Текст книги "Кубок Брэдбери-2021"

Ухэл быстро оделся и развел костер, потом достал из дорожного мешка точило и, сев у огня, взялся за топор.

Время шло медленно. Звон точила о лезвие раздавался по округе. Ухэл старался ни о чем не думать, но в голову непрошено лезли мысли о прошлом.

– Я боюсь, Багш. Я не справлюсь, – плакал мальчик, когда шаман первый раз оставлял его одного в лесу на сутки.

– Значит, Боги ошиблись в тебе. Ты должен научиться выживать. Тебе крупно повезет, если деревенские будут помогать тебе. Ты должен рассчитывать только на себя.

– Почему люди не будут помогать мне?

– Так велят Боги. Палач – не человек, он правосудие. Ты слуга Богов, ты имеешь власть над жизнями людей. Тебе нельзя привязываться к ним. Иначе ты не сможешь хорошо делать то, что должен.

Ухэл усмехнулся. Он нарушил наставление шамана, взяв к себе Охин. И если когда-нибудь она нарушит закон, ему придется либо наказать ее, либо навсегда отказаться от топора. Тогда для него не будет места в мире. Боги отвернутся от него.

Треск веток за спиной заставил палача замереть. Он медленно положил топор на землю и поднялся.

– Из-за тебя мой сын лишился руки!

Ухэл развернулся. Перед ним стоял мясник. В глазах его горела ярость, а в руке он держал нож.

– Твой сын лишился руки из-за собственной глупости, – спокойно ответил Тургэн. Но его спокойствие только сильнее разозлило тучного мясника.

– Кто тянул тебя за язык на Совете? Кто?! Если бы не ты, мой мальчик лишился бы всего лишь пальца! Но ты захотел большей кары!

– Я бы отрубил ему руки по плечи, будь моя воля, – честно признался Ухэл. – Решение принял Совет.

Мясник зарычал и бросился на палача, выставив перед собой нож. Тургэн даже не пытался уйти от удара. Когда лезвие зашло ему в бок, мужчина согнулся пополам и осел на землю.

– Я не могу убить тебя, палач, – с болью в голосе прошептал мясник ему на ухо. – Боги не простят меня. Но ты будешь страдать. Страдать так, как страдает мой сын!

Мясник вынул нож и отошел.

– Рана не смертельная, уж поверь мяснику, – мужчина недобро усмехнулся, но уходить не спешил. – Всей душой я хочу, чтобы ты умер. Чтобы ответил за то, что испоганил жизнь моему сыну. А все из-за какой-то блудной девки! – мясник плюнул под ноги палачу и наконец ушел.

Ухэл, собрав силы, поднялся на ноги, взял топор и, волоча ноги, побрел в сторону дома.

Палач с трудом пробирался через заросли. Его одежда цеплялась за ветки деревьев, а ноги то и дело застревали во мху и торчащих корнях деревьев. Тургэн падал на землю, вскрикивал от боли, но снова поднимался и на одном лишь желании выжить продолжал путь.

Он не злился на мясника и не винил его. Палач был готов к подобному исходу. Шаман говорил, что такое случается.

– Ты не должен сопротивляться, если на тебя нападут люди.

– Почему? – недоумевал заметно повзрослевший Тургэн. – Разве я не могу вступиться за свою жизнь?

– Если Боги внушили человеку мысль о мести палачу, он должен это исполнить. Никто не решится убить тебя. Иначе Боги проклянут убийцу палача. Но ты можешь изучить травы, которые могут помочь тебе после свершения мести.

И Ухэл учил. Год за годом учился жить один, орудовать топором, служить Богам без молитвы. Учился охотиться, собирать травы, выращивать овощи и заботиться о скоте. Трижды шаман отправлял Ухэла в мелкие деревни, где не было своего палача, чтобы казнить преступника. И каждый раз юноша безукоризненно справлялся. И когда спустя годы шаман сказал Тургэну, что палач в его родной деревне скончался, Ухэл стал собираться в путь.

К тому времени как раненый Ухэл добрался до дома, он потерял много крови. Голова его кружилась, а рука с трудом удерживала топор.

– Охин! – его крик походил скорее на хрип. Он боялся, что девочка спит и не услышит его. – Охин!

Ему повезло. После второго зова дверь с шумом отворилась, и дочь выбежала во двор.

