Текст книги "Кубок Брэдбери-2021"

Вячеслав Айканов

Биржа дней

Возле ресторана к Роджеру подбежал попрошайка. Темноглазый, лопоухий мальчишка лет тринадцати.

– Дядь, дядь! Возьми три дня! За десятку отдам!

Он поморщился и отвернулся от парня, делая вид, что закрывается от сквозняка, мешающего прикурить.

– За пятёрку! – крикнул мальчишка и снова встал перед Роджером.

– А ну-ка вали отсюда! – массивный охранник косолапо, как будто на овальных ногах, направился к попрошайке. Тот испугано зыркнул на амбала и быстро скрылся где-то за забором парковки.

Роджер невозмутимо курил, слушая отголоски тягучей, заунывной скрипки, игравшей в ресторанном зале.

– Что же вы отказались от такого выгодного предложения? – точно в тон этой скрипки раздался голос позади него. Он обернулся.

На лестнице у входа в ресторан стояла женщина. Высокая, в чёрном вечернем платье. На её острые азиатские скулы упала резкая тень во время затяжки. Роджер невольно залюбовался этим живым, но как будто бы постановочным портретом.

– Взяли бы сами, раз считаете это выгодным.

– А я и беру, – худые, полуобнажённые плечи женщины подпрыгнули вверх.

– И что, много уже вот так набрали?

– Много. На две жизни хватит. Могу и у вас купить.

Женщина была заметно пьяна, а Роджер не располагал настроением продолжать с ней беседу. Невнятно попрощавшись, он пошёл к парковке.

– Послушайте! – она махнула рукой. – Вы меня не подкинете? Здесь один поворот, до гостиницы. Не хочу ждать такси.

Скорее от неожиданности, чем из вежливости Роджер согласился.

Пошатываясь на каблуках, она пошла вслед за ним и села на заднее сидение. Машина начала медленно выезжать из парковочных рядов. Пьяная спутница настаивала на продолжении беседы.

– Я Энна.

– Что ж. Будем знакомы. Я Роджер.

– Роджер, вы не купили у этого мальчишки время, потому что это противоречит вашим принципам. Я права? Да? Да? – она ухмыльнулась и самоуверенно ответила на свой же вопрос. – Да-а-а. По вам видно. А я всегда покупаю. Всегда. Не потому, что хочу жить вечно, просто считаю, что время должно быть у тех, кто его действительно ценит. Вот вы… Вы ведь с юга? У вас сильный южный акцент.

– Я приехал из Уплари.

– Точно. Уплари. Я была там несколько раз на гастролях. Вы уж меня простите, но это та ещё грёбанная дыра. Песок, пыль и сраные нефтяные вышки по всему штату. Они везде. Стоят и сосут нефть из земли, как гигантские металлические москиты. Бр-р-р. А ещё запах! Вы нефтяник?

– Нет. Но мои родители работали на этих скважинах.

– Понятно. Они отправили вас подальше за лучшей жизнью. И вы к ней пришли, я вижу.

Она провела рукой по чёрной кожаной обшивке сидения.

– Вы не купили у мальчишки время, потому что считаете это слабостью. Он ведь мог потратить эти три или сколько он там вам предлагал дней, на… на листовки. Раздачу листовок. Короче, он мог сам всё заработать. Да?

– Возможно.

– Я тоже так думаю. У нас вообще с вами много общего. Я из Бассертона. Это на Восточных островах. Вы были на островах? Та ещё задница мира.

– Простите, что прерываю, но мы приехали.

Машина остановилась точно у входа в гостиницу. Собеседница прислонилась лбом к стеклу, пытаясь не только рассмотреть их местонахождение, но и охладить голову.

– Действительно. Отель «Марбет», – согласилась она и начала открывать дверцу. Но тут же остановилась и с интонацией, полной какой-то тоскливой бесшабашности, спросила:

– А вы не хотите ещё выпить?

Роджер даже рассмеялся:

– «Ещё»? Вы думаете, я вёз вас пьяным?

– А, да. Точно. Вы же за рулём. Чёрт… Села в машину к незнакомому мужику, ещё и предлагаю ему напиться. Чёрт! Можно последний вопрос?

– Давайте.

– Вы меня не узнаёте?

Он внимательно посмотрел на неё.

– Нет. А должен?

