Текст книги "Кубок Брэдбери-2021"

– Победи его, – сказал Джон. Он стоял на пороге, и солнце светило ему в спину. – Победи его и уходи. А пока валяешься тут в соплях после первого же поединка – даже не заикайся.

* * *

Уходя, они сжигали оружие. Разводили большой костер в центре лагеря и швыряли туда свои мечи, кинжалы, булавы, куски арматуры. Израненные, сияющие от пота и восторга, они уничтожали оружие, выпивали последнюю кружку отвратительной местной воды, а потом одну за другой кидали в костер бусины – кто-то носил их в кармане, кто-то – на шее, кто-то на запястье.

Я скоро выяснил, что у всех они есть. У Ха – восемь, у психа-соседа с ножом – три, у рыжего – шестьдесят восемь. У меня – одна. Черная, теплая, она оттягивала карман и пахла кровью и проигрышем.

Теперь соседи со мной разговаривали, и, честное слово, лучше бы они молчали и дальше. Ха постоянно рассказывал про своего отца.

– А как-то раз я прихожу домой, и он говорит: где три тыщи из шкафа? И я ему: какие, блин, три тыщи?

Ха исчезал каждую ночь и возвращался с новой бусиной, а наутро говорил что-то вроде:

– Сегодня я избил его, и он не мог встать.

Или:

– Сегодня я выбил ему глаз пряжкой.

На очередное утро я спросил рыжего:

– Это звучит так, как будто он становится психом. В вашем лагере готовят садистов-психопатов?

Рыжий сказал:

– Ты поймешь.

Я нашел на свалке обломок жести и обернул один конец собственной футболкой. Снял с кроссовки шнурок, перетянул. Джон посмотрел и кивнул – видно, убогий кинжал казался ему лучше неподъемной трубы.

Теперь я тренировался постоянно. Местные стали замечать меня и предлагали подраться сами – и парни, и девчонки. Одна запомнилась мне особенно. Каштановые волосы в узле, сиськи, прыгающие под куском футболки – нижнюю часть ткани она, как и я, пустила на обмотку кинжала. Я запомнил ее, потому что она была совсем дикая. В первый раз она исполосовала меня своей заточкой, как кусок мяса, расхохоталась и сказала:

– А ты хорош, даже не ноешь!

Потом протянула руку и совсем другим, нормальным, тоном сказала:

– Мне кажется, я тебя видела там, снаружи. Ты не ходил на шахматы в «Ладью»?

Я ходил в том году, когда у мамы был очередной бзик по поводу того, что я не соответствую ее идеалам умного ребенка. Но девчонка уже тряхнула головой.

– Неважно. Ты так держишь свой ножик, как будто сейчас кинешь на землю и разрыдаешься. Не бойся. Тут нельзя умереть. Ну, если только тебя не убьет двойник.

– И что тогда?

– Тогда он вернется вместо тебя, что еще. Родители даже ничего не заметят. Такое случается. Кто не уходит через костер, те, значит, померли.

Как-то ночью мы встретились с ней на окраине – я еще иногда ходил посмотреть на темную пустошь, танцующую под легким ветром. Она сидела на траве и сплетала травинки в венок. Я сел рядом.

– Я думаю, – вскоре сказала она, и я вдруг понял, что она плачет, – я думаю, что нам не обязательно убивать двойников. Их смерть – это ведь метафора, понимаешь? Как воскресение Иисуса – метафора победы жизни над смертью. Ну, если ты не фанатик и не молишься по утрам.

– Ха каждую ночь лупит своего двойника, – зачем-то сказал я.

– Ха?

– Мой сосед. Такой… забавный. Вырезал себе на животе птицу, когда впервые смог задеть того, второго.

Мы помолчали. Пустошь молчала тоже, как всегда. Может, трава тоже ненастоящая? Я надкусил травинку. Во рту стало горько.

– Он лупит его каждую ночь, – повторил я. – Потому что ненавидит отца, который лупил его. И у него уже куча бусин, но он никак не может победить. Избивает, но не до смерти. Потому что просто не может до смерти.

Она шмыгнула носом и вдруг надела мне на голову венок из травинок.

– Я думаю, он должен больше думать. Ведь он пытается уничтожить того, кем является сам. Человека с ремнем. Все не может быть так просто, да?

Я не очень понял, что она сказала, но кивнул:

– Наверное.

