Текст книги "Память о блокаде. Свидетельства очевидцев и историческое сознание общества: Материалы и исследования"

В анализируемом нами интервью информант явно и неявно отталкивается от стереотипов, бытующих как в современной постсоветской публицистике, так и обязанных своему происхождению советскому дискурсу. В значительной мере противопоставляя свой рассказ этим представлениям и рисуя собственную картину блокады и блокадного опыта, информант тем не менее использует стереотипы в качестве опоры для построения рассказа. В высказываемых оценках рассказчик только один раз говорит о «героическом» поведении, то есть опирается на категорию, принадлежащую официальному дискурсу¹¹: «(30.0) Ну вот опять-таки мама. Она, конечно… она, конечно, проявляла себя, видимо, героически. В частности, благодаря ней были какие-то продукты».

На наш взгляд, это высказывание является одной из ключевых точек интервью, выражающей мысль, очень важную для информанта и соответственно для интерпретации его рассказа. Тем более интересно рассмотреть подробнее представления о героизме в контексте блокадных интервью и обратить внимание на то, как эти представления проявляются и каковы их возможные источники. Как указывалось выше, в первом разделе, выстраивание парадигм, то есть сравнительных рядов, отвечающих на вопрос «а как вообще об этом говорят?», представляет собой одну из форм анализа массивов интервью.

Советский публицистический дискурс в целом был склонен к оценке поведения советского человека в экстремальных обстоятельствах в терминах героизма, даже если речь шла о повседневности (ср. появившееся, по-видимому, в 1960-е годы выражение «героика будней»), не говоря уже о подвигах военного времени. Ветераны войны, которых судьба сделала причастными к героической эпохе в истории страны, рассматривались в этой перспективе как проводники знаний и моделей поведения, образцовых для подрастающего поколения и потому незаменимых для патриотического воспитания. Восприятие блокады Ленинграда как «героической страницы истории Второй мировой войны» является, пожалуй, наиболее распространенной интерпретацией событий 1941–1944 годов. Эта интерпретация запечатлена в публицистической и художественной литературе, овеществлена в монументах и памятных знаках. В позднесоветское время социальная политика государства строилась с учетом того, был ли человек защитником Ленинграда, а сегодня особый статус имеют и те, кто находился в период блокады в осажденном городе. Таким образом, гражданское население блокированного Ленинграда официально трактуется как проявившее мужество и героизм, а потому достойное воздаяния – символического и материального.

Однако у признания права на такое воздаяние – своя история. Заметим, что, как свидетельствуют многочисленные письма во властные инстанции в послевоенные годы, вопрос о признании символического статуса всегда был актуален, как и вопрос о льготах и дополнительных правах. Так, например, выдвигались предложения последовательно разграничивать награды, даваемые за боевые заслуги, и награды военного времени, но полученные в тылу, или даже предлагалось ввести дополнительный знак фронтовика, чтобы сразу было понятно, что полученные человеком награды он заслужил на передовой. Что же касается материальных аспектов воздаяния, то моральное право на материальную компенсацию за принесенные жертвы участники войны и просто жители блокадного Ленинграда, вынужденные обращаться за подаянием к тому государству, за которое «отдавали жизнь», чувствовали задолго до того, как были официально оформлены права на льготы для гражданского населения блокированного города. Так, в обращениях в Ленгорисполком по жилищному вопросу в 1950-1960-е годы постоянно встречаются ссылки на жертвы и лишения блокадного времени, а в начале 1950-х часть жалоб написана в поисках справедливости, которыми безуспешно занимаются ленинградцы, чье жилье было во время блокады разрушено или разобрано на дрова¹².

