Текст книги "Память о блокаде. Свидетельства очевидцев и историческое сознание общества: Материалы и исследования"

Интервьюер: А поощрялось вообще?

Информант: Да, у нас в семье поощрялось. Любые вопросы они все очень поощрялись. Ну у нас семья такая, очень внутри себя контактная была, и с удовольствием практически всегда рассказывали, то есть никогда не говорили «отстань» там или «мы не хотим об этом вспоминать». Вот. Даже, может быть, иногда через силу, но все равно рассказывали.

Интервьюер: А отмечались ли дома каким-нибудь образом какие-то ну, блокадные даты? Блокадные праздники?

Информант: Блокадные даты нет, но минута молчания на 9 Мая всегда.

Интервьюер: А день прорыва блокады?

Информант: Нет.

Интервьюер: День снятия?

Информант: В день прорыва блокады и день начала блокады все мое семейство ходило жутко мрачное, вот вечером вот просто. Они такую вот неофициальную минуту молчания устраивали, типа давайте помолчим, они просто сидели так, все мрачно пили чай и очень хорошо друг друга понимали. А я там хлопала крыльями: «А, что вы такое?» Ну вот как-то настроение у них падало. То есть они все были просто в своих воспоминаниях, привязывали все к этому дню, но в этот день они не открывались особенно. Просто через себя переживали.

Интервьюер: А как вообще семья тогда реагировала вот на какие-то вот уже официальные мероприятия, которые в какой-то момент стали появляться, ну когда стали каким-то образом отмечать в городе, скажем, ну публиковать в газете, ну там печатать в газете статьи, вот там передовицы…

Информант: Ну знаешь, какие-то там бурно реагировали, если понимали, что это не… это лажа. А ну какие-то совершенно так мимо ушей пропускали, потому что были люди в достаточной степени аполитичные и так… не особенно, ну то есть понимаем, что ветер лает – собака носит. Ну… ой, прости, наоборот: собака лает – ветер носит. Даже процитировать правильно не могу. Даже пословицу.

Интервьюер: Я такую пословицу не знала. Вот. А теперь давай поговорим о фильмах. Несколько раз переформулировали этот вопрос, но, в общем, вопрос такой: смотрела ли ты фильмы о блокаде? Запомнились какие-то?

Информант: Нет. Может быть, что-то и показывали, может быть, даже и в школе. Вот. Но особенно… нет.

Интервьюер: А вообще в семье смотрели? Обсуждали какие-нибудь фильмы? Ну о блокаде, в смысле.

Информант: Так я вспомнить не могу, поскольку… может быть, обсуждалось, потому что у нас обсуждали любую интересную тему, начиная там от какого-нибудь последнего концерта в филармонии до каких-то вот, видимо, телепередач или фильмов. Но…

Интервьюер: Мне просто в одном интервью…

Информант:…не обратила внимание.

Интервьюер: Что что-то шло по большому экрану, то есть некоторые об этом вспоминают. Вот. А книги? Ну вот там школьная программа или вне школьной программы у вас вообще… ты помнишь какие-нибудь книги там о блокаде? Доводилось – не доводилось?

Информант: На самом деле, мрачные всякие сюжеты и трагические я выносила только в устном пересказе. И я помню, что вплоть до того, что мне там, как это, «Молодая гвардия» Фадеева попалась. Уж на что, понятно, романтическое такое произведение, и то я после этого три дня в школу не ходила. Мне противно было на мир смотреть. Не говоря о том, что пролежала с температурой под большим впечатлением. Потому что открыла на каком-то очень неприятном месте. Где там руки-ноги отрывают. Вот. Поэтому я эти сюжеты или так пропускала, которые нам навязывались, во всяком случае, в них не влезала, или вообще отказывалась этот материал воспринимать. Только через устные разговоры с людьми. Потому что люди, когда рассказывают, они рассказывают не выстроенный материал.

Интервьюер: Конечно.

Информант: Без воздействия, без желания какое-то воздействие оказать. А когда вот идет какой-то такой мрачное воздействие – сразу нет.

Интервьюер: Это ТОЧНО.