– Блин. Обидно. Ладно, проехали. Хотела почувствовать себя звездой – не пролезло. «И нет на берегу ни одного лица, что было бы тебе знакомо…»

– «…Их молодость ушла за кораблём, плывущим невесомо». Я слышал эту песню.

– Это моя песня, – пассажирка вдруг помрачнела. – Очень-очень старая песня. Откуда вы вообще её знаете?

Роджер задумался.

– Её крутили по радио, когда я ещё жил на юге. Никогда бы не подумал, глядя вас, что вы её автор.

– И исполнитель! Ну будем считать, что это комплимент. Вы-то ожидали увидеть романтическую блондинку с гитарой. Это было очень давно. Вы вообще знаете, о чём эта песня?

Роджер с осторожностью подобрал слова.

– М… Думаю, это песня об упущенных возможностях.

Энна придвинулась к нему ближе. Испытующе, словно почувствовав полуправду, она заглянула ему в глаза.

– «Эпалада», – это слово она произнесла медленно и сильно, как заклинание. – Слышали о таком судне? Оно привозило к Бассертону несколько богачей отсюда, из столицы. Вроде как для экзотического туризма. На самом деле всё было так: едва это судно появлялось на горизонте, весь наш городишко высыпал на пристань. Люди строились в очередь и записывались на торги. Они отдавали целые годы своей жизни приплывшим издалека богатеям. Я видела, как за считаные дни лица молодых родителей распахивались тонкими морщинами, редели и прорастали сединой их густые тёмные волосы. Понимаете, когда вы живёте в Бассертоне, у вас нет ни единого шанса обеспечить будущее своих детей. Так, как это делают здесь – просто исправно появляясь на работе пять дней в неделю. Ведь именно так ваши родители накопили вам на переезд в столицу? Здесь ведь всегда была запрещена торговля временем. Только работа!

Она снисходительно ухмыльнулась и поправила болтавшийся на тонкой руке браслет.

– А знаете, однажды я была замужем. Мой муж был блестящим учёным и со свойственным людям его ремесла цинизмом искреннее считал, что час его работы на благо человечества ценнее, чем год жизни «лежащего в гамаке туземца». Эти слова про туземца он говорил с особым пиететом, искоса поглядывая на меня. Мои выступления на сцене казались ему обаятельным делом, но по своей полезности сопоставимым с тем же лежанием в гамаке.

Роджер молчал. Конечно, он прекрасно знал, что Восточные острова и ещё несколько стран на севере служили для всего мира гигантским офшором, где можно было по дешёвке скупать у местных жителей дни и даже целые годы жизни. В остальном мире за такое грозит как минимум огромный штраф для покупателей и тюрьма для продавцов. Но только в том случае, если вы совершаете сделку там, где эти законы действуют.

Попутчица ослабила внимание и снова откинулась на сидении.

– Как-то утром я увидела маму, выходящей из дома без платка. Она была наполовину седой. Я сразу всё поняла, и она поняла, что я… Она тогда обняла меня и сказала, что теперь сможет отправить меня учиться музыке за океан. И вот я здесь. Какой-то чувак в элитном автомобиле случайно вспоминает строчку из моей песни. Выходит, мама была права?

Ненавижу её. Ненавижу свою мать за то, что она сама решила, как мне будет лучше. А мне было бы лучше с ней. И знаете что? Я хочу прожить её жизнь за неё. Хочу прожить жизнь за каждого долбанного островитянина, который настолько туп и ленив, что сам отдаёт своё время таким, как вы. Ну и как я. Теперь.

Попутчица говорила всё эмоциональнее, а Роджер сидел и вспоминал, что слышал её песню по радио, когда ещё был ребёнком. У него позади была большая часть жизни, и, если быть откровенным с самим собой, это по нему хорошо заметно. Но девушка с грустной песней из его детства выглядела прекрасно и молодо.

Штормовая волна воспоминаний захлестнула рассудок Роджера, и он впервые поддержал беседу. Беспричинно усмехнувшись, он рассказал о своей семье:

– У моих родителей никогда не было машины. Это странно. Они оба добывали нефть, но не имели своей машины. Вы сказали, что ваша мать продала время своей жизни на «Эпаладе». Мои родители продали её нефтяным вышкам. Когда моему отцу было сорок пять и он задувал свечи на праздничном торте, я видел только его жёлтую сухую кожу. И такие же жёлтые белки глаз. Возможно, гепатит и проблемы с лёгкими убивали его не так быстро, как если бы он просто продал свои дни оптом. Но мне от этого тоже было не легче.