Вопрос о статусе блокадников неожиданно оказывается весьма острым и сегодня, в начале XXI века, и вызывает дискуссии. Инициаторами и участниками дискуссий, как правило, выступают сами «блокадники», принадлежащие к различным общественным объединениям («обществам блокадников») как Санкт-Петербурга, так и в целом России. Разные принципы, положенные в основу образования обществ, отразили разногласия в вопросе о том, кого считать «блокадником». При приеме в одни общества блокадников учитывается возраст человека и род занятий во время блокады, в другие – наличие медали «За оборону Ленинграда», в третьи – время пребывания в блокированном городе и тому подобное. Несмотря на эти различия, руководители всех обществ в число задач включают контроль за сохранением героической памяти о ленинградской блокаде, что, в частности, выражается в посещении членами обществ блокадников школьных «уроков мужества». Жанр школьного урока подразумевает не столько рассказ о жизни в блокаду, сколько повествование о прошлом в контексте героической обороны Ленинграда. Личная история блокадника служит в данном случае воспитательным целям.

Героизм блокадников подчеркивается и в законодательных актах. Так, Постановление Правительства РФ, принятое 26 декабря 2003 года, о единовременной выплате денежных пособий блокадникам по случаю 60-й годовщины снятия блокады начинается, например, следующими словами: «В связи с 60-й годовщиной снятия блокады г. Ленинграда, отмечая беспримерное мужество и героизм защитников и жителей блокадного Ленинграда, Правительство Российской Федерации постановляет…» (постановление Правительства Российской Федерации от 26 декабря 2003 года № 786 «О единовременной денежной выплате лицам, награжденным медалью „За оборону Ленинграда“ либо знаком „Жителю блокадного Ленинграда“, вдовам погибших (умерших) лиц, награжденных медалью „За оборону Ленинграда“», см.: Собрание 2004:37).

В годы войны понятие героизма применялось почти исключительно по отношению к защитникам Ленинграда, то есть к участникам военных действий. Показательно, что медалью «За оборону Ленинграда», утвержденной Указом Президиума Верховного Совета СССР от 22 декабря 1942 года, награждались в первую очередь военнослужащие и вольнонаемный состав Красной Армии, войск НКВД. Представители гражданского населения получали медаль на основании документов, удостоверяющих фактическое участие в обороне Ленинграда, выдаваемых начальниками военно-медицинских заведений и Ленинградским городским и областным Советами депутатов трудящихся (Володин, Мерлай 1997). В результате в 1943 году медаль была вручена людям, принимавшим участие в работах по укреплению линии обороны города, дружинницам МПВО, взрослым и детям, работавшим на оборонных предприятиях и в госпиталях Ленинграда, и другим.

Таким образом, первыми «гражданскими» героями блокады в советском официальном дискурсе признавались люди, которые помогали фронту, работали на заводах Ленинграда. Героизм в данном случае интерпретировался как выполнение долга человека перед государством.

Ситуация изменилась в конце 1980-х – начале 1990-х годов. Снятие цензурных ограничений способствовало тому, что в СМИ стала появляться информация о таких фактах блокадного прошлого, которые могли поколебать основы прежней, героической интерпретации блокады. Кроме того, большинство взрослых очевидцев тех событий, которые по формальным признакам попадали под категорию героев-блокад-ников, к тому времени ушли из жизни. А людям, пережившим блокаду в детском возрасте, сложно интерпретировать свое прошлое через призму героического поведения в прежнем его понимании: многие из них не работали на ленинградских предприятиях, они не могли помогать фронту и тому подобное. Все это способствовало некоторому переосмыслению понятия «героического».

В этот период вопрос о героизме гражданского населения Ленинграда во время блокады оказался актуальным: сначала муниципальные, а затем федеральные органы власти обсуждали возможность оказания социальной помощи людям, пережившим блокаду. Именно в это время была поднята проблема определения статуса блокадника, на основании которого принималось решение о размерах социальной помощи.