Информант: Хотя вот единственное что, действительно, то, что я не отказалась прочесть, это было вне школьной программы, это Виктор Голявкин[140]140
  Имеется в виду повесть В. Голявкина «Полосы на окнах» (см.: Голявкин 1977).


[Закрыть]. Как ни странно, в общем, детская книжка, ну такая, рассчитанная на, лет на пятнадцать, наверное, на подростков. Я и схватила там читать. Мне лет десять было. И забрела… ну там были рассказы вполне понимаемые, а дальше шла где-то, по-моему, маленькая повестушка от лица мальчика блокадного. Вот ту, я помню, как-то восприняла и переварила, хотя бы потому, что она нормальным языком была написана. Вот. Но все равно постаралась так подальше в памяти запихать, не надо это вспоминать, не надо. Очень болезненно. Вот. То есть, видимо, изначально была болезненная реакция на тему блокады. Поэтому все такие сюжеты проходили мимо, именно заранее в поданном виде каком-то.

Интервьюер: А не было в школе каких-нибудь заданий? Вот как вообще школьная программа, помнишь что-нибудь, дала она тебе какое-то… какое-то знание о блокаде, что ли? Какую-то картину?

Информант: Ну я помню, как притаскивали к нам каких-то этих, как называется, ветеранов. Вот. Ветераны нам пытались честно что-то рассказать, и мы точно так же честно не слушали. Я помню, просто ощущение жалости, что надо же вот… ну хочется тебе поговорить, ну пошли домой чаю попьем, да, ну поговоришь. Расскажешь. А тут-то что, при всем честном народе? Неудобно. Что-то вот такое. А какие-то задания нас, естественно, заставляли готовить, но это настолько было все привычно, официально так, рутинно, что все это выполнялось так, без вкладывания души. Вот.

Интервьюер: А в школе эти даты блокадные отмечались?

Информант: Ну, как я понимаю, вот этих ветеранов блокадных именно на такие даты и приводили. То есть ну так старались, они старались сделать вид, что они следуют за официальным календарем, потому что школа у нас была довольно левая.

Интервьюер: А Где ТЫ училась?

Информант: Английская[141]141
  Из текста исключен номер школы.


[Закрыть]. Вот. То есть она тогда, по тогдашним меркам она была, в общем, не самая такая правоверная, поскольку… Школа, в которой, я не знаю, весь мой выпуск эмигрировал практически. Понятно. Блестящее знание языка оно порождает желание, в общем, этот язык применить по назначению, в чем нас поощряли. А с другой стороны, понятно, что они должны там каким-то официальным датам следовать, но это так было оформлено риторически, что было понятно, что, ну как бы вот, просто жест со стороны школы, на который мы можем не обращать внимания. Ну это где-то вот начиная с класса с пятого.

Интервьюер: То есть довольно формальное отношение?

Информант: Ну, в общем, да, они из всех сил, видимо, пытались показать, что… типа хотите – пожалуйста, не хотите – преследовать не будем.

Интервьюер: А куда-нибудь в музеи не пытались выводить? Вот в военные музеи или в блокадные музеи?

Информант: Нет, нас по музеям вообще не водили. То есть опять-таки, хотели – мы сами. Вот. Я думаю, что это упущение небольшое, потому что, когда такая толпа является куда-нибудь на «стамеску»[142]142
  Имеется в виду Памятник героическим защитникам Ленинграда в годы Великой Отечественной войны 1941–1945 годов, расположенный на площади Победы в Санкт-Петербурге.


[Закрыть], хотя, по-моему, нас пытались вывести на «стамеску», пол класса свалило гулять по Средней Рогатке, поэтому… это мероприятие как-то так закончилось тихо. Ну, соответственно, все эти какие-то музейные воспоминания, они оставлялись на наше усмотрение. Видимо, пытались нашим родителям что-то говорить, что вы ребят водите в музеи.

Интервьюер: А с родителями ты ходила в музей?

Информант: В блокадные?

Интервьюер: Угу.

Информант: Я однажды с отцом забрела на Пискаревку. Вот. На братскую могилу, не помню, по какому поводу. По-моему, он даже специально меня повел. Ну, собственно, и все.

Интервьюер: А какое на тебя впечатление оказала Пискаревка? Было ли вообще какое-то?