– Я ранен, – уже тише сказал мужчина, когда девочка подхватила его под руку. – Проведи меня в дом.

Вместе они добрались до кровати, и Охин помогла отцу улечься.

– Что случилось? – девочка едва сдерживала плач.

– Не время, – с трудом удерживая себя в сознании, прошептал Ухэл. – Спрячь топор… перевяжи меня потуже, Охин. Собери травы. Подорожник, календула, полынь, липа… сделай кашицу, положи на рану. Промывай каждый день… кипяченой водой.

– Да, Ухэл, – уже не сдерживая слезы, ответила она.

– И Коза… Охин, не забудь про Козу, – прошептал палач и потерял сознание.

Первое, что почувствовал Тургэн, – это запах. Пахло свежей древесиной и полевыми цветами. Было так непривычно вдыхать что-то настолько свежее, что ему даже захотелось чихнуть. Второе, что он уловил, – голос. Тонкий девичий голосок тихо напевал что-то очень мелодичное. Что-то о деревьях, реке и солнце. Ухэл никогда раньше не слышал народных песен, а потому он боялся даже пошевелиться, чтобы не спугнуть это удивительное мгновение. И лишь когда голос Охин затих, он слабо пошевелил пальцами, а потом постарался медленно открыть глаза.

В комнате, в которой он очнулся, царил полумрак – она освещалась лишь огнем от лучины в светце. У стены напротив его кровати стоял новенький стул, а на нем сидела дочь и что-то мастерила. Она не замечала пришедшего в себя Ухэла.

Палачу нестерпимо хотелось пить. Его рот настолько пересох, что, когда он его открыл, чтобы позвать девочку, ему удалось издать лишь сдавленный хрип.

Охин тут же подскочила со стула. Ее поделка упала на пол, а сама девочка, громко зарыдав, бросилась в ноги палачу.

– Живой! Слава Богам, живой! Я так боялась, Ухэл, я так боялась, что ты умрешь! – она подняла на него заплаканные глаза. – Что бы я делала, если бы умер? Пришел бы новый палач и выгнал меня! – она снова громко взвыла.

– Охин, – прохрипел Тургэн, – воды.

Девочка быстро подскочила на ноги и убежала через проем в другую комнату. Взглянув туда, Ухэл рассмотрел знакомые очертания их жилища. Через несколько мгновений вернулась Охин с чашкой воды.

– Пей. Пей, Ухэл, – она все плакала, но уже улыбалась сквозь слезы. Девочка помогла мужчине сделать несколько глотков. – Как хорошо, что ты сделал еще чашек. Они все же пригодились! Я была права! Я кормила батраков, Ухэл. Они, правда, в доме не стали есть, но я накрыла им во дворе. Ты видишь, какую комнату нам построили? Там еще сарайка для Козы! Она теперь спокойно по ночам спит. И еще я сказала им погреб выкопать. Прямо здесь, – она дважды топнула ногой, – под этой комнатой. Вот сделаем запасов на зиму, будет, где хранить. Ох, Ухэл! – девочка уселась прямо на пол. – Как же я рада, что ты живой!

– Спасибо тебе, Охин, – палач нашел в себе силы улыбнуться. – Ты спасла мне жизнь.

Девочка зарделась.

– Сколько я спал?

– Ты лежал в лихорадке треть луны. Бредил еще, жуть, как страшно было! Все просил тебе волосы заплести. И вот еще! – девчушка снова подскочила и выбежала из комнаты.

Что-то в памяти мужчины настойчиво всколыхнулось. Он лежал и смотрел в потолок, сполохи огня создавали странные узоры и совершенно точно что-то ему напоминали. И лишь когда Охин вбежала в комнату с плетеной корзиной, он все понял.

Тот лесной дом! Взрослая Охин и уже совсем старый он. Неужели Боги показали ему будущее? Может, так его вознаградили за послушание? Или это был сон?

– Я сбегала к реке и все твои вещи собрала. Вот, сложила в корзину. И еще оттуда пахнуть так плохо стало, и мухи слетелись. А потом я руку нашла… Ты же бусину хотел сделать, да? – девочка поставила корзину на пол и присела рядом. – Жуть, как страшно было, Ухэл. Прости, если я что нарушила. Вот!

Охин вытянула перед собой кулак, а потом разжала пальцы. В центре ее ладошки лежала белая, аккуратно вырезанная бусина.