Как указано выше, долгое время статус блокадника определялся работой на предприятиях Ленинграда в период 1941–1944 годов или наличием медали «За оборону Ленинграда». На льготы могли претендовать только люди, принадлежавшие к этим категориям. Однако за пределами этой группы оставались многие, кто прожил в городе на всем протяжении блокады, но не работал в это время, и те, кто был эвакуирован в 1942 году. Показательно, что тогда же появилось общество блокадников «900 дней»: стать членом этого общества мог лишь тот блокадник, который находился в Ленинграде всю блокаду. Такого рода ограничением члены общества отделяли себя от тех блокадников, которые жили в блокадном городе, но впоследствии были эвакуированы. В попытках примирить «блокадную общественность» в 1989 году был введен значок «Житель блокадного города», который вручался всем тем, кто прожил в Ленинграде не менее 4 месяцев в период с 8 сентября 1941 года до 27 января 1944 года. С этого времени льготы распространялись и на эти группы людей.

Критерии, существующие для определения статуса блокадника в настоящее время, оговорены законом «О ветеранах», принятым 12 января 1995 года, и Положением Ленгорисполкома от 23 января 1989 года «Об учреждении знака „Жителю блокадного Ленинграда“». В соответствии с ними образовались две категории «блокадников»: к первой относятся люди, работавшие на предприятиях и в учреждениях Ленинграда с 8 сентября 1941-го по 27 января 1944 года, награжденные медалью «За оборону Ленинграда», статус которых приравнен к статусу участников Великой Отечественной войны. Ко второй – награжденные знаком «Житель блокадного Ленинграда», то есть прожившие в осажденном городе не менее определенного периода. Однако открытым остался вопрос о тех людях, которые находились в городе, но не были его жителями. В 2001 году на рассмотрение в Законодательном собрании Санкт-Петербурга поступил проект закона «О вручении знака „Жителю блокадного Ленинграда“», в соответствии с которым льготы «жителей» распространились бы на всех очевидцев без уточнения срока их проживания в городе во время войны. Законопроект был отклонен прежним губернатором Санкт-Петербурга В.А. Яковлевым (см.: Никонова 1997; Подписал ли губернатор 2001; Дума 2004 и др.).

Несмотря на зависимость официального статуса блокадников от героизма, появление в 1989 году «жителей блокадного города» внесло новое в дискуссию о подвиге ленинградцев. Официально оформленный статус «жителя блокадного Ленинграда» отличался от статуса «блокадника» (награжденного медалью «За оборону Ленинграда»), но конституировал причастность этой категории к «героическому прошлому Ленинграда» и соответственно давал право на некоторые льготы. Таким образом, с начала 1990-х годов героическое поведение людей, оказавшихся в блокаде, в официальном дискурсе определяется не только трудовой деятельностью, но и самим фактом жизни в экстремальных условиях блокированного города.

Проблема оценки блокадного прошлого стоит не только перед законодателями, определяющими его значимость для государственной идеологии, но и перед большинством людей, переживших блокаду. Далеко не все очевидцы блокады склонны ее героизировать: налицо свидетельства о кражах карточек в очередях, о мародерстве и случаях каннибализма, то есть вещах, плохо соотносимых с идеей о массовом подвиге гражданского населения. Однако представление о в целом героическом, несмотря на отдельные неподобающие факты, прошлом Ленинграда присутствует в большинстве собранных интервью, пусть и не находит прямого выражения в эксплицитных формулировках. Вероятно, это представление сохраняется в рассказах блокадников отчасти потому, что жанр биографического интервью подразумевает в первую очередь рассказ о собственной жизни и тесно связан с самопрезентацией информанта. Даже если человек причисляет себя к категории героев блокады, он не говорит об этом прямо. Его позиция отражается как в деталях и оценках, так и в особенностях строения рассказа в целом. Чаще всего тема героизма присутствует или в общих рассуждениях о блокаде, или в контексте рассказа о поведении знакомых и близких. Помимо этого отношение к блокадному прошлому прослеживалось в ответах на вопросы интервьюера о том, кто такой блокадник и нужно ли и какую именно следует сохранять память о событиях в Ленинграде.