Информант: Ну, жуткое, естественно. Потому что сознание братской могилы, если учесть, что до этого мне попытались объяснить, что такое братская могила, вот. Ну и потом, естественно, разные блокадные воспоминания, это на кладбище у деда, где рядом вот тоже соседка их похоронена в блокаду или после блокады, по-моему, сразу, деда похоронить успела и успела сказать, что она отбила его тело от общей могилы и вот, вот где он лежит. Вот в благодарность как бы она попросила, чтобы ее рядом похоронили. Это вот был как музей. То есть семья в других музеях вот блокадных и военных не нуждалась. Ну чего себя травить? И так хватало. Вот.

Интервьюер: Вот опять еще такой немного школьный вопрос: а сочинения о блокаде или, не знаю там, на уроках рисования, в некоторых школах это практиковалось, не пытались каким-то образом заставить вас представить?

Информант: Ну пытались заставить, но это абсолютно как лом – в одно ухо влетел, в другое вылетел. Видимо, пытались, особенно если учесть, что с восьмого класса у нас была очень хорошая учительница литературы, видимо, «тартуский» человек[143]143
  По-видимому, Ольга хочет сказать, что ее учительница находилась под влиянием «московско-тартусской школы», то есть была последовательницей структурно-семиотического подхода к культуре, заявленного в работах Ю. М. Лотмана, Б. А. Успенского и других.


[Закрыть], как я понимаю, и она нам вела не только классическую литературу, но и занималась современной литературой. Соответственно, возникала всякая вот какая-то и блокадная тематика, и она пыталась отдельно нас заставить подумать, просто вот о такого рода стрессовых ситуациях, именно подавая их как стрессовые: «Вот что бы вы делали?» Вот. Но, поскольку у всех моих одноклассников был разный опыт в семьях – примерно, естественно, одинаковый, но с нюансами, а понятно, в восьмом классе как раз на нюансы, на детали обращаешь внимание и понимаешь – это все разное. Вот у них одно, другое, тут третье. Мы больше как раз обращали внимание вот на саму ситуацию стресса, ужаса, там еще чего-то, а блокадность мы просто воспринимали как рамку, как frame для всего этого. Вот. Только вот таким образом это в памяти удержалось. Все эти попытки в школе более или менее честно с восьмого класса заставить нас подумать.

Интервьюер: А после школы ты… был повод как-то подумать, ну возвратиться к блокадной теме?

Информант: Ну после школы было как раз больше поводов. Во-первых, потому что после школы я гораздо более активно почему-то стала расспрашивать и бабушек, и отца, не знаю даже, почему, а во-вторых, потому что стала как-то смотреть на город своими глазами, в какой-то момент поняла, что а вот старшее поколение смотрит по-другому. Для них все эти места другие. Потом какие-то брошенные замечания, ну типа, а вот на этой улице вот бомба попала только в один дом. Уже сразу улица перед твоими глазами трансформируется. То есть все вот уже начала проходить, все вот эти их маршруты. Или шла там каким-нибудь маршрутом, а потом вспоминала вот мамин рассказ о том, что вот по этому маршруту то-то и то-то. Ой, да, я же сейчас сама вот здесь иду. Это вот такое уже собственное, второе освоение блокадной темы, да? Вот материл, который вот давали, давали щедро со всех сторон, улегся там в желудок, а потом стал подниматься обратно. Уже в голову. Как-то вот так. Это. Второе. Я тебе рассказывала, то что у нас в Академии[144]144
  Имеется в виду Институт живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина Академии художеств СССР.


[Закрыть] было советское искусство, естественно, в курсе советского искусства некоторую часть занимали изображения блокадные и то, что меня само понесло на памятники монументального искусства, ну некоторая часть из которых тоже блокадная. Вот. Или сделанные в память блокады. Или сделанные официально или неофициально. Вот. Ну и поскольку там и со скульпторами удалось, с авторами говорить, то от них тоже чего-то такого наслушалась: почему, как, зачем этот проект сделан. Что они об этом думают. Вот. Поэтому все это переживалось так, уже даже не по второму, по третьему разу. А потом уже позже там, и после института, стала понимать, что они все старенькие, помирают-то на глазах. Значит, бабушки умирают. Надо как-то вот что-то успеть такого набраться. Ну вот, поэтому стала вот уже дальше гораздо более внимательно, естественно, слушать. Слушать, смотреть. Какие-то… даже уже вот не брезговать всякими книжными, скажем так, сочинениями по этим поводам. А может, просто более выносливая к этой вот передаче чужой боли.

