Текст книги "Знамя любви"

– Напротив. Я чертовски скучал один.

Они познакомились в прошлом месяце и сразу же стали добрыми друзьями. Между ними царило полное согласие в вопросах политики, и, кроме того, молодые люди фехтовали три раза в неделю.

– Вина?

– Благодарю, – де Вальфон подошел к огню. На нем были простые коричневые бриджи, камзол с широкими манжетами и белые чулки.

Они уселись в кресле, лениво болтая о трудностях передвижения по узким парижским улицам.

– Париж переполнен. Вся знать возвращается из Версаля... Лучше уж отказаться от кареты и ходить пешком, – де Вальфон пригубил вино. Он то и дело поглядывал на дверь и, не находя Аманды, с тщательно скрытым разочарованием вежливо спросил:

– Простите, вы сегодня один?

– Мадемуазель де Станвиль проводит вечер у мадам Жофрен[2]2
  Хозяйка популярного салона, в котором собирались многие философы и писатели того времени


[Закрыть].

– Да? – удивился де Вальфон. – Ей нравятся просветительские салоны?

Он с трудом мог представить Аманду в окружении прославленных мудрецов, таких как мсье Вольтер или мсье Дидро. Зная Аманду, можно было предположить, что Опера или Версаль ей больше по вкусу.

– Ей нравится общество, – туманно и без особого энтузиазма сказал Генрик.

«Так они поссорились», – догадался де Вальфон, потягивая из стакана вино.

– Мне самому не хотелось туда идти, – добавил Генрик. – Пусть это и самый блестящий салон в Париже, но пяти минут разговора с каким-нибудь великим умом достаточно, чтобы нагнать на меня меланхолию.

«Кроме того, – подумал он кисло, – без меня она проведет время гораздо лучше». Им овладел внезапный порыв, ему мучительно хотелось поговорить об Аманде. Он надеялся, что, выговорившись, обретет душевное равновесие, но, спохватившись, прикусил язык и покосился на своего гостя, в надежде что тот ничего не заметил. Де Вальфон же только удивлялся, отчего Генрик не выехал вместе с Амандой, когда еще совсем недавно они были неразлучны и казались счастливыми. Пламя свечи падало на лицо Генрика, словно разрубленное надвое ужасным шрамом. Де Вальфону нравился Генрик, но он понимал, что характер у этого польского парня не из легких.

– А она говорит, что разговоры с философами оказывают благотворное влияние, уже не знаю на что, на цвет лица, что ли? – Генрик старался говорить добродушно. – Она настаивала, чтобы я тоже пошел. Мы даже поссорились из-за этого. Ну, знаете, как это бывает.

Де Вальфон улыбнулся.

– Да, знаю.

Они молча потягивали вино, каждый по-своему думая об Аманде, в то время как в камине весело потрескивали поленья.

– В последнее время она очень сдружилась с дочерью мадам Жофрен.

– С той, которую зовут Туанон?

–Да.

– Я слышал о ней, – заметил де Вальфон. – Вдова средних лет и не особенно интересуется сильным полом, так о ней говорят. Кстати, вы знаете, – продолжал он, – в эти салоны ходят не только литературные знаменитости. Сегодня вечером, например, мадам Жофрен принимает у себя актеров и каких-то экзотических иностранцев. Воскресные вечера, наверняка, выдаются самыми интересными, и к тому же, у мадам Жофрен отличный повар. Вам следует сходить туда просто, чтобы посмотреть.

Вдова средних лет и не особенно интересуется сильным полом! Хорошую подружку отыскала себе Аманда. Ну, ну...

– Что слышно о Жаке? – спросил Генрик после короткой паузы. – Последнюю неделю он не появлялся в фехтовальном зале.

– Он ведет себя как дурак, – серьезно сказал де Вальфон. – Право, он играет с огнем. Если он не будет осторожен, то очень сильно обожжется.

– Он до сих пор ухаживает за мадемуазель ла Морфиз?

– Qui ose, gagne[3]3
  Побеждает тот, кто рискует (франц.)


[Закрыть] Это его девиз.

– Смельчак, – восхищенно сказал Генрик. – Но почему во всем Париже он выбрал именно любовницу короля?

Весь Париж знал о безумном увлечении Жака Бофранше мадемуазель ла Морфиз, фавориткой его величества – дочери ирландского сапожника и парижской проститутки, – и весь Париж с нетерпением ждал, чем нахальному ухажеру ответил король.

