Текст книги "Кубок Брэдбери-2021"

Анна Самарина

Одна десятая

– Ну всё, Паша, выбирай: или я, или Алька! – рыжеволосая веснушчатая девчонка с щербинкой между зубами нетерпеливо перебирала пальцами поясок сарафана, подперев руками бока. Паша тяжело вздохнул: выбирать решительно не хотелось, и он отчаянно тянул время, роя облезлым носком кроссовка ямку в песке. Песок, сводя Пашины старания на нет, предательски скатывался с краев ямки вниз, словно подчёркивая безвыходность положения мальчика.

– А надо выбирать? – с робкой надеждой, что девчонки всё-таки передумают, промямлил Паша.

– Надо! – поддержала подругу коротко стриженная Алька, – и хватит увиливать, что ты как маленький!

«Спелись, – подумал Паша, – ну точно, спелись!».

Его соседки по даче, Полька и Алька, дружили, кажется, с пеленок и всегда держались вместе, как попугаи-неразлучники, так что все, даже взрослые, называли их одним словом: АлькаПолько. Мама говорила, что вроде есть такой город где-то в Латинской Америке, ну или типа того. Впрочем, сейчас в АлькоПолько назревал политический кризис: в первый раз в жизни девчонки, у которых всё всегда было общее, что-то не поделили. Вернее, не что-то, а кого-то – Пашу. Говорят, такое случается с городами, когда им исполняется 12 лет…

Павел Николаевич усмехнулся, подумав о девчонках. Это были теплые воспоминания: летние, пахнущие прелым сеном, речкой и зарослями малины. Он тогда выбрал Польку. Не потому, что она ему больше нравилась, просто была побойчее спокойной книжной Альки, и Паша её немного побаивался. В голове Польки постоянно рождались авантюры: то, раскинув руки, лететь с заброшенной голубятни вниз, в скирд соломы, то переплыть реку в грозу, ныряя с головой на каждый удар грома, то, никому не сказав, уйти в ночное пасти коней с деревенскими – в общем, перечить маленькой разбойнице с вечно ободранными локтями и коленками Паша не рискнул. Да и пожинать плоды выбора оставалось недолго, лето заканчивалось, а с ним и дача – Паша сначала вернулся в город с родителями, а потом они и вовсе переехали: отца перевели служить на Дальний Восток.

Польку с тех пор он так и не видел, а вот с Алькой снова встретился через шесть лет, когда прилетел на малую родину с отцом продавать бабушкину квартиру. АлькаПолько к тому времени распалось на поддерживающие дипломатический нейтралитет суверенные государства Альбину и Полину. Отважная Полина поступила в медицинский и укатила в Москву, а тихоня Альбина неожиданно для всех вымахала ростом за метр восемьдесят, отрастив ноги совершенно неприличной длины, и собиралась замуж за капитана городской сборной по баскетболу Витька – друга детства Паши. На баскетбольной тренировке, куда Паша заскочил повидаться с Витьком, они и встретились. Паша, краснея и проклиная про себя изобретателя узких джинсов, не мог отвести взгляда от Алькиных совершенно неописуемых ног, а Альбина, как оказалось, не забыла свое первое детское увлечение, так что встреча закончилась страстными поцелуями в пустой раздевалке и пылкими обещаниями новой жизни. При мысли об Альбине по телу Павла Николаевича прошла приятная теплая волна, надо же столько лет прошло, а все так же… Новой жизни не случилось – случился Витек, который Пашу бить почему-то не стал, а прижав к стене подъезда, сказал устало: «Ну выбирай, кто ты: человек или животное?» Ноги не давали покоя, и быть человеком совершенно не хотелось, но Паша всё же, сгорая от стыда, сложил вещи и улетел первым же рейсом. Отцу соврал, что срочно вызвали в институт. Альбине так ничего и не сказал: струсил. Зря, наверное.

«Сканирование памяти завершено», – равнодушный компьютерный голос прервал поток внезапно нахлынувших на Павла Николаевича воспоминаний.

– Ну что ж, почти закончили, – молодой человек в белом халате отвернулся от монитора и аккуратно снял с головы Павла Николаевича металлический обруч, – поступили, значит, с острой децидофобией…

– С комиссии по профпригодности отправили, – уточнил Павел Николаевич, потирая лоб, на котором отпечаталась красная полоса от обруча.