Интервьюер: Вопрос опять таки… ну какой-то… скорее… В общем, пыталась ли ты представить себе блокаду? Ну вот…

Информант: Естественно

Интервьюер: Ну то что…

Информант: Естественно, конечно.

Интервьюер: Ну кроме, кроме этих ну, вещей, о которых ты уже говорила, да, когда ходила по городу, иногда глядя там на дома какие-то, на маршруты.

Информант: Понимаешь, специально, конечно, не пыталась. Но поскольку люди, когда рассказывают, они каким-то образом вот заставляют себя[145]145
  Оговорка, имеется в виду «тебя».


[Закрыть] увидеть то, что они видели сами. Поэтому пытаться не пыталась, но представлять все время представляла, естественно, вот начиная с первых рассказов, естественно, все это входило вот такими представлениями образными.

Интервьюер: А что за картины это были?

Информант: Ну вот… картина… в первую очередь которая несла ощущение пустотности. Пустотности, заторможенности и вот этого вот растянутого времени. Это основное ощущение. И равнодушия к неожиданностям. Ощущение того, что поменялась иерархия ценностей в этот момент у людей. Очень часто приводимый пример, когда люди не болели в это время практически. То есть грипп, простуда – это все по боку было. Ощущение какой-то вот обыденности кошмара, обыденности напряжения даже, а не кошмара. При этом в одном из воспоминаний вот не так давно – книга воспоминаний искусствоведов и художников, бывших здесь в блокаду. Хранитель… один из хранителей, по-моему, или Эрмитажа, фонда живописи, или музей истории города, у них фонд переехал в Исаакиевский собор, если не ошибаюсь. И вот она пишет… Совершенно другое воспоминание, радостное, что иногда развешанные для просушки холсты напоминали пестрые тряпки, развешанные на улице Неаполя[146]146
  Интервью см.: Подвиг века 1969.


[Закрыть]. Я эту цитату… мне ее выудили, точнее, подарили совершенно по другому случаю, вот. Но вот с этой цитатой тоже вошел образ того, что город не монохромный, а в нем вот эти яркие пятна все равно оставались. Вот. Хотя вот до этого я себе город представляла в блокаду как абсолютно монохромный, потому что воспоминания о цвете, например, вот у тех, кто мне рассказывал, не проскакивали никакие. А только именно вот о каких-то вот событиях и их реакцией на их события. Такое ощущение, что они деталей не видели. Или если видели, то таким крупным планом, что за этим уходило все остальное. Вот. Это вот.

Интервьюер: А были ли какие-то страшные рассказы о блокаде?

Информант: Для меня все эти рассказы страшные. Не было ни одного нестрашного. Потому что их вот сопровождало какое-то жуткое ощущение, просто вот не вербализуемое совершенно. То есть не мое жуткое ощущение, а от них все передавалось, естественно. Причем именно не паники, а ужаса природного. Хотя потом я пыталась у них спросить, а в чем этот ужас-то выражался – а вот был просто.

Интервьюер: А в каких словах чаще всего говорили о блокаде?

Информант: Описывали, как описывали, не знаю, где они вчера были и что делали. То есть самых обыденных. Без всяких каких-то высокопарных выражений. И вот, кстати, вот этой своей обыденностью, видимо, это было еще более ужасно.

Интервьюер: Да, для людей это часть жизни. Правда, какая часть?

Информант: Угу.