– Почему? – откликнулся де Вальфон. – Потому что он вообразил, что любит ее. А такой человек, как Жак Бофранше, на эшафот взойдет из-за улыбки размалеванной шлюхи.

– И не только он, – сказал Генрик с быстрой улыбкой, после чего на некоторое время воцарилась задумчивая тишина.

Де Вальфон предложил Генрику табакерку, но тот отрицательно покачал головой. За непринужденной беседой они незаметно опустошили вторую бутылку. Разговор зашел о родине Генрика.

– Я всегда горячо стремился побывать в Польше, – сказал де Вальфон. – С тех пор как Марешаль рассказал мне о своих польских кампаниях.

– Я жил на Украине.

Де Вальфон дотошно расспрашивал Генрика о Липно. Правда, что зимой там снегом заметало дома? Правда, что польские женщины охотятся на волков и медведей? Что они управляются с ружьем не хуже, чем с иголкой и веером?

– Те, кто бывал в Варшаве, рассказывают, что они настоящие красавицы.

– Да, – тихо сказал Генрик. – Некоторые.

Как всегда, воспоминания настигли его неожиданно. Он замолчал, уставясь в огонь... Загорелое лицо, полные любви глаза... широкий рот, искаженный желанием... крики диких гусей... топот копыт по спекшейся летней земле... затерявшийся на девичьем теле муравей... заходящее солнце. В пламени парижского очага плясали сквержики, огненные гномы, которым приписывали исцеление от болезней, и Казин голос шептал: «...Да, Генрик, я буду ждать. Что бы ни случилось, я буду ждать...» Голос растаял в сумерках. Господи, почему они не могут излечить боль, которая несколько лет гложет его сердце? Де Вальфон увидел, какое отчаянное горе изобразилось на лице Генрика, и поспешно отвернулся, чтобы дать своему другу прийти в себя.

Генрик встал, подбросил в камин поленьев, а затем сел и почти что с нежностью погладил свой шрам.

– У вас когда-нибудь была мысль стать солдатом? – спросил де Вальфон.

– Что? Прошу прощения, – встрепенулся Генрик.

Де Вальфон повторил свой вопрос.

– Иногда, – Генрик махнул рукой. – Однако нам надо допить третью бутылку.

Он весело рассмеялся. В конце концов, у него не было ровно никаких забот. Де Вальфон посмотрел на него с удивлением.

– Выпьем, дружище, – продолжал Генрик. – Не будем тянуть с этой бутылкой.

Он разлил вино до конца и поднял свой стакан.

– За дружбу!

Генрик расстегнул свой жилет.

– Ф-фу, теперь можно вздохнуть.

– Я бы мог вам помочь получить офицерский патент в нашем полку, – сказал де Вальфон.

– Спасибо. Буду иметь в виду.

Отец бы порадовался, увидев его во французском мундире. «Наши единственные друзья в Европе», – частенько говорил он.

Они обсуждали различные военные проблемы со все возрастающим пылом, до тех пор пока часы не пробили полночь и на лестнице не послышались голос Аманды и громкий смех ее собеседницы. Де Вальфон тут же вскочил на ноги, застегнул камзол, поправил парик и принялся счищать с рукавов воображаемые пылинки, немало повеселив этим Генрика. Он покраснел, вцепился рукой в эфес сабли и напряженно смотрел на дверь.

– Маркиза де Фер – Туанон, граф Баринский – Генрик. И мсье де Вальфон – Луи, какой приятный сюрприз, – не переставая болтать, Аманда внимательно оглядела Генрика от макушки пышного парика до серебряных пряжек на туфлях. – Мы непременно должны выпить подогретого с пряностями вина. Генрик, дорогой, позвони. И карты. Кто будет играть в карты?

Пока Аманда рассказывала о вечере у мадам Жофрен, слуги принесли подогретого вина, установили карточный столик и подкинули дров в огонь. Аманда раскраснелась и была слегка пьяна. Слушая вполуха, Генрик раздавал карты для кадрили[4]4
  Карточная игра


[Закрыть].

– ...герцог Ларошфуко показывал картинку, нарисованную на мраморе. Безобразно. А маркиз де Мариньи, ну вы знаете, брат мадам де Помпадур, он сказал, что она очень больна.