– Ну разумеется, сами вы бы вряд ли осмелились, – молодой человек протянул через стол распечатку анализатора, – взгляните, Павел Николаевич, здесь всё очевидно: крайняя степень неудовлетворенности жизненным выбором, что в итоге привело к подсознательному страху что-либо решать и ухудшению качества жизни. К счастью, мы уже лет десять как успешно работаем с такими проблемами.

– Не уверен, что у меня какие-то проблемы, я вообще ехать никуда не хотел, дайте мне справку, какую там положено, и закончим с этим уже, – забубнил Павел Николаевич, стараясь не смотреть на лежащий перед ним лист бумаги с аккуратными графиками.

– Скажите, Павел Николаевич, вы довольны своей жизнью? – не дожидаясь ответа, молодой человек взял со стола личную карточку и начал читать, – Тихорецкий Павел Николаевич, 43 года, не женат, детей нет. Место работы: аэропорт города Снежино, ДПСП. Что это значит?

– Диспетчерский пункт системы посадки.

– Я не об этом, – молодой человек досадливо махнул рукой. – Почему Снежино? По распределению попали, так?

Павел Николаевич кивнул.

– Понятно. Только вот большинство выпускников, отработав положенные два года, обычно возвращаются, откуда приехали. А вы со своим красным дипломом и блестящими перспективами остались. Почему?

– Мне Снежино нравится, и работу я люблю, – буркнул Павел Николаевич.

– Да неужели? – молодой человек посмотрел на часы, он явно спешил, – давайте начистоту, сэкономим моё и ваше время: вовсе вам Снежино не нравится, что там хорошего? А остались вы, потому что боитесь работать в большом аэропорту, где придется принимать по 10–15 самолетов за смену, боитесь брать на себя ответственность, боитесь решать. И работу свою вы не любите – вы вообще в авиацию пошли только из-за отца. Но уходить тоже боитесь. Да и женщин вы сторонитесь не просто так, ведь правда?

– Что вы предлагаете? – Павел Николаевич старался не смотреть на собеседника: ему не нравился этот самоуверенный молодой человек, который только что за пять минут равнодушно разложил по полочкам его жизнь.

– ОуДи, – доброжелательно улыбнулся тот, – инновационный браслет-анализатор, наша уникальная технология, основанная на квадрате Декарта. Он оценит ваше состояние здоровья, уровень нейромедиаторов, мозговые импульсы и за доли секунд создаст идеальную систему приоритетов, устраняя ненужный выбор. Проще говоря, выберет за вас. Только его решения, в отличие от ваших, будут взвешенными и обоснованными, вам же останется только принять протокол.

– А я смогу отказаться? – Павел Николаевич по привычке искал пути отступления.

– Конечно. Но вряд ли захотите. ОуДи меняет жизнь к лучшему, вы в этом скоро убедитесь. Степень удовлетворенности нашим продуктом составляет 99,9 %.

* * *

Молодой человек оказался прав – Тихорецкий действительно быстро привык к браслету и не хотел снимать его даже ночью. Счастье началось с бытовых мелочей: Павел Николаевич больше не колебался между чаем и кофе, не терял время в магазине в тщетных попытках выбрать рубашку нужного цвета, не сомневался, какой фильм посмотреть субботним вечером и что съесть на ужин. Он даже купил машину, перестав наконец бесконечно обдумывать, стоит ли комфорт в теплом салоне по пути на работу баснословных трат на бензин и стоянку.

Павел Николаевич попытался было поспорить с ОуДи всего один раз, когда тот предложил ему вместо бортпроводницы Ирины обратить внимание на неприметную продавщицу сувениров Машу. Впрочем, спор быстро угас после того, как браслет вывел на экран кривую вероятности побега Ирины с одним из пилотов-международников, а также степень фрустрации, которая неизбежно накроет Тихорецкого по этому поводу. Павел Николаевич сник и молча стер сообщение, предназначавшееся Ирине, а наутро возле здания аэропорта купил для Маши большой букет крашеных голубых гвоздик. ОуДи бесстрастно моргнул, одобряя выбор как цветов, так и дамы сердца, и переключился на другие задачи.

