Текст книги "Чёрный снег: война и дети"

Николай Ударов

 
Мы ещё с тобой поживём!
Мы ещё постранствуем вдвоём.
Мы по Петроградской Стороне
вместе нагуляемся вполне,
там, где главный города фасад,
там, где Стрелка,
там, где Летний сад,
где «Авроры» вечный постамент,
где мы жили с самых ранних лет,
где для нас – начало всех начал,
где раздолье сказочным ночам,
тем, которых белыми зовут,
белизны хотя в них не найдут
живописец с физиком вдвоём…
Всё равно их белыми зовём!
…Подойду я к твоему окну,
взгляд в былые годы окуну,
вызову картин отрадный ряд…
И вернусь с тобою в Ленинград!
 

 
Не Библию, а «Фауста» читал
мой верный друг,
больной неизлечимо.
Он боли вместе с Гёте забывал
перед кончиной.
Смеялся вместе с Гёте и грустил,
шёл вместе с ним
от устья до истока,
и лучше всех лекарств
том Гёте был.
Смерть отвергали
гётевские строки!
 
 
…И я, когда настанет мой черёд,
том «Фауста»
возьму с собой бесстрашно.
Он за собой в такую высь зовёт —
о смерти позабудешь даже!..
 

Н. Н. Сотников
Подводя большие итоги

Итак, вернёмся к судьбам тех, кто родились позже 1927 года и именно по возрасту, а не по состоянию здоровья принимать участие в боевых действиях не могли. Конечно, бывали и исключения: партизанские отряды, группы подпольщиков, но среди тех, кто отличились не в боевых действиях, а в поэзии, лично мне почти за полвека работы над военно-героической темой найти поэтически значимые имена не удалось.

Был у нас в «Лениздате» один небольшой коллективный сборник, который составил неутомимый в таких поисках поэт и переводчик Бронислав Кежун. Сам-то Кежун как творец изящного в поэзии не блистал, да и найденные им преимущественно в военных газетах имена поэтическими достоинствами не отличались. Мои коллеги, составители, авторы проектов сборников произведений (правда, более старших возрастов) либо сошли с первых, начальных мест Парнаса, либо даже этих первых шагов не сделали.

«Но, – можете спросить вы, – а вдруг они себя проявили в сюжетостроении, в находках редкостных тем?..» Увы, нет. Из тех сотен и даже тысяч строк, которые мною были прочитаны, я НИЧЕГО не смог отметить. И всё-таки кое-кто из авторов более старшего поколения как-то в объёмно-отчётные сборники проникли и там затвердились. Их даже перепечатывали и (о ужас!) даже назидательно цитировали. Аргументы были самые наивные: а кроме такого-то, об этих боях никто не писал, эти географические точки в общую географию боёв не включал! Но ведь мы же говорим о ПОЭЗИИ, а не о СПРАВОЧНОМ МАТЕРИАЛЕ!

Больше всего и чаще всего такие имена и такие тексты (художественными произведениями я, хоть убей, назвать их не могу!) были посвящены решительным, успешным, но очень коротким боям на Дальнем Востоке. Вероятно, составитель вместе с редактором так и рассуждали: «Ну, неудобно не отметить эти фронты».

Для другого сборника текстов, нехудожественных, может быть, этот аргумент и подойдёт. Вообще, настало время решительно и бесповоротно сказать: мы никак не умаляем ратные труды таких авторов, но пусть лучше будет неполной география боёв и сражений, чем всякого рода послабления и уступки!

В своё время для радиоцикла, который я вёл на Ленинградском радио (а всего прошло 167 почти сорокаминутных передач!) буквально навязывались этакие имена. И дело, в конечном счёте, не в формальном членстве в Союзе писателей (в конце концов десятки авторов, что называется, прозвучав достойно один или несколько раз, впоследствии не смогли удержаться на парнасских кручах).

Помню автора одного стихотворения (он был военным шофёром), сколько уж лет минуло, а я всё ещё до сих пор не забыл строки о том, что самым тяжёлым грузом за всю войну был рейс с телом убитого однополчанина, верного друга. В дальнейшем личное дело этого автора пухло не от благодарностей, а от материалов из милиции и судебных органов. Как вынужденный делопроизводитель, кадровик я не раз буквально захлёбывался в этих отнюдь не поэтических документах!