В ряде интервью с людьми, пережившими блокаду, о героизме не упоминается вовсе. Информанты не расценивали свое поведение и поведение близких как героическое. Они не говорили о статусе, затруднялись ответить на вопросы о формах сохранения памяти о блокаде. Характерно, что такие интервью объединяют людей, которые, как правило, не посещают мероприятия обществ блокадников и отстраняются от обсуждения «степени героичности» тех или иных групп современного «блокадного сообщества». По-видимому, это связано с тем, что у этих людей есть свой, альтернативный, взгляд на блокадное прошлое, который обусловлен либо принадлежностью к маргинальным группам (яркий пример – воспоминания христиан-баптистов), либо тем фактом, что статус блокадника не является для информанта значимым. И наоборот, в интервью с участниками обществ блокады мы находим обилие суждений, касающихся оценки блокадного прошлого.

Показательно, что общие размышления на эту тему характерны не столько для старшего поколения блокадников, которые по формальным признакам уже причислены к категории героев, сколько для поколения переживших блокаду в детском возрасте. Для кого-то из «детей блокады» признание героической интерпретации прошлого является своего рода оправданием их нынешнего почетного статуса.

И старшее поколение блокадников, и «блокадные дети» связывают героизм в первую очередь с риском для жизни на фронте или на оборонных работах в тылу, с работой в тяжелых условиях осажденного города. Именно труд, а не сама по себе жизнь под угрозой смерти от обстрелов и голода соответствует героическому поведению:

Интервьюер: А помните ли вы время, когда вас стали называть блокадницей? <…> Информант: Я думаю, что вот понятие блокадность было уже после. Потому что вот меня наградили медалью «За оборону Ленинграда» в феврале 44 года. Вот, между прочим, вот так подряд всех не награждали. В начале. В начале это как бы была награда. Это не просто знак, кто жил, тот и получил, а в начале нет. Кто как-то хорошо работал или долго работал. <…> Понимаете, город-фронт Ленинград, город-фронт. Когда обстреливали, я вам скажу, это действительно фронт. Ты уходишь, и ты не знаешь, дойдешь ты до того угла или не дойдешь. Но вот чем ближе к фронту, тем все-таки обстановка другая. Вот быть на передовой – это одно, быть, я не знаю, быть за десять километров от передовой – это другое. А у нас город, все-таки… я спала в своей постели, понимаете? Я могла пролететь вниз через разбомбленный дом, все что хочешь, но, тем не менее, все-таки это не передовая (Архив Центра устной истории ЕУ СПб. Интервью № 0102026; далее указывается только номер).

Осознание собственного поведения как трудового подвига, как осмысленной жертвы во имя победы значительно реже встречается в интервью. Одна из наших собеседниц замечает, что, работая прачкой во время блокады, она не задумывалась о том, что впоследствии будет причислена к героям:

Информант: Мы жили и никто не думал о геройстве. В первую очередь жили, работа… даже вот то, что в армию пошла, что я думала о том, что я, ах, какая я буду или кто-то обо мне будет говорить или что? Ни в коем случае, в первую очередь, в первую очередь, это был кусок хлеба. <…> Это даже больше, чем рабочая карточка. У тех, которые работали у станков в городе. Тоже правильно, но… когда я работала^ знала, для чего я это делаю. И это было нужно делать. <…> Не потому, что меня накормят, а потому что это надо делать. И тут… и то, и другое абсолютно одинаково. И то что это идет, что… что ты будешь сыт, и, с другой стороны, от тебя отдача должна быть за эту сытость такая, чтобы она была равносильна, а может быть даже и больше (№ 0101027).

Другая информантка разделяет осознанный героизм и «героизм поневоле»:

Информант: Хорошо, что они (представители молодого поколения. – Авт.) понимают, что это был подвиг какой-то. Причем мама моя говорила – вот еще не умерла – что это подвиг поневоле у нас был. Другое дело, когда я пошла там работать, это уже там таскать раненых, а когда мы переживали, это было поневоле. Это не потому, что мы были героями, мы влипли в это дело (№ 0102001).