С Машей Павел Николаевич быстро набрал пару – тройку килограммов и мог бы набрать ещё, если бы ОуДи не гонял его три раза в неделю на пробежку. Браслет тщательно следил за здоровьем подопечного, хотя порой и позволял Павлу Николаевичу расслабиться, если тому это было действительно нужно. После тяжелой смены он даже автоматически загружал в автомобильный навигатор маршрут до ближайшего магазина со спиртными напитками. В общем, ОуДи был идеален.

Постепенно Павел Николаевич стал полагаться на браслет во всем и, сам того не заметив, вообще перестал что-либо решать. Случайные воспоминания о том, как он вел себя в прошлом, не приносили ничего, кроме чувства стыда, и Тихорецкий постарался запрятать их как можно дальше. Никогда еще жизнь не казалась такой безмятежной, спокойной и легкой. Если он о чем-то и жалел, так только о том, что не обратился в Центр Совершенного Человечества раньше. Подумать только, ведь он мог избавиться от страхов и стресса еще 10 лет назад. Что ж, от ошибок в прошлом никто не застрахован. Хорошо хоть, в будущем их можно избежать. С небольшой помощью, конечно.

* * *

Смена подходила к концу, оставалось принять лишь небольшую Цессну, отправленную к ним из Осинки на запасной аэродром. «Да, Осинке сегодня не позавидуешь, – Павел Николаевич вспомнил метеосводку и поежился, – в Снежино, конечно, тоже подморозило, но хоть не критично». Правда, капитан только что севшего боинга из-за изморози на полосе проскочил рулежку, но диспетчера это не беспокоило – уберут минут за десять, а Цессна пока покружит. «Пусть посидят в тепле еще немного», – подумал он о пассажирах боинга: чартер прилетел из Таиланда, и Павел Николаевич представил, как люди в салоне нехотя меняют сланцы на сапоги и забираются в колючие свитеры, ойкая, если узкая горловина царапает обгоревший нос. Стюардесса тщетно уговаривает всех занять свои места, но пассажиры, осмелевшие – ведь сели уже – не слушают, толкаются, тянут с полок мятые пуховики… Интересно, как там в Таиланде? Может, поехать? Надо вечером посмотреть, что на это выдаст ОуДи, можно, наверное, даже с Машей вместе собраться…

– Снежино-подход, Голд 38, – в наушники ворвался знакомый голос. Игорь, друг Павла Николаевича, работал пилотом у Голдов – частной авиакомпании, перевозившей в основном небольшие группы вахтовиков. Обычно их самолеты гоняли в Осинку, но, когда Осинский аэродром закрывался по погоде, как сегодня, сажали в Снежино. «О, Игореха, – обрадовался Павел Николаевич, – классно, смены совпали». Предвкушая скорую встречу с товарищем, он отдал тому команду уйти пока на второй круг: пассажирский боинг все еще занимал полосу.

– Не имею возможности, – отрапортовал Игорь сухо, сделал паузу и добавил не по уставу, – нас сначала в Сырой Лог отправили.

Павел Николаевич почувствовал, как ладони внезапно стали холодными и мокрыми: фраза Игоря могла означать только одно – на второй круг борту не хватит топлива. Он вспомнил, как друг как-то давно по секрету жаловался, что руководство Голдов экономит и заправляет самолеты с минимальным запасом. Если из Осинки они ушли сначала в Сырой, а Сырой закрылся около часа назад по метели, то к Снежному Голд-38 подошел почти пустым. «Он упадет, – с ужасом подумал Павел Николаевич, – в лучшем случае на полосу, в худшем – на город». По инструкции Тихорецкий не мог дать разрешения на посадку: полоса занята, там пассажиры, может, даже дети, это угроза, риск, господи, какой же это риск… Павел Николаевич сглотнул, внезапно разозлившись на Игоря – тот не признался в эфире, что идет на остатках, за такое ведь не просто лицензии лишат… Формально ситуация штатная, по регламенту диспетчер обязан отправить борт на второй заход, но ведь он, Павел, знает! Он догадался, и сейчас эта жуткая догадка тикала в голове, как старые антикварные часы: тик-так, тик-так, время идет, что же ты будешь делать, мальчик в облезлых кроссовках?