Когда я проснулся в воде снова и встал, отплевываясь, второй уже ждал. Сидел по-турецки и купал нож в лужице у своих ног.

– Ты в этот раз пришел разговаривать, Максим?

Он улыбнулся, и у меня разом заныли все шрамы, которые он мне оставил.

– Хочу спросить, – выдавил я. – Почему ты считаешь, что должен выжить именно ты?

– Ты знаешь.

Я теперь разглядел его как следует: черные школьные брюки, мои же, которые лежат где-то за шкафом, обрастая пылью. Белая рубашка, пуговицы застегнуты до последней. Волосы уложены, как у мальчика из телевизора.

«Знаю», – подумал я.

– Ты моя идеальная версия. Мама была бы в восторге.

– Да, – сказал он. – Какой ты умница. Все были бы в восторге: и мамочка, и папочка. Папочка не ушел бы, если бы у него был нормальный старший ребенок. С которым не было бы проблем. Который не полез бы на гаражи и не свалился бы, и не лежал бы потом полгода, требуя ухода, внимания и кучи денег. Мамочке бы не пришлось бросить работу, папочке не пришлось бы работать ночами и слушать упреки. И знаешь, почему это знание тебе не поможет?

Я знал.

– Потому что ты знаешь, что, по-честному, мамочка заслужила меня, а не тебя, – сказал он вслух то, что я подумал, и кинулся вперед.

* * *

Рыжий встретил меня обеспокоенным взглядом.

– Помочь?

– Нет.

Кровь капала с меня, как вода после дождя. Я взял таз, кусок мыла и полотенце – чье-то, не самое грязное, и вышел к колонке. Пока обмывал руки, за спиной возник Джон – я узнал его по запаху дыма и молча протянул руку. Он вложил в нее бусину.

– Стойте, – резко сказал я, когда он уже развернулся уходить. – Если я пошлю своего двойника на хрен, это поможет?

– Если я подую на огонь, он погаснет?

– Смотря какой огонь и как дуть.

– Ты сказал.

– Вам надо было писать в брошюре, что у вас лагерь для детишек с комплексами, а руководят им психотерапевты-маньяки. Где, кстати, тот ваш, который пудрит мозги мамашам?

– Пудрит мозги мамашам.

– Может, мне все это снится?

– Может.

– Почему вы все время говорите почти то же самое, что я говорю?

Он сделал то, что и всегда делал, когда не хотел отвечать: затянулся и дунул в воздух.

* * *

Однажды утром нас осталось трое. Я, рыжий и псих. Рыжий долго смотрел на пустую кровать. Сходил на окраину лагеря и вернулся ни с чем. Вечером зажгли костер, и несколько человек пошвыряли туда мечи и бусины – и ушли. Уходили они через пустошь – и если ты провожал их жадным взглядом, то мог заметить, как они исчезают. В одно мгновение – когда они уже меньше половины вытянутого пальца. Ты моргнул – и перед глазами только пустошь, и глянцевая луна поливает траву.

Что-то лопнуло во мне – и помчался вперед, туда, где только что исчезли ушедшие. Я бежал, пока не выдохся. И пока кто-то не поставил подножку.

– Мне тебя почти жаль, – хмыкнул второй я. – Бежишь куда-то, прекрасно понимая, что за пустошью пустошь и за пустошью, которая за пустошью, тоже пустошь. Ты же даже теперь хочешь только одного – чтобы от тебя отвалили. Не победить, не нос мне утереть. Не убить меня, в конце концов. А чтобы и я отвалил. Сбежать от меня к мамочке и ей тоже сказать: «Отвали».

Он бил, я лежал.

Я постоянно говорил маме отвалить. Маме. Учителям. Сестре. Соседкам, которые говорили: «Максим, ты же теперь главный мужчина в доме. Ты должен помогать маме. Ты должен приготовить еду, покормить сестру, сделать уроки, учиться на отлично, не хамить учителям, закончить музыкалку, пойти на шахматы, выиграть турнир, сыграть на концерте в школе, выступить на Новый год и на Восьмое марта, сделать уроки с сестрой, быть дома до девяти, не бегать, не прыгать, Максим, у тебя же спина, у нас нет денег на еще одно лечение, нет, мы не купим новый компьютер и те модные кроссовки, да, я знаю, что у всех такие, будь умным, будь воспитанным, с тобой и так было много хлопот».

