Текст книги "Отзвуки Шопена в русской культуре"

Б. Бялокозович (Ольштын). Фридерик Шопен в жизни и творчестве Л. Н. Толстого

Тема статьи предполагает использование художественных произведений Л. Н. Толстого, его критических работ по искусству, дневников и писем, а также отдельных высказываний, записей и воспоминаний о писателе членов его семьи, родственников, друзей и знакомых. Взятые вместе, эти тексты с разных сторон проливают свет на отношение автора повести «Крейцерова соната» к Шопену, к отдельным произведениям и исполнителям его музыки, а также дают возможность выявить источники суждений писателя о польском композиторе и оценок, даваемых им ему¹.

И. Ф. Бэлза, прекрасный знаток, ценитель и исследователь польской музыкальной культуры, весьма обоснованно считал, что главную и предопределяющую роль в восприятии польской музыки в России сыграл Фридерик Шопен, приобретший необыкновенно высокую популярность среди русской интеллигенции². И действительно, трудно переоценить масштабность и значение творческого наследия Шопена в польско-русских культурных взаимосвязях и взаимоотношениях. Широкий и весьма разнообразный круг русских ценителей, почитателей и любителей Шопена создавал благоприятный исторический фон для рецепции его творческого наследия, что и находило яркое отражение в художественной литературе.

Красота и очарование музыки Шопена, ее мелодичность и гармония, совершенство техники и форм вызывали восхищение и признание многих русских писателей. Так, например, поэт И. П. Мятлев сочинил «Фантазию на мазурку Шопена, игранную Листом на концерте 22 апреля 1842 года»³. Шопеновские мотивы проникли в историческую поэму Л. И. Пальмина «Покинутый замок»⁴. А. А. Фет посвятил свое стихотворение «Шопену» («Ты мелькнула, ты предстала») талантливой пианистке Елене Лазич⁵. Преклонялась перед гением Шопена М. А. Бекетова, что нашло отражение в ее поэзии⁶. Шопеновские мотивы проникали в поэтическое творчество многих современников Л. Н. Толстого – A.M. Жемчужникова, С. А. Сафонова, Г. А. Вяткина, И. В. Северянина и других поэтов, в том числе и тех, кто не вошел в большую литературу. Я. Орловский, специально исследовавший эту проблему, подчеркивая, что «музыка Шопена инспирировала возникновение многих лирических произведений в русской поэзии», одновременно устанавливает, что талант и музыку польского композитора воспевали в своих произведениях очень многие поэты, и перечисляет даже такие имена, как Вячеслав Ковалевский, Виктор Лазарев, Семен Кесельман, Владимир Палей, Николай Бобырев, Вера Рудич⁷.

Шопен был также одним из любимейших композиторов Льва Толстого. Впервые имя Шопена и его музыку молодой Толстой услышал в Казани от своего дяди Владимира Ивановича Юшкова. По этому поводу имеется запись Д. П. Маковицкого от 12 января 1909 г.: «У нас в это время концерт Гольденвейзера: играл пять вещей Шопена (полонез, сонату, вальс, ноктюрн и мазурку). Л.Н. вспомнил, что он Шопена слышал впервые в сороковых годах в Казани. Дядя Юшков играл и не был им доволен. Вероятно потому, что был ему не по силам (технически)»⁸. На вопрос Толстого «был ли кто, кто мог играть Шопена при его жизни», Гольденвейзер ответил: «был Лист»⁹. В Москве в то время музыку Шопена пытался ввести в более широкий обиход Александр Михайлович Исленьев, дед С. А. Толстой, увлекавшийся Шопеном, а также явившийся прототипом отца в повести «Детство» (1852). Этот факт запечатлел Маковицкий со слов самого Толстого в следующей записи от 24 июля 1908 г.:

Фере¹⁰ спросила Софью Андреевну: – Ваш дядюшка Исленьев хорошо играл Шопена?

Л.Н.: Шопена тогда еще не знали в Москве, он вводил его. Я помню, что тогда еще было в обществе некоторой смелостью хвалить Шопена. Это еще не было в обществе принято¹¹.

