Текст книги "Отзвуки Шопена в русской культуре"

С навестившим Ясную Поляну В. Г. Короленко Толстой обсуждал разнообразные общественные и этико-философские проблемы, а также модернизм и декадентство в искусстве, в частности, он коснулся своей любимой темы – музыки народной, которую все понимают, и так называемой «ученой», которая требует определенной подготовки для ее восприятия. «Л.Н. сказал, – отмечает Маковицкий в дневнике от 6-го августа 1910 г., – что вчера Гольденвейзер играл Шопена Marche funèbre [«Похоронный марш» из сонаты № 2]. – Я думаю, что человек, мало знающий музыку, сказал бы, что это чепуха. Однако есть места хорошие, но настоящее искусство должно быть понятно всем, и народу. Художники стараются потрафлять господам, а оно [искусство] нужно всем, и народу. И как я ни люблю Шопена, не скажу, что Шопен есть искусство будущего, что он останется навсегда; это удовлетворяет исключительную публику, маленькую»⁷⁰.

Именно к этой «публике» – исключительной, немногочисленной, но великолепно воспринимающей и понимающей Шопена – принадлежал и сам Толстой. И ему очень хотелось, – наперекор некоторым своим высказываниям, – чтобы круг этих людей постоянно увеличивался. 2 октября 1910 г. Маковицкий записывает следующие слова Толстого: «Я, когда грущу, Баха, Бетховена, Шопена слушаю. […] Простые люди, мужики, а как они заслушивались Бетховеном, Бахом, Шопеном!»⁷¹.

Последний раз Гольденвейзер играл в яснополянском доме Толстых 3 октября 1910 г. Он исполнил тогда баркаролу А. С. Аренского, этюды As-dur, op. 25 и E-dur, op. 10, прелюдию Fis-dur и мазурку e-moll Шопена⁷². В тот же день Толстой записал в дневнике: «Потом прекрасно играл Гольденвейзер и с ним хорошо поговорили»⁷³.

Восприятие Толстым музыки вообще и наследия Шопена в частности отнюдь не было делом случайности. Русского писателя пленяла и вдохновляла музыка Шопена, побуждая к творчеству. Как-то раз, прослушав одну из его баллад, Толстой сказал: «Когда играют, у меня всегда художественная жилка просыпается. Это совсем особое средство общения с людьми»⁷⁴. Польский литературовед К. Гурский, исследуя художественные произведения, в том числе и произведения Толстого («Альберт», «Крейцерова соната»), приходит к выводу, что в литературе можно словом выразить музыкальные впечатления и достичь яркого эффекта, ибо литература является наиболее полным средством выражения духовной жизни человека. Толстой в великолепных художественных образах сумел отразить различные стороны внутреннего мира человека. При этом музыка глубоко проникала в его художественное творчество⁷⁵.

4 февраля 1891 г. Софья Андреевна Толстая записывает в своем дневнике:

Левочка… после обеда разыгрывал Шопена, и ничья игра меня не трогает больше игры Левочки, удивительно много чувства у него, и именно всегда то выражение, которое должно быть. Он говорил Тане, что задумывает художественное и большое сочинение. То же он подтвердил и Стаховичу⁷⁶.

1 сентября 1908 г. Толстой, прослушав Шопена в исполнении Гольденвейзера, сказал ему: «Когда вы играли, я совершенно слился с этой музыкой, как будто это воспоминание о чем-то, – такое чувство, будто я сочинил эту музыку»⁷⁷. В своем дневнике 12 января 1909 г. Толстой записал: «Вчерашняя музыка очень взволновала меня»⁷⁸. Эта запись касалась исключительно произведений Шопена, которые в течение двух вечеров 10 и 11 января 1909 г. исполнял в Ясной Поляне Гольденвейзер. Толстой был растроган:

Превосходно, превосходно, прелестно, прекрасно, – повторял он. – У него [т. е. у Шопена. – Б.Б.] все хорошо, ни звука не выкинешь… Слушая музыку, приходят мысли, – не мысли, а представления… И под конец растроганным голосом произнес: «Хорошо жить на свете»⁷⁹.