Интервьюер: А как часто вот для тебя тема блокады возникает? Можно ли вообще говорить о какой-то периодичности или просто вот о какой-то…

Информант: Ну для меня она, скажем так, возникает как фрагмент общей картины моей (нрзб.), общей картины какой-то… большого периода. Потому что, не знаю, когда привозишь кого-нибудь в Петергоф и показываешь, что вот тут пушки стояли. Ловишь себя на том, что ну стояли, и стараешься это как-то так не воображать в этом, именно вот в тот момент, пока кому-то рассказываешь. Такое ощущение, что ну как бы немножко права не имеешь вот это вот передавать. Вот тебе передали, а ты уже, поскольку получаешь это, ну получается, что передача из вторых рук, и ты не имеешь права вносить туда те эмоции, которые дали тебе.

Интервьюер: Ты не рассказывала о… ну вообще своим знакомым, скажем, людям, ну я не знаю, много иностранцев, да, и вообще. Ты не рассказывала вот о своей семье или вот что они пережили блокаду?

Информант: Нет, я старалась как раз говорить наиболее дистанцированно об этой теме. Ну понятно почему, это защита. Потому что, а на фига им знать? Потому что для них это любопытство, и тогда пришлось бы ученым… ну передавать весь свой опыт. Это невозможно. Потому что то, что значимо, допустим, для меня, да, и моей семьи, для них это будет какая-то… что-то очередное в списке. Просто… поэтому хочется это подать в наиболее общих словах, а дальше, если они захотят, пускай сами воображают. И я часто сталкивалась, на самом деле, ну вот… с такими ситуациями, по опыту моих знакомых, которые как только порывались иностранцам рассказать что-то более личное, наталкивались сразу, в свою очередь, на реакцию отторжения. Нет, вы нам, пожалуйста, расскажите в общем, а дальше мы сами. Не надо нам в детали, не надо нам ваших ужасов. Вот.

Интервьюер: Да, интересно.

Информант: Просто, ну все наоборот, да?

Интервьюер: Нет, нет, нет, нет. Ты просто говоришь очень интересные вещи. А как ты считаешь, из какого источника ты получала больше информации о блокаде? Из семьи, из школы, из других – ну, вот занимаясь уже, в общем, взрослым человеком вот такими сюжетами?

Информант: Отовсюду. То есть тут разделить невозможно. Потому что школа и как бы общая разлитая такая идеология, постоянная каждодневная пропаганда, одни и те же новости каждые пятнадцать минут, понятно, какие они новости к вечеру уже, да? Она воздействовала по-своему, безусловно, какой-то вот фон такой постоянный был. То, что в семье я слышала или от каких-то достаточно близких там людей – родителей одноклассников там друзей, это были какие-то яркие картинки на общем таком тусклом этом фоне. То, что я сама нарабатывала, это уже становилось моим освоенным опытом. Это… поэтому это все к разным областям относится, и я боюсь, что невозможно сказать, откуда больше. Это просто в разной степени мое. Или я в разной степени заинтересованно к этому относилось.

Интервьюер: А не кажется ли тебе, что в последнее время ну как-то о блокаде стали больше говорить? Ну когда фильмы стали там… появились документальные фильмы, когда чаще стали там по телевизору гонять к определенным датам…

Информант: Не смотрю телевизор.

Интервьюер: Ну я тоже не смотрю, поэтому этот вопрос для тех, кто смотрит телевизор. Ну и вообще, я тут как-то… на Суворовском растянуты как их называют? Через весь Суворовский… не постеры…

Информант: Слоганы. Лозунги…

Интервьюер: Ну да…

Информант: Полотнища.

Интервьюер: Полотнища, да полотнища. Как вот на тебя это как-нибудь воздействует? Вот как если бы ты оценила сама?

Информант: Ну…

Интервьюер: То есть, грубо говоря, видя такое полотнище, вспоминаешь ли ты, что ну там да, блокада. Или это вызывает другие эмоции.

Информант: Когда я их замечаю, меня это раздражает, как раздражает любое полотнище в этом городе.

Интервьюер: (Нрзб.)

Информант: Глаз режет. Потому что… нельзя старый город начинять каким-то, современными темами, современным оформлением тем. А то, что никакой деликатности при подаче темы блокады не соблюдается, ну это ежику понятно.

Интервьюер: Да, да. А был ли… Были ли какие-то сюжеты, ну вот то, о чем рассказывали тебе твои родственники, о чем ну, кроме как от своих отца или бабушек, ты нигде не слышала? Ну то есть что-то такое, что-то такое особенное для тебя? То, что ты нигде, кроме своей семьи, об этом не знала?