– Я все, что осталось, в лесу закопала. Ночью, никто не видел, – совсем тихо прошептала она.

Ухэл снова улыбнулся. Его глаза щипало, и он убеждал себя, что все это оттого, что лучина начала чадить.

– Ты умница, Охин. Подержи ее пока у себя. Встану на ноги, и ты мне ее вплетешь.

Девочка просияла и спрятала бусину в карман передника.

– А что в деревне творится! Ухэл, мяснику волки ноги отгрызли! Аккурат в ту ночь, когда ты домой раненый вернулся.

– Живой?

– Живой! Что ж ему станется? Уже полдеревни жалобами с ума свел! Это староста рассказал, он к нам теперь почти каждый день наведывается.

Палач промолчал. Боги сделали свое дело.

– Ухэл, – позвала девочка. – А я тут похлебку из кролика сварила. Будешь?

– Буду.

– Тогда я скоро! – девочка снова вскочила и широко заулыбалась. Она поспешила в другую комнату, но на пороге замерла. – Теперь же все будет хорошо?

– Да, Охин. Теперь все будет хорошо.

Юлия Махмудова

Слова

Бут вдавил кнопку звонка и старательно пошаркал ногами по колючему придверному коврику, счищая грязь, налипшую на подошвы грубых ботинок. Резкая трель шрапнелью разорвала уютный покой квартиры и осыпалась где-то вдалеке. Бубнил телевизор. Послышались лёгкие шаги. Бут улыбнулся. Не губами даже. Сердцем. Тихо звякнула заслонка глазка – смотрит, проверяет, молодчина. Лязгнул засов, ржавая дверь отворилась. Уна сияла как капля росы, глядела радостно. Каждый день встречает его с работы и каждый день вот так сияет. Откуда столько света?

Бут вошел в тесную прихожую, потрепал дочь по щеке. Показал пальцем на дверной глазок, потом на Уну. Поднял большой палец.

«Молодец. Всегда смотри».

«Помню! – Уна кивнула. – Ужин?»

«Ужин».

Он с трудом расстегнул бурую рабочую куртку, повесил на гвоздь. Стянул ботинки. Прошёл в единственную в квартире комнату, где они и спали, и готовили, и ели. И молча плакали, и беззвучно смеялись… Редко. Всё в ней. Вся жизнь вне завода. Его долгая и её короткая.

Положил на стол сумку с ежедневным пайком. Уна бросилась к ней воробушком – такая же шебутная, маленькая и хрупкая в своём простом коричневом платье. Распотрошила холщовую торбу, выложила консервы, кусок хлеба, завёрнутый в тряпку, пакетик чая, два кубика сахара. Разожгла горелку, выскребла гущу из жестянки в старую кастрюльку, щедро разбавила водой.

Бут наблюдал за её хлопотами, сгорбившись на колченогой табуретке, упираясь локтями в стол. Вся в мать. Смекалистая. С водой вон целую систему напридумывала – тряпочки какие-то, песок, зола. Нацедит в бутыль, а потом переливает туда-сюда, фильтрует. Всё одно чище, чем ржу из-под крана пить. Только толку-то от той смекалки? На работу не берут, здоровье слабое.

Уна поставила перед отцом жестяную миску с похлёбкой, подвинула куски хлеба. Водрузила на огонь мятый чайник.

«Как день?» – спросила пальцами торопливо.

«Обычно».

«Расскажи!» – в жестах и во взгляде просьба, любопытство.

«Начальник приезжал. Большой, – Бут вздохнул, покачал головой. – Говорил, говорил, говорил. Час говорил. Столько слов. Зачем?»

«Хорошее обещал?»

«Да. Не верю. Всегда обещает».

Дочь вдруг мечтательно улыбнулась.

«Если ты целый день говоришь. Что говоришь?» – спросила она.

Бут усмехнулся. Ишь какая! Целый день говорить. У него и слов-то столько не наберётся. Это начальники могут часами языком трепать, времени не считая, за словами не следя. Сыплют и сыплют, сыплют и сыплют. Или эти, по телевизору, певцы и балаболы. Разодетые в пёстрое. В яркое. Всё время поют и говорят. А он что?

«Выключи», – кивнул на телевизор.

«Почему? – удивилась Уна его хмурому выражению лица. – Пусть. Весело».

Потом всплеснула руками, замахала ладошками перед лицом отца.