Ты должен, должен, должен. А я всем им говорил: отвали. Отвалите.

Я умел только бежать в пустошь, за которой пустошь.

– Конечно, я прав, – двойник издал снисходительный смешок. – И это еще более грустно, Максим. Это всего третья наша встреча, а мы говорим так откровенно, пока ты валяешься в травке, испугавшись, как маленькая девочка. Да моя сестра смелее, чем ты.

– Она моя сестра.

– Была твоя, будет моя. Брось. Мне тебя даже убивать не надо. Как только ты скажешь мне хоть что-то, что даст мне добро занять твое место, как я его займу.

Он наклонился, и его шепот сплелся с ветром и пронзил меня, как сотня ножей одновременно:

– Только намекни, Максим.

Когда я вернулся в лагерь, Джон посмотрел на меня вскользь и сказал:

– Сегодня бусины не будет.

Ну и засунь себе в жопу эти бусины, хотелось сказать мне. Он вдруг поймал меня за плечо, стиснул до боли, встряхнул.

– У тебя осталась одна охота, – рыкнул. – И если не победишь…

Я вырвался – и почувствовал, как бусины в кармане разгораются углями и прожигают и ткань, и кожу, когда я заорал:

– Да и пусть катится, пусть займет мое место, пусть, я не верю во все это! Я! Не! Верю!

Мне казалось, сейчас все лопнет. Надуется пузырем, лопнет, исторгая гной, и исчезнет, и я окажусь напротив своего дома, с прожженными штанами, и мама потом скажет: господи, Максим, опять с тобой что-то не слава богу.

Сгоревшие бусины упали в траву. Искусственное солнце светило. Джон чиркнул зажигалкой. Откуда-то возник рыжий и спросил:

– Он что, тоже?

– Я тебе говорил, – Джон курил, не глядя на меня. – Дети пошли не те. За последние три года таких нытиков-истеричек несколько десятков. Мозгов много, дела мало. Считают, что чем громче кричишь, что коленку ушиб, тем скорее раскается камень, о который стукнулся.

– Жалко, – вздохнул рыжий. – Я провожу?

– Проводи.

Мы шли по траве, и из смирной, танцующей под идеальным солнцем, она делалась пожухлой и клочковатой. Муравьи исчезли. Наклонившись завязать шнурок, я не увидел ни одного. На небе появились облака. Вдали зашумела дорога, выросли из-под земли столбы с линиями электропередачи.

– Ты дрожишь, – сказал рыжий мягко. – Отдать тебе куртку?

Секунду назад на нем не было куртки, а теперь он держал ее – джинсовка с оттопыренными карманами. Я притормозил.

– Это моя куртка.

– Я знаю.

Стало немного теплее, но дрожь не прошла. Я все еще видел обгоревшие бусины в траве и слышал торжествующий смех двойника. Я уже представлял: он сидит за моим столом, идеально разложив учебники, и постель у него идеально заправлена. Мама треплет его по волосам и говорит: наконец-то ты взялся за ум, сынок. Может, говорит ему даже что-то глупое: моя радость. Мое солнышко.

У дороги рыжий останавливается. Мы в городе. Вокруг дома, сигналят машины, снуют люди. Пахнет дождем и выхлопами. Голуби гуляют возле остановки, клюют шелуху от семечек. Я хочу оглянуться – там ли еще пустошь? Рыжий говорит:

– Не смотри. Не хочешь же остаться навсегда? Вот и не оглядывайся.

– Как тебя зовут на самом деле?

Он пожимает плечами.

– Ты знаешь.

– У меня крыша поехала?

– Нет. Так задумано. Не пытайся понять. С тобой все в порядке. Ну, почти.

– Кроме того, что у меня дома мой двойник, а я теперь бомж?

– Это твой автобус, – я вижу сожаление на его лице. Зеленая громадина тормозит у остановки, распахивает двери. – Поезжай домой.

– Скажи мне, – я оборачиваюсь в дверях, поправляя рюкзак, которого еще мгновение назад на плече не было. Или который я и не снимал все это время. – Скажи. Если бы я выиграл, что изменилось бы? Если бы победил?

Вместо рыжего на меня смотрит Джон. Пепел осыпается с кончика сигареты.

– Сослагательное наклонение, – сказал он. – Худшая из ловушек. Ты не выиграл. Точка. Счастливого пути.