Женщина долго молчала. Потом подняла на него совершенно протрезвевший, серьёзный взгляд.

– И вам не хочется получить за это справедливую компенсацию?

Роджер покачал головой.

– Штука в том, что, если бы жизнь отца была даже в десять раз дольше, он бы всё равно истратил её на нефтяные вышки, пиво и кабельное телевидение. Он не знал, да и вряд ли захотел бы знать и делать что-то другое. Скажу банальность: время само по себе не несёт никакой ценности. Это просто сосуд, упаковка для самого разного содержимого. Позвольте спросить, когда вы записали свой последний альбом?

Энна вздрогнула. Он точно знал, куда надо бить, и делал это намерено.

– Я не помню, – сказала она и, поджав губы, отвернулась к окну. – Давно.

– Вот видите. Что-то меняется в нас с годами. Что-то неосязаемое. Пружина, которая толкает нас вперёд, наши творческие ресурсы, наше умение видеть новое, менять угол зрения… Оно имеет жёсткий лимит. Даже для гениев. И когда этот лимит – я называю его просто «вкус жизни» – исчерпывается, тогда вы тратите свои дни на… На пьяные беседы с незнакомцем, например. Впрочем, некоторые этого вкуса жизни лишены с рождения. Увы.

Громкий и продолжительный автомобильный сигнал прервал речь Роджера. Следом полилась отборная брань:

– Ты что, сука, собрался стоять здесь вечно? А ну свали на хрен отсюда!

– Грубое по форме, но верное по сути замечание, – Роджер спохватился и увёл машину от входа в отель. Они бесцельно поехали вдоль стены из огней ночного мегаполиса.

– Всё это следствие скуки, которая мучает вас. Но вы не первая, если вас это утешит.

Энна прищурилась и спросила:

– Вы видели много долгожителей, но сами, как уверяете, не покупали время? Чем вы вообще занимаетесь? В чём видите своё предназначение?

– Я помогаю избавиться от груза лишних дней таким, как вы.

Сердце Энны начало биться как сумасшедшее. Рука невольно потянулась к дверной ручке.

– Что вы имеете в виду?

Роджер открыл бардачок, вытащил оттуда несколько бумаг и передал их назад.

– Взгляните.

Энна взяла бумаги. Там было что-то вроде анкеты. На первой странице располагалось мелкое фото очень пожилого мужчины, его имя и контактные данные, краткие биографические сведения.

– Кто это? И зачем? – спросила она.

– Это Фернан. Его главная мечта сейчас – повести свою единственную дочь под венец. Свадьба совсем скоро, но он боится, что не дотянет. Вы, конечно, подумаете, что это слишком наивно и мелко, но… Таков человек. Его самые большие желания не всегда связаны с покорением мира.

– И зачем мне это знать?

– Вы можете дать этому человеку шанс.

Фернан жил в другом конце города. Несмотря на поздний час, он не выглядел сонным и сильно обрадовался, увидев на пороге Роджера с изящной молодой особой. Он проводил визитёров на небольшую кухню, где, суетясь и заикаясь от волнения, начал заваривать для них травяной чай.

Энна сидела, не проронив не слова, а Роджер, тот самый Роджер, что всё время до этого говорил как сквозь зубы, теперь шутил и болтал без остановки со стариком.

Когда чай был выпит и было сказано много ни к чему не обязывающих слов, Фернан бросил неуверенный взгляд на Роджера. Тот кивнул головой. Старик ушёл из кухни, вернулся с большой фоторамкой и вручил её Энне.

– Это моя дочь Лора. А это её жених. Они здесь на лыжном курорте. Я знаю, что даже с вашей помощью у меня будет не так много шансов… Но, по крайне мере, они будут.

Энна аккуратно поставила рамку на стол. Взяла сухие руки старика в свои мягкие, пахнущие парфюмерией и табаком ладони и закрыла глаза. Ей было странно и страшно отдавать впервые то, что она так много раз принимала от других. Она глубокого вздохнула, сконцентрировалась. От центра груди и от плеч к кончикам пальцев прошёл холодный поток, оставляя за собой неприятную пустоту. Энна нахмурилась и уже успела пожалеть о содеянном. Холод усиливался. Внезапно руки старика слегка потяжелели, а ей стало легко и как-то просторно внутри самой себя. Она открыла глаза и увидела несуразную, лишённую части зубов улыбку. Потом увидела глаза, в которых виднелись искорки слёз.