Павел Николаевич, колеблясь, посмотрел на запястье – браслет переливался всеми цветами радуги, привлекая внимание, и яростно вибрировал: кортизол зашкаливает, ситуация опасная, необходимо срочно открыть протокол оптимального решения. Успокаивая себя, Тихорецкий потянулся к кнопке вызова протокола – решение будет логичным, максимально адекватным ситуации и единственно правильным. Каков бы ни был исход, его оправдают: технология не подразумевает ошибки, она и разрабатывалась для таких критических ситуаций – исключить человеческий фактор, а выбор подружек и бургеров на ужин – всего лишь приятный бонус. Всё, что нужно сделать – это открыть и принять протокол. А он, Павел, лишь исполнитель, не более. Но руки трясутся… Впервые в жизни, судорожно прикидывая размеры полосы и габариты Цессны, Павел Николаевич боялся чужого выбора. Он догадывался, какое решение примет умный браслет, и от этого решения веяло болью и злостью. В висках стучало: Я могу их посадить. Шанс есть, пусть небольшой, но… Шанс для восьми вахтовиков и двух пилотов. А что такое этот шанс для ОуДи? Степень удовлетворенности составляет 99,9… Одна человеческая жизнь – ей сколько процентов отводится? Семьсот тридцать седьмой – 189 пассажиров… В голове Павла мелькали не связанные друг с другом картинки: люди в пуховиках, уставшая бортпроводница, похожая на рыжую Польку, молодой человек в белом халате, тайские пляжи, ракушки, мама, успокаивающая маленького Пашу после разговора с отцом, вечно улыбающаяся Маша с кастрюлей борща, Альбина в узких джинсах – калейдоскоп остановился, Альбина посмотрела на него разочарованно: «Дурак ты, Паша, ох какой же ты дурак!» Павел Николаевич сделал глубокий вдох, снял браслет, бросил под стол, чтобы не отвлекал своей цветомузыкой:

– Голд 38, приступайте к снижению…

Галина Шевченко

Суп с клёцками

– Фитиль горел пять минут двадцать секунд. Обычно мы с Кравченко прыгали в шлюпку-двойку и гребли к мине. В это время катер уходил на безопасное расстояние. Мы поджигали бикфордов шнур, вешали патрон на рог, делали последний толчок вёслами и «бежали». Катер полным ходом шёл навстречу, метрах в шестидесяти мы пересаживались на него, шлюпку крепили на буксир, тральщик отрабатывал полный назад. У нас оставалась пара минут, чтобы уйти от взрыва. Обычно. Тридцатого декабря сорок пятого года всё пошло не так.

СИД передёрнулся от воспоминаний, номер 761 на его груди пошёл рябью. Душа БОТ 3311 слушала, и он продолжил.

– В тот день мы утюжили минное поле без Кравченко, потому что у Зины съехал серенький фильдеперсовый чулок и она заскочила в ближайшую парадную, чтобы поправить туалет. Через три секунды туда же влетел Кравченко, увидел её румяное бедро и понял, что готов смотреть на него всю жизнь. У них было сорок восемь часов на свадьбу, медовый месяц и заодно Новый год, а у нас – тёплая зима и приказ очистить фарватер.