Случалось, если музыка Толстому очень нравилась, он, по свидетельству Гольденвейзера, не мог сдержать себя и во время исполнения «как-то одобрительно кряхтел, а то даже и вскрикивал: А-а! Чаще же обливался слезами. Иногда, прослушав какую-нибудь вещь своего любимого Шопена, он вскрикивал: «Вот как надо писать!» Или – «Das ist Musik»"⁸⁰. В 1905 г., когда Толстой собирался написать целую серию рассказов для «Круга чтения» и намечал их тематику, он, услышав прелюдии Шопена в исполнении Гольденвейзера, воскликнул: «Вот какие надо писать рассказы!»⁸¹. Это свидетельствует о том, что Толстой воспринимал музыкальные произведения Шопена как творческие образцы. Именно потому он неоднократно сравнивал Шопена с Пушкиным. Однажды, после того, как сын писателя Сергей исполнил несколько русских народных песен и некоторые произведения Шопена, растроганный Толстой сказал: «Вот это музыка – это Тютчевы, Пушкины; а ваши Григи – это Федор Сологуб»⁸².

Таким образом, шедевры польского композитора, его баллады, сонаты, ноктюрны, этюды, полонезы, прелюдии, вальсы и прежде всего мазурки нашли в Толстом восторженного, глубокого и тонкого знатока и ценителя. Творческое наследие Фридерика Шопена воспринималось писателем как самое лучшее и высшее достижение мировой культуры. Шопен углублял интерес Толстого к Польше и к польской культуре. Однажды, прослушав Шопена, он сказал: «Вот за это одно можно поляков любить, что у них Шопен был!»⁸³.

Следовательно, любовь Льва Николаевича Толстого к Шопену определялась теми чертами его музыки, которые сродни были душе русского писателя, а именно: народным характером, эмоциональной насыщенностью, напевностью, выразительностью, а также конкретностью музыкальных образов. В этом общении с Шопеном Толстой, быть может, больше всего сдружился с польской культурой.

Примечания

1 Эта тема была уже намечена нами в статье: Бялокозович Б. Польская музыка в оценке Льва Толстого // Ученые записки Горьковского государственного университета им. Н. И. Лобачевского. Т. 56. Л. Н. Толстой. Статьи и материалы, IV / Под ред. Г. В. Краснова. Горький, 1961. С. 198–214. В качестве исследовательской проблемы она также была поставлена в моих работах: Białokozowicz В. Lwa Tolstoja związki z Polską. Warszawa, 1966. S. 266–279; Бялокозович Б. Мицкевич и Шопен в русской культуре XIX века // Культура народов Центральной и Юго-Восточной Европы XVIII–XIX вв. Типология и взаимодействия / Отв. ред. И. И. Свирида. М., 1990. С. 132–146.

2 Бэлза И. Шопен и русская музыкальная культура // Annales Chopin. Warszawa, 1958. Т. 2. S. 254–273; Он же. Русские книги о Шопене // Там же. S. 274–286. О роли и значении И. Ф. Бэлзы в области шопеноведения см.: Wiśniewski G. Profesor Igor Bełza // Он же. Pięć polskich losów w Rosji. Warszawa, 1999. S. 9–25.

3 Мятлев И. П. Полное собрание сочинений. СПб., 1857. Т. 1. С. 82.

4 Пальмин Л. И. Сны наяву. Собрание стихотворений. М., 1878. С. 188–204.

5 Фет А. А. Вечерние огни. Собрание неизданных стихотворений. М., 1883. С. 221.

6 См. об этом: Dzwięki kruszonych oków. Polska w poezji rosyjskiej lat 1795–1917. Wyboru dokonał, opracował i przedmową opatrzył B. Białokozowicz. Warszawa, 1977. S. 200, 269–270.

7 Orłowski J. Polska w zwierciadle poezji rosyjskiej // Miecze i gałązki oliwne. Antologia poezji rosyjskiej о Polsce (Wiek XVIII–XX). Wybrał i opracował J. Orłowski. Warszawa, 1995. S. 25.

8 Маковицкий Д. П. Яснополянские записки. У Толстого 1904–1910 // Литературное наследство. М., 1979. Т. 90. Кн. III. С. 302.

9 Там же.

10 Фере (урожд. Зиновьева) Надежда Николаевна (1870–1942) – дочь тульского губернатора, жена смоленского вице-губернатора, навестившая Л. Н. Толстого в Ясной Поляне.