«Илу ограбили! Улица. Шла. Паёк забрали. Она плакала, плакала, плакала», – Уна покрутила кулачками перед глазами и посмотрела жалостно.

Бут поджал губы. Вот ведь нелюди… Последнее, трудом и потом заработанное, и то отбирают. И никакой защиты. Ничего не сделаешь. Иле полиция не поверит, а кроме неё, никто свои слова на это тратить не будет.

Взял свою миску с похлёбкой, кусок хлеба. Встал из-за стола и вышел из квартиры в общий коридор. Длинный, тёмный. Скудно подсвеченный тусклыми грязными лампочками. Оно и лучше. Нищета не любит яркий свет. Или наоборот. Яркий свет не любит нищету.

Бесконечные ряды дверей по обе стороны коридора. Такие же ржавые, облупленные, как и у него. За которыми такие же ржавые и облупленные, никчёмные жизни.

Ила открыла дверь не сразу. Посмотрела на соседа сухими воспалёнными глазами. Старая уставшая женщина. Коричневое платье, грубые башмаки, стальной ошейник, блокирующий речь. Кожа да кости. Жира на их пайке не наешь, всё на работе сгорит. За её спиной серая унылая комнатёнка. И заходить не надо, чтобы представить. Скрипучая железная кровать, стол, табурет. Душ и сортир за клеёнчатой шторкой.

Бут протянул миску и хлеб.

«Бери».

«Зачем?» – еле шевеля пальцами, спросила Ила.

«Ограбили. Надо есть. Бери», – одной рукой трудно объяснять.

Ила дрожащими руками забрала похлёбку, посеменила в комнату. Вернулась, взяла бережно грубую шершавую руку Бута в свои морщинистые ладошки. Словно всё душевное тепло пыталась перелить из себя в него. Посмотрела заблестевшими от слёз глазами. Он кивнул, развернулся и ушёл. А она так и глядела ему в спину, стоя в жёлтом прямоугольнике дверного проёма. Спасибо не успела сказать. Да разве этого короткого жеста хватит, чтобы отблагодарить за такой подарок? Бут свой паёк с дочерью делил. Кто не работает, тому питание не положено. Хоть сколько кредитов ни предложи. Вот и получилось так, что после смерти жены Бут тянул на себе Уну. Довольствовался с ней теми скудными крохами, которые каждый день давали на заводе. Всё старался побольше ей, поменьше себе. Надеялся, что окрепнет. Куда там… Медицинский талон тоже ей отдал. Шесть посещений врача в год. Для одного-то в его возрасте мало. Всё-таки давно уже не мальчик.

А Бут шёл по коридору обратно домой, краем глаза глядя на ржавые двери, цепляясь за них взглядом, как ладонью за торчащие в перилах кривые гвозди. Вот ведь ирония. Живёт тут самая что ни на есть беднота. А воруют чаще всего именно у них. Немудрёную мебель, горелки, запасы, если кто сумел собрать. Поэтому и ставят соседи себе железные двери. Берегут добро. Телевизоры – главная добыча. Смешно звучит. У нищих, да телевизоры! А это, можно сказать, их единственная радость в жизни. Послушать, как другие говорят друг с другом. Посмотреть, как живут. Вот и Бут после смерти жены скопил кредитов и сменял их на крошечный пузатый телевизор. Цветной. Чтобы Уна хоть на экране увидела, какие краски в мире существуют. А то вокруг них только серые стены да бурые робы. Даже небо редко бывает синим в рабочих районах. Пачкается быстро.

Открыв отцу дверь, босоногая Уна поспешила вернуться на кровать, сесть, прижав колени к груди, обхватить их руками. Маленький тёплый уютный комочек счастья. Показывали её любимый сериал.

Бут скользнул за серую клеёнку, отделяющую душевую от комнаты. Сложил одежду на табурет, включил хриплый душ, плюющийся тёплой ржавой жижей. Скребя мочалкой по рёбрам, слушал бубнёж телевизора.

– Ах, дорогая! Моя бесценная, моя единственная! Твои глаза словно бриллианты! Твои губы словно кораллы! Твои поцелуи слаще самого изысканного десерта! Я больше не могу без тебя, о моя Белликаринда! Стань моею, или я убью себя!