Дождь умывает стекла. Я сижу на заднем сидении, обнимая рюкзак. Пониманием накрывает меня, как волна, как взрыв, как худшая правда: дома не будет никакого двойника.

Дома буду я. Я, мама, сестра.

Я никого не победил, поэтому и возвращаюсь я.

Снаружи гремит гром, и на секунду кажется, что небо сейчас начнет пузыриться.

– Не следи в коридоре, я помыла пол! – кричит мама из кухни, когда я закрываю дверь.

Снимаю джинсовку, вешаю.

– Ну, как твой лагерь? – мама выходит запыхавшаяся. – У меня Маринка на работе просила узнать, хочет своего мальчишку отправить на будущий год, он тоже шахматы любит.

– Шахматы? – тупо переспрашиваю.

Свистит чайник. Я снимаю кроссовки медленно, один за другим. Внимание привлекает воткнутая под рамку зеркала над комодом брошюра – та самая, зеленая. Я подхожу, беру ее дрожащими руками, читаю.

«Лагерь «Юный шахматист» приглашает любителей шахмат в возрасте от 8 до 16 лет принять участие в ежегодных оздоровительных сменах…»

Никаких низких домиков. На фотографии здание в четыре этажа, кирпичное.

– Есть будешь? – кричит мама с кухни.

– Угу, – говорю я, чтобы она не приставала, и переворачиваю брошюру.

Нет. Я не знаю этого человека. Он не похож ни на кого из тех, кто имел отношение к тому лагерю. К пустошам и кострам.

Затыкаю брошюру обратно под зеркало.

– Ты там идешь или нет?

– Иду.

Мое отражение не открывает рта.

Анастасия Грибко

Фазаньи сады

Он работал в лаборатории на окраине Фазаньей улицы вот уже десять лет, с понедельника по воскресенье, с того самого дня, когда получил проклятье. Не меняющийся распорядок научил его выполнять заказы посетителей так быстро, что после обеда он уже оставался один и изучал записки прошлого химика.

Полезной информации было немного, по большей части одни только рассказы о личной жизни, которая мало чем отличалась от жизни Химика: по вечерам телевизор, одиночество и желание завести друга. Прошлый описывал, как он нашёл на птичьем рынке собаку, но она в первый же час искусала его ноги, зарычала и до утра спряталась под столом. Записи он вёл двенадцать лет, до двухтысячного. Между последними страницами дневника вложил фотографию жены и спрятал блокнот на верхние полки. Знал, наверное, что и этот Химик соскучится по живому общению, а записи дали бы ему понять, что он не один мучился от бесконечных монотонных дней в одиночестве.

Химик не знал, завидует он Прошлому или нет, потому что не знал ощущений, которые связаны с этим неясным понятием любви. Нет, конечно, он помнил, как в пятнадцать влюбился в Садовницу, а в шестнадцать уже получил проклятие. Из-за него-то память всё и перековеркала, не оставила никаких точных указаний, что вообще значит это слово «влюбиться». Химик понимал, что чувство связано с гормонами, бессонницей и повышенной работоспособностью, но вспомнить его не мог, так же, как не мог вспомнить первые годы своей жизни, хотя и знал, что научился в это время ходить, говорить и портить настроение матери.

Он устал, устал так сильно, что каждое утро проклинал всё на свете и только потом открывал глаза, чтобы посмотреть на рисунок, который он нашёл ещё в первый год работы. Сзади карточки была надпись: «Висячие сады, Вавилон». Иногда он даже целовал рисунок, надеясь, что это приблизит его к самой заветной мечте – уехать из лаборатории навсегда и отправиться к этим Садам. Но он знал только один способ сбежать – найти того, кто нарушит волю другого человека ради собственной выгоды. Химик не был готов ломать чью-то жизнь ради свободы и жил в лаборатории одиннадцатый год, выплачивая огромные счета за электричество. Он никогда не выключал лампы, а если свет по какой-то причине гас, то Химик тут же доставал из шкафа свечи, только бы не оказаться в темноте.

Сегодня был четверг. Он ходил из одного угла сырой лаборатории в другой, воображая, как было бы хорошо попробовать на себе действие тех чувств, которые он создал за этот месяц. Заказов было немного, так что работал старательно: вырастил для какой-то богатой женщины любовь к приёмному сыну, симпатию тощего кудрявого подростка к однокласснице, страсть для пожилой пары из правительства и влюбленность необыкновенно хорошего качества, жаль даже, что курьер всё перепутал и отправил её в противоположные концы страны незнакомцам. Химик видел, что адрес на упаковке неверный, но сказать об этом не решился. Может, это он всё напутал, а курьер был прав.