11 Маковицкий Д. П. Яснополянские записки… Кн. III. С. 149.

12 Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Юбилейное издание. М., 1935. Т. 5. С. 39.

13 Там же. С. 156.

14 Там же. С. 159.

15 Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. М., 1953. Т. 61. С. 63.

16 Толстая С. А. Дневники // Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. В 2-х т. Серия литературных мемуаров / Подг. текста и комм. Н. Н. Гусева и B.C. Мишина. М., 1955. Т. 1. С. 118.

17 Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. М., 1952. Т. 48. С. 63. Толстой часто сам исполнял произведения своих любимых композиторов. Об этом вспоминает в том числе Василий Иванович Алексеев, домашний учитель детей в семье Л. Н. Толстого в 1877–1881 гг.: «Иногда Лев Николаевич садился, – он очень любил музыку, – играл или Шопена, или Бетховена. Когда приезжала его сестра, Марья Николаевна, то он любил играть с нею в четыре руки. Иногда аккомпанировал Т. А. Кузминской, которая почти каждое лето приезжала в Ясную Поляну с детьми». Цит. по: Алексеев В. И. Из «Воспоминаний» // Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Т. I / Сост., подг. текста и комм. Г. В. Краснова. М., 1978. С. 257–258.

18 Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого. М., 1959. С. 38.

19 Чертков В. Г. Записи // Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Т. 2 / Сост., подг. текста и комм. Н. М. Фортунатова. М., 1978. С. 127.

20 Толстой С. Л. Очерки былого. Серия литературных мемуаров. М., 1956. С. 394–395.

21 Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. М., 1951. Т. 30. С. 163.

22 Там же. С. 144.

23 Гольденвейзер А. Б. Указ. соч. С. 222.

24 Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. М.,1951. Т. 30. С. 483

25 Там же. Т. 33. С. 313.

26 Там же. Т. 30. С. 106.

27 Гольденвейзер А. Б. Указ. соч. С. 222.

28 Маковицкий Д. П. Яснополянские записки… Кн. II. С. 508.

29 Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. М., 1954. Т. 31. С. 147.

30 Там же. М., 1953. Т. 53. С. 121.

31 Там же.

32 Шоу Дж. Б. «Что такое искусство?» Толстого / Пер. с англ. Б. А. Гиленсона // Литературное наследство. М., 1965. Т. 75. Кн. I. С. 88.

33 Там же. С. 92.

34 Цит. по кн: Гусев Н. Н. Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого 1891–1910. М., 1960. С. 752. Ср. также: Кузина Л. Н. Толстой в последнее десятилетие своей жизни. По записям в дневнике М. С. Сухотина // Литературное наследство. М., 1961. Т. 69. Кн. II. С. 219.

35 Мейендорф М. Ф. Страничка воспоминаний о Льве Николаевиче Толстом // Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 117.

36 Толстой С. Л. Очерки былого… С. 394.

37 Нерадовский П. Н. Встречи с Толстым // Литературное наследство. М., 1961. Т. 69. С. 126.

38 Там же.

39 Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. М., 1952. Т. 52. С. 105.

40 Лазурский В. Ф. Дневник // Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Т. 2. С. 81. Ср. также: Опульская Л. Д. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1892 по 1899 г. М., 1998. С. 174.

41 Толстая С. А. Дневники (1897–1909). М., 1932. Ч. III. С. 19; Опульская Л. Д. Указ. соч. С. 291–292.

42 Гольденвейзер А. Б. Указ. соч. С. 58.

43 Там же. С. 82.

44 Маковицкий Д. П. Яснополянские записки… Кн. I. С. 184–185.

45 Там же. С. 316.

46 Там же. С. 340.

47 Там же. Кн. III. С. 126.

48 Там же. С. 129.

49 Там же. С. 146–147.

50 Там же. С. 186.

51 Там же. Кн. II. С. 505.

52 Там же. Кн. III. С. 150.

53 Там же. Кн. II. С. 430.

54 Там же. Кн. III. С. 154.

55 Гольденвейзер А. Б. Указ. соч. С. 227.

56 Маковицкий Д. П. Яснополянские записки… Кн. III. С. 324.

57 Там же.

58 Бэлза И. Ф. История польской музыкальной культуры. М., 1972. Т. 3. С. 186.

59 Гольденвейзер А. Б. Указ. соч. С. 243–244.