– Ах, мой возлюбленный Ривальендо! Сколько бессонных ночей я ждала этих слов! Посмотри, как вздымается моя грудь, приложи к ней ладонь, почувствуй биение моего влюблённого сердца! Прижмись к моим пылающим губам!

– А-а-а-а мы прерываем трансляцию сериала «Сладострастная любовь» на р-р-рекламу! Вы уже успели приобрести супер-пупер-дупер уникальный, эксклюзивный, удивительный, дизайнерский, безусловно, абсолютно, стопроцентно необходимый всем и каждому…

Душ протяжно рыгнул и зафырчал, отхаркивая грязную воду. Бут так и не услышал, что ему так абсолютно необходимо приобрести.

Как глупо. Столько слов. Зачем? Почему нельзя просто сказать «люблю»? Словно эта вербальная расточительность изменит смысл одного короткого слова. Зачем кричать про какую-то ненужную ерунду, будто в ней смысл всей жизни? В этом вся суть богачей. Сорят словами направо и налево. Что для них эти слова? Пыль? Они не копят скрупулёзно кредиты, чтобы однажды поменять их на несколько минут разговора. Важного, нужного. Такого, который изменит их жизнь к лучшему. У них и так всё уже хорошо.

Бут вылез из душевой, осторожно ступая по холодному полу. Лёг на свою лавку, натянул одеяло до подбородка. Уна похлопала в ладоши, привлекая его внимание. Он повернулся на бок, приподнялся на локте.

«Папа. Остров! Зелёный! Красивый! Вода кругом. Океан», – вот ведь болтушка, тараторка, пальцы мелькают, не успеваешь следить. Уна обожает пересказывать ему серии. Сначала впитывает в себя эту пёструю, яркую красоту сама, словно губка, а потом выплескивает на него. Насмотрится на лаковых актёров, наслушается допьяна, окунётся в чужую реальность, как в тёплую пенную ванну. Как бы ей самой хотелось вот так, как они, говорить, говорить, говорить красивые слова, жить красивой жизнью. Как тоскливо ей молчать, пытаться передать свои мысли торопливыми жестами, выудить из убогого арсенала нужные слова, чтобы продолжить ту чудесную историю, приманить её в свой мир. И она спешит, плетёт тонкими пальчиками рассказ, словно танцует руками. Рассказывает отцу увиденную сказку. А Бут и не понимает толком, о чём она. Смотрит на дочерино лицо и улыбается. Сам он не горазд болтать. От многолетней работы на заводе пальцы скрючило, перекорёжило. Пару слов бы связать и то хорошо.

«Спи», – показывает он ей.

«Спокойной ночи!» – улыбается она в ответ и ёрзает в кровати, устраиваясь поудобнее. Кровать жалобно скрипит.

Утром, как обычно, Бут пошёл пешком на завод. Кто и когда так умно придумал перетрясти города – уже и не вспомнить. Теперь каждый занимает положенное ему место. Рабочая беднота в районах вокруг заводов. Пашут по двенадцать часов в сутки в их смрадных, душных утробах. Живут в стылой плесневелой тени высоких фабричных стен. От завода до дома пешком. Экономия времени и сил.

А там, дальше, за колючей проволокой, за бетонными заборами, совсем другая жизнь. Для тех, кто поумнее оказался, посмекалистей. Кто экзамен смог пройти, самый важный, в шестнадцать лет. Кто оказался зерном, а не плевелом. Про жизнь за стеной Бут не знал ничего. Да и будь желание, не смог бы посмотреть даже одним глазком. Шаг за периметр, и ошейник взорвётся, раскидав любопытную голову склизкими ошмётками. За поведением следят строго. Куда не положено – не ходи, не бузи, вне завода толпу не собирай. Иначе полицай увидит, кнопку нажмёт, и нет тебя. Баста. А за забором, наверно, жизнь, как у Уны в сериале. Сплошь роскошь да болтология. Сам-то Бут на экзамене в восемь лет срезался, и его определили в рабочий класс. И успокоился как-то со временем. Нет, можно, конечно, продолжать пытаться. Жилы рвать, чтобы за периметр тебя выпустили. У станка выкладываться, потеть, кредиты копить. А потом поменять их на полчаса разговора хотя бы и пойти к начальству. Объяснить, так, мол, и так, прошу повышения по службе. Пройти собеседование. Начальство-то язык жестов не понимает, не его беда. И потихонечку выбиться в бригадиры. У них и паёк получше, и льгот побольше. И говорить они могут каждый день три часа – это Бут точно знал. А вот что дальше, какие там перспективы – это уже загадка. Да и не к чему её разгадывать. Он даже до бригадира дотянуться не смог. То по молодости и неопытности отказывали, то потом женился и все накопленные кредиты стал на семью тратить. Так и прожил жизнь.