Сентиментальность была для неё сродни слабости. Она отпустила руки Фернана и съёжилась, как зверь, ища выход из западни. Роджер быстро понял это. Обнял на прощание блаженно застывшего старика и вывел Энну на улицу.

Они закурили.

– Всё хорошо? – Роджер ожидал менее бурной реакции и всерьёз заволновался.

– Как будто впервые за много лет приняла душ.

– Оригинальное сравнение. Я отвезу вас к гостинице.

Он открыл перед ней дверь автомобиля. Она сделала последнюю глубокую затяжку и, прежде чем сесть в машину, спросила:

– Сколько у вас ещё таких адресов?

– На две жизни хватит, – Роджер улыбнулся и закрыл дверь.

Алена Дрюпина

Тот, второй

– А что значит пункт «обязательное похищение»?

Мы пришли к ним двенадцатого июня. Перлись по духоте на двух трамваях, зад прилипал к пластиковому сиденью и отлипал со смачным шлепком. Машка висела на этих специальных штуковинах пониже поручней и качалась, как макака. Мы ехали почти час и еще минут двадцать искали вывеску «Око» со всех сторон здания, напоминающего муравейник, с кучей входов и выходов. Нужная дверь пряталась сзади, в вонючем внутреннем дворике.

– О, не переживайте. Всего лишь традиция. Мы действительно похитим вашего ребенка, но совершенно безопасно, и ему обязательно запомнится этот момент.

– Но вы же не сделаете ему больно?

Я не знаю, может, мама тогда что-то почувствовала: опустила брошюру, стиснула ручку потрепанной кожаной сумки, облизала губы.

Тот человек растянул рот в тонкой, красивой улыбке.

– Мы желаем нашим детям только добра.

– А почему вы так стремно называетесь? Как сектанты, – не помню, что дернуло меня открыть рот. Мама тут же взвилась:

– Максим!

– Ничего, – человек продолжал улыбаться, и я тогда впервые подумал: «Это нормально, что он не моргает?» – Мы так называемся, потому что наша главная цель – подготовить подрастающее поколение к реальной жизни. Научить их смелости. Помочь им открыть глаза.

Машка жевала леденцы, которые человек подсунул ей в стеклянной вазочке. Я взял один и засунул в рот. Я обещал маме, что буду вести себя хорошо. А она в обмен на месяц в лагере для одаренных обещала мне новый велик и отвалить. Человек мне не нравился, но я сжевал леденец и подумал: переживем.

«Похищение» должно было произойти двадцатого июня, и к этому числу мне надлежало собрать рюкзак – чемоданы запрещались. В брошюре, что мама листала в офисе, был и список нужного. Штаны длинные – две штуки, шорты – одна штука, футболки – три штуки, зубная щетка, веревка – 10 м, самодельный меч. Указывалось, что меч не может быть выполнен из мягких материалов и не должен быть полностью безопасным. Я не стал запариваться: скрепил крест-накрест две палки и оставил остальные приготовления до последнего дня.

Я думал, они, знаете, вроде ролевиков. Или тех, которые в «Коломенском» каждый год сооружают средневековые деревни и пьют пиво из глиняных кружек.

Ровно в полдень двадцатого мне следовало взять рюкзак и меч и отправиться на север. Ни с кем по пути не заговаривать, никуда не заходить. В этот день я проснулся оттого, что Машка тыкала мне в шею игрушечным шприцом. За окном шумело – ветер обдирал деревья, и везде, насколько хватало вида из окна, нависали лиловые тучи. Я сходил умыться, поел бутербродов. Голова гудела.

– Мам, может, ты меня просто отвезешь? Какое к черту похищение в такую погоду.

Мама резала картошку к обеду и, казалось, ничего не услышала. Я позвал:

– Мам!