СИД присмотрелся. 3311 сидела смирно. Всё та же серая апатия, усталость и обречённость, принесённая в Посмертие из крайней земной жизни. И ненавистная аббревиатура БОТ на груди – душа «без особых талантов». Неважно. Это неважно. Посмертие ранжировало души для последующих воплощений. Кого-то возвышали, кого-то наказывали, присваивали коды, подсчитывали, сверяли и взвешивали. По заслугам. 3311 ничем в жизни не отличалась – жила, как все, терпела, страдала, молила, разочаровывалась, смеялась по пустякам, улыбалась лучам солнца и задумывалась в дождь. Она воспитывала таких же – без особых талантов – детей. И умерла, как многие, не осенённая знамениями, озарениями или подвигами. То ли дело СИД, «существо исключительных достоинств»… Здесь их разделяло то, что Кравченко назвал бы буржуазным пережитком и классовым неравенством, и если СИДы гордо сияли на вершине пирамиды, то БОТы тихо топтались почти у самых её низов. Почти, потому что ниже были ДОПы, а ниже ДОПов… «Бедняги», – подумал СИД. Он-то, в отличие от 3311, всё знал и всё помнил – СИДам можно, а всем, кто ниже, нет. Он знал, что было и что будет, видел души ушедших и нерождённых, в его голове умещались миллиарды возможных миров, миллионы прожитых и триллионы непрожитых жизней, воплощение которых зависело от выбора, осознанного или случайного. Он знал наверняка, что не всегда судьбу определяет взвешенный поступок, иногда это минутный порыв души, обеденное меню или цвет чулок. И случайное решение чаще бывает вернее обдуманного. Но в этот раз он взвесил всё, рассчитал, продумал, проиграл в голове. Потому что дважды уже ошибся. Это его третья попытка вернуть всё на место. У числа «три» правильные вибрации. И «тридцать три» на груди БОТа недвусмысленно намекала ему на поддержку ангела-опекуна. Когда-то он и сам посылал ей такие знаки. У него не вышло, назначили другого, и вот он незримо маячит ему его же методом: «Самойлов, – вопиёт он, – видишь тройку, значит, ангел стоит за спиной. Я тут. Всё получится». Получится. Нужно только набраться смелости, чтобы взять на себя больше ответственности. Рассказать ей всё.

В загробной шири времени не существует, а пространство вокруг них застыло. Пошёл снег. Мокрые хлопья мерцали, кружились, отгораживали их от других душ, вездесущей божественной справедливости, вечности. СИД смотрел. Она была рядом. Конечно же, слушала. У БОТов нет своей воли, только предложенная. И он продолжил с верой в то, что предложение будет принято.

– Мы шутили, что Балтийское море напичкано минами, как суп клёцками. Приходилось использовать каждый ходовой день, но мы всё же надеялись встретить первый мирный год не хуже, чем Кравченко, – в Матросском клубе, у пахучей, украшенной разноцветными свечами ёлки, с обедом из трёх блюд. Я, как обычно, закрепил патрон и уже высадился на катере, когда мотор заглох. Буксир от шлюпки намотался на винт. Тральщик дрейфовал к мине. Все замерли. Я видел, как в пятидесяти метрах горит шнур, как стелется голубой дымок. Машинально нащупал в кармане нож, скинул бушлат и прыгнул в воду. В этот миг перед глазами заплясал счастливый Кравченко, помахивал фильдеперсовым чулком. Я мечтал оказаться на его месте, есть суп, пить водку и кусать вместе с Зиной тугую булку хлеба, невзначай касаясь своими губами её, отражаться в её глазах, взрываться от прикосновений, гореть в объятьях. Ледяная волна плеснула в лицо реальностью: в сверкающих бликах, прикрытая белоснежной фатой морозной крошки, передо мной качалась на волнах рогатая чёрная смерть.

БОТ 3311 посмотрела на СИДа в упор, солёное Балтийское море плескалось и пенилось в её глазах.

– Шнуру оставалось гореть десятка два моих вдохов, отмеренных судьбой, чтобы успеть перерезать шкертик, на котором висел злосчастный патрон и моя непрожитая жизнь. Я торчал поплавком и безуспешно махал ножичком в гигантской тарелке медно-жёлтого супа, остывшего до обморожения конечностей. Надо мной – огромное лицо Кравченко. Он улыбался, глядя сквозь меня, загребал ложкой клёцки. Я клял и нож, и верёвку. Пенька оказалась крепче стали – не перерезать, хоть плачь! А огонёк всё бежал, и плевать ему было на меня, катер с матросами, настоящее с будущим, которого, я думал, у меня уже не будет. Зина…

СИД на миг потерял самообладание. Его аура благородного цвета индиго сползла к зелёному и жёлтому.