Нечто подобное было и с авторами поколения детей войны, которые писали более свежо и уверенно, но имели за собой грехи быть диссидентами. (Крайне неточна в этом словечке формулировка!)

С каждым годом они набирали силу, некоторые просочились в Союз писателей, а потом многих из них со скандалами исключали из творческого союза и переставали считать гражданами другого союза – Союза Советских Социалистических Республик.

В нашем очень немногочисленном поколении тех, кто родились после Победы, таковых было немного, но всё-таки они были. И далеко не все скончались на территории СССР, а чаще всего – в краях чужеземных. Фамилии я специально не называю, хотя они и звучали довольно вызывающе и назойливо во времена перестройки. Те, кто их крикливо пропагандировали из числа представителей более старшего поколения, одними из первых наладили путь в зарубежные страны. Ныне не звучат ни они, ни их юные (тогда – юные) подопечные, хотя нынешние нравы, казалось бы, им благоприятствуют.

Вот поэтические цитаты, которые в нашем коротком, но очень важном разговоре не могут не вспомниться:

«Расслоилось моё поколение на детей и бывалых солдат» (Олег Шестинский).

«Помогают и стены на родине. Отчего же им нам не помочь!» (Владимир Соколов).

А если это не родные стены, а просто несущие поверхности?.. Помогут ли они отщепенцам? Нет, конечно. И двери однажды навсегда закроются за ними.

Перечитываю я СОДЕРЖАНИЕ своего третьего тома, и знаете, что бросается в глаза? Родственность душевных миров! Вот какая формула неожиданно родилась!

Многие из наших авторов знали друг друга, пусть порою не лично – заочно. Все как мастера состоялись. Никто «чужих далей», говоря словами Владимира Соколова, не искал. И, что самое важное и одновременно самое горькое – в живых из числа наших авторов остался только Игорь Волгин. Это – из числа поэтов поколения детей войны. А из числа поколения детей Пбеды – только я, автор этих строк, в поэзии – Николай Ударов.

Какими-то особыми цифровыми подсчётами я как поэт никогда не страдал: мне легче и отраднее было написать песню и даже поэму, чем подсчитать строчки для издательской бухгалтерии. Но в данный момент я принялся за подсчёты – устные, конечно, ибо никак калькуляторов у меня нет и не было.

Выяснилось, что был я книжным редактором следующих поэтов, включённых в наш сборник:

• Анатолий Храмутичев; Анатолий Белов; Анатолий Молчанов; Игорь Таяновский; Евгений Борисов; Лариса Васильева (продолжая участвовать в работе над томом «Советские писатели об Англии», она как составитель и консультант передоверила часть работы своему мужу – публицисту и журналисту, собственному корреспонденту «Известий» в Лондоне Олегу Васильеву); Юрий Воронов; Олег Цакунов.

Отдельные очерки я готовил в печати следующих авторов:

• Евгений Евтушенко (сборник «Советские писатели об Италии») и Роберта Рождественского (сборник «Советские писатели о Франции»).

Как критик писал о поэтическом творчестве следующих поэтов:

• Евгений Евтушенко; Роберт Рождественский; Владимир Соколов; Игорь Таяновский; Владимир Цыбин; Лариса Васильева; Анатолий Молчанов (послесловие к томику избранных стихов о блокаде Ленинграда); Евгений Борисов; Виктор Максимов (неоднократно); Олег Цакунов (неоднократно); Анатолий Белов (неоднократно); Анатолий Храмутичев.

Посему сказать, что мой выбор как автора послесловия к первой части сборника «Черный снег. Война и дети» был случайным, нельзя.

Не будем забывать и о том, что почти со всеми поэтами, представленными в итоговом военном сборнике, у меня сложились личные дружественные отношения. Некоторые (например Молчанов, Цакунов, Храмутичев, Борисов, Воронов) запросто не раз бывали у меня дома, приносили свои новые стихи, интересовались, как растёт моя личная домашняя библиотека.