За Уну обидно. Она девчонка смышлёная. Первый экзамен с лёгкостью выдержала. Четыре года потом училась в интернате. Бут помнил, когда они с женой приходили на выходных Уну навещать, уж она болтала без умолку! Голосом разговаривала, не пальцами. Детям до шестнадцати лет блокировку речи снимали на территории интерната или детского сада. Вот чудо-то было, голос её слышать! Говорит, говорит, говорит, смеётся, радостная. Они с женой очень надеялись, что хоть дочка вырвется из заводской тени, поживет где-то там нормальной жизнью. А на втором экзамене, в двенадцать лет, Уну забраковали. Сказали, мол, здоровье не позволяет продолжать обучение и рассчитывать на перспективу. Она и правда слабенькая была. Поздний ребенок. В обмороки падала иногда. Даже интернатовские харчи не помогли, хотя говорила, что кормят их хорошо. Шоколадку дают по пятницам. Она эту шоколадку в кармашке прятала и им потихоньку в руки совала: «Возьмите, попробуйте! Вкуснятина же!». Маленькая такая плиточка, два на два сантиметра. Попробовали они один раз – сладость невозможная весь рот обволокла, даже и не объяснишь, что за ощущение.

Потом, после экзамена, забрали они дочку домой. Думали, сами смогут откормить да подлечить. Пусть хоть не сразу за стену уедет жить, как планировали, а потом, позже. На работу устроится и будет копить на собеседование. А там, глядишь, и выбьется в люди. Так, в заботе о дочери, и не заметил Бут, как постепенно угасла жена. Свой медицинский талон она тоже Уне отдавала и как могла скрывала от семьи коварную болезнь, точащую её голодным червём. Остался Бут с пятнадцатилетней Уной один. Шесть лет с тех пор прошло, а жизнь их к лучшему не поменялась. Там и топчутся, где застряли.

У проходной Бут встретился глазами в толпе со своим соседом Сином. Тот помахал ему радостно, кивнул в сторону плаката с надписью «Собеседование», показал большой палец. Сину оставалось пройти всего одно до уровня бригадира. Он все силы пускал на то, чтобы быстрее продвинуться по службе. Кредиты копил, как полоумный. Паёк на заводе специально не покупал, экономил. Жили с женой на её фабричных харчах. Как жизнь в нём держалась, чёрт знает. На чистом упрямстве, видимо. За двадцать лет прошел пять ступеней. И вот последний рывок сегодня, значит.

Син протолкался через молчащую толпу к Буту, впился радостным, пытливым взглядом в его лицо.

«Пойдешь?»

«Да».

«Много накопил?»

«Час».

«Хватит, – Син кивнул уверенно. Он-то точно знал, сколько времени вся эта процедура занимает. – Я – два часа!»

«Удачи!»

Собеседования проходили раз в год в течение недели. Кто успел записаться заранее, тому назначают дату и время. Кто не успел – ждёт ещё год. А если запишешься, а минуты разговора за кредиты заранее не купишь или не придёшь по какой-то причине, то всё, пиши пропало. Пять лет пропускаешь. Пять лет без надежды – это чертовски долго. Что будут спрашивать – никто не знал. Нельзя обсуждать. Да и не передашь жестами всех вопросов. Язык жестов, он скудный. Скомканный, сжатый, урезанный, как заводской паёк. Только и надежда на то, что не забыл те слова, которые выучить успел. Успел услышать и понять их значение во взрослой немой жизни. У начальства что-то подслушать, что-то по телевизору – дурному ящику, бестолковому.

Толпа рабочих в одинаковых коричневых робах просачивалась ржавой струйкой через проходную и растекалась по заводским цехам, застывая перед своими станками. Раз в час появлялся бригадир, коротко выкрикивал чьё-то имя, и очередной охотник за удачей спешил в кабинет менеджера, спешно доставая из потайного кармашка или из вонючего ботинка ключ-карту, которая разблокирует его голос, снимет с ошейника блок молчания, даст шанс попытать счастья.