Нож замер, мама нахмурилась. Зачем-то подошла к окну, высунулась по пояс. И так ничего мне не ответила. Ну и ладно. В отместку я не стал вытирать со стола крошки. Натянул кроссовки, взял рюкзак. Посмотрел на меч – с палок осыпалась грязь и шелуха высохшей коры. Идти с этим наперевес черт знает сколько времени, встретить одноклассников или чью-нибудь бабулю, и чтоб все говорили, что Макс Гаврилов играет с палками, как семилетка? Ну нет, ищите другого дурака.

На улице лило. Пока я ехал в лифте, гудящем и воняющем, тучи прорвало, и кроссовки промокли через десять шагов. Я натянул капюшон. Дождь сменился градом и застучал по плечам. Пахла еще не отцветшая сирень. Под ногами хлюпало. Трамваи грохотали и швыряли в воздух искры. Через полчаса я уже мечтал, чтобы меня похитили – над городом вспыхнули ветви ослепительных молний, где-то завыла сигнализация.

Похитители опаздывали.

Спустя час дождь прекратился. Спустя два – начался снова, унылой моросью. В начале третьего вышло солнце, и я завернул в «Пятерочку» и вышел оттуда с бутылкой колы и пачкой чипсов. Упал на лавку, мокрую и в следах голубиного дерьма, отвинтил крышку. Глотнул и засмеялся. До меня дошло: это все розыгрыш. Афера. Мама отдала деньги тому мужику в подвале, а он наплел ей что-то про подготовку к реальности и даже не оставил нормальных координат места сбора. Да куда мне в лагерь для одаренных, если я вообще сегодня вышел из дома и поперся куда-то под дождем. Мне в лагерь для дебилов.

Я сделал еще глоток – и тут что-то треснуло меня по голове. Бутылка упала и укатилась в траву, выблевывая жидкость.

– Ты что, идиот и не умеешь читать? Написано было: не останавливаться и никуда не заходить. Проблемы с ай кью?

Позади лавки стоял мужик – в черных штанах, черной футболке и с мышцами, как у Рембо. Он выхватил у меня чипсы и швырнул в мусорку.

– Где твой меч?

– Чё?

Затылок еще раз обожгло.

– Нарушил три правила, – отчеканил мужик. – И как ты вообще собираешься попасть на место без оружия?

– А как бы мне помогла палка?!

– Тебе было велено сделать оружие. Ты хотел взять палку? – он за шиворот вздернул меня на ноги. – Ладно. Мертвые дураки – не моя проблема.

Я уже понял, это мой похититель, но похищал он так же хреново, как я учился в школе или готовил омлет. Я испоганил две сковородки, а он вместо того, чтобы засунуть меня в какую-нибудь стремную машину, стоял и пялился на трамвайные пути.

– Заткнись, – сказал он, хотя я еще даже не открыл рот.

И тут случилось несколько вещей: земля дрогнула, мужик выхватил из кармана пистолет, и откуда-то раздался вой – словно выла гигантская умирающая собака.

– Беги, – сказал мужик и сорвался с места.

Рельсы вскинулись на дыбы, как змеи. Трамвай рухнул набок, рассыпая искры, и каждая искра взметнула крылья и закричала – уже полыхающая птица с острым клювом и пустыми глазницами. Небо вспухало уродливыми лиловыми опухолями, и наружу изливался желто-белый гной.

По ногам ударило месиво гноя, штукатурки и зелени.

Рельсы-змеи метнулись в мою сторону – и только тогда я побежал. Сквозь вонь и грохот, хлюпая ногами по содержимому уродливых, ненормальных туч. Ноги горели. Птицы пикировали, клевали в шею и лицо. Во рту стало солоно. В голове билась одна-единственная мысль: на север.

На север.

Я промчался вниз по улице, нырнул в переулок за зданием кинотеатра, метнулся в проем между двумя линиями серых гаражей – и застыл. Стая собак, серых, в крупных шелушащихся лишаях, доедала человека. Они зарычали, подняв морды, и вот тогда я подумал: да. Меч. Мне нужен чертов меч. Самая крупная собака, с множеством шрамов на шкуре, коротко рявкнула, и все они кинулись на меня.

Что-то рвануло за плечо, впечатывая меня в фонарный столб.

– Беги на север, полоумный, – рявкнул мужик в черном. – Или сдохнешь.

Раздались выстрелы. Я уже бежал туда, куда он швырнул меня за шкирку. Наверху еще лопались гнойные волдыри. Повсюду на мокром асфальте валялись тушки ворон и воробьев. Одну я раздавил – и тогда, захлебнувшись ревом, подумал: мама. Телефон. Мама! Сунул руку в карман – и заорал, когда пластик оплавился и стек мне на ладонь. Выстрелы позади стихли.