Особенно добрые, доверительные отношения у меня сложились с Ларисой Васильевой и Юрием Вороновым; в отделе критики журнала «Москва» были опубликованы мои рецензии на их итоговые сборники. Васильева получила экземпляр журнала в Лондоне, где она с мужем жила и работала (ещё без маленького сына Егора), а Воронов – в Восточном Берлине. И сразу же откликнулись очень отрадными для меня откликами в письмах.

Что же касается Вячеслава Всеволодова, то он был моим другом со школьного детства и сотоварищем по кружку поэзии (для старших школьников) клуба «Дерзание» Дворца пионеров. Начали мы с того, что по дороге на нашу родную Петроградскую Сторону по некоторым литературным вопросам поругались, но с годами пришли к такому положению: я, который был старше Славы всего лишь на год, оказался на факультете журналистики научным руководителем его отличного дипломного сочинения «Военная и международная публицистика Александра Кривицкого». Защита прошла триумфально, а Славу буквально завалили букетами цветов! Пришлось нам взять такси и привезти этот цветущий сад на наш родной Большой проспект Петроградской Стороны. Вскоре пришёл домой его отец – в годы войны батальонный разведчик на Ленинградском фронте – и ахнул: «Вот уж не думал, что моего сына будут чествовать как артиста!»

С горечью не могу не сказать, что из своего сборного поэтического отряда (Слава стал преимущественно публицистом и прозаиком) в живых остались только трое, а из нашего подразделения поэтов детей Победы – только я один.

Писать о себе особенно сложно во всех отношениях. Посему я решил ограничиться короткой творческой справкой, которая оказалась куда меньше тех обширных материалов из моего юбилейного альбома к 75-летию со дня моего рождения «Я не мог не стать писателем» (там были, считая фотографий, более семи авторских листов).

Критик, публицист Николай Николаевич Сотников (поэтический псевдоним Николай Ударов) – автор 16 книг, сценария документального телефильма о прорыве блокады Ленинграда «Сорок первый – на год призывной…» (Лентелефильм, 1983 год), свыше двух тысяч стихотворений и 40 поэм. Им в издательствах «Знание» и «Лениздат» отредактировано свыше 300 книг и брошюр. В периодике опубликовано свыше тысячи рецензий, статей, обзоров, очерков, этюдов.

Начинал как сатирик и юморист. В настоящее время им подготовлены четыре тома произведений сатирического и юмористического характера; написаны пять больших и около 50 маленьких пьес, основной жанр – трагикомедия. Готовится выход солидного тома, который мог бы вобрать в себя эти произведения.

За многолетнее участие в развитии военно-героической тематики в литературе и искусстве, а также активное участие в работе общественного театра «Родом из блокады» награждён почётной медалью «Всё для фронта, всё для Победы».

Сочинения юбиляра переводились на английский, венгерский, украинский, белорусский языки и языки народов России.

Закономерен вопрос «Самое ли лучшее вошло от наших авторов в данный сборник?» Некоторые очень хорошие стихи не вошли в эту большую книгу тематически: а ведь у нас главная тема – Великая Отечественная война глазами детей войны и детей Победы.

Второй вопрос, который не может не возникнуть: «А все ли достойные имена оказались представлены в итоговой книжке?»

Здесь я решительно отвечаю: по нынешним моим данным – все. Кое-какие у некоторых знакомых мне авторов удачи были в начале их творческого пути, но они в итоге стали вести себя так, что наказание было неминуемым.

Работали все представленные вам, моим читателям, авторы до последнего вздоха. Кроме одного, который после «перестроечных» лет вообще перестал писать новое. Очень редко догонял своих коллег прежними стихами. Его родственники были очень тронуты тем, что я спустя довольно длительное время обратился к его творчеству, авторским книгам, подаренным мне.

А таких дорогих для меня автографов было немало, хотя я никогда не упрашивал написать мне в дарственный экземпляр хотя бы пару строк. Это Олег Цакунов, Анатолий Молчанов, Лариса Васильева, Евгений Борисов, Анатолий Белов.