Бут работал уже шестой час, отлаженными до автоматизма движениями дергал за рычаги, крутил вентили, подкладывал чугунные болванки в прожорливую механическую пасть. В такие моменты он и сам ощущал себя станком, способным только скрипеть, лязгать и шипеть. Немой шестерёнкой в гигантской машине. Только вот у шестерёнки не должно так остро болеть в груди.

Он сморщился, схватился рукой за сердце. Махнул наблюдающему, показывая, что нужно отойти к врачу. В медпункт добрался как в тумане, скривив лицо от боли и согнувшись.

– Что болит? – коротко спросил врач. Ошейник на нём был, да жил он не в рабочем районе. Куда там. Такие за стеной живут, костюмчики покупают под белые халаты.

Бут в ответ показал на грудь.

– Где талон?

«Дочь».

– Без талона ничего не могу сделать, – врач смотрел хмуро.

«Дочь. Болеет. Давно. Талон ей. Потратила», – пальцы не слушались.

– Давно болит?

Кивок.

– Тошнота? Головная боль?

Кивок.

– Я правда не могу ничего сделать без талона, – врач кивнул на камеру, презрительно смотрящую выпуклым чёрным глазом из угла кабинета. Смущённо зашуршал бумажками, полез зачем-то в ящик стола.

«Сколько жить?» – просто спросил Бут.

– Как повезёт… Освобождение от работы на сегодня выпишу.

Бут, сжав зубы, попытался встать со стула.

– Вы уронили, – неожиданно сказал доктор и кивнул куда-то на пол.

Бут удивлённо посмотрел вниз и увидел маленькую овальную голубую таблетку. Медленно наклонился, сделав вид, что завязывает шнурки на ботинках. Стиснул зубы – от боли потемнело в глазах. Вслепую пошарил пальцами по полу, нащупал таблетку, сжал в кулак. Уходя из кабинета, повернулся и благодарно кивнул доктору.

– Под язык, – еле слышно шепнул тот.

Таблетка холодом растеклась во рту, добралась до сердца, немного ослабила тугой узел, скручивающий всё нутро. Бут отдал записку из медпункта бригадиру и побрёл в сторону проходной, силясь сообразить, что же теперь делать. Воровато озираясь – не видит ли кто – нащупал ключ-карту, зашитую в обшлаге куртки. Шестьдесят три минуты разговора, так в банке сказали, когда он карту брал. Целое состояние. За таким сокровищем охотников много. Даже свои, сослуживцы, не побрезгуют огреть чем-нибудь тяжелым по голове и украсть этот маленький кусочек пластика. За шестьдесят три минуты можно много чего полезного сторговать: одежду, одеяла, обувку поновее. А Бут всё мечтал на собеседование их потратить, чтобы хоть на старости лет паёк побольше получать. Глядишь, исхитрились бы с Уной откладывать по чуть-чуть припасов. Так, после его смерти, она бы голодной не осталась какое-то время. Но какой теперь смысл? Иллюзий Бут не строил, понимал, что с больным сердцем долго не протянет. Много таких повидал на своём веку.

У забора за проходной в луже собственной мочи и крови лежал, скрючившись, Син.

– Мрази! – кричал он, захлебываясь кровавой слюной. – Зачем вы нас затыкаете? Почему вам можно говорить, а мне нельзя? Почему? Бут! – Син заметил подошедшего соседа. – Бут! Это херня всё, друг. Им не нужны наши слова, это не та валюта. Это мелочь, дешёвка, перхоть для них, Бут! Ты ничего не купишь за свою перхоть!

Стоявший неподалёку охранник нажал на кнопку, и голова Сина взорвалась багровым фейерверком, обдав Бута тёплыми брызгами.

– Собеседование не прошёл, – хмыкнул охранник, – нервишки сдали. А ты вали, не стой на месте.

Бут спешно развернулся, вытер рукавом кровь с лица и поспешил домой, осторожно переставляя ноги, словно боясь, что от быстрых шагов сердце будет биться о рёбра и расколется раньше времени.