– Я предал её дважды. Решил, что придумал искру, которая проскочила между нами в день, когда Кравченко сказал: «Вот, Самойлов, это моя Зина», – и тогда единственным огоньком, важным в моей жизни, оказался маленький синий чёрт, пожирающий шнур, который вопреки всему соединял меня с мечтами о жизни, о ёлке в Матросском клубе и – несмотря на Кравченко – о новой встрече с Зиниными зелёными глазами. Собрав последние силы, я рванул лезвие. Подрывной патрон булькнул на глубину, я следом. Дальше помню, что плавал в окружении перевёрнутых вверх пузом рыб, ничего не слышал, кто-то нырял, искал, а я опускался ниже, тело сводило судорогой. И вот тут, перед самым переходом в Посмертие, мне открылась истина: я понял, что на месте Кравченко должен быть я.

Стармех тогда поставил две задачи: отнести отчётную документацию по обезвреженным минам машинистке, которая жила в той самой парадной, куда заскочила Зина поправить чулок; и демонтировать «дашку» – это мы так пулемёт называли, потому что ДКШ, понимаешь? Неважно. Победа была за нами, эта штука ограничивала мобильность катера. По инструкции надо было снять. Как я сказал, шнур горит пять минут двадцать секунд. Случись что, лишний балласт грозил оставить нас в супе с клёцками навсегда. Я думал, что, выбирая «дашку», выбираю жизнь. Ошибся. С именем ошибся, – смущённо пошутил СИД. – И в парадную с отчётной документацией влетел Кравченко. В третью, между прочим, парадную. Пока я опускался во мрак, пулемётной очередью прошибала виски странная, но неотвратимая правда: я люблю Зину, любил её всегда и буду любить вечно, потому что на свете есть только одна любовь, которую проносят люди через все земные воплощения. Она же и есть свет. Краешком уплывающего сознания я успел зацепиться за него и умер.

– И стал СИДом, – голос 3311 поскрипывал, как отыгравшая пластинка с патефона в бомбоубежище. – «Существо исключительных достоинств» дают душам за героизм во спасение.

– В том числе, – аура 761 вновь обрела цвет индиго. То ли от героических воспоминаний, то ли оттого, что у него начало получаться! Она заговорила. Значит, анализирует. Значит, история зацепила спящие, потаённые уголки её души.

– Войны многих возвысили. Что было, когда ты нашёл Зину? – спросила БОТ, и 761 просиял.

– Ты знаешь, что я её нашёл?

– Ты сказал, что предал её дважды. Для того чтобы предать ещё раз, её нужно было найти, разве нет?

Чуда не случилось, но ангел ещё маячил – число «тридцать три» в номере на груди БОТа подмигнуло оранжевым. Подавал надежду.

– Всё так. Мне на секунду показалось… Неважно. Я нашёл её там же, где оставил. С Кравченко, – СИД сник и начал терять цвет, момент откровения приближался. Он думал, что её интерес поможет ему, но рассказывать стало труднее. Он боялся, что она осудит, отвернётся, не поймёт. «В конце концов, она же БОТ», – он узнал этот предательский шепоток. Он растекался липкой, приторной лужицей. Самойлов умудрился вляпаться в неё уже дважды.

– Знаешь, в чём стратегическая задача ангелов? – собрался он, 3311 отрицательно качнула головой. – Жертвовать. Они могут творить чудеса только через жертву. Мне тяжело об этом рассказывать, загляни.

3311 обхватила руками голову СИДа, внимательно посмотрела в его глаза и… нырнула в 31 декабря 1955 года.

Залив кипел, сыпал брызгами. В полёте они превращались в льдинки, смешивались с метелью. Шквальный норд-вест поднимал с земли столбы снега, швырял в общую центрифугу. В центре стояла маленькая хрупкая женщина. Кричала так, чтобы никто не слышал. Порыв ветра сорвал с головы платок, растрепал русые волосы. Шальная льдинка рассекла щёку.

– Это я? – 3311 задала вопрос, ответ на который уже знала.

– Да. Это ты, Зина.

Женщина закрыла ранку краешком платка и поплелась к автобусной остановке. Город сиял мишурой, пах ёлками и бенгальскими огнями. Снега навалило много, и дороги встали. До полуночи оставалось тридцать минут. На остановке Зина подошла к телефону-автомату.

– Мама! Мама, ты слышишь меня?

– Дочка, ну где же ты? Скорее домой. Кравченко уже к бутылке прикладывается. Майонез купила?

– У меня рак, мама.