В ранних произведениях Толстого есть «музыкальные эпизоды» из мира шопеновской музыки. В рассказе «Альберт» (1857–1858), музыкант Альберт, возражая Делесову, отрицающему музыку Доницетти и Беллини, говорит:

О нет, нет, извините меня… старая музыка, – музыка, и новая музыка – музыка. И в новой есть красоты необыкновенные: а Сомнамбула? а финал Лючии? a Chopin? а Роберт?¹²

В вариантах «Альберта» оценка Шопена была еще более высокой. Автор выделил прежде всего ноктюрны и мазурки Шопена. Читаем там: «Пишо сел за фортепьяно и изящно и просто сыграл несколько ноктюрнов Chopin»¹³. В свою очередь мазурка Шопена в исполнении Пишо вызвала настоящий восторг Альберта: «Ах, прелестно! прелестно! – закричал Альберт и […] побежал слушать. – Прелестно, прелестно! – твердил он, улыбаясь, встряхивая волосами и подпрыгивая. Он взял скрипку и стал аккомпанировать»¹⁴.

Толстой неоднократно говорил, что музыка Шопена вызывает не уныние, а волю к жизни, гордость за человека и веру в лучшее будущее человечества. Жизнерадостность и оптимизм музыки Шопена он отмечал в письме к Т. А. Берс от 14 декабря 1864 г.: «Играй Chopin и пой. Держи себя в струне и в акурате, чтобы что ни придет к тебе – счастье или несчастье, оно бы застало тебя молодцом»¹⁵.

Музыка Шопена помогала Толстому преодолевать житейские трудности. С. А. Толстая 14 марта 1865 г. записала в дневнике: «Левочка играет прелюды Chopin. Он очень хорош духом»¹⁶. Сам Толстой в дневнике от 25 сентября 1865 г. с признательностью заметил: «Chopin до слез осчастливил меня»¹⁷.

Чем объясняется такое восторженное восприятие Толстым музыки Шопена? Во многих высказываниях самого писателя мы находим ответ на этот вопрос.

Во всяком искусстве, я это и на своем опыте знаю, – говорил Толстой в 1896 г. композитору Александру Гольденвейзеру, – трудно избежать двух крайностей: пошлости и изысканности. Например, Моцарт, которого я так люблю, впадает иногда в пошлость, но и поднимается зато потом на необыкновенную высоту. Недостаток Шумана – изысканность. Из этих двух недостатков изысканность хуже пошлости, хотя бы потому, что от нее труднее освободиться. Величие Шопена в том, что, как бы он ни был прост, никогда не впадает в пошлость, и самые сложные его сочинения не бывают изысканны¹⁸.

В свою очередь В. Г. Чертков в записях, сделанных в середине сентября 1909 г., отметил следующее признание Толстого: «Я люблю Бетховена, но не очень. Как вам сказать? Он не Гайдн и он не Шопен. Нет той простоты и ясности; а с другой стороны, нет той краткости»¹⁹.

В музыке Шопена творческое воображение, неиссякаемая художественная фантазия и смелая импровизационная свобода сочетаются с безупречной стройностью формы. К произведениям Шопена ничего нельзя прибавить, ничего нельзя и отнять, в его фортепианном стиле нет ничего лишнего. Музыка Шопена всегда остается ясной, простой, лишенной всякой звуковой мишуры и притом очень мелодичной.

Казалось бы, что его [Толстого. – Б.Б.] особенное пристрастие к Шопену, – пишет сын писателя Сергей Львович Толстой, – противоречит мнению, что он любил преимущественно энергическую, мажорную музыку. Но я думаю, что здесь противоречия нет, так как его прежде всего прельщала мелодичность Шопена, а затем из произведений Шопена он больше всего любил энергические и мажорные пьесы. В минорных же пьесах нередко больше всего нравились вторые мажорные темы, ярко выступающие на минорном фоне. К Вагнеру, Листу (кроме некоторых его переложений), Берлиозу, Брамсу, Рихарду Штраусу и другим более молодым композиторам Лев Николаевич относился отрицательно. Он говорил про композиторов-новаторов: «Когда слушаешь их, иногда кажется, что вот-вот начнется что-то хорошее, мелодичное, но не успеет это хорошее начаться, как оно уже кончилось и потонуло в непонятных и ненужных диссонансах. Композитор мучает слушателей этими диссонансами, пока опять не проблеснет что-то понятное и опять потонет. Остается неудовлетворенное, беспокойное впечатление»²⁰.