Информант: Ну вот какие-то уникальные сюжеты, которые рассказывались. Они были уникальны, ну скажем так, ситуационно, потому что я не знаю, сколько тысяч людей переходило линию фронта, но я это слышала как конкретную передачу опыта. Соответственно, этим он и был уникальным, человек рассказывал то, что он сам пережил. Поэтому, я думаю, что если знать все сюжеты, которые фигурировали в блокаду, то можно сказать, что я слышала что-то уникальное такое вот, которое выбивается как-то из общей парадигмы. А здесь нет, пожалуй. Именно вот уникально за счет того, что из первых рук получалось.

Интервьюер: Это действительно уникальность. Ну о чем мы тут еще не поговорили? Вот как раз в продолжение разговора об уникальности. Следующий вопрос звучит как, а как ты сама оцениваешь, насколько много ты знаешь о блокаде, или можно ли говорить вообще, что там мало, много или нормально?

Информант: Думаю что мало, то есть информации вот той исторической о протекании, естественно, нам в школе на уроках истории учили, где, когда кто подступил к городу. Где, когда, кто отступил, как вот это все развивалось. Естественно… понятно, что, если эту информацию я хочу получить, я в учебник истории залезу. Что надо прочту. Значит… В этом смысле информации у меня очень мало, но я, по крайней мере, знаю, где ее добыть. Информация об общем состоянии, об общей атмосфере, пожалуй, присутствует, но приблизительно. Потому что, когда пять раз рассказывают один и тот же сюжет, но каждый раз немножко смещаются акценты, понятно, что за этим нечто общее стоит, но… а кто его знает, как они себя чувствовали? Вот поэтому и пытаешься себя иногда вообразить где-то там. Кроме того, отторжение таких вот тяжелых сюжетов тоже не способствует хорошему знанию. Ну а кроме того, какая-то уверенность, что вот как в меня все было вложено там в три поколения, так, если уж понадобиться, я себе, наверное, найду, не дай бог, конечно, представлю в полный рост. Примерно так. То есть, даже если я это не знаю на сознательном уровне, я все равно этим пропитана. И в какой-то момент что-то еще вспомню.

Интервьюер: А вообще вот не возникали разговоры о блокаде в связи с получением этих пенсионных свидетельств блокадников, удостоверений блокадников?

Информант: Ну у моей соседки постоянно возникали. Потому что ей поговорить больше не с кем было, она, значит, старалась общаться вообще на любую тему, все вот эти поздравления от совета ветеранов, вот от всего этого, все это приносилось в кухню и начинало комментироваться немедленно в большом количестве. Вот. А мои… ну, пожалуй, над этим похихикивали. Типа маменька: «Ой, я такая старая стала, с бабушкиным блокадным удостоверением прохожу!» Ну как-то вот все это к шуткам сводилось, потому что опять-таки семейство такое, что на официоз реагирует хихиканьем. Вот. То есть никто серьезно ничего такого не обсуждал.

Интервьюер: То есть там о статусе блока…

Информант: Потому что стеснялись. Ну если уже там нехотя тащились какой-то статус получать, то все-таки немножко стеснялись, что нельзя вот за то, что пережили, получать там какую-то корочку, а потом коробочку конфеток. Как-то это… Ну видимо, они считали, что они себя продают или вот часть своей памяти продают за коробочку и за поздравленьице – что такое…

Интервьюер: Что такое?… Ну да.

Информант: Что такое трепетное отношение, что вот это то, что не продается.

Интервьюер: А остались ли в семье какие-нибудь предметы со времен блокады, да, которые… или какие-то вещи, которые там сохранялись?

Информант: Дедушкины письма вот из блокадного города, которые он писал, вот значит, когда бабушка повезла мать в эвакуацию вот. Это сохраняется совершенно трепетно. Вообще, вот память о дедушке просто… У отца что-то оставалось. Какие-то тоже совершенно безумные предметы той поры. Ну и мамины блокадные игрушки, которые она сама делала, такой у нее зайчик, которого она сама шила, маленький, ну потому что игрушек, понятно, не было, и еще там какая-то там такая вот мулечка там из свинца отлитая. Какой-то такой типа кораблик не кораблик, совсем карманная. Вот это вот оставалось. Ну, во всяком случае, это то, что они мне откомментировали, когда я ручонку протянула с воплями: «Ой-ой, как интересно, дай поиграть!» – «Не тронь!»