Я рыдал, упав на колени и прижимая к груди руку в волдырях, когда мужик с пистолетом оказался рядом. Я увидел его ноги – в пыльных берцах.

– Хватит себя жалеть. Сам виноват.

Я хотел заорать что-то нормальное: «Что за хрень» или «Твою мать!», но вышло только проскулить:

– Я хочу домой!

– Тогда не надо было ставить подпись в договоре, – сказал мужик. И вдруг вытащил из-за пазухи бумагу в тонком блестящем файле. Сунул мне в лицо. – Твоя? Твоя. Если ты не умеешь читать, то не надо было ставить подпись.

– Вы должны были меня похитить! – кое-как огрызнулся я. Мужик сухо улыбнулся.

– Я похитил.

– Нет, мы просто в каком-то… сраном дурдоме!

– Я похитил, – повторил он. – Оглядись.

И поднял голову – и увидел, что все исчезло. Вокруг была пустошь, поросшая желтой низкой травой. Ветер не пах ни гноем, ни гарью, ни дождем – напротив, чем-то сухим и теплым. Мужик протянул мне руку – и я понял, что мне не больно. На месте ужасного ожога, где плоть срасталась с пластиком, осталось только покраснение.

– Первым делом сделаешь меч, – сказал мужик.

– Из чего? Тут только трава.

– Оглядись, – повторил он снова, и его голос словно опалил затылок. Я моргнул – и впервые увидел лагерь. Такой, как на обложке брошюры: низкие деревянные домики под голубым небом.

* * *

В моем домике жили трое парней, но, когда я захотел сказать «привет, я Максим», один из них сказал:

– Только не вздумай называть тут свое имя, понял?

Другой хмыкнул:

– Новичок, ха.

«Ха» был длинным и прыщавым, носил джинсы и ничего сверху, щеголял тощим скелетом. Над левой грудью у него было клеймо, похожее на птицу. Он увидел, что я смотрю, и встал, раскинув руки:

– Да, да, смотри, детка. Это мой первый трофей. Чуть не оттяпал мне сам знаешь что.

Он хлопнул себя по паху раскрытой ладонью и упал обратно на кровать. Кроватей было четыре, и они еле помещались тут, в душном, пропахшем гнилым деревом домишке. У стены стояло несколько железных тазов, один на другом, и венчала их горка полотенец в следах сажи и глины. На табуретке покоился уродливый желтый обмылок.

Тот парень, что заговорил со мной первым, насвистывал, закинув ноги на спинку кровати, и лепил из пластилина. Он был рыжий и низкий и казался старше всех. Третий царапал что-то на ноге ржавым ножом и аккуратно стирал норовящую загваздать одеяло кровь.

– У него был тяжелый день, – пояснил рыжий, – не обращай внимания. Вот твоя кровать. Как прошло похищение? Без проблем или с пердящим гадостью небом?

– Второе, – хрипло сказал я. Рыжий ухмыльнулся.

– Зашел по пути в магаз?

– И не взял меч.

– А вот это ты зря. Сходи на свалку – там, за домиками. Там куча всяких кусков железяк.

– Что это, блин, за место?!

– Лагерь «Око», – сказал он и участливо поинтересовался: – А ты куда собирался?

На свалке копались несколько человек. Огромная куча черти чего: остовы автомобилей в пятнах ржавчины, старые шины, диваны с торчащими пружинами, холодильники, консервные банки, надорванные мешки с мусором. Я бродил там до вечера, пиная пустые бутылки, и вернулся в домик уже в темноте, волоча за собой тяжеленую трубу, похожую на обломок футбольных ворот.

Около домика курил мужик с пистолетом.

– Скажите, – я остановился напротив него – я, труба, небо без звезд. – Скажите, я под какими-то наркотиками? Вы маньяк? Тут все под чем-то? Это секта? Только честно.

Мужик выпустил дым.

– Это детский лагерь.

– Я серьезно.

– Это лагерь, – мужик обвел рукой домики с темными окнами, – и тут дети. Детский лагерь.

– Тут нет забора. Если я сбегу?

– Беги.

– И там опять будет эта хрень? Рельсы и дерьмо с неба?