В восприятии Толстого музыка польского композитора являлась нигде и никем не превзойденным образцом искусства. Толстой любил Шопена за гениальное мастерство, за богатство эмоций, выраженных с предельной яркостью замысла в четкой и законченной форме. Художественное чутье подсказывало Толстому, что Шопену удалось разрешить одну из труднейших задач в музыкальном искусстве – умело, органически сочетать оригинальность музыкального языка с общезначимыми реалистическими и национальными основаниями его.

В трактате «Что такое искусство?» (1897–1898) и в целом ряде статей об искусстве Лев Толстой указывал на некоторые музыкальные творения Шопена как на образец подлинного мастерства, передающего самые глубокие чувства. Произведения Шопена Толстой противопоставлял чрезмерно изысканным музыкальным сочинениям декадентов. Требовательный к авторам, создателям образцов мирового искусства и подлинных шедевров, писатель неизменно причислял к ним и Шопена.

В музыке, – констатировал он, – кроме маршей и танцев разных композиторов, приближающихся к требованиям всемирного искусства, можно указать только на народные песни разных народов от русского до китайского; из ученой же музыки – на очень немногие произведения, на знаменитую скрипичную арию Баха, на ноктюрн в Es-dur Шопена и, может быть, на десяток вещей, не цельных пьес, но мест, выбранных из произведений Гайдна, Моцарта, Шуберта, Бетховена, Шопена²¹.

Толстой подчеркивал, что именно «от мелодий Баха (его арии), Гайдна, Моцарта, Шопена» он получает «приятные, ясные и сильные музыкальные впечатления»²².

Однажды, послушав игру Гольденвейзера, Толстой высказал мысль, что «новая музыка после Шопена чужда ему и что это – падение искусства»²³. Писатель осуждал нарочитую усложненность музыки, внешнюю эффектность. И здесь в помощь ему приходил Шопен, творчество которого, по его мнению, противостояло бессодержательной музыке.

В черновых вариантах статьи «О том, что называют искусством» (1896) мы находим следующие две записи:

I. Читаю Киплинга, Золя или Прево, Райдера Хаггарда, стихи Бодлера, Верлена, Малларме, драму Ибсена, Метерлинка и слушаю Вагнера, Листа, Штрауса и не знаю – мистификация это или серьезно [здесь и далее выделено мною. – Б.Б.].

II. Это случается со мной, знающим и любящим Диккенса, Тютчева, V. Hugo, Бетховена, Шопена, но для людей – большой массы, не привыкнувших к Диккенсу, V. Hugo, Бетховену, это уж совсем бессмысленные звуки и слова²⁴.

Следовательно, автора «Исповеди» волновали вопросы: в какой мере искусство проникает в жизнь народа, облагораживает ли оно его и способен ли он вообще понять высокое искусство. Одновременно писатель усматривал снобизм в подходе некоторых представителей высшего общества к сложным и противоречивым проблемам искусства. В этом отношении весьма характерна шестая редакция чернового варианта «Воскресения». Описывая характер, привычки и поведение золотопромышленника и генеральши, автор иронически и с большой дозой сарказма отмечает, что «оба они были уверены, что они передовые люди среди варваров, – она потому, что она знала не только все этюды Шопена и фуги Баха, и Грига, и Сен-Санса, знала и Фелье, и Золя и обмывалась разными мылами и притиралась пудрой; он же потому, что знал не только импрессионистов, но декадентов, и мылся в ванне каждый день и читал Мопассана и Бодлера»²⁵.

Отмечая, что декадентское искусство ему совершенно чуждо и непонятно, Толстой одновременно констатировал, что «есть огромное количество людей – весь рабочий народ, да и многие из нерабочего народа, – которые точно так же не понимают те произведения искусства, которые мы считаем прекрасными: стихи наших любимых художников: Гете, Шиллера, Гюго, романы Диккенса, музыку Бетховена, Шопена, картины Рафаэля, Микеланджело, Винчи и др.»²⁶.

Особенно Толстого огорчало то, что народ не понимает Шопена. Иногда он приглашал к себе крестьян и просил кого-нибудь из близких сыграть для них.

Очень редко попадались настолько чуткие к музыке, – вспоминает Гольденвейзер, – что до них Шопен «доходил». Это бывало обычно с пьесами, насыщенными энергией, вроде ре-минорной прелюдии, полонезов, даже с соль-минорной балладой (одно из самых любимых произведений Льва Николаевича)²⁷.