60 Булгаков В. Ф. Л.Н. Толстой в последний год его жизни. Дневник секретаря Л. Н. Толстого. М., 1960. С. 124.

61 Там же. С. 175.

62 Гольденвейзер А. Б. Указ. соч. М., 1923. Т. 2. С. 107.

63 Толстой С. Л. Очерки былого… С. 394.

64 Гольденвейзер А. Б. Указ. соч. М., 1923. Т. 2. С. 35.

65 Цит. по кн.: Гусев Н. Н. Летопись жизни и творчества Л. Н. Толстого… С. 661.

66 Асафьев Б. В. Мазурки Шопена. М., 1947. С. 61.

67 Гольденвейзер А. Б. Указ. соч. М., 1923. Т. 2. С. 107.

68 Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. М.; Л., 1934. Т. 58. С. 80.

69 Булгаков В. Ф. Указ. соч. С. 302.

70 Маковицкий Д. П. Яснополянские записки… Кн. III. С. 317.

71 Там же. С. 368.

72 Гольденвейзер А. Б. Указ. соч. М., 1923. Т. 2. С. 311.

73 Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. Т. 58. С. 112.

74 Чертков В. Г. Записи // Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников… Т. 2. С. 129.

75 Górski К. Muzyka w opisie literackim // Z historii i teorii literatury. Wrocław, 1959. S. 346–366.

76 Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. М., 1955. Т. 1. С. 124.

77 Гольденвейзер А. Б. Указ. соч. С. 252.

78 Толстой Л. Н. Полное собрание сочинений. М., 1952. Т. 57. С. 9. В дневнике же от 22 октября 1909 г. имеется следующая запись: «Я особенно был тронут Nocturne'oм Шопена» (Там же. С. 158).

79 Гусев Н. Н. Л.Н. Толстой о музыке // Лев Толстой и музыка. М., 1953. С. 9.

80 Гольденвейзер А. Б. Указ. соч. С. 380.

81 Там же. С. 158.

82 Маковицкий Д. П. Яснополянские записки… Кн. IV. С. 144.

83 Гольденвейзер А. Б. Указ. соч. С. 200.

О. В. Цыбенко (Москва). Шопен в русской поэзии Серебряного века

 
Из всех богов наибожайший бог —
Бог музыки – в его вселился opus…
 

Игорь Северянин

Музыка Шопена рано приобрела известность в России и сразу покорила сердца слушателей – простых любителей этого искусства, профессиональных музыкантов и, конечно, поэтов. Восхищение великим романтиком отразилось уже в стихотворении И. Мятлева (1796–1844) «Фантазия на мазурку Шопена, игранную Листом на концерте 22 апреля 1842 года». Легкий стих, меняющийся ритм этой миниатюры передает смену настроений влюбленного, очарование его своевольной избранницы, муки ревности, желание «больной души» отдохнуть в небесных сферах – и радость возвращения «неверной»: чарующие звуки мазурки знаменуют счастливый финал, даруют герою крылья. Заключительная строка – игриво-ироническая: долго ли еще он будет в плену у мазурки (или возлюбленной, или своей пробудившейся фантазии)? Мелодия Шопена всех оживляет, призывает, увлекает в волшебный мир грез.

За первым талантливым откликом на музыку польского гения последовало гениальное продолжение – стихотворение А. Фета «Шопену» (1882), посвященное трагически погибшей возлюбленной поэта Марии Лазич, которая была одаренной пианисткой. Ее образ снова перед ним, он пробуждает в душе «то же счастье, те же муки». Смятенные чувства поэта могут передать только оксюморонные словосочетания: «Час блаженный, час печальный»; «Пусть же сердце, полно муки, / Торжествует час разлуки». Фет смело соединяет слуховые и зрительные восприятия: «Слышу трепетные руки». Многозначен мотив огня и его затухания, он звучит дважды: «Я на все, на все иное / Отпылал, потух!»; «И когда загаснут звуки…» Словно не женщина, а эти звуки зажигают сердца поэта, а их исчезновение ведет к смерти:

 
Пусть же сердце, полно муки,
Торжествует час разлуки,
И когда загаснут звуки —
Разорвется вдруг!
 