– Бедняжка, она так часто хворает, – Туанон взяла в руки карты.

Она была симпатичной женщиной с правильными чертами лица и черными глазами под ровными дугами бровей. Так это та самая «вдова средних лет». Правда, под ее глазами даже сквозь пудру проступали тоненькие морщинки, и уже намечался предательский двойной подбородок, но шея и руки были на зависть гладкими и упругими, как у молодой девушки.

Улыбаясь, что она делала довольно часто, Туанон демонстрировала ровные и белые зубы. Она была лишена чувственной притягательности Аманды, но модуляции ее голоса и быстрая игра глаз придавали ей странное и сильное очарование. Она сложила свои карты изящным веером.

– Сколько вам карт, Луи? – спросил Генрик.

С момента появления в гостиной женщин де Вальфон не сказал ни слова. Казалось, он был не в силах отвести от Аманды глаза.

– М-м... две. Да, две.

Какое-то время они играли в тишине, но Аманда не могла долго молчать. Для нее вечер в салоне мадам Жофрен удался на славу. И старики, и юнцы толпились вокруг нее, и со всеми она флиртовала напропалую. Но ей был нужен лишь Генрик, несмотря на всю его меланхолию и угрюмость. Она прижалась к нему под столом коленом.

– Там был твой соотечественник, дорогой. Граф Поняэвский. Очаровательный и красивый как греческий бог.

Он не ответил на прикосновение ее колена. Она его все еще раздражала. Раздражали пятна от пищи на ее платье; раздражало, что в нем всколыхнулось желание только из-за того, что она коснулась его ногой.

– Что он делает в Париже? – спросил Генрик.

– Приехал к отцу, – вставила Туанон. Она с триумфом положила на стол карты рубашкой вниз. Остальные, увидев победную комбинацию, добродушно ее поздравили. Начав сдавать карты заново, она продолжила:

– А отец – к королеве. Сколько карт вы возьмете? – она одарила Генрика одной из своих загадочных улыбок. – Кстати, ее величество о вас наслышана. Станислав мне сказал, что она спрашивала о мсье Баринском.

– Это слава?

Она откинула назад голову и засмеялась.

– Возможно, это из-за того, что вы единственный поляк в Париже, кто до сих пор не посетил салон маман, – ее слова прозвучали как вызов.

– Весьма вероятно, – Генрик охотно вступил в пикировку. – При дворе это, должно быть, вызвало невиданное брожение.

– Хватит острить, – громко вмешалась Аманда. – Генрик, твой ход.

Они сосредоточились на игре, и Туанон опять выиграла. Она придвинула к своему углу горсть луидоров.

– Довольно, – сердито предложила Аманда, – а то Туанон разденет нас догола.

Она повернула кресло к огню и задрала ноги, обнажив стройные щиколотки в чулках из тонкой зеленой шерсти.

– Турецкие чулки, – объявила она, не обращаясь ни к кому в частности. – Их привезли в Париж из местечка, которое называется то ли Керчь, то ли Карчь; кажется, это в Крыму, но я не уверена. Я нахожу их весьма соблазнительными, – она еще выше подняла юбки.

Потешаясь в душе, Генрик наблюдал за своим другом, который пожирал Аманду глазами. Он не ревновал, ибо знал, что Аманда, словно цепями, прикована к нему вожделением своего ненасытного тела.

– Она уже давно не спит с королем, – сказала Туанон, когда разговор опять вернулся к мадам де Помпадур.

Генрик вспомнил, что слышал однажды, как мадам де Помпадур, которая фактически управляла страной, будучи сексуально холодной женщиной, готовясь к свиданиям со своим венценосным любовником, в огромных количествах поглощала возбуждающие смеси из сельдерея и трюфелей. Интересно, нуждается ли в подобных рецептах маркиза де Фер. Он следил за выразительной игрой ее рук; ее манеры были искренними и открытыми, в них не было ни грани кокетства. Они продолжали весело обсуждать парижские сплетни, и наконец Туанон сказала, что должна уходить.

– Так вы придете к маман? – она протянула ему руку. – И вы тоже приходите, мсье де Вальфон.

После ее ухода в комнате стало тихо. Немного времени спустя стал прощаться и де Вальфон.

– Увидимся в фехтовальном зале во вторник?