Был ещё один автор, который обиделся на меня за то, что я некоторым его по тем временам новейшим стихотворениям ходу не дал. Более того, жаловался на меня нашим общим знакомым. Спешу вас заверить, что я отношусь к нему по-прежнему, а в своих выступлениях до сих с удовольствием цитирую его лучшие стихи. Но, конечно, я тогда на него обиделся: договорный объём сохранил, замену текстов произвёл. Так что творчески в накладе поэт не остался. А вот о том, что я тогда его спас от возможных выпадов критиков и даже пародистов, он, по-моему, тогда и не подумал!

«НАД ПАРНАСОМ ТУЧИ ХОДЯТ ХМУРО!» – так будет называться моя большая книга эпиграмм и пародий. И ничего тут не сделать ни Аполлону, ни Афродите!

В целом же сатирических выпадов в той большой книжке, которую вы держите в своих руках, я решительно избегал. К тому же мне очень дорога громадная и достойнейшая военно-героическая тема, которая ведет от стихотворения к стихотворению.

Думал я, что успею закончить эту книгу к 75-летию нашей Победы, но пришлось повременить. Зато замысел (а я в этом убеждён!) удалось сберечь.

Запечатлеем детство навсегда…
Военный детский репортаж

Сколько замечательных детских лиц на фотографиях блокадной и вообще детской поры! Они далеко не всегда красивы той вычурной красотой, к которой мы не привыкли и не привыкнем никогда, но они прекрасны своей искренностью и задушевностью.

Если бы меня спросили, какой ленинградский блокадный ребёнок может стать символом героического Ленинграда, я бы, ни минуты не сомневаясь, ответил: Таня Савичева!

Для тех, кто этого не знают. Неподалёку от школы, в которой училась Таня, – дом, в котором она жила и потеряла навсегда свою светлую и дружную, чисто ленинградскую семью.

Я, конечно, Таню не знал, да и знать не мог, поскольку, во-первых, 1946 года рождения, а во-вторых, хотя и сосед её по городу (я – с Петроградской Стороны), но, скорее всего, если бы мы и были ровесниками, то не повстречались бы в блокадном городе.

В начале жизненного пути я одно время работал старшим пионервожатым в 21-й школе, неподалёку от школы Тани. Мы, вожатые Василеостровского района, проводили разного рода совещания и встречи чаще всего в Таниной школе № 35.

И вот однажды я познакомился с пожилой уже женщиной, которая ЛИЧНО знала Таню. Мы засыпали её вопросами, и она от волнения заплакала: «Таня стала для нас символом класса, школы, района, а теперь – и народа в целом! Она была удивительно цельным и чутким человеком. Её ребята очень любили. Узнав о кончине Тани в 1944 году на Большой земле в деревне Шатки Горьковской области, ребята и учителя не могли сдержать слёз!»

Таня Савичева и ее дневник

Парту Тани включил в свою главную коллекцию Музей обороны Ленинграда. На фасаде дома, где жили Савичевы (2-я линия, 13), 27 января 2005 года установили мемориальную доску.

Дневник Тани Савичевой хранится в Государственном музее истории Ленинграда – Санкт-Петербурга, фотокопия экспонируется в музее Пискарёвского кладбища.

Международный астрономический союз в 1971 году присвоил малой планете 2127 имя TANYA («Таня») – в честь Тани Савичевой. Космический объект был открыт российским астрономом Людмилой Черных в Крымской астрофизической обсерватории.

Стоит отметить, что дневник Тани Савичевой – далеко не единственный подобный документ в истории блокадного Ленинграда. На самом деле в различных музеях хранятся десятки записных книжек и тетрадей, в которых дети описывали ужасы, происходившие рядом с ними. Но именно лаконичные – и от этого ещё более страшные – записки Тани вспоминают и спустя многие десятилетия.

Война… Блокада… А детство весной ликует, как всегда!

Фото Г. Коновалова

А это – малыши-детсадовцы готовятся к отъезду.