Обычно же крестьяне сознавались, что не понимают такой музыки. Поэтому Толстому казалось иногда, что музыка, которой не понимает народ, отдаляет и его от народа. Иногда овладевали им сомнения: «следует ли наслаждаться, забываться музыкой», так как ему казалось, что он «настолько испорчен, что может наслаждаться Шопеном, Бетховеном»²⁸.

Отражение этих сомнений, главным образом относительно ценности «ученой» музыки, мы находим в неоконченной автобиографической пьесе Толстого «И свет во тьме светит». Один из героев пьесы, Николай Иванович Сарынцев, выражая точку зрения самого автора, заявляет:

Вы все здесь 7, 8 здоровых, молодых мужчин и женщин, спали до 10 часов, пили, ели, едите еще и играете, и рассуждаете про музыку, а там, откуда я сейчас пришел с Борисом Александровичем, встали с 3 часов утра, – другие и не спали в ночном, и старые, больные, слабые, дети, женщины с грудными и беременные из последних сил работают, чтобы плоды их трудов проживали мы здесь. И мало этого. Сейчас одного из них, последнего, единственного работника в семье, сейчас тащат в тюрьму за то, что он в так называемом моем лесу срубил весной одну из ста тысяч елок, которые растут там. А мы здесь обмытые, одетые, бросив по спальням наши нечистоты на заботу рабов, едим, пьем, рассуждаем про Шумана и Chopin, который больше нас трогает, разгоняет нашу скуку. Я думал это, проходя мимо вас, и потому сказал вам. Ну подумайте, разве можно так жить²⁹.

Подобные резкие суждения Толстого были порождены противоречиями реальной действительности. В своем дневнике от 22 ноября 1896 г. Толстой делает набросок одного из неиспользованных впоследствии сюжетов, а именно: «описание угнетения крепостных и потом точно такое же угнетение земельной собственностью, или скорее, лишением ее»³⁰. Сразу же после этих слов мы находим следующее признание:

Сейчас играл Гольденвейзер. Одна фантазия фуга: искусственность учения, холодная и претенциозная, другая Bigarure Аренского: чувственно, искусственно, и третья баллада Chopin: болезненно, нервно. Ни то, ни другое, ни третье не может годиться народу³¹.

В приведенном выше высказывании проявилась противоречивость взглядов Толстого на миссию искусства по отношению к народу. Бернард Шоу, ставя под сомнение суждение Толстого о том, что «истинное произведение искусства всегда будет распознано неискушенным восприятием крестьянина», заметил, что «ни у одного английского помещика никогда не возникает сомнений относительно того, как поступит английский батрак, если ему предоставят выбирать между ноктюрном Шопена, любимым Толстым и признаваемым им за истинное произведение искусства, и какой-нибудь из мюзикхолльных новинок»³². Толстой в глубине души чувствовал противоречивость своего определения искусства, которое, по словам Шоу, не всегда совпадает «с мнением ценителей, видящих в искусстве источник прекрасного». Ему были ясны слова Шоу о том, что «простота, которая свойственна быту крестьян, объясняется только бедностью»³³. Художественное чутье автора трактата «Что такое искусство?» неоднократно противоречило его собственным высказываниям и отнюдь не мешало постоянному интересу к музыке, в частности, никак не ослабляло мощного воздействия на него произведений Шопена. По свидетельству М. С. Сухотина, как-то раз, когда Гольденвейзер исполнил шопеновскую пьесу, Толстой начал разговор: «способен ли простой рабочий человек получить от этой пьесы наслаждение?». «Ему очень хотелось, – замечает Сухотин, – решить этот вопрос в положительном смысле»³⁴. В конце концов Толстой пришел к выводу, что для понимания Шопена необходима музыкальная подготовка. Однажды в беседе с М. Ф. Мейендорф он сказал:

Основание горы широко… Широк и слой людей, способных понимать народную музыку, народную песню. Моцарт, Бетховен, Шопен стоят уже выше; их музыка сложнее, интереснее, ценителей ее тоже очень много, но все же не так много, как первых: количество их изобразится средней частью горы. Дальше идут Бах, Вагнер; круг их ценителей еще уже, как и уже верхняя часть горы³⁵.