– Да, – сказал Генрик.

– Я тоже приду, – Аманда едва подавила зевок. Женщинам разрешалось наблюдать за фехтованием с галереи.

Генрик проводил де Вальфона до двери и вернулся в гостиную. Аманда стояла к нему спиной и смотрела на огонь в камине.

– Он не очень-то разговорчив, – не дожидаясь ответа, она продолжила: – Тебе понравилась Туанон?

– Она кажется очень умной.

– А я? – ее волосы были рассыпаны по плечам.

– Да на кой черт мне твои мозги!

Одним прыжком он приблизился к ней, одной рукой обнял за талию, а другой стиснул грудь. Он кусал ее шею, грудь... Аманда, задыхаясь, кричала:

– Пусти! Ты делаешь мне больно!

– Прекрасно.

Он хотел причинить ей боль, унизить ее, показать, что ее тело все еще принадлежит ему. Он повернул ее к себе спиной. Его поцелуи были солеными от крови. Он разодрал ей платье до самой талии и, разъяренный неистовым сопротивлением, несколько раз сильно ударил ее по лицу, так что из глаз Аманды брызнули слезы. В бешенстве он называл ее сукой и шлюхой, а потом опрокинул спиной на стол и задрал юбки. Стол развалился, и они, не заметив падения, продолжали барахтаться на полу. Он грубо овладел ею среди разбросанных карт, золотых монет и пустых бутылок.

Когда все закончилось и она, рыдая, ушла из комнаты, он остался сидеть в кресле, сгорбившись и прижав к груди подбородок. В который раз, завоевав тело Аманды, он чувствовал себя проигравшим.

Горько сетуя на пустоту и тщету своей жизни, он допил оставшееся вино. Сон пришел к нему только с рассветом, и слуги нашли его свернувшимся перед потухшим камином, взъерошенного и небритого.

Часть 3

Глава I

Поздним мартовским полднем – еще не прошло и года, как Казя бежала от Диран-бея, – на берегу широкой излучины Дона паслись шесть коров. Отощав за долгую зиму, они с жадностью щипали свежую травку.

Солнце грело вовсю, но с реки дул холодный ветер. С севера, от Воронежа, по реке, гремя, плыли льдины. Земля до сих пор не просохла, хотя снегопады уже прекратились. Над степью дули теплые южные ветры, уничтожая остатки снега и колыхая золотистые головки подснежников. Из хлевов вывели скот, предусмотрительно окропив его святой водой против оборотней. Рассветы были оглашены криками диких гусей, летевших на север. В стволах тополей и берез начинала бурлить живица, и точно так же варяжская и татарская кровь закипала в жилах казаков.

Казя, растянувшись, лежала на своем овчинном кожухе и следила за чайками. Потом она закрыла глаза и, Убаюканная трещанием льдин, скоро заснула.

Она проснулась, почувствовав, что ее кто-то целует. Емельян Пугачев подался назад.

– Спящему турку я бы мигом голову снес, – Пугачев глубоко и звонко рассмеялся. – А с тобой, женушка, сама покумекай, что можно сотворить, покуда ты спишь и в ус не дуешь.

Он встал, сдвинул на затылок баранью шапку. Его резко очерченный профиль нес на себе мрачноватую печать преждевременно повзрослевшего человека. Могучая загорелая шея выдавалась из ворота белого бешмета, словно молодое дерево. Темно-красные шаровары были заправлены в мягкие черные сапоги; на поясе рядом с мешочком, наполненным порохом и мушкетными пулями, висел длинный охотничий нож. От него пахло водкой, кожей и лошадьми.

Он посмотрел на Казю, которая, как всегда, смутилась от лукавого выражения его темных глаз под густыми черными бровями, сходящимися над мясистым носом. Она вспомнила излюбленное присловье тетушки Дарьи: «Никогда не верь мужчине, чьи брови сходятся. В конце концов он тебя обманет».

Тишина нарушалась только кваканьем лягушек, чириканьем воробьев и криками детворы, которая запускала в запрудах игрушечные кораблики. Пугачев подошел к краю обрывистого берега. Она видела, что он о чем-то задумался.

– Эх, Рассея, – неожиданно сказал он, шевеля носком сапога льдину, – Свет-то какой громадный. Повидать тебя надобно, посмотреть.