С музыкой Шопена связывается тема страстной любви, неподвластной времени, и смерти, любви трагической и прекрасной, дарующей такую полноту ощущений, без которой не стоит и жить. Проникновенная интонация, плавный ритм каждой строфы, резко, внезапно обрывающийся в последней, шестой, строке, которая неизменно завершается восклицательным знаком (он словно удар, крик боли), – все это создает узнаваемый образ музыки великого романтика. Музыки порывистой, непредсказуемой, пронзительной, звуки которой то мелькают (у Фета: «Ты мелькнула, ты предстала»), то торжественно разливаются. Вместе с другими, характерными для Фета приемами музыкальности (анафорами, аллитерацией и ассонансами, повторами, внутренней рифмой), названные особенности стихотворения делают его подлинным шедевром, равновеликим источнику вдохновения – Шопену.

Важно подчеркнуть, что в поэзии Серебряного века, которую Фет во многом предвосхитил, получит развитие эта тенденция – попытка передать в слове все характерные особенности звучания шопеновских произведений, а не только впечатления от них.

Русские поэты рубежа XIX–XX вв. посвящали стихи великим польским романтикам, близким им по духу и творческим исканиям, привлекавшим их трагической судьбой и несгибаемой волей к свободе, болью за растерзанную отчизну, – Мицкевичу, Словацкому, Красиньскому. В этой звездной троице особое место отводилось Мицкевичу – не только в стихах, но и в публицистике, письмах, и, прежде всего, в создании переводов. Немало произведений было посвящено и Шопену как гениальному художнику, создавшему свой притягательный мир. Именно музыка признавалась высшим из искусств: музыка, по словам А. Блока, творит мир. Ей подвластно передавать непередаваемое в наибольшей степени.

Талант польского композитора воспевали Мария Бекетова, Алексей Жемчужников, Вячеслав Ковалевский, Виктор Лазарев, Семен Кесельман, Владимир Палей, Николай Бобырев, Вера Рудич и многие другие. Богатая русская шопениана изучалась отечественными и польскими исследователями¹. Однако такое интересное и обширное наследие неисчерпаемо для науки, оно поворачивается новыми гранями в современную нам эпоху и оставит материал для будущих изысканий, хотя бы потому, что не все еще добыто из архивов, мемуарных источников.

Поэтическая материя трудно поддается классификации. Поэтому только условно, на наш взгляд, можно выделить четыре тенденции или сквозных мотива в русских произведениях о Шопене и его творчестве в период Серебряного века. Во-первых, личность Шопена представлялась русским авторам символом его страдающий родины и ее богатой культуры. Такое понимание в русском обществе было и раньше, только не могло проявить себя открыто в силу цензурных ограничений. Во-вторых, неизменным остается соединение мотивов музыки и любви, уже отмеченное нами в предшествующий период в стихах И. Мятлева и А. Фета.

Одна из наиболее интересных тенденций – безусловно, стремление воссоздать мир звуков Шопена словесными средствами, воспроизвести образ его музыки. Кроме того, надо подчеркнуть, что великий романтик и его творчество вызывали историософскую рефлексию, размышления о судьбе культуры, о различиях между разными типами цивилизаций, например, у таких поэтов-мыслителей, как Вячеслав Иванов. Конечно, все эти тенденции пересекались, совмещались – по-разному в каждом конкретном произведении.

Органичности освоения шопеновского наследия, глубоко личной привязанности к нему, высокому художественному уровню посвященных ему стихов способствовало знакомство с его музыкой многих русских поэтов, едва ли не большинства, с детства, в домашней обстановке. На фортепьяно играли матери, сестры, другие родственники, гости. Так было в семье Константина Бальмонта, Андрея Белого, Игоря Северянина, Марины Цветаевой, Марии Бекетовой и др.

Мария Бекетова (1851–1938) – любимая тетка А. Блока, сестра его матери, была поэтом, талантливой переводчицей, переводила и польских авторов. Как отмечают исследователи, занятие переводами было для нее прежде всего средством к существованию, а музыке – исполнительству и сочинительству – она себя посвящала всецело. Герой ее стихотворения «Фридерик Шопен» в чудных звуках выплакивает тоску и боль по утраченной Родине, по несбывшимся мечтам и снам. Вечная грусть проникает в каждую мелодию, вновь и вновь будит страдание в сердце.