Таким образом, сомнения писателя относительно ценности «ученой» музыки были преходящими, а увлечение Шопеном и другими выдающимися композиторами оставалось постоянным и прочным.

Обратимся к конкретным фактам. Сын писателя Сергей, сам любитель и знаток музыки, констатирует:

В списке любимых произведений Л. Толстого видное место занимает Шуберт и Шуман, особенно их песни. В романсе Шумана Ich grolle nicht (Я не сержусь) он восхищался аккордами аккомпанемента и верно замечал, что в них есть что-то общее с первой прелюдией Баха (Wohltemperirtes Clavier). Больше других композиторов Л. Н. Толстой любил Шопена. Чуть ли не все им написанное ему нравилось. Шопен волновал и умилял его. Когда я ему как-то сказал, что Шопен мало доступен людям, плохо знакомым с музыкой, например крестьянам, он согласился с этим и сказал, что, к сожалению, он должен признать, что для понимания Шопена нужна некоторая музыкальная подготовка. «Я же его люблю, – прибавил он, – вероятно потому, что мой вкус уже испорчен». […] По поводу одного вальса Шопена он сказал: «У Шопена, как у всякого композитора, есть банальные места, но у него их мало, и он хорош даже и в этих местах; он банален как-то по-своему»³⁶.

Следовательно, Шопен, несмотря на некоторые колебания Толстого в оценках его музыки, всегда оставался для него непревзойденным гением, противостоящим изощренным, вычурным и усложненным декадентским творениям. Это подтверждается многими фактами, взятыми из жизни и творчества автора «Воскресения». Сошлемся лишь на некоторые из них. Так, к примеру, художник П. И. Нерадовский, вспоминая вечер, проведенный в декабре 1893 г. у Толстого в Хамовниках в обществе графа М. А. Олсуфьева и пианиста Д. С. Шора, профессора Московской консерватории, сообщает, что писатель в начале встречи крайне порицал музыку, приводя одно за другим доказательства ее ненужности:

Современная музыка, – говорил он, – это все равно, что шалая лошадь, которая носится по задворкам, задает козла, валит изгороди… Я ценил бы музыку, если бы она служила людям, помогала им в тяжелом труде. Вот, если бы, например, оркестр играл в поле во время летних полевых работ. Я вспоминаю, как целесообразна музыка, когда в походе играет оркестр. Здесь назначение музыки оправдывается той пользою, которую она приносит. Когда заиграет военный оркестр, у солдат пропадает усталость, они с новой бодростью продолжают поход. Воздействие песни и музыки на утомленных людей я не могу отрицать. А так, для развлечения – музыка бессмысленна и вредна. От безделья или скуки люди идут в концерты, чтобы взвинтить себя. Для чего это?³⁷

Но внезапно разговор затих, начался вечер музыки в талантливом исполнении Давида Шора, зазвучали чародейские звуки волшебного Шопена, и Толстой совершенно забыл о своих предшествующих рассуждениях:

Когда он кончил играть, Лев Николаевич вдруг встал и быстро подошел к нему. Весь загоревшись, он с увлечением стал объяснять музыканту, как нужно играть некоторые места, которые, по-видимому, в игре Шора его не удовлетворяли. Перегнувшись через плечо Шора, который продолжал сидеть за пианино, Лев Николаевич сам исполнил отдельные музыкальные фразы, стараясь втолковать ему свое понимание этой вещи Шопена и какие оттенки особенно нужно придать отдельным местам ее.

В эти минуты, забыв все, о чем только что перед тем он говорил, Лев Николаевич со всей присущей ему страстностью убеждал присутствующих, как прекрасна музыка. И нельзя было не видеть, как сильно на него действовала музыка, как он любил и понимал ее.

Толстой говорил, что музыка очень трогает его, до слез, сердце сжимает. «Другие искусства: поэзия, скульптура, живопись не так». – Шор много играл в этот вечер, исполнял по просьбе Льва Николаевича его любимые вещи, вызывал восторги и горячие разговоры об исполненных вещах. А затем вообще об искусстве³⁸.

Под впечатлением этого музыкального вечера, на котором исполнялись преимущественно произведения Шопена, Толстой в дневнике от 22 декабря 1893 г. записывает: «На днях был тут музыкант Шор. Мы с ним говорили о музыке, и мне в первый раз уяснилось истинное значение искусства, даже драматического. Это будет первое из того, что я думал за это время»³⁹.