«И завоевать», – подумала Казя, вздрогнув. Он не умел ни читать, ни писать, однако она видела в нем большой ум и глубокие, бесконечно дерзкие амбиции.

Орел-рыбоед, как молния, бросился к мутным волнам и взмыл вверх, держа в когтях жирного карпа. Победно клекоча, он устроился на ветке ближайшего дерева и принялся неторопливо обедать.

– Не куковать же мне весь век в Зимовецкой.

«Что же будет со мной, – тускло подумала Казя, – если он внезапно решится уехать».

– Гуторят, мол, у пьянчуги-отца и сын никчемный.

Они ишо поглядят, каков из себя Емельян Пугачев, ишо поглядят.

Она знала, что в этих честолюбивых планах для нее не отведено даже скромного места.

– На всем Дону нет казака, кто лучше меня на саблях, – он обнял ее за плечи. – Не все же мне барахлишко у татар шарпать.

– Эй, Емельян, ты никак со своей саблей в Иерусалим собрался? – раздался насмешливый голос за их спинами. Казя обернулась.

Фрол Чумаков смотрел на нее прищуренными глазами и грыз семечки.

– На расейские окраины, – слова Пугачева звучали пылко и искренне.

– Угу, – сказал Чумаков, – второй Ермак, стало быть.

– Что Ермак, – снисходительно улыбнулся Пугачев. – Я таких делов натворю, Ермаку и не снилось.

– Угу, – снова сказал Чумаков. Он был приземистым, плечистым казаком. Обычно его глаза имели презрительное выражение, как будто весь мир и населяющие его люди были недостойны его, Фрола Чумакова, внимания. И только останавливаясь на Казе, его взгляд становился почти что нежным.

– Так, стало быть, – он оперся на длинный мушкет, не отрывая от Кази глаз.

Его собственная жена была красивой и статной женщиной, но по сравнению с этой девушкой Ольга Чумакова выглядела расплывшейся квашней. Он раздраженно передернул плечами. «Слишком близко посаженные глаза, – так, в свою очередь, оценивала его Казя, невинно ему улыбаясь, – и голова растет прямо из плеч. Непривлекательный мужчина».

– В Черкасске гуторят, – сказал Чумаков, – будто богачей понаехало немеряно. Дескать, суют всюду нос, важничают, а бумаг написали – ввек не прочитать.

– Я им ишо покажу кузькину мать, – яростно выпалил Пугачев, – Неча боярам на Дону делать, казаки тут сами хозяева.

Его лицо до неузнаваемости исказилось гримасой гнева. Этот человек был рожден вести за собой и покорять огнем и мечом мир. «Не хочу быть вороном, – говорил он, – который живет до трехсот лет и клюет мертвечину».

– Кабан здесь бродит – добыть хочу, – сказал Чумаков. – Видал я его следы – огромадный зверюга.

Не сказав больше ни слова, он повернулся и ушел. Но прежде чем исчезнуть в ивняке, он еще раз через плечо посмотрел на тесно сидящую парочку. Вполголоса выругавшись, он поплотней сжал мушкет и углубился в густые заросли в поисках кабаньих следов.

– Он сильно хромает, – сказала Казя. – У него была рана?

– Долгов не платил, вот ему и сломали ногу. Обычай такой.

Казацкое правосудие было суровым и скорым. Например, за убийство виновного зарывали в могилу вместе с жертвой.

– Мне мальцом подвезло. Украсть дыню или девку снасильничать – за это вешают на суку и виси, пока стервятники не обгложут. А я мальцом стянул дыню с бахчи у старика Ермакова. Костили меня почем свет стоит, но повесить духу не хватило. Правда, отец с меня три шкуры содрал.

– Вечно я в передряги попадал, – продолжал он. – Отец чуть что – сразу за плеть. А меня Сонька подзуживала на всякие шалости. Давай, говорит, Емелько. Раз подбила меня приклеить усы из конского волоса, храбрее, вишь, буду, – он потыкал пальцем в свою верхнюю губу. – Вишь, щетина-то нынче, храбрее некуда, – он говорил с веселой бравадой.