Сочувствие русских поэтов страдающей Польше возросло с началом I мировой войны. Торжество вновь обретаемой братским народом свободы нашло отражение в стихотворении Сергея Михайлова «Братьям-полякам» (1917):

 
Живи Шопен или Монюшко —
Какой бы гимн они создали,
Воспев Домбровского, Костюшко
И всех, что за Отчизну пали!
 

И в произведении Юрия Олеши «Польша» (февраль 1918) Шопен – символ своей скорбной родины:

 
Так всегда ты тонкой панной
Никнешь, Польша, между лилий,
И грустит в тебе влюбленный
Твой изнеженный Шопен…
 

Олеша, надо отметить, деликатней и музыкальней отзывается на страдания поляков, чем Михайлов, чье стихотворение несколько риторично. Если Олеша создает образ тонкой и нежной Польши, то Цветаева подчеркивает ее мятежный, бунтарский характер. Ее известное стихотворение «Бабушке» (1914), конечно, не только дань своей родословной, стремление прояснить корни собственного своевольного характера. Бабушка становится символом Польши, юной, красивой, «надменной», «взыскательной», «готовой к обороне», унесшей много нереализованного «в ненасытимую прорву земли». Необходимой составляющей такого образа Польши становится Шопен:

 
Юная бабушка! Кто целовал
Ваши надменные губы?
 
 
Руки, которые в залах дворца
Вальсы Шопена играли…
По сторонам ледяного лица
Локоны в виде спирали —
………………………….
 
 
– Бабушка! – этот жестокий мятеж
В сердце моем – не от вас ли?..
 

Мать Марины Цветаевой Мария Александровна происходила из обрусевшей польско-немецкой семьи, была художественной натурой, талантливой пианисткой, учившейся у Антона Рубинштейна. Ася, младшая дочь, в своих «Воспоминаниях» писала: «Детство наше полно музыкой. У себя на антресолях мы засыпали под мамину игру, доносившуюся снизу, из залы, игру блестящую и полную музыкальной страсти. Всю классику мы, выросши, узнавали как «мамино» – «это мама играла…». Бетховен, Моцарт, Гайдн, Шуман, Шопен, Григ… под звуки мы уходили в сон».

Константин Бальмонт также видел в Шопене высочайшего представителя богатой польской культуры:

 
Страна красивых гениев – Шопена,
Мицкевича, Словацкого, других,
Тебе пропел я не однажды стих!
 

В творчестве Бальмонта и Северянина можно видеть, на наш взгляд, продолжение традиций Фета – умение воссоздать поэтическими средствами образ музыки Шопена. С литературой и культурой Польши Бальмонт был связан глубже других представителей Серебряного века. В стихотворении «Польскому поэту Яну Лехоню» он писал:

 
От детских дней я полюбил Поляков,
От юности пленен я Польской речью…
 

Он много переводил с польского, прежде всего Ю.Словацкого, а также своих современников – например, Яна Каспровича. Его увлечение польскими романтиками отмечено в научной литературе. Понимать музыку Баха, Бетховена, Шумана, Шопена, Моцарта, Глюка, Глинки научила его мать, она же пробудила в нем интерес к поэзии. Это была незаурядная женщина, своевольная и с артистическими наклонностями, всегда веселая, добрая, затейница, не сидевшая на месте, лечившая крестьян и учившая их грамоте. Ее образ психологически тонко прорисован в автобиографическом романе Бальмонта «Под Новым Серпом» (1920–1923). На его страницах автор неоднократно отмечает, что мать играла Шопена: «…с задором закинула голову, с задором проиграла картинную «Мазурку» Шопена, сыграла его «Marche Funèbre», сыграла, разрумянившись, запретный польский гимн «С дымом пожаров…»». Мать хорошо знала польский язык. Ее дядя, к которому она в Москве ходила в гости, Петр Семенович Лебедев (1816–1875) перевел «Небожественную комедию» З. Красиньского. Бальмонт в своем романе деликатно раскрывает семейную тайну, историю страстной любви своей замужней матери к поляку-инженеру, бывшему их частым гостем, дружившему и с матерью, и с отцом. Поляк был красив и обаятелен, умен, остер, говорлив. Отец же молча сносил годами длившееся соперничество. Подросший Бальмонт беседовал с поляком на острые политические темы, даже с горячностью обвинял его в том, что он «не испытывает ненависти к тем, кто растоптал его родину, кто без конца унижает и мучает Польшу»².