Интервьюер: А дедовы письма… о чем он писал?

Информант: Вот, как ни странно, мне их дали только один раз и очень быстро отобрали. Мне… мать перебирала там стол в очередной раз, сказала: «Папины письма». По-моему, она сама предложила: «На! Подержи! Это вот то, что написал». Ну и еще раз уяснила, что то, что писалось из города. Вот то, что успела прочесть, у меня в руках было, она почти сразу у меня выхватила в какой-то момент, забрала, по-моему, я их даже больше не видела. Он писал даже не то, что он там скучает без семьи там, без жены и дочери, а там шел такой сплошной ряд воспоминаний. Причем полувоспоминания, полуобразы, полувоображения, а вот если бы вы были рядом со мной, сейчас вот… мы бы с вами там… на что-то вот такое.

Интервьюер: А он писал о трудностях?

Информант: Мне на глаза это не попалось, но это чувствовалось. Он просто сидел в городе, ждал назначения и вот за это время и помер. Скорее, это все было в будущее ориентировано, а образы были вот из прошлого, которые как бы опрокидывались в его настоящее, то есть заполняли собой настоящее. Вот. Но это то что… то что мне так и не удалось внимательно так все это спокойно прочесть, понять. Очень беглая была.

Интервьюер: <…> А если бы ты снимала фильм о блокаде, то что бы это был за фильм?

Информант: Фильм был бы одновременно очень фантастический, намеренно сделанный как фантастика или полуфэнтези, ну понятно, не боевик, и очень обыденный. Вот благодаря фэнтези удалось бы передать ощущение вот этого растянутого времени. А благодаря тому, что все происходит очень обыденно, вот этот ужас, когда человек живет постоянно в таком состоянии, в каком они жили. И вот это, когда я с самого начала сказала, вот это, собственно, и есть жизнь, которую надо жить день за днем. Идти за хлебом, или, как моя соседка, тащиться там через весь город к пятиюродной сестре в столовую, чтобы выскрести там остаточки каши. Вот. Или еще что-нибудь. Или там дежурить с этими зажигалками, или ожидать, когда там при очередном обстреле что-то упадет, и вот когда человек привыкает к этому, когда это становится нормальным, по-моему, это ужаснее нету уже.

Интервьюер: Это точно.

Информант: Вот, наверное, этот фильм был бы такой.

Интервьюер: А как ты думаешь, надо ли вообще передавать память о блокаде?

Информант: Смотря как.

Интервьюер: И что нужно передавать о блокаде?

Информант: Дело в том, что чем дальше, тем сложнее передавать. Одно дело да вот, я почему начала с того, что на улице булыжник был. Он был и двадцать лет назад тоже. И за двадцать лет до моего рождения, и за двадцать пять, и за тридцать… Ничего не менялось. Но с какого-то момента все стало как-то резко меняться. Резко и одновременно незаметно. И люди, которые уже младше меня там лет на пять, на семь – они живут в другой среде. И в эту среду как имплантировать память о блокаде и образы блокады, если сама среда их отторгает. Если среда беспроблемная или с другими проблемами, я даже не представляю. Вот. Поэтому блокада, может, наверное, появляться как… в ходе… ну примерно так, как наша учительница литературы пыталась стресс, описание стресса, передать через мотив блокады. То есть когда что-то общее конкретизируется в этой теме, а не наоборот. А у нас как раз было наоборот. Мы шли от частного к общему. Видимо, вот для твоих ровесников частные проявления… блокада проявляется как частное проявление какого-то вот общего кошмара. А я вот вроде как на границе между старшим поколением и твоими ровесниками и дальше уже <…>.

Интервьюер: А вопрос: о чем, о чем нужно рассказывать о блокаде, если… вот какой материал, если так говорить?