Сошлемся и на другие достоверные сведения, весьма красноречиво характеризующие отношение Толстого к польскому композитору. В. Ф. Лазурский сообщает в своем дневнике от 29 декабря 1895 г., что Толстому нравилась игра пианиста Константина Игумнова, который специально для автора «Войны и мира» исполнил прелюдию F-dur Шопена. Игру Игумнова Толстой находил «безукоризненной»⁴⁰. Кстати, эта шопеновская прелюдия производила большое впечатление на Толстого и в исполнении Н. Рубинштейна, которого писатель всегда очень высоко ценил.

С. А. Толстая в своем дневнике от 1898 г. сообщает, что Толстому понравилась игра молодого пианиста О. С. Габриловича. Он исполнил балладу и ноктюрн Шопена, экспромт Шуберта, рондо Бетховена. Толстой «наслаждался» этой музыкой⁴¹.

28 марта 1897 г. Гольденвейзер исполнял прелюдии до-мажор, ля-мажор и полонез ля-мажор Шопена. Толстому особенно понравилась прелюдия до-мажор, которую он попросил Гольденвейзера проиграть второй раз. 7 декабря 1899 г. Толстой просит Гольденвейзера не играть Шопена: «Боюсь расплакаться»⁴². 24 февраля 1901 г. Гольденвейзер играет в доме Толстых фа-диез-мажорную прелюдию Шопена, которая «всех тронула и как-то особенно подошла к общему настроению»⁴³. Маковицкий в дневнике от 21 февраля 1905 г. записывает:

После чая Л.Н. попросил Александра Борисовича [Гольденвейзера] сыграть что-нибудь. Он сыграл пять вещей Шопена и одну Аренского. Л.Н. хвалил и был, видимо, растроган, взволнован; пересаживался с места на место, потом попросил еще сыграть, и Александр Борисович сыграл (по просьбе Страхова) кое-что из декадентской музыки, а затем одну вещь Аренского и одну Шопена⁴⁴.

Тот же Маковицкий 18 июня 1905 г. отмечает:

Вечер. Гольденвейзер играл Шопена, Аренского и Шумана. Шумана Л.Н. не любит: «искусственен». Любит Аренского, Моцарта, и больше всех Шопена⁴⁵.

В этом отношении также весьма примечательна его запись от 11 июля того же года:

Приехала М. Нарышкина, подруга Александры Львовны [Толстой]. Вечером Гольденвейзер играл Шопена и растрогал Л. Н. Мария Николаевна [Толстая] понимает музыку очень тонко. Мария Николаевна, Л.Н., Гольденвейзер и Софья Андреевна разговаривали о музыке.

Л.Н.: Желал бы, чтобы вы сыграли что-нибудь из новых композиторов, чтобы иметь понятие о них. Так, я попросил Чайковского у него на квартире. Он сыграл из своих композиций и других. Из новых лучший – Аренский: он прост, мелодичен, но однообразен в хорошем смысле, как Шопен, то есть характерен, сейчас его узнаешь⁴⁶.

Толстой, как видим, улавливал много схожего в музыке Шопена и А. С. Аренского. Следовательно, в глазах Толстого Шопен был той художественной величиной, с которой соотносились другие таланты и явления в искусстве. Это подтверждают многие свидетельства. Так, например, в записях Маковицкого за 28 и 29 июня 1908 г. читаем:

За обедом Л.Н. похвалил Черткову вчерашнюю игру прелюдий Шопена Гольденвейзером. Особенно понравилась ему вторая прелюдия. Чертков спросил, не слышал ли ее раньше.

Л.Н.: Слышал от Рубинштейна. Милый Чайковский пригласил меня в консерваторию, там был целый квартет, и Рубинштейн, Чайковский, и я один⁴⁷.

На днях Л.Н. сказал, что современные музыканты-композиторы – то же по отношению к Шопену, Моцарту, Бетховену, что Андреев, Горький по отношению к Пушкину, Гоголю⁴⁸.

В дневнике Маковицкого от 18 июля того же года отмечено:

Вечером играл Гольденвейзер первый номер Вариаций Чайковского.

Л.Н.: Совсем нехорошо, это не музыка. Одна вариация из этих – подражание старому. Эти виртуозы заняты исполнением. Вот Сережа [сын писателя], виртуоз, играет такую чепуху – Листа. Софья Андреевна [супруга Толстого] стала защищать Листа, утверждая, что у него есть хорошие композиции.