Увлеченность музыкой, в которой он видел «священное» искусство, Бальмонт виртуозно воплотил в стихотворении «Музыка»:

 
Когда и правая и левая рука
Чрез волшебство поют на клавишах двухцветных,
И звездною росой обрызгана тоска,
И колокольчики журчат в мечтах рассветных, —
 
 
Тогда священна ты, – ты не одна из нас,
А ты, как солнца луч в движении тумана,
И голос сердца ты, и листьев ты рассказ,
И в роще дремлющей идущая Диана.
 
 
Всего острей поет в тебе одна струна —
Чрез грезу Шумана и зыбкий стон Шопена.
Безумие луны! И вся ты – как луна,
Когда вскипит волна, но падает, как пена³.
 

Стихотворение превозносит музыку как таковую, но ощутимо проступают черты именно фортепьянного творчества романтиков – Шумана и Шопена. Эта музыка «безумна», не классична, в ней много от естественной, живой природы («звездная роса», «колокольчики», «рассвет», «солнца луч в движении тумана»), в ней все колеблется, нет яркого света (звезды и ночь, солнце и туман, луна). Необычайно характерно сравнение с вскипающей и падающей пеной. Немногие явления так же притягательны для человека, как могучая, неуправляемая, постоянно меняющая свои очертания волна, стихия воды. О Шопене («зыбкий стон») сказано, пожалуй, конкретней, образней, с бо́льшим сочувствием, чем о грезе Шумана.

В стихотворении Бальмонта «Мать» («В раздвинутой дали. Поэма о России», 1929) мы найдем сходные образы: «плещет фортепьяно» (водная семантика), «лунный взлет Шопена». Это мать учила сына «превращать тоску в напев».

Приведем также любопытное мнение известного пианиста, исполнителя Шопена В. Горовица: «А вы знаете, замечательное описание музыки Шопена (хотя он говорил в данном случае не о Шопене, но мне кажется, что это о Шопене) дал Константин Бальмонт: «Слова любви всегда бессвязны, // Они дрожат, они алмазны»"⁴.

Игорь Северянин увлекался музыкой и музыкальным театром; как известно, свои стихи читал нараспев со сцены. Мелодически-музыкальные строки его вдохновлялись Шопеном:

 
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж…
Королева играла – в башне замка – Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж.
…………………………………….
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа.
 

(«Это было у моря», 1910)

После 1918 г., живя в Эстонии, Северянин выезжал за границу. В Польше он был трижды. В 1924 г. он совершил турне по восьми польским городам. С этим связаны три стихотворения. В одном из них – опять Шопен. Поэта охватывает желание найти дом, где жил композитор:

 
Пойдем на улицу Шопена, —
О ней я грезил по годам…
 
 
Мы в романтическом романе?
Растет иль кажется нам куст?
И наяву ль проходит пани
С презрительным рисунком уст?..
 

Уже вообразив, что сейчас увидит дом Шопена:

 
Где вспыхнут буквы золотые
На белом мраморе: «Здесь жил,
Кто ноты золотом литые
В сейф славы Польши положил»,
 

– поэт убеждается в самообмане. Улица Шопена есть, а дома Шопена нет: «Обман мечты! Здесь нет Шопена». Так в стихотворении увлеченность композитором-романтиком обыгрывается в романтическом контрасте реальности и мечты.

Вершиной зрелого творчества Северянина являются два его лирических цикла – «Классические розы» и «Медальоны», вышедшие в 1934 г. в Белграде. «Медальоны» – это сто сонетов о поэтах, писателях и композиторах. Пять из них посвящены полякам: С. Жеромскому, Э. Ожешко, В. Реймонту, С. Пшибышевскому и Шопену.

В сонете о Шопене – уже знакомая нам образность: «весенние кружева», «в отливе лунном пена», «плененность» возлюбленной; богатство аллитераций и ассонансов («То воздуха не самого ли вздох?»):

 
Кто в кружева вспененные Шопена,
Благоуханные, не погружал
Своей души? Кто слаже не дрожал,
Когда кипит в отливе лунном пена?
 
 
Кто не склонял колени – и колена! –
Пред той, кто выглядит как идеал,
Чей непостижный облик трепетал
В сетях его приманчивого плена?
 