В прихожей зазвенел ветряной колокольчик. Вошёл мужчина и громко поздоровался. Химик тут же выбежал из кабинета, по пути натягивая халат.

– Здравствуйте. Зачем вы пришли так поздно?

– Я пришёл за тем, за чем и остальные приходят к вам – заказать чувства, романтическое влечение. Мне нужна страсть. Хочу сказать вам сразу, что заплатить я смогу очень много. Хозяин этого… заведения сказал мне, что у вас есть мечта, ради которой вы сможете пожертвовать бессмысленными по своей сути принципами.

Химик осторожно посмотрел на рисунок, лежащий возле кровати.

– Если у другого человека есть зачатки каких-то чувств, то попробую сделать всё до вечера, – пробормотал Химик, – хотя обычно бывает так, что небольшая разница в возрасте растягивает процесс на день или два.

– Разница в тридцать лет.

Гость выглядел на сорок, хотя он и пытался скрыть свой возраст, надев костюм, в каких ходят только молодые, его по-прежнему выдавали морщины на лбу и седина.

– Извините, не уверен, что стоит заказывать какие-то сильные чувства для пожилых, это бывает вредно.

– Та, для кого я заказываю, младше меня, – рассмеялся Гость.

– Вы имеете в виду то, что в Греции называли «филией»? Вам нужна дружба, местами такая сильная, что напоминает любовь?

– Я же сказал, нужна страсть. Эта девочка очень любопытная, ей интересно узнавать новое. То, что предлагаете вы, бессмысленно и не подходит ни мне, ни ей. Сразу скажу, что вы не можете мне отказать, сами знаете почему! Делайте как просят, а я достану выходные через хозяина лаборатории.

Гость знал, что Химик не мог отказать ему, как не мог отказать каждому посетителю, потому что любое «нет» растягивало проклятие в два раза.

– Я уверен, хозяин и так уже всё узнал, он часто следит за мной, а я делаю вид, что не замечаю его. То, о чём вы сейчас просите, продлит мою работу здесь на ещё больший срок, так что лучше мне отказать вам.

– Хозяин ни о чём не знает, он сейчас спит и ничего не услышит. Можете сами проверить, когда он придёт сюда.

Химик опустил голову и от бессилия смог выговорить лишь несколько слов: «Идите, всё сделаю». Стоило Гостю выйти на улицу, как Химик положил руку на дверь и уже хотел выбежать следом, только бы не оставаться в ненавистной лаборатории. Он хотел спрятаться в тесных улицах города, лечь спать в центральном парке или уплыть подальше, но хозяин всегда знал, где находится Химик. Он мог вернуть его сразу и продлить проклятие на долгие годы.

Перед глазами Химика с тех пор постоянно появлялось лицо десятилетней девочки, которая не знала, что ждёт её и какой подарок только что заказал для неё Гость. «Ей придётся испытывать муки оттого, что не каждый взрослый способен пережить и остаться в здравом уме. Кто он для неё? Отец, дядя или случайный прохожий?» – не мог унять свои мысли Химик.

Гость был влиятельным, даже Химик, который порой месяцами не выходил из дома, знал его имя. Потом, когда проклятие кончится, ему придётся уехать из лаборатории, начать какую-то другую, совершенно непонятную жизнь. Гость – уважаемый в городе человек, он богатый, его любят. Гость поможет ему найти новое дело и жить так, как живёт он. Химик вдруг понял, что уже давно согласился выполнить заказ мужчины и только напрасно стоит возле двери.

После разговора с Гостем дни перестали тянуться, незаметно наступил октябрь. В один из мокрых, холодных дней, от каких хочется повеситься или, будь он героем романа прошлого века, напиться до беспамятства, Химик отправился в аптеку за элементами для заказа. Он перешагивал глубокие бензиновые лужи, обходил стороной брызги машин и всё время оглядывался назад. «Сейчас что-то будет», – всё надеялся тот. Ни полюбившаяся ему гроза, ни гром, который периодически разносил небо пополам, не поднимали ему настроение. «Может, встречу её?» – Химик оборачивался всё чаще, стараясь поймать взгляд каждой женщины, узнать в них её, пока наконец не вернулся обратно.