– Что? Не слышу! – на фоне раздавались крики детей и звон посуды.

– Снега намело, говорю, скоро буду…

3311 смотрела, как Зина повесила трубку. Резиновые ноги не держали. Она пошатнулась и наверняка бы упала, но возле неё появился ангел. Зина не видела, не могла его видеть. Не верила, не ждала. Но он был там, чуть заметно мерцал фиолетовым. Поддержал за локоть, вдохнул тепла. Тяжёлые, мокрые хлопья снега оседали на его крыльях, переливались.

– Ты? – спросила 3311, не отводя глаз.

СИД кивнул. Ещё раз присмотрелся к БОТу. Её воспалённые глаза сочились капельницами цитостатиков. Он отвёл взгляд.

– Я должен был вернуть ей свет любви. Умирая, я утащил его с собой, сделал её несчастной, лишил самой возможности любить и быть любимой. Зина предназначалась мне, но я стал СИДом, а «существа исключительных достоинств» не воплощаются на Земле людьми. Только ангелами. Без любви она была обречена на одиночество, болезни и преждевременную смерть. Меня отправили к ней, чтобы вернуть свет. Я стал её ангелом.

– Но в них не верят.

– Надо было постараться. Чудо через жертву, помнишь? Я не смог, – СИД осунулся, потом выпрямился, сделал движение, похожее на то, как люди набирают в лёгкие воздух. И решился.

– Свет мог вернуть Зине здоровье, жизнь и полную любви семейную жизнь. С Кравченко. Не со мной. Я не мог смириться с этим. Не мог простить им шанса на простое человеческое счастье. Оно предназначалось мне. Она предназначалась мне. И я медлил, а свет жёг, сдавливал, ломал крылья. Я таскался за Зиной повсюду: сидел в очередях онкологии, гладил по голове при облучении, жалел детей, ненавидел Кравченко, страдал, протестовал, смирялся. Я снова увяз в тарелке супа с клёцками, каждая из которых была подобна чёрной рогатой мине, а липкий синий чёрт плясал и плевался искрами под самым моим носом. Она умерла в пятьдесят седьмом.

– Почему это было так сложно?

– Потому что она не просила о помощи, не верила в чудо. Она тихо ломалась, смирялась со своей участью, затухала, – СИД знал, что оправдывается. Слова наполняли сладостью рецепторы. Его понесло. – Я маячил тройками на градуснике, часах, страницах медкарты, номерах кабинетов и автобусов.

3311 вопросительно взглянула на него, и он увидел полыхающие огнём тройки вместо зрачков. Они обжигали его. Язычки пламени расползались. Нет, теперь она не затухала, она разгоралась всё ярче.

– Разве кто-то тогда на катере просил тебя прыгнуть в воду? – 3311 встала. Уютный снежный шалаш, успевший насыпаться вокруг них, рухнул, оставляя пушистые белые шапки на полупрозрачных головах. – Почему ты рассказываешь это мне? И почему мне так нестерпимо больно это слышать?

Огонь потух. Её глаза проливались всеми земными дождями.

– Потому что на свете есть только одна любовь, и иногда лучше её потерять, чем вовсе не находить, – СИД подлетел совсем близко, нежно обнял БОТа и засиял. Свет проник в каждую клеточку её души, наполнил счастьем, смехом, лёгкостью и глубиной одновременно. Она носилась со всеми ветрами Вселенной, ныряла в океанские глубины, сверкала угольками звёзд, клубилась дымом лесного костра в предрассветном тумане, кралась тенями и сияла белоснежными вершинами гор. Дышала.

– Самойлов?

– Зина…

Аура 3311 заискрилась оранжевым солнцем.

– БОТ 331, на выход! – величественный голос, как у Левитана, заполнил пустоту Посмертия. Зину отбросило к выходу. Она не отпустила руку, и Самойлова швырнуло вместе с ней. Загудела сирена, загробная ширь затряслась и замигала. Левитан зачитал неотвратимое:

– СИД 761, вы не имеете права находиться в зоне выхода. Вы не имели права посвящать БОТа в прошлые воплощения. Вы не исполнили свои стратегические задачи. За множественные нарушения вы лишаетесь достоинств, знания, памяти и права быть СИДом. Проследуйте в зону Катарсиса.