Северянин называет Шопена «богом музыки», творцом произведений,

 
Где все и вся почти из ничего,
Где всеобъемны промельки его,
Как на оси вращающийся глобус!
 

Северянинские «промельки» и «сладкая дрожь» могут напомнить начало стихотворения Фета «Шопену»:

 
Ты мелькнула, ты предстала,
Сердце снова задрожало…
 

Эти переклички трудно назвать случайными, как и сопряжение музыки Шопена с любовью к прекрасной женщине. Разумеется, речь идет не о заимствовании или вдохновленности Северянина Фетом (хотя последнее возможно), а о типологически сходном восприятии музыки польского гения.

Бальмонт и Северянин, как раньше всех Фет, приблизились в большой степени к тому, чтобы поэтическими красками передать особую атмосферу творчества Шопена, постичь его своеобразие и достойно воспеть его великий дар.

С детства любил и ценил произведения Шопена Андрей Белый. Первым реальным прикосновением к искусству он считал исполнявшиеся матерью сонаты Бетховена и прелюдии Шопена. В соответствии с эстетическими принципами символизма Андрей Белый рассматривал музыку как средство постижения вечности и запредельного. Познакомившись в 1906 г. в Мюнхене с польским прозаиком и драматургом С. Пшибышевским, он с восторгом писал об исполнении им музыки Шопена В.Брюсову⁵. Любопытна высокая оценка Андреем Белым стихов Бальмонта: «В музыкальных строках его поэзии звучит нам и грациозная меланхолия Шопена, и величие вагнеровских аккордов»⁶. Это высказывание выдает музыкальные пристрастия его автора.

В романе Андрея Белого «Петербург», в доме его героя, «гремели рулады Шопена». В данной работе нам интересен не иронический характер этой детали, а косвенное указание на широкий круг любителей польского романтика в среде интеллигенции того времени.

Известно, что Шопена ценили и отличали среди других композиторов Лев Толстой и Чехов. Автор «Чайки» любил «Лунную сонату» Бетховена и ноктюрны Шопена, в связи с чем исследователями высказывалось мнение, что он в свой театр пытался перенести ощущение нежности, воздушной легкости, меланхоличной и хрупкой красоты, присущее этим шедеврам⁷.

Серебряный век интересен не только художественными достижениями русских поэтов, но всей своей атмосферой поисков, споров, столкновений в области эстетической, философской, религиозной мысли. Отчетливо ощущалась «смена всех», конец старой эпохи и наступление новой. Сотрясались основы авторитетных, прежде устойчивых мировоззренческих позиций, многие деятели культуры мечтали о «жизнестроительстве», решении всех «окончательных» вопросов. Велико было влияние западной философии, особенно Ницше.

Заметную роль в развитии историософской мысли сыграл поэт и мыслитель Вячеслав Иванов. В ряде своих статей, размышляя о европейской культуре, он придавал важное значение синтезу Дионисова и Аполлонова начал как необходимого условия культурного расцвета. В статье 1907 г. «О веселом ремесле и умном веселии» В. Иванов отмечает, что дионисийский элемент беспокойства в греческую аполлоническую культуру внесли варвары. В новую эпоху такими варварами, обновителями культуры являются германцы и славяне. В XIX в., по его мнению, оживляли культуру Гете, Шиллер, Новалис, Бетховен, Шопен, Вагнер и Ницше⁸. Славяне, как видим, в явном меньшинстве, они представлены только Шопеном.

Со временем Вячеслав Иванов внес коррективы в свою концепцию. В работе «Духовный лик славянства», написанной в 1917 г., поэт отстаивает идею универсальной миссии славянства, славянского единства как указующего путь выхода из тупика культуры старого мира. Дионисийской славянской душе свойственны отзывчивость, чувствительность, творческая энергия, способность посвятить себя общему делу, привязанность к земле, предпочтение открытых пространств, подвижность форм, желание перемен. Эти качества В. Иванов находит в творчестве Коперника, Мицкевича, Словацкого, Шопена, Достоевского, Скрябина⁹. Существенно изменился список «дионисийцев», один Шопен из прежнего списка не потерял для В.Иванова своей значимости. Романо-германская душа теперь для мыслителя всецело Аполлонова и славянской противопоставлена.