Вечером он выключил свет в лаборатории, перед этим долго унимая дрожь по всему телу. «Она не пришла, потому что знает, что я трус и боюсь темноты», – решил он.

Известная истина о том, что противоположности притягиваются, была опровергнута лет двадцать назад каждой дешёвой газетой. Химик и сам написал пару статей по этому поводу, потому что все исследования показывали, что крепкие отношения строятся на общих интересах и понимании. Они с Садовницей обязательно нашли бы чем заняться. Конечно, сначала пришлось бы много молчать, но потом они научатся говорить о деревьях и море, недавнем концерте и любимых книгах. Химик помнил, что она любила петь, а он любил слушать её, так же, как любил когда-то слушать мать.

Весь месяц они разговаривали с Садовницей о какой-то ерунде, вызвавшей у обоих детский восторг. Иногда, когда Химик работал над заказом, она с любопытством разглядывала каждую пробирку и наблюдала за тем, как он проводит эксперименты. За этот месяц ни разу не получилось нужного, но он продолжал работать с тем же энтузиазмом, создавая всё новые и новые удивительные экстракты, которые можно было продать в три или четыре раза дороже обычных.

Наступил январь, Химик сильно заболел. Кашель стучал в груди и не давал дышать, но он продолжал работать над заказом, пока у него не получилось создать что-то уникальное. К этому времени он уже без сил поднимался с кровати, делал экстракты для зашедших клиентов и засыпал до утра. Сил дойти до аптеки у него не было, за телефон он не оплатил и теперь лечился горячей водой и остатками мёда, не имея возможности ни к кому обратиться за помощью. Он представлял, как Садовница лечит его, рассказывает сказки и гладит по волосам. Она снилась ему, появлялась, пока он бредил, и сидела у кровати весь январь. В последний день месяца, когда Химик уже поправился, она поцеловала его в награду за выздоровление.

Экстракт, который он создал в начале года, купили пожилой мужчина с девушкой моложе его в три раза. Химик не хотел признаваться даже себе в том, что эта пара должна была стать подопытными, на которых он проверит, сработает ли заказ для Гостя и девочки. Через месяц позвонила та девушка, чтобы выразить благодарность за работу. Экстракт сработал.

К концу февраля Химик продолжал дорабатывать заказ. Радость от хорошо выполненного предыдущего заказа сменилась на гнев, он был взбешён поведением Садовницы. Что мешало ей прийти к нему хотя бы раз после того, как она его вылечила? Она ведь и существовала только потому, что Химик сам её придумал, сам вообразил, будто она пришла к нему в гости и осталась. Ему казалось, что, если он перестанет спать, начнёт держать ладони под кипятком и откажется от еды, она снова вернётся. Садовнице нужны жертвы, ей не нужен тот, кто не готов сделать для неё подвиг.

– Если тебе всё равно на меня, – впервые за двадцать лет кричал Химик, смотря в отражение, – то иди к чёрту! Я смогу справиться и без тебя, сам решу, что делать с Гостем! Зачем тогда приходила, если теперь я тебе не нужен?!

Но исчезнувшая Садовница была не единственной проблемой. Хозяин лаборатории стал догадываться о том, что Химик занимается чем-то странным. Он был недоволен, он приходил по ночам и стучал в зеркала, он мешал спать и играл со светом, чтобы только заставить Химика перестать делать то, что могло испортить жизнь девочке.

В марте пришло письмо от того пожилого мужчины, который появился вместе с молодой девушкой. Она скончалась от экстракта – болезнь длилась два месяца, с каждым днём становясь всё сильнее. Прочитав письмо, он встал в ступор и долго, до темноты, смотрел на ровный почерк старика. Это он, Химик, убил человека, потому что был занят Садовницей и заказом для Гостя. Как тогда быть уверенным, что девочку он не убьёт? Она маленькая, совсем крошечная, её организм слабее.

– Только вот ведь пройдёт не меньше месяца, прежде чем станет понятно, что она заболела. За это время я успею съездить в Вавилон и увидеть Сады.