– Нет. Там будет пустошь.

– А за ней?

– Пустошь.

– Да я понял, а за ней?

Он посмотрел на меня, как на идиота, и повторил:

– Пустошь.

Затушил сигарету об траву и ушел – чтобы к полудню поймать меня на плечо.

Я шатался по лагерю, пытаясь распознать, как все-таки наркотик попадает в кровь. Может, какой-то газ? Или местная вода? Вода текла из металлических колонок, торчащих из земли у каждого домика. Я на всякий случай из нее не пил – и уже убить был готов за глоток минералки.

– Твоя охота на третий день, – плечо он сдавил до синяков. – Ты хочешь пить?

– Нет, – соврал я.

– Врешь. Пей.

– У вас там ЛСД в колонках!

– У нас в колонках вода. Пей.

Мужик с пистолетом был единственным взрослым на весь лагерь. И у него единственного было имя – его тут называли Джон.

Я пытался поговорить с соседями – рыжий казался мне самым нормальным.

– Откуда ты? – спросил я в первый день, когда солнце заходило. Я так не выпил ни глотка, и рот у меня пересох, как перед смертью. Рыжий как раз сидел у колонки, и желтоватая вода хлестала в жестяную кружку. Он улыбнулся.

– Откуда и ты.

– Из Москвы?

Он не ответил, но протянул мне кружку.

– Я заметил, ты не пьешь. Думаешь, отравлено?

– Почему у тебя нет оружия? – я сглотнул сухую горькую слюну. Он пожал плечом – голым, они тут все почему-то не носили ничего выше пояса, и отпил из кружки.

– У меня есть. Вот, – перехватив кружку в другую руку, он выудил из кармана штанов горстку пластилиновых фигурок. Я разглядел лисицу, собаку, дракона. Рыжий улыбнулся и похлопал дракона по голове мизинцем. – Просто большинству нравится махать палками. А мне не очень.

– И как тебе это поможет на охоте?

– Как тебе – твоя труба, которую ты притащил.

Он единственный говорил со мной. Он и Джон. Остальные не смотрели в мою сторону. Даже соседи, «ха» и псих, что ковырял себе ногу.

– Почему меня как будто не видят? – спросил я у рыжего ночью, когда он умывался у той же колонки. Для мытья и питья вода тут была одна и та же.

– Ты еще не наш, – сказал рыжий. – Как бы ненастоящий. Они правда тебя не замечают чаще всего. Тебе нужно сходить на охоту.

– Но ты со мной говоришь. Значит, замечаешь.

– Мне можно. Я тут давно. И Джон. Я помню, что сначала тут был всего один домик, а я сам был Джону по колено.

– Он тебе отец?

– Нет. Джон – это Джон. Он никому не отец.

Рыжий встал, поднял таз, выплеснул в темную траву.

– Джон – он, выходит, тоже не совсем настоящий, – задумчиво сказал. – Только ты – тут, а он – там.

– Я надолго тут? – это меня, признаться, очень волновало.

– Это должно было быть в твоем договоре.

– Я его не читал. Мама читала.

– Значит, ответ знает только мама.

– А мужик в агентстве?

– Его тут нет.

Когда все уснули, я вышел на улицу. Звезд не было, а луна висела крупная и желтая, без единого пятна. Дома луна напоминала искаженное криком лицо, это я точно помнил.

За пустошью не может быть только пустошь. Там наверняка есть что-то еще. Дорога. Гаражи. Дома. Машины. Магазины. Аптеки. Постояв еще немного, я развернулся. Напился из колонки, мечтая, чтобы там и вправду что-то оказалось, и упал спать. Мне снилось небо, набухающее волдырями.

Во второй день я попросил рыжего:

– Потренируйся со мной. Я понятия не имею, как махать этой палкой.

Он с сомнением покачал головой.

– Я не очень, я же говорил. Ты можешь, конечно, просто попытаться ударить меня этой штукой, а я буду от тебя бегать, так ты потренируешь ноги и меткость.

– А твой пластилин тебе не поможет?

– Тут – нет.

Я так и не потренировался. Вышел в пустошь и шел вперед под палящим солнцем, пока не оглянулся спустя несколько часов – и не увидел крыши домиков. Джон курил на самом краю лагеря и смотрел на меня, выпуская кольца дыма. Я подошел к нему, сел рядом. По траве ползали красные муравьи. Много.