Таким образом, осознанный героизм ассоциируется у нее с трудовой деятельностью, «героизм поневоле» – с жизнью в условиях блокады.

Понимание героизма как «героизма поневоле» близко людям, пережившими блокаду детьми. В их интервью можно выделить несколько способов рассказа о героизме (или о негероизме). Первая – рассказы о посильной помощи взрослым:

Информант: Конечно, я ничего героического совершить не могла в шесть, семь, восемь лет. Единственное только что, ну вот так же в литературе нас, блокадных детей, называют старичками, маленькими старичками. Ну потому что мы были серьезными. Может быть, мало улыбались, я не помню, чтобы я плакала, кривлялась, там, просила чего-то у взрослых. Потому что я понимала, что, если бы что-то было, мне бы обязательно дали. И вот, может быть, вот таким своим поведением как-то облегчала жизнь взрослых. Потом мы умели радоваться. Понимаете, по-настоящему, искренне. Всему хорошему, что происходило в жизни» (№ 0102017).

Ср. также следующее суждение:

Интервьюер: Ну ведь есть же какая-то разница: «блокадник» и «житель блокадного города»?

Информант: Есть! Конечно, есть. Ну настоящим блокадником была моя мама вот. И моя свекровь. Это настоящие… эти люди, которые работали, которые получили медаль «За оборону Ленинграда». Это настоящие блокадники. Тут уже даже нечего… Ну нас иногда называют даже, как говорится, «горшечниками».

Интервьюер: Что это значит?

Информант: Значит, сидели на горшках мы. На ночных вазах. Или там даже и «нахлебниками». Конечно, большой пользы, пользы уж такой для города, мы, конечно, не принесли. Ну вот, кроме того, что. Ну вот чем богаты, тем и рады. Вот рисуночек рисовали. Одному послали, другому, третьему, сидели, рисовали. Вот для раненых, концерт, ходили мы, ездили мы. Ходили, выступали. Все же какую-то радость им приносили. Ну а что мы еще могли? Учиться должны были хорошо. Вот и все! Но учились вначале не очень хорошо. Когда, знаете, кушать хочется, я не думаю, что очень хорошо все шло (№ 0101007).

Иная стратегия рассказа о героическом включает отрицание собственного подвига и признание его за всем городом. Таким образом, информанты, одобряя в целом официальную трактовку событий блокады, тем не менее уходили от необходимости «доказывать» или пояснять собеседнику собственный героизм, сославшись на общепризнанность и легитимность статуса Ленинграда как города-героя.

Так, отвечая на вопрос интервьюера, о чем информантка рассказывала в школе на уроках мужества, она ответила:

Информант: Вот мы учились, вот как мы учились, вот это рассказывала, понимаете. Ну что тут героического? Ничего тут героического нет, но каждый делал свое дело. А когда… а если люди перестают делать свое дело делать, то город теряет, ну все теряет, потому что появляется почва уже и для паники, и для всего самого ужасного, что только может быть во время войны. А каждый был занят, и каждый, каждый почему-то ждал хорошего, надеялся на победу. <…> Со старшими (школьниками. – Авт.) говоришь – уже более серьезно ставишь. Уже говоришь о том, в частности, я всегда начинаю с того, что я не героиня, что мне всю блокаду было страшно. Что несмотря на то, что награда такая же, как у солдат и у генералов, но я все равно, я не считаю себя героиней. А героиней… герой был весь город. Вот геройство было всего города в том, что не было паники, не было неорганизованности никакой, а каждый сделал… Каждый делал свое дело. Вот это чудо нашего города. Это чудо нашего города. И при этом, если постарше ребята, то расскажешь о том, что, например, сестры-то мои работали, они бросили учебу, а их подруга, Кира Окунева, она не бросила учебу. Она продолжала учиться в университете (№ 0101014).