Хозяин лаборатории стал приходить чаще, теперь осуждая его за убийство девушки, но Химик больше не боялся его. Он говорил о том, что не боится смерти, что Хозяин может убить его в любой момент и тогда Химик наконец-то станет свободным. Он закрыл все двери, через которые любил заходить владелец лаборатории: завесил зеркала, забил досками дверь в подвал и даже на всякий случай вплотную пододвинул кресло к камину.

Он стал работать сутками, но не мог сдвинуться с одной точки. Состав получался один и тот же, как бы он не старался, а встреча, назначенная на апрель, приближалась с огромной скоростью. В последний день марта он решил дать девочке то, что дал погибшей, лишь бы только сбежать из лаборатории, почувствовать под ногами дорогу, ведущую в непонятную, отчего-то никому неизвестную страну.

Садовница стала приходить вновь, но ничего не говорила, а только сидела в кресле, отвернувшись к окну. Если же Химик приближался к ней, она сразу подбегала к двери и не возвращалась до следующего вечера. Прошло много времени, прежде чем он сам заговорил с ней:

– Кажется, я придумал что-то другое. Я не могу её убить, понимаешь? Я должен сделать что-то с Гостем, нельзя оставить его с этой девочкой, она ещё маленькая, ничего хорошего не выйдет. Мне иногда даже кажется, что я чувствую к ней жалость, хотя это вряд ли, не помню, каково это.

В назначенный день Химик ждал гостей с самого утра и к полудню так забеспокоился, что перемыл все мензурки и расставил книги по алфавиту, лишь бы только не думать о том, что он собирается сделать.

Посетители пришли вовремя. Он по-отцовски держал девочку на руках, что-то весело шептал ей на ухо и смеялся сам. Девочка пугливо поглядывала на Гостя – ни новая обстановка, ни Химик не волновали её.

Химик решил, что ничего страшного не произойдёт. Гость заказал у него не что-то омерзительное и ужасное, а всего лишь любовь, какую женщина испытывает к мужчине. Влюбленность дарит ощущение радости и эйфории, девочка будет счастлива. Да и плохо никому не будет – Химик наконец-то уедет из лаборатории, а этот богатый человек не бросит девочку, как бы это сделал кто-то другой.

Он поставил перед ними две чашки, сам налил себе воды в такую же и сел за стол.

– Подействует к утру, – задумчиво произнёс Химик.

– Что это? – спросил Гость, вертя чашку в руках, – ничем не пахнет и без цвета. Откуда мне знать, что ты не обманываешь?

– Называй как хочешь: микстура, снадобье, экстракт, да хоть пойло. Разницы никакой. Если к утру не подействует, всегда сможешь найти меня в лаборатории, приготовлю другое.

Они допили. Девочка прижалась к стене и заснула. Клиент на руках донёс её до машины, укутал в одеяло и положил на заднее сиденье, потом вернулся обратно и бросил на стол билет.

– На завтра. Выпросил тебе отпуск на три дня. Вылет в шесть, не опаздывай.

– Ты же дал её что-то другое, я знаю, сама видела! – вскочила Садовница и поцеловала Химика в щёку, как только захлопнулась дверь.

– Собирай вещи, – радостно зашептал Химик, – я дал ему отвращение к девочке, а ей ничего, только воду налил, понимаешь? Теперь он будет работать здесь, а мы уезжаем, куда хочешь уедем, даже на Северный Полюс, только бы не оставаться здесь. Я больше не хочу оставаться в городе, мне всё надоело.

Садовница вдруг закричала и вцепилась ногтями в плечи Химика.

– Тебе ведь тоже Прошлый налил отвращение ко мне, помнишь? А что ты со мной сделал потом, помнишь?! Ты эту девочку сам убил, полгода убийство готовил и ничего не сказал мне. Ненавижу тебя, как только могу ненавижу!

Химик засмеялся, впервые за то время, когда получил проклятие. Он наконец-то что-то чувствовал. Проклятие перешло к тому мужчине.

– Теперь пусть он работает в лаборатории. Он уже убил девочку, я это чувствую. Я больше здесь не живу. Поехали отсюда, пока не поздно. Эй! Ты где? – Химик вдруг понял, что остался один.

С понедельника по воскресенье Гость работал в лаборатории на окраине Фазаньей улицы. Редкие посетители поговаривали, что он постоянно общался с какой-то девочкой, рассказывал ей сказки и укладывал спать по вечерам. Гость оборачивался на каждый дверной скрип, будто ждал кого-то, кто уже никогда не вернётся.