– Некуда, – тихо согласилась она. Он и вправду выглядел достаточно зрело и мужественно, чтобы покорить любую женщину. Сонька Недюжева с детства была его подружкой, они вместе выросли. Она была единственной девчонкой в ватаге озорников, возглавляемой Емельяном, который уже тогда вел себя как настоящий вожак. Он не упоминал о ней до тех пор, пока снедаемая ревностью Сонька, не способная выносить, как Емельян на ее глазах открыто живет с польской чужачкой, перебралась из Зимовецкой в соседнюю станицу к своей вдовой тетке. Станичные бабы, которым прежде изрядно доставалось от ее острого язычка, теперь с удовольствием насмешничали над Сонькой, наслаждаясь ее униженным положением.

Порою Казя недоумевала, спал ли он с Сонькой. Не то, чтобы ее это очень волновало; она с симпатией относилась к Пугачеву, но совсем его не любила. И все же ее женское сердце подтачивала легкая ревность. Раздался выстрел, и она посмотрела в сторону ивняка. Над верхушками деревьев кружились встревоженные грачи.

– Не гулять боле кабану, – сказал Пугачев. – Фрол нечасто промахивается, глаз у него верный. Я раз видал, как он с сорока шагов расщепил камышину.

В самой гуще ивовых зарослей мрачно ухмыльнувшийся Чумаков положил на землю мушкет и, на ходу доставая охотничий нож, отправился к своей добыче. С шестидесяти шагов он бил наверняка.

– Шалишь, брат, от Фрола не уйдешь, – он стоял над подрагивающим в агонии кабаном. С его губ исчезла ухмылка, триумфально заблестели глаза. Ему предстало чудесное видение, будто вместо кабана у его ног лежит мужчина в черной бараньей шапке. Спуская курок, он видел перед собой не кабанье рыло, а то же дерзкое и властное лицо. Он перерезал кабану горло и вытер нож о траву. Животное издало последний предсмертный хрип.

– Это, брат, твоя душа отлетает, – ядовито проговорил он.

Ему никогда не достанется такая женщина, как Казя, которая, проходя по станичным улицам и грациозно покачивая бедрами, будила в нем безнадежное и оттого еще более неодолимое желание. Ему никогда не стать высоким и красивым, как Емельян Пугачев, он злобно пнул звериную тушу, но как-никак он был лучшим стрелком в станице.

Он связал кабану задние ноги, закинул за спину мушкет и, кряхтя, потащил добычу из леса.

Пугачев заметил, как из-за деревьев показалась маленькая фигурка и медленно приближается к ним.

– Чумаков ни о чем, окромя охоты, не думает. Далече Черкасска не ездил, – Пугачев говорил с ленивым презрением.

– Не знаю, мне он нравится.

Они сидели в молчании, пока к ним не подошел Чумаков.

– Знатный кабан, – неохотно сказал Пугачев.

– Не тот, – Чумаков отер пот со лба тыльной стороной ладони. – Но того я скоро добуду.

– А ты упорный, – улыбнулась Казя.

– Ежели что решил, так в лепешку расшибусь, а сделаю, – отвечая, он смотрел ей прямо в глаза, и Казя отвела взгляд, надеясь, что Пугачев не уловил его выражения.

– Поберегись, Фрол, – мягко предупредил Пугачев. – Твое упорство до добра не доведет, – он хитро улыбнулся, – С диким кабаном шутки плохи, особливо, ежели его разозлить.

Чумаков что-то проворчал в ответ и, попрощавшись, продолжил свой путь в станицу. Невесть откуда взялась детвора и с громкими криками облепила Чумакова и его добычу.

– Детишки его любят, – сказала Казя, опустив глаза на кровавую полосу, оставшуюся на примятой земле. – И он их тоже.

Она растянулась на земле, наблюдая за плывущими по небу облаками. Лицо Пугачева было угрюмым, и она инстинктивно догадывалась, о чем он сейчас думает: он безумно хотел, чтобы она родила ему сына. Часто, напившись, он начинал ее упрекать, что она не может от него понести. Она знала, что говорили в станице; она видела, как глаза казачек с презрением скользили по ее телу... «Бесплодная девка-то, – шептались бабы. – И чего Емельян с нею хорохорится». «Хочу дитенка, – в пьяном угаре рычал Пугачев, – аль мало я тебя мну». Ну что ж, теперь все прикусят свои языки.

– Я беременна, – сказала она, следя за ним из-под опущенных ресниц.

Пугачев в немом удивлении разинул рот.

– Ась?

– Я беременна. У меня б-будет ребенок.