В Ленинград прибыл последний перед началом блокады поезд. Вскоре близость фронта вынудила вернуть обратно из пригородов 175 400 детей из 395 091 ранее эвакуированных

Детство в подвалах, бомбоубежищах…

После отбоя воздушной тревоги

Морские пехотинцы Балтийского флота с маленькой девочкой Люсей, родители которой умерли в блокаду. 1943 год.

Фото Б. Кудоярова

Воспитанники детского дома № 58 с воспитательницей И. К. Лирц в бомбоубежище во время воздушной тревоги. Бомбоубежища стали и спальней, и клубом, и школьным классом для ребят разных возрастов

Город, несмотря на блокаду, оставался главным центром по производству оружия. В Ленинграде военные заводы продолжали свою работу и во время бомбардировок и воздушных налетов. Ленинградцы, чтобы выжить, должны были трудиться. Наравне со взрослыми стояли за станками и подростки по 12–14 часов, поддерживая свои силы скудным пайком

Вот за таких детей – месть и только месть!

Заготовка дров в блокадном Ленинграде

Проводы на фронт бойцов народного ополчения: «Ты, папа, скорее бей врага и домой в Ленинград возвращайся!»

Ленинградский школьник Андрей Новиков дает сигнал воздушной тревоги.

10.09.1941 г.

Вместо погремушки – консервная банка

Партизан-разведчик Василий Боровик

Сын полка Володя Тарновский с боевыми товарищами в Берлине. 1945 год

Неизвестный боец Красной Армии беседует с десятилетним Володей Лукиным, родителей которого немцы угнали в Германию. Лишившись крова, мальчик отморозил себе ноги. 2-й Прибалтийский фронт. 1944 год

Юные защитники Ленинграда. 1945 год

Пионеры-герои – участники ВОВ в лагере «Артек». Февраль 1945 года

Публицистическим пером о детях лет военных

Леонид Пантелеев

С Маринкой мы познакомились незадолго до войны на парадной лестнице. Я открывал французским ключом дверь, а она в это время, возвращаясь с прогулки, проходила мимо вся раскрасневшаяся, утомлённая и разгорячённая игрой. Куклу свою она тащила за руку, и кукла её, безжизненно повиснув, также выражала крайнюю степень усталости и утомления.

Я поклонился и сказал:

– Здравствуйте, красавица!

Девочка посмотрела на меня, ничего не ответила, засопела и стала медленно и неуклюже пятиться по лестнице наверх, одной рукой придерживаясь за перила, а другой волоча за собой несчастную куклу. На площадке она сделала передышку, ещё раз испуганно посмотрела на меня сверху вниз, облегчённо вздохнула, повернулась и, стуча каблучками, побежала наверх.

После этого я много раз видел её из окна во дворе или на улице среди других детей. То тут, то там мелькал её красный сарафанчик и звенел звонкий, иногда даже чересчур звонкий и капризный голосок.

Она была и в самом деле очень красива: черноволосая, курчавая, большеглазая, – ещё немножко – и можно было бы сказать про неё: вылитая кукла. Но от полного сходства с фарфоровой куклой её спасали живые глаза и живой, неподдельный, играющий на щеках румянец: такой румянец не наведешь никакой краской; про лица, подобные этому, обычно говорят: кровь с молоком.

Война помогла нам познакомиться ближе. Осенью, когда начались бомбёжки, в моей квартире открылось что-то вроде филиала бомбоубежища. В настоящем убежище было недостаточно удобно и просторно, а я жил в первом этаже, и хотя гарантировать своим гостям полную безопасность я, конечно, не мог, площади у меня было достаточно, и вот по вечерам у меня стало собираться обширное общество – главным образом дети с мамами, бабушками и дедушками.

Тут мы и закрепили наше знакомство с Маринкой. Я узнал, что ей шесть лет, что живёт она с мамой и с бабушкой, что папа её на войне, что читать она не умеет, но зато знает наизусть много стихов, что у неё шесть кукол и один мишка, что шоколад она предпочитает другим лакомствам, а «булочки за сорок» (то есть сорокакопеечные венские булки) – простой французской…

Правда, всё это я узнал не сразу и не всё от самой Маринки, а больше от её бабушки, которая, как и все бабушки на свете, души не чаяла в единственной внучке и делала всё, чтобы избаловать её и испортить. Однако девочка была сделана из крепкого материала и порче не поддавалась, хотя в характере её уже сказывалось и то, что она «единственная», и то, что она проводит очень много времени со взрослыми. Застенчивость и развязность, ребёнок и резонер сочетались в ней очень сложно, а иногда и комично. То она молчит, дичится, жмётся к бабушке, а то вдруг наберётся храбрости и затараторит так, что не остановишь. При этом даже в тех случаях, когда она обращалась ко мне, она смотрела на бабушку, как бы ища у неё защиты, помощи и одобрения.