Л.Н.: Нет ничего хорошего у Листа. Л.Н-чу больше всех нравится Шопен. Третьего дня, после игры Шопена Гольденвейзером, Л.Н. сказал, что музыка – не просто удовольствие, а полезное дело⁴⁹.

Первого сентября 1908 г. тот же Маковицкий фиксирует:

Гольденвейзер играл Шопена, под конец – его балладу. Л.Н. был растроган. Софья Андреевна, обращаясь к Гольденвейзеру: – Как вы, так Шопена не играет никто.

Л.Н.: Никто. Я так слился с Шопеном; когда я слушаю, у меня впечатление, точно я сочинил⁵⁰.

Шопен был близок Толстому и по методу творческой работы. Этот факт отмечали многие современники Толстого, в том числе точный и скрупулезный Маковицкий:

Гольденвейзер играл прелюдию [или этюд] Шопена: Л.Н-чу очень понравилось и спросил, много ли писал Шопен. Гольденвейзер: Мало.

Л.Н.: Писать можно, когда мысль есть; Шопен, кажется, так писал, – а не садиться и на заказ писать.

Гольденвейзер, кажется, сказал, что Шопен был недоволен собой. Л.Н.: Смирение – условие совершенства, пример Пушкин. Поправкам предел, когда начинаешь портить. У каждой мысли есть предел выразимости⁵¹.

Такой подход Шопена к творчеству очень нравился Толстому. Неслучайно Маковицкий 26 июля 1908 г. записал в дневнике:

Л.Н.: Шопен писал очень трудно, постоянно марал и был вечно неспокоен. Свойство всякого таланта – скромность и простота не напущенная, смирение, неверие в себя. Это прямо определяет величину⁵².

Толстой проявлял также большой интерес к личной жизни Шопена, особенно к его связям с Жорж Санд. Он критически высказался о любовных похождениях писательницы в период создания романов, отмечая однако, что «в старости у нее появилось нравственное чувство» и, сославшись на переписку с Флобером, подчеркнул, что ее письма «стали лучше»⁵³. В целом же отношение Жорж Санд к Шопену Толстой оценивал весьма отрицательно. Маковицкий 26 июля 1907 г. воспроизвел следующий разговор писателя с сестрой Марией:

Л.Н.: Трудно себе представить это – Жорж Санд, все, что про нее знаешь, отвратительно. Самая отвратительная особа.

– А есть вещи хорошие. Consuelo, – сказала Мария Николаевна. Л.Н.: Нет, нет! Своего рода напыщенность⁵⁴.

В июле 1908 г. Толстой обратил внимание на английскую биографию о польском композиторе «Chopin, the man and the music» («Шопен, его личность и музыка»), изданную в 1901 г. Ее автор Дж. Ханцер был довольно тенденциозен в представлении взаимоотношений Шопена и Жорж Санд. Это не понравилось писателю, как было отмечено в дневниковой записи от 24 июля 1908 г. Гольденвейзером:

Он сказал мне:

Я давно не читал такого рода книг. Автор не показывает Шопена – его внутреннюю жизнь, а щеголяет своей эрудицией, своим умением ловко, остроумно писать. Полемизирует и доказывает неправоту других биографов. А Шопена здесь нет… Но все-таки есть много интересных фактов. Это жизнь небольшого круга поэтов, писателей, музыкантов – какая развращенная, ужасная жизнь! А Жорж Санд, эта отвратительная женщина!.. Я не понимаю ее успеха.

Мария Николаевна [сестра писателя], которая слушала, сказала:

– Нет, у нее есть хорошие вещи. Вот, например, Consuelo.

Лев Николаевич поморщился.

– Нет, нехорошо. Все фальшиво, дурно, скучно; я никогда не мог читать⁵⁵.

Любя и возвеличивая Шопена, Толстой всегда и последовательно осуждал отношение к нему Жорж Санд. Маковицкий в дневниковой записи от 7 февраля 1909 г. засвидетельствовал следующее:

Гольденвейзер играл Шопена и Шумана. Л.Н. спрашивал о личности Шопена и о происхождении его и склонялся к тому высказанному Гольденвейзером предположению, что он был Chopin – Хопин (поляк). Гольденвейзер говорил о его десятилетней дружбе с Жорж Санд, от которой Шопен очнулся, когда Санд в романе описала их связь и участие Листа, чего Шопен не подозревал.