– Ты? Дитенок? Мой? – его будто ударили по голове дубиной.

– Да, Емельян, твой.

Она жалела, что не может разразиться счастливым плачем и повиснуть у Пугачева на шее.

– Верно ль? – спросил он хрипло. – Не врешь? Смотри, девка, ежели ты провести меня хочешь...

Казя устало подумала, что должна была этого ожидать. Она взяла его за руку и положила на свой теплый живот.

– Где же? – подозрительно сказал он.

– Подожди, скоро будет видно.

– Это сын. Нутром чую, сын.

Он сидел, не отнимая руки и не говоря ни слова. Он даже не поцеловал ее, он просто сидел и смотрел на скрежещущие льдины.

«Ах, Генрик, – плакала про себя Казя, – любовь моя, где ты?»

– У него должен быть отец, – сказал, наконец, Пугачев. – Надо нам пожениться. По казацкому обычаю, под ивой.

Казя ничего не ответила.

– Аль я нехорош для знатной польской паночки? – грозно спросил он. – Аль донской казак...

– Нет, – прошептала она. К ее горлу подступила тошнота, а все тело покрылось холодным потом.

– Тогда, пошто не хочешь? Рази я тебя забижал? – его тон изменился и стал почти умоляющим.

– Ты же знаешь п-п-почему, – выдавила она. Больше всего на свете ей сейчас хотелось лежать неподвижно и не открывать глаз.

– Ты, верно, хочешь венчаться в церкви, как добрая католичка? – насмешливо спросил он.

– Да, если я когда-нибудь выйду замуж.

– Ива не плоше церкви, которая пропахла ладаном и мышами, – убеждал он. – Бог отовсюду нас видит. Нам не нужен чертов поп, чтобы обженихаться.

Но дело касалось не только ее религии, было что-то еще... Смуглое, улыбающееся лицо и полный нежности голос, который однажды сказал: «Я хочу, чтобы ты стала моей женой и матерью наших детей...»

– У детенка должон быть отец, али не так?

– Разве у него нет отца? – она чувствовала себя слишком плохо, чтобы с ним спорить.

– Ты не путай. Я про другое сказываю.

– Я р-рожу тебе сына, – сказала она, борясь с тошнотой. – Но я не выйду за тебя з-замуж, Емельян. Ни в церкви, ни под деревом.

Он потемнел от гнева.

– Я из тебя дурь вышибу. Ты у меня по-другому заговоришь, клянусь Богом, – ярился он, хорошо зная, что у него ничего не выйдет.

– Прости, Емельян.

Он отпрянул от ее вытянутой руки и вскочил на ноги, недобро сверкая глазами.

– Чтоб вы все пропали, – кричал он. – Вас, баб, по-хорошему не возьмешь, вы по-хорошему не разумеете.

Осыпав ее ругательствами, он повернулся и зашагал прочь.

– Иди к черту, – яростно крикнула она ему вдогонку. Пускай идет куда хочет, ей все равно. Он не испытывает к ней никаких чувств, кроме тупого желания обладать ее телом. Чтобы прийти в себя, она вновь улеглась на траву.

Она не могла жаловаться на его обращение. Он защитил ее от притязаний некоторых дерзких казаков и от ревности бойких станичных баб. Он даже по-своему любил ее, насколько он мог любить кого-нибудь, кроме себя самого и своей сабли. Поначалу, особенно выпив, он пытался ее поколачивать, но Казя не давала себя в обиду, и после короткой, но яростной схватки Пугачев обычно выскакивал из хаты, сплошь разукрашенный кровоточащими царапинами...

Но что, если она ему надоела? Что, если он бросит ее и уйдет к Соньке? Казя привстала и посмотрела на бесконечное изумрудно-зеленое море травы, простирающееся до самого горизонта. Бескрайняя степь была такой же надежной тюрьмой, как гарем Диран-бея. Ее окружала невидимая решетка, смыкавшаяся на широкой излучине Дона. По насмешке судьбы она с детства мечтала повидать казацкие земли. Суждено ли ей кончить дни в этой полудикой станице? Неужели она никогда не увидит Польшу? Ее грустные мысли нарушил старческий Дискант Ивана Пугачева.

– Гони коров, Казя. Ночь на носу.

Все еще погруженная в свои невеселые мысли о будущем, Казя погнала животных домой для дойки.