От бабушки я узнал, что Маринка ко всему прочему ещё и артистка – поёт и танцует.

Я попросил её спеть. Она отвернулась и замотала головой.

– Ну, если не хочешь петь, может быть, спляшешь?

Нет, и плясать не хочет.

– Ну пожалуйста, – сказал я. – Ну чего ты боишься?

– Я не боюсь, я стесняюсь, – сказала она, посмотрев на бабушку. И так же, не глядя на меня, храбро добавила: – Я ничего не боюсь. Я только немцев боюсь.

Я стал выяснять, с чего же это она вдруг боится немцев. Оказалось, что о немцах она имеет очень смутное представление. Немцы для неё в то время были ещё чем-то вроде трубочистов или волков, которые рыщут в лесу и обижают маленьких и наивных Красных Шапочек. То, что происходит вокруг – грохот канонады за стеной, внезапный отъезд отца, исчезновение шоколада и «булочек за сорок», даже самое пребывание ночью в чужой квартире, – всё это в то время ещё очень плохо связывалось в её сознании с понятием «немец». И страх был не настоящий, а тот, знакомый каждому из нас, детский страх, который вызывают в ребенке сказочные чудовища – всякие бабы-яги, вурдалаки и бармалеи…

Я, помню, спросил у Маринки, что бы она стала делать, если бы в комнату вдруг вошел немец.

– Я бы его – стулом, – сказала она.

– А если стул сломается?

– Тогда я его зонтиком. А если зонтик сломается, я его лампой. А если лампа разобьётся, я его калошей…

Она перечислила, кажется, все вещи, которые попались ей на глаза. Это была увлекательная словесная игра, в которой немцу уделялась очень скромная и пассивная роль – мишени.

Было это в августе или в сентябре 1941 года.

Потом обстоятельства нас разлучили, и следующая наша встреча с Маринкой произошла уже в январе нового, 1942 года.

Много перемен произошло за это время. Давно уже перестали собираться в моей квартире ночные гости. Да и казённые, общественные убежища тоже к этому времени опустели. Город уже давно превратился в передовую линию фронта, смерть стала здесь явлением обычным и привычным, и всё меньше находилось охотников прятаться от неё под сводами кочегарок и подвалов.

Полярная ночь и полярная стужа стояли в ленинградских квартирах. Сквозь заколоченные фанерой окна не проникал дневной свет, но ветер и мороз оказались ловчее, они всегда находили для себя лазейки: на подоконниках лежал снег, он не таял даже в те часы, когда в комнате удавалось затопить «буржуйку».

Маринка уже два месяца лежала в постели.

Убогая фитюлька нещадно коптила, я не сразу разглядел, где что. Сгорбленная старушка, в которой я с трудом узнал Маринкину бабушку, трясущимися руками схватила меня за руку, заплакала, потащила меня в угол, где на огромной кровати, под грудой одеял и одежды, теплилась маленькая Маринкина жизнь.

– Мариночка, ты посмотри, кто пришёл к нам. Деточка, ты открой глазки, посмотри…

Маринка открыла глаза, узнала меня, хотела улыбнуться, но не вышло: не хватило силёнок.

– Дядя… – сказала она.

Я сел у её изголовья. Говорить я не мог. Я смотрел на её смертельно бледное личико, на тоненькие, как ветки, ручки, лежавшие поверх одеяла, на заострившийся носик, на огромные ввалившиеся глаза и не мог поверить, что это всё, что осталось от Маринки, от девочки, про которую говорили «кровь с молоком», от этой жизнерадостной, пышущей здоровьем резвушки.

