карцель не отводил внимательных глаз от лица Генрика, и, несмотря на его бесстрастный тон, последнему казалось, что Карцель улыбается в душе.

– И это все?

– И это все. Дама желает продолжить беседу с вашей светлостью завтра вечером, если, конечно, это удобно для месье. «В семь часов», – сказала она. Вас просят прийти к маленькой двери западной части дворца, которая находится на углу, смотрящем на Адмиралтейство. Там я встречу месье.

Он замолчал. Слышалось только тяжелое дыхание карлика, словно его короткий плоский нос был заложен. «Итак, добыча пришлась ей по вкусу, и она желает немедленно впиться в нее зубами», – подумал Генрик.

– Что прикажете передать даме? – прервал Карцель его размышления.

– Передайте ей... Передайте ей, что завтра в семь вечера я буду у этой двери.

Карцель впервые улыбнулся. Теплая улыбка сразу оживила его маленькое мрачное личико. Генрик в ответ тоже невольно улыбнулся и полез в карман за монетой. Карлик взял деньги и вежливо кивнул головой в знак благодарности.

– Вы очень щедры, месье.

Генрик почувствовал, что малыш начинает ему нравиться.

– Вы поляк, по-моему. – Едва произнеся эти слова, Генрик был готов откусить себе язык. Но испытующий взгляд карлика он встретил с подчеркнутым безразличием.

– Месье бывал в Польше? – мягко спросил карлик.

– Да, я бывал в Варшаве за пару лет до приезда в Санкт-Петербург.

–А-а.

Лицо Карцеля не выражало решительно ничего, и потому походило на маску. «О Боже, – подумал Генрик, – надо быть поосторожнее, и держать язык за зубами. Особенно с Екатериной. Самый безобидный разговор может оказаться гибельной для меня ловушкой».

– Мне ваша страна понравилась, – сказал он. Карлик посмотрел на него задумчиво. Затем на его губах снова появилась улыбка, на сей раз более грустная, и он сказал:

– Прошу прощения у вашей светлости, но Польша, которую видел месье, наверное, не имеет ничего общего с той Польшей, где рос я.

При этих словах память Карцеля пронзили горькие воспоминания: родившись, подобно подопытному животному, от тщательно подобранных родителей, он провел детство в большом имении, которое за отсутствием более точного наименования следовало бы назвать карликовой фермой.

– А сейчас с разрешения вашей милости я возвращусь во дворец.

На прощание он поклонился с изысканной вежливостью, но Генрику снова показалось, что в его глазах есть некий отсвет высокомерия.

Генрик еще некоторое время стоял без движения, погруженный в размышления. Означает ли сегодняшний визит, что первое препятствие на пути к успеху предприятия взято? Слишком уж это оказалось просто. Или это всего лишь ловушка? Но зачем? Для нее он всего-навсего француз, третий секретарь посольства, которого она желает снова видеть. Ну что ж, вполне приятная перспектива, более того – очень приятная. Ибо ничего не обещавшая в детстве Фике превратилась в привлекательную молодую женщину.

Ему вспомнилась цыганка в Волочиске, предсказывавшая их будущее. «Ты проживешь много жизней, но из них лишь одна принесет тебе истинное счастье», – напророчила гадалка. Где же та единственная жизнь, которой суждено сделать его счастливым? Пока что он, сколько ни искал, не смог ее найти. Или цыганка имела в виду именно ту жизнь, в преддверии которой он сейчас стоит?

Он снова почувствовал прикосновение руки Екатерины во время вчерашнего менуэта, вспомнил темную поволоку ее глаз при взгляде на него. Ну что ж, возможно, это и будет та жизнь.

А вот когда гадание дошло до Екатерины и Станислава, цыганка вообще ничего не сказала. Не разжимая губ, она покачала головой. Судя по ходившим во дворце слухам, их совместная жизнь близится к концу. Над головой Понятовского нависла угроза возвращения в Польшу. Люди шепчутся, будто он наскучил Екатерине. В ушах Генрика снова зазвучал голос цыганки, которая с улыбкой обещала Казе «счастье, каким не может похвастать ни одна женщина в мире».

Душу Генрика объяла знакомая тупая боль, какой он не испытывал со времени ранения при Росбахе. Обещанное счастье погибло вместе с Казей в пламени пожара, сожравшего ее родной дом в Волочиске. Но разве они в те короткие месяцы не познали невиданное счастье, каким не каждый вправе гордиться?

Екатерина, Станислав, он сам... Нити их жизни опять сплелись. А Казя? Наблюдает за ними из потустороннего мира, улыбаясь своей легкой манящей улыбкой?

– Ты навсегда в моем сердце. Навсегда. – Шепнул он сам себе и отправился доигрывать в карты с д'Эоном.

Но до карт дело не дошло. До поздней ночи они беседовали о предстоящем свидании.