Городом-героем Ленинград впервые был назван, наряду со Сталинградом, Севастополем и Одессой, в приказе Верховного Главнокомандующего СССР от 1 мая 1945 года (Сталин 1945). 26 января 1945 года город был награжден орденом Ленина – наградой, которая вручалась только героям СССР. В постановлении, в частности, было написано, что он выдавался «за мужество и героизм, дисциплину и стойкость, проявленные его жителями в борьбе с фашистскими захватчиками в трудных условиях вражеской блокады» (Бурков 1997). 8 мая 1965 года Ленинград награжден медалью «Золотая звезда» и получил официальный статус города-героя наряду с и другими городами СССР. Таким образом, в советском официальном дискурсе героизм защитников Ленинграда приравнивался к героизму защитников других советских городов.

В одном из интервью информант размышляет на эту тему следующим образом:

Информант: А так был? вот смотрите, был в начале было пять го… пять городов-героев. <…> А потом их появилось очень много. <…> Как-то и Ленинград на фоне этого как-то сразу осел. Сначала он действительно город-герой был, а потом появилось их очень много, да. Чуть не… Я понимаю, вот мне кажется, что Севастополь, Сталинград и Ленинград – вот это три города, которые достойны. Москва так, по инерции ее дали, потому что она не испытала совершенно никаких, абсолютно никаких невзгод, ни осады ничего не было в Москве… На счет Одессы… Там просто были немцы же. У меня, кстати, сестра двоюродная, она жила в Одессе. Как они выжили? Но они выжили. И тетя там жила, в Одессе они жили. Ну я не могу судить, конечно, может? вот что-то и было героического. Киев? Ну Киев переходил из рук в руки, причем дважды. В этом его героизм? Вот Севастополь и Ленинград и Сталинград – вот я признаю (№ 0102018).

Героизация поведения взрослых, и в частности родителей, – еще одна стратегия рассказа о героическом. Она встречается в интервью «блокадных детей». Так об этом рассказывает одна из информанток:

Информант: В общем, короче говоря, значит, бабушка и мама, и я считаю, что это, так сказать, хранители нашей жизни, и если бы не они, то мы, конечно, не выжили бы (№ 0102021).

В другом интервью встречаем следующее рассуждение:

Информант: В семье главной была мама. Мы как бы ее дети, подчинялись ее авторитету, если так можно сказать. Она твердо, можно сказать, волевой человек, очень большой воли. Вот даже то, что она долго работала, изучала языки, если она их не знала, то есть она ставит цель и ее достигает. Человек большой воли. И в нашей жизни она имела, вот то, что мы пережили, выжили, это ее большая заслуга (№ 0102018).

О героизме матери рассуждал и наш информант, Анатолий Николаевич. В его представлении героизм матери связывался с ее способностью находить в блокаду продукты питания, что позволило им выжить. Такая интерпретация разительно отличается от официального представления о героизме. Это сознает и наш информант, который использует для смягчения сказанного наречие «видимо», допускающее сомнение в его понимании: «Она проявляла себя, видимо, героически».

Размышление информанта о настойчивости матери, которая, несмотря на уговоры знакомых, продолжала поощрять сына в занятиях музыкой, наделяет ее важным качеством героического блокадного человека – инициативой, которую Анатолий Николаевич противопоставляет апатии.

Информант: (41) Значит, весной возобновились музыкальные занятия. Понимаете? (41.1) Как потом я понял и не только понял, уже через много лет после войны мамина приятельница, которая жила в казарме, и мама с ней регулярно переписывалась, она мне отдала письма, которые она из блокады писала ей туда. И там я нашел ответ, в частности, на вопрос, почему мама так настойчиво требовала, чтоб я занимался музыкой. И ее многие осуждали: «Посмотри, на кого он похож? Ну вот кончится война, вот тогда, пожалуйста, пусть твоей музыкой и занимается». Вот. (41.2) Мама все-таки настойчиво… И вот она там пишет о своей сестре: «Леля еле ходит». Вот об этом умирающем человек: «Иосиф Александрович лежит, и врач сказал, что он уже не поправится». О себе: «И лишь я одна держусь изо всех сил, понимая, что, если я слягу, погибнет мой мальчик». Это значит, я. Вот. А в другом письме она пишет: «Толя занимается музыкой, и я на этом очень настаиваю, потому что если со мной что случиться, то все-таки у него уже будет что-то в руках». Какая-то специальность. Вот зачем это надо. (41.3) Именно из этих соображений она отдала меня в детский дом.