Казалось, ничего детского не осталось в чертах её лица.

Угрюмо смотрела она куда-то в сторону, туда, где на закоптелых, некогда голубых обоях колыхалась беспокойная тень от дымящей коптилки.

Я принес ей подарок – жалкий и убогий гостинец: кусок конопляной дуранды, завернутый, красоты ради, в тонкую папиросную бумагу. Больно было смотреть, как просияла она, с каким жадным хрустом впились её мышиные зубки в каменную твердь этого лошадиного лакомства.

Воспитанная по всем правилам девочка, она даже забыла сказать мне «спасибо»; только расправившись наполовину с дурандой, она вспомнила о бабушке, предложила и ей кусочек. А подобрав последние крошки и облизав бумагу, она вспомнила и обо мне – молча посмотрела на меня и холодной ручкой дотронулась до моей руки.

– Бабушка, – сказала она. Голос у неё был хриплый, простуженный. – Бабушка, правда, как жалко, что, когда мы немножко больше кушали, я не сплясала дяде?

Бабушка опустилась на стул, заплакала.

– Боже мой, – сказала она. – Когда это всё кончится только?..

Тут произошло нечто неожиданное. Маринка резко повернулась, подняла голову над подушкой и со слезами в голосе закричала:

– Ах, бабушка, замолчи… Когда это кончится?.. Вот всех немцев перебьют – тогда и кончится…

Силёнки изменили ей. Она снова упала на подушку.

Бабушка продолжала плакать. Я помолчал и спросил:

– А ты немцев всё ещё боишься, Маринка?

– Нет, не боюсь, – сказала она.

Пытаясь возобновить наш старый шуточный разговор, я сказал ей:

– А что ты станешь делать, если, скажем, немец вдруг войдёт в твою комнату?

Она задумалась. Глубокие, недетские морщинки сбежались к её переносице. Казалось, она трезво рассчитывает свои силы: стула ей теперь не поднять, до лампы не дотянуться, полена во всём доме днём с огнём не найдешь.

Наконец она ответила мне. Я не расслышал. Я только видел, как блеснули при этом её маленькие крепкие зубки.

– Что? – переспросил я.

– Я его укушу, – сказала Маринка. И зубы её ещё раз блеснули, и сказано это было так, что, честное слово, я не позавидовал бы немцу, который отважился бы войти в эту холодную и закоптевшую комнату.

Я погладил Маринкину руку и сказал:

– Он не придёт, Маринка…

Много могил мы вырубили за эту зиму в промёрзшей ленинградской земле. Многих и многих недосчитались мы по весне.

А Маринка выжила.

Я видел её весной 1942 года. Во дворе на солнышке играла она с подругами. Это была очень скромная, тихая и благопристойная игра. И это были ещё не дети, а детские тени. Но уже чуть-чуть румянились их бледные личики, и некоторые из них уже прыгали на одной ножке, а это очень трудно – держаться на одной ноге, – тот, кто пережил ленинградскую зиму, поймёт и оценит это.

Увидев меня, Маринка бросилась мне навстречу.

– Дядя, – сказала она, обнимая меня. – Какой вы седой, какой вы старый…

Мы поговорили с ней, поделились последними новостями. Оба мы по-настоящему радовались, что видим друг друга – какими ни на есть – худыми и бледными, но живыми. Ведь не всякому выпала эта радость. Когда мы уже простились, Маринка снова окликнула меня.

– Дядя, – сказала она, смущенно улыбаясь, – знаете что, хотите, я вам спляшу?

– Ого! – сказал я. – Ты уже можешь плясать?

– Да! Немножко могу. Но только не здесь. Пойдемте – знаете куда? – на задний двор, около помойки…

– Нет, Мариночка, не надо, – сказал я. – Побереги силёнки – они тебе ещё пригодятся. А спляшешь ты мне знаешь когда? Когда мы доживём с тобой до победы, когда разобьём немцев.

– А это скоро?

Я сказал:

– Да, скоро.

И, сказав это, я почувствовал, что беру на себя очень большое обязательство. Это была уже не игра – это была присяга.

1942