Всё, о чём кричал Син, Бут и так знал прекрасно. Уж каким дураком надо быть, чтоб не догадаться? Они просто мелкие коричневые муравьи, ползающие в сырой бетонной яме, умирающие за станками, воспроизводящие новых коричневых муравьёв. И никогда им из этой ямы не вылезти – там, сверху, всегда найдут способ щелчком сбить слишком ретивое насекомое обратно в яму. Что они могут сделать против системы? Кто услышит немых, если никто не хочет их слышать? Но что ж теперь? Помирать? Ведь есть надежда всё-таки. Призрачная, расплывчатая, туманная, невероятная. Но есть. Вдруг получится? Просто у других раньше не получалось, а у кого-то получится. Невозможно же по-другому. Как без надежды-то?

У подъезда Бута догнала Ила. Посмотрела на его серое лицо, сокрушённо покачала головой. Крепко взяла под локоть и повела в дом, стараясь приноровиться к его тихим шагам. На площадке третьего этажа остановилась, настойчиво подёргала Бута за рукав, чтобы обернулся.

«Работа есть. Фабрика. Одежда. Одна умерла. Ищут новую. Уна», – медленно, старательно показала она, чтобы Бут наверняка понял.

«Слабая. Как?»

«Сможет. Легко. Завтра приходит. Фабрика. Встречу. Слова есть?»

«Есть».

Ила торопливо сунула руку за пазуху, вытащила маленькую консервную баночку каши, сунула Буту в карман. Решительно поджав губы, строго посмотрела на него. Бери, мол. Проводила до двери и ушла восвояси.

Бут надавил на кнопку звонка, привалившись к дверному косяку. Уна отворила, сияя бледным личиком, как утренний цветок. Увидела измученное лицо отца и сникла, увяла.

«Устал. Спать», – Бут тяжело прошёл в комнату, выложил на стол из кармана банку с кашей. Лёг, не раздеваясь, на лавку. Хорошо, что Илу встретил. Так бы осталась дочка без ужина. Паёк на заводе он сегодня не забрал.

«Папа?» – встревоженно спросила Уна.

«Завтра. Важно», – ответил он, закрывая глаза и проваливаясь в сон.

Утром Уна уже ждала его, подогрев вчерашние консервы и заварив чай. Не ужинала без отца, не привыкла.

Бут с трудом встал с лавки, чувствуя, как боль липким холодным осьминогом тянется от сердца к шее, к ногам. По всему телу. Сел за стол, посмотрел на дочь.

«Завтрак. Потом пойдем. Фабрика. Ты. Работа».

Уна улыбнулась обрадованно. Она давно хотела отцу помогать, да её дальше проходных и не пускали, видя толстенную медицинскую анкету.

На улице она крутила головой, словно птичка на ветке. Давно уже не выходила, отец запрещал. Боялся, что обидят. Глядела радостно на серые стены жилых блоков, на замызганные окна, отражающие грязное небо. Будто это не нищий рабочий район, а та сказочная яркая жизнь из телевизора: жёлтые дома, пронзительно-синее небо, зелёные деревья. А тут – ни дерева, ни травинки, всё в бетон закатано. Всё серо. И только рабочие-муравьи бурыми шеренгами стекаются к своим заводам.

У проходной ткацкой фабрики, в стороне от толпы работниц, вяло толкающихся в очереди к турникету, их уже ждала Ила, переминающаяся с ноги на ногу, выглядывающая знакомые лица поверх голов. Заметила, подбежала, потянула Уну за руку.

«Подожди», – Бут поднял ладонь. Отвернувшись от проходной, достал из потайного кармашка в обшлаге ключ-карту, потянулся к слоту на ошейнике Уны. На её худой тонкой шейке встревоженно билась голубая венка. Вставил карту в слот, взял дочь за плечи, посмотрел в глаза.

«Иди. Удачи».

– Папа? – Уна шумно выдохнула, словно вынырнула из воды. Глаза округлились от удивления и восторга.

«Иди. Время», – настаивал Бут.

– Папа, подожди, пожалуйста! Мне так много тебе сказать надо! Хоть пять минут! Послушай, папа!

«Иди!» – он нетерпеливо подтолкнул её к проходной.

Ила схватила Уну за запястье, потянула за собой, тревожно оглядываясь на Бута. На его мертвенно-бледное лицо, на синие губы. Затащила девушку в толпу работниц в коричневых платьях, настырным муравьём протиснулась через турникет, побежала к входу в здание.

«Удачи, муравьишка моя…» – устало подумал Бут, приваливаясь спиной к железной фабричной ограде и глядя на удаляющуюся светлую дочерину макушку. Улыбнулся. Сердцем. Ну а как без надежды-то?