– Но он исполнил! – 3311 кричала и падала. Приземляясь, она видела, что Самойлов продолжал падать ниже.

– И-и-и! И-и-и! – вырывалось теперь у неё вместо желаемого «исполнил». – И-и-и-и, – пискнула она, едва осознала себя младенцем и тут же всё забыла.

* * *

– Ты смотри, как раскричалась, Машенька! – баба Фрося омывала новорожденную тёплой водичкой, крестила, нашёптывала молитву, пока молодая мама Маша приходила в себя. Рожать в бане не входило в её планы, но Юшкозеро замело, и выехать в роддом не представлялось никакой возможности.

В Юшкозере они оказались благодаря мужу Вадику, который настоял встретить Новый год в деревне, двумя семьями, у настоящей пахучей ёлки, с традиционным «Оливье», самогоном и красной икрой. Но вместо весёлого застолья Машка рожала. Целые сутки. Повитуха баба Фрося жаловалась, что ребёночка не пускают. Расставляла иконы, предлагала Машке распустить волосы и молиться. Машка пыжилась, отмахивалась и стоически переносила потуги. Выла в унисон с мокрой, сверкающей за окном вьюгой.

– О-о-о-ой, не гунди, Фрося-я-я-а-а-а. Достала своими молитвами. Не верю я в них. Нет чудес на свете.

Гул непогоды разорвал бой курантов. Машка вспомнила про гостей, шампанское, концерт по телевизору. Обида и злость придали сил, и она изо всех сил потужилась. Девочка выскочила с боевым «чпок», как пробка из шампанского. Из Машкиных глаз посыпались оранжевые искры. Или ей показалось.

– Может, Зиночкой назовёшь? – Фрося тайком смахнула слезу и принялась пеленать девчушку. – Мамку мою так звали. Она от рака умерла. Мне тогда десять годков было.

– Баба Фрось, ты нормальная? Какая Зиночка? – Машка немного отдышалась, попыталась привстать. – Алинкой будет. Ну-ка, помоги мне. Домой хочу – мысли о шампанском некстати одолевали свежеиспечённую мать.

– Маша! Маш? Ты живая там? Я вроде младенческий крик слышал? Родила?! – у порога бани топтал снег Вадик. – Хочешь, я тебя домой перенесу? Там мать тебе супчика с клёцками сварила.

Вадик отворил дверь, на него смотрели три пары глаз, мал мала меньше.

– Ма-а-а-аша, – нараспев закричал он. – Машка-а-а-а! Счастье! Вот теперь ты у нас не просто Маша, а мамаша! Понимаешь, да? Ма Маша!

Машка разулыбалась устало и гордо, вверила дочку в надёжные руки бабы Фроси, а себя – Вадику и позволила себе расслабиться. Аромат супа с клёцками тянулся через открытую в кухне форточку, доходил до Машкиного носа, обещал счастливую семейную жизнь.

* * *

Тарелка дымилась. Язычки пламени плясали вокруг, клёцки подпрыгивали и кружились на волнах медно-жёлтого бульона. Иногда взрывались. ДОП 761 просмотрел дыру в огне почерневшей буржуйки. Раз за разом он видел одну и ту же картину и никак не мог понять, зачем ему показывают суп с клёцками. Особенности жизни в Катарсисе начинали его раздражать, но буква «П» в аббревиатуре «ДОП» оставляла надежду. «Дегенеративная особь с перспективой» – это шанс возвыситься до БОТа. А там и до СИДа недалеко. Почему ему так хотелось дорасти до СИДа 761, не понимал. Но стремиться никто не запрещал.

ДОП нащупал в потёмках бушлат, кое-как влез в рукава, всунул ноги в стылые калоши и пошаркал на улицу рубить поленья. В его Катарсисе всегда шёл снег. Сегодня снежинки ложились тихо и медленно. Калоши оставляли чёрные следы на мокром белом ковре. ДОП выдернул из пенька топор, оглядел горизонт и обмер. Метрах в шестидесяти от него стоял дом. Он вырос из ниоткуда. Уютный, тёплый, зовущий. Оранжевые окна светились любовью. Пульсировали. 761 понял: его время пришло.