Рассказ о пребывании в детском доме начинается с рассуждения о том, что решение об этом не было легким для матери информанта. Подчеркивалось, что, отдавая туда сына, она исходила не из собственных интересов, а из интересов сына, которого, по ее мнению, там будут лучше кормить, а занятия музыкой станут более эффективными.

Последовавшее за перерывом в записи повествование о блокаде связано с описанием блокадных будней и с выступлениями информанта с концертами по радио и в воинских частях:

Информант: (45) Да, занимался вот в музыкальной школе. Затем вот во дворце пионеров. Приходилось ездить выступать. От музыкальной школы Петроградского района нас несколько раз возили выступать по радио, так что… Были такие концерты. Потом я уже выяснил, что, действительно, радио вело очень такую активную, такую музыкальную работу. Вот. (45.1) Ездили выступать в воинские части. Это всегда было так приятно, потому что уже чувствовал себя как бы… человеком, а не ребенком. Вот. И я помню, куда-то нас возили и привезли поздно, и я домой еще позже вернулся, пока там добрался до дому. Мама очень волновалась и: «Что так поздно?» И я так, подняв нос, гордо говорил: «Такова жизнь артиста». И вот какие-то такие фразы. Понимаете вот.

Выступая в концертах, Анатолий Николаевич знал, что эта деятельность признается полезной и достойной, и чувствовал себя если не героем, то, во всяком случае, настоящим «артистом». Примечательно, что в этом разговоре он иронизирует над самим собой – подростком. Заметим, что с позиции «блокадной идеологии» его деятельность (помощь мальчика фронту) выглядит в большей степени подвигом, чем поведение его матери (иждивенки, героизм которой заключался в заботе о сыне). Именно это стало предметом иронии нашего информанта, уверенного в том, что заслуги матери намного значительнее, чем его собственные.

Итак, героический образ блокады в воспоминаниях очевидцев отнюдь не ограничивается рамками официальных представлений о героизме. Многие из наших информантов, «герои поневоле», склонны оценивать блокаду в большей степени как трагедию, нежели как подвиг жителей города. Но и в этом случае информанты обращаются к официальному блокадному дискурсу, оспаривая его или, наоборот, соглашаясь с ним. Этому способствуют и вопросы, задаваемые исследователем в конце интервью – вопросы о статусе блокадника, о героизме, о сохранении памяти. Как правило, эти вопросы провоцируют и развернутые оценочные суждения, и яркие примеры, которые не вошли в основную, спонтанную часть рассказа.

Мы рассмотрели, по сути дела, два разных способа обнаружения неявных смыслов в интервью: анализ внутренней структуры рассказа и сравнение с другими рассказами на ту же тему. Построение рассказа есть слепок диалогических процессов конструирования смысла – неважно, осознаются эти процессы говорящим или протекают неосознанно. Рассказчик, хотя бы и в монологическом фрагменте интервью, выступает как участник воображаемого свернутого диалога. В ходе анализа мы частично реконструируем этот диалог. Обращение же к материалам разных интервью, принадлежащих одному корпусу, и – шире – прочтение одного интервью в свете других текстов разных жанров позволяют высветить разные составляющие, взаимодействующие внутри текста интервью, разные «голоса», выступающие источниками оценок и отбора фактов. Можно сказать, что рассказчик – хотя бы и в монологическом фрагменте – вынужденно говорит хором.