– Не кусаются, – сказал Джон, когда я уже приготовился вскочить.

Сглотнул, вытер вспотевший лоб.

– Вы же знаете, что не имеете права удерживать меня тут против воли?

– Ты подписал договор.

– Вы отпустите меня, когда срок пройдет?

Он молча выдул дымное кольцо.

– Что будет на охоте?

– Охота.

– На кого?

Я подумал, он скажет что-то вроде «не твое дело» или «в договоре и про это был пункт, недоумок». Он затушил сигарету и сунул бычок в карман.

– На тебя, – сказал, вставая.

Я задержал дыхание.

– И… Кто будет охотиться?

– Ты.

Когда он говорил, что охота будет на третий день, он имел в виду «в полночь, когда второй день перейдет в третий», а я ложился спать в конце второго дня, считая, что у меня есть еще сутки, чтобы что-то придумать.

Проснулся я в воде. В темной вязкой воде, сползающей с черного неба. На вкус она была как земля, если бы земля была жидкая.

Луна издевательски плевалась желтым светом, и на поверхности воды я видел свое лицо: лохматая челка, дрожащие губы, готовые сложиться в позорное «мамочка». Вдруг вода дернулась, словно ее натянули, как простыню за углы. Раз, другой. Лопнули на поверхности несколько пузырьков – и что-то начало подниматься наружу. Я попятился, не в силах отвести глаз.

Из воды поднялся человек. Провел по лицу ладонью. Сплюнул под ноги.

У него было мое лицо. Он вытащил из-за спины нож, поднял к глазам, ухмыльнулся моим ртом и кинулся на меня.

* * *

– Не бойся, – сказал рыжий, прижимая к моей ноге тряпку, смоченную в чем-то, адски смердящем спиртом, – с первой охоты никто не приносит трофей. Я сходил трижды, прежде чем смог задеть этого паршивца. А он оставил мне вот это.

Он задрал штанину и показал шрам под коленом – полукруглый, будто кусок мяса оттуда просто вырвали.

– Он меня укусил, – оказалось, я угадал. – В пятый раз я тоже его укусил. Он очень смеялся.

Я лежал на кровати, и меня знобило. Раны ныли и дергали. На руках, на животе, на ногах. Я был как истыканная жареная курица, в которую всадили вилку сто раз подряд. Только из курицы кровь не текла, а из меня – да. Рыжий сменил уже две простыни. Они валялись теперь в углу. Пахло железом, пылью и деревом.

– Ха!

Дверь хлопнула. В домик влетел «ха», измазанный в глине по самые уши, и плюхнулся на кровать рядом со мной.

– Ух ты, ты прям в решето! Ну ты даешь!

Больше всего мне хотелось, чтобы они ушли. Я провалялся в темной воде, слушая, как насвистывает тот, второй, несколько часов. Меня вырвало, вокруг – мешанина воды, блевотины и крови. Наутро вода сделалась травой. Джон положил мне в карман деревянную бусину и сказал: «Умойся».

Лагерь просыпался, начинал шуметь, застучали друг о друга мечи. Когда рыжий пришел, я плакал, отвернув лицо от яркого, ненастоящего солнца – это была та же луна, только ярче.

«Ха» поднял на мне штанину и присвистнул.

– До мяса прорезал! Круто! Вот бы у моего тоже был нож, а.

Мне было плевать, что он говорит. Мне хотелось стошнить ему на лицо, лишь бы он заткнулся.

– А у моего знаешь чё? – продолжал Ха. – У моего ремень. С такой пряжкой, что жесть какая-то. Но он по мне уже почти не попадает. А недавно я у него отнял и так его самого отмудохал – ты бы видел!

Он наклонился ко мне так близко, что я мог разглядеть каждый прыщ на его лице. А было их много. Тошнота накатила снова, и меня вырвало на пол. Рыжий поднес к моим губам свою жестяную кружку.

– Пей. Вода поможет.

– Я хочу домой, – прохрипел я, отталкивая кружку. То, то сдавливало меня всего с самой ночи, вдруг исчезло, и меня скорежило в рыданиях. – Пошли вы все! Я просто хочу домой, мать вашу, блин, домой! Вы психи, сраные сектанты, уроды гребаные, я хочу… х-хочу…