Информант: Я думаю, что неизбежно, что материал должен опираться на… на тот опыт, который у людей есть здесь и сейчас. Ну ладно, вот выросли вы в другой среде. Сформировались в другой среде, но что-то же есть в обществе, что связывает людей каждые десять лет, допустим. И… вот только на основе общих каких-то черт и возможна трансляция воспоминаний. Потому что пока тебе трудно вообразить, что такое Разъезжая улица, вот опять таки любимый образ в последнее время, покрытая булыжником, да? Ну я его просто не так давно для себя восстановила картину эту в памяти. Ну просто одной детали не хватало, мне ее добавили, и вот образ времен? Не знаю, моих двух – трехлетнего возраста, образ восстановился окончательно. Улица, покрытая булыжником, невысокие дома (мне казались высокими, конечно), две машины на улице. Две. «Волга» и «Победа». Ну тебе такой город представить невозможно, мне-то сейчас его невозможно представить, потому что в таком далеком детстве был. Но какие-то есть другие общие точки. Именно вот проживание в одной и той же среде, да?

Интервьюер: А какие сюжеты?

Информант: С ним вот как раз и должны быть связаны сюжеты. Может быть, сюжеты, связанные с какими-то константами, которые вот на протяжении, именно с рядовыми константами, средой обитания людей и семидесятилетних, и пятидесятилетних, и тридцатилетних, и дальше. С теми константами, которые остались неизменными. Внешний вид изменился, наверное, дома остались. Значит, одна – это сам город в каких-то отдельных частях. Особенно вот в тех, которые еще не реставрировались. Или тех, которые пытаются, ну… как сказать, сохраниться, консервировать. Или в старых уголках. Это вот, на мой взгляд, один сюжет. Другой – это… тема напряжения и постоянная тема войны. Это то, что связывает все поколения. Понятно, что сейчас война, да вот двухлетней, двухдневной давности, что до этого, что до этого. В ней как-то может все это проходить как-то. Да, даже войны изменились, но война – она всегда война. Может быть через это. Третья – это моя недавняя попытка, у ребенка в школе, действительно, там что-то такое блокадное мероприятие затеивали, а ей надо было какой-либо стих прочесть по этому поводу. Я не додумалась ничего умнее, как восьмилетнему ребенку прочесть какой-то стих Ахматовой. Говорю: что-нибудь поняла? – Ничего не поняла, но очень нравится. Раз нравится, значит, она это запомнит вот. Потом уже дальше начнет понимать, что за этим стоит. Вот. И четвертый круг сюжетов, наверное, связанный вот с антропологическими какими-то показателями. Ну вот вроде этого тиканья метронома, о котором мы говорили. Вот. Когда человек независимо от того, где он находится, реагирует на нервное тиканье из этих вот репродукторов, которые до сих пор где-то там висят по стенкам, в общем, у него одни и те же ассоциации, если он находится в Ленинграде. Заметь, не в Питере – в Ленинграде. То есть если в этот момент он осознает себя находящимся так. Поэтому да, переносы во времени невозможны. Это на обратный результат фактически, трансляция памяти – это успешность обратного желания во время. Представления себя в каком-то ином времени. Поэтому это должно охватывать, да, и среду, и антропологию, и сознание, вот вроде чтения Ахматовой.

Интервьюер: А есть ли какие-то вещи, которые… о которых лучше забыть или о которых лучше не говорить вот в контексте блокады?

Информант: Что значит, лучше забыть и не говорить? Конкретизируй.

Интервьюер: Просто в некоторых интервью встречается… даже не то что в интервью встречается, я иногда сталкиваюсь с определенной позицией, когда мы разговариваем. Притом что эта позиция была не только у самих блокадников, а у людей, которые родились уже после, у которых родители блокадники, эта тема все равно личная, они говорят, что вот… о каких-то… какие-то вещи я могу там услышать, но о которых я все равно никому не скажу, потому что мне кажется, вернее, кажется им, что это ну негуманно, или о том, что это… с этим соотносить блокаду было бы некорректно, скажем, по отношению к тем, к тем людям, которые там жили. Вот есть какие-то вещи, которые вот именно в этом отношении, которые… И нужно ли вообще как-то исключать эти вещи, или все-таки это, ну должна быть полная картина?