Л.Н.: Вот я Жорж Санд никогда не любил, Тургенев восторгался ею как писателем⁵⁶.

И когда 6 апреля 1909 г. Татьяна Львовна, дочь писателя, вспомнила чтение биографии Шопена в Ясной Поляне, подчеркивая, что Жорж Санд относилась к Шопену не только неделикатно и нечутко, но и весьма жестоко, Толстой сказал: «Какая стерва! Я в свое время, кроме отвращения, ничего к ней не чувствовал, в то время, когда Тургенев восхищался, увлекался ею, то есть с уважением относился к ней»⁵⁷.

Такое суждение Толстого о Ж. Санд имело веские основания. Писательница в романе «Лукреция Флориани» довольно тенденциозно и совершенно бестактно изобразила Шопена в лице неуравновешенного, неврастенически взвинченного и капризного князя Кароля. Своего рода издевательством с ее стороны явилось чтение вслух этого романа Э. Делакруа в присутствии самого Шопена. Совершенно прав И. Ф. Бэлза, называя этот роман «пасквилем на уже тяжелобольного композитора». Именно его написание дало повод Э. Делакруа назвать «ноанскую Мессалину палачом Шопена»⁵⁸.

Музыка Шопена сопутствовала Толстому всю его жизнь – и в горестные тяжелые дни, и в минуты радости и торжества. В день своего восьмидесятилетия – 28 августа 1908 г. – писатель слушал в исполнении Гольденвейзера два этюда: E-dur и c-moll и вальс As-dur. Толстой был очень взволнован, слезы выступили у него на глазах, и он горячо благодарил пианиста за исполнение⁵⁹.

Толстой, как об этом говорят дневниковые записи многих свидетелей, особенно же В. Ф. Булгакова, А. Б. Гольденвейзера и Д. П. Маковицкого, уделял много внимания музыке Шопена и в последний год своей жизни. 4 марта 1910 г. он был до такой степени взволнован его музыкой, что сквозь слезы проговорил: «Я должен сказать, что вся эта цивилизация – пусть она исчезнет к чертовой матери, но музыку жалко»⁶⁰. Писателю очень понравилась певучая мелодия этюда E-dur Шопена. О ней он говорил: «Если бы марсовский житель пришел и об этом тоже сказал, что никуда не годится, то я стал бы с ним спорить»⁶¹.

Этюд As-dur, op. 25 вызвал следующее замечание писателя: «Какая тихая, добрая, кроткая, ласковая, радостная музыка»⁶². Однажды Толстой был тронут до слез прелюдией Шопена в d-moll и заметил: «Вот это – музыка! И какой простой и новый прием для окончания пьесы – эти три ре в басу!»⁶³. В мае 1910 г. Толстой, играя в шахматы с Гольденвейзером, сказал, что его преследует мотив полонеза Шопена A-dur: «Что бы я ни делал, с кем бы ни говорил, а он все поет»⁶⁴.

Однако несколько особым было отношение Толстого к скерцо Шопена. Однажды, после игры Гольденвейзера, исполнившего два скерцо, писатель заявил: «Скерцо не люблю, это не он», и противопоставил скерцо мазуркам, о которых сказал: «вот это настоящее, в чем его сила»⁶⁵. Толстой всегда с восхищением слушал шопеновские мазурки, вышедшие из таких польских народных танцев, как мазур, куявяк, оберек и воплотившие в себе, по словам Б. В. Асафьева, «всю Польшу: ее народную драму, ее быт, чувствования, культ красоты в человеке и песни»⁶⁶. По поводу e-moll-ной мазурки ор. 44 Толстой заметил: «Какая хорошая, бодрая музыка. Начало так просто, а как разрослось, – и все та же мысль. Удивительно»⁶⁷. 16 июля 1910 г. Гольденвейзер сыграл десять мазурок Шопена. Толстой был очень доволен и в своем дневнике записал: «Гольденвейзер прекрасно играл»⁶⁸. Булгаков же засвидетельствовал: «Лев Николаевич прослезился и потом говорил комплименты пианисту. Слышал только его слова: «Каждая нота в полном смысле…»"⁶⁹.