Текст книги "Чёрный снег: война и дети"

«В библиотеке имени Рубцова…»

 
В библиотеке имени Рубцова
я слышу не слова, а Слово.
Как далеко отсель до Вологодчины,
хотя и здесь Россия —
                           наша вотчина.
В матросском кубрике и в заводской общаге
Рубцов умел к себе стать беспощадным:
не поддавался он чужим влияньям,
созвучными он жил всегда словами.
Не ангел,
                но не чёрт из кочегарки,
он Северную Русь
                 любил так жарко,
что все иные на пути просторы
его, рубцовской,
                            лиры
                                не расстроили.
 

Во славу русским кружевам

«Вологодские слов русских кружева».

Николай Рубцов

 
Что нам кружева брабантские[9]9
  Герцогство Брабант – исторический регион в Нидерландах. Включало в себя территорию трёх современных провинций Бельгии (Фламандский Брабант, Валлонский Брабант, Антверпен), современного Брюссельского столичного региона, а также нидерландской провинции Северный Брабант. Местные кружевные мастерские славились своими оригинальными ажурными узорами еще в XVII веке.


[Закрыть] —
щегольские, почти царские,
ну, не царские – королевские,
назови их просто светские!
 
 
А у нас, а у нас,
красотою не таясь,
вроде бы неброские —
наши вологодские!
 
 
В простоте волшебной
чудо задушевное.
В стороне от всяких мод
да от чужеземных морд
помыслы народные
мастерством свободные.
 
 
Не заёмное всё.
Очень русское всё.
Повседневность украшали,
в душах вредность приглушали.
Эти наши кружева —
словно русские слова!
 
 
Ты попробуй, овладей!
Нет учебников нигде!
Мы по избам пройдём,
поглядим да переймём.
Кружева плести —
быть счастливым на Руси!
 

Там, где поле и цветы

 
«Легче там, где поле и цветы», —
снова повторяю за Рубцовым.
Нам от этой тихой красоты
кажется всё радостным и новым.
Заглушает ветер полевой
или луговой
                   (не в этом дело!)
всё, что было в жизни горевой,
всё, что до конца не отболело.
Ну какие у меня поля —
улицы одни в домах бетонных!
Для полей всегда нужна земля,
на душе в полях всегда просторно!
А цветы, очей моих краса,
то к земле от ветра припадают,
то посмотрят прямо в небеса,
то в траве от взора пропадают.
А звезда полей, твоя звезда?..
Я её в полях ночных не встретил.
Ночи я встречаю в городах.
Небосклон от них и ночью светел.
Вот мои цветы, мои поля —
в заоконном транспортном пейзаже.
Выйду в чисто поле в полдень я —
грусть-тоска в душе моей уляжется.
 

«Всю жизнь приют найти себе пытался…»

 
Всю жизнь приют найти себе пытался,
но бесприютным всё-таки остался.
Что ни скажи – могила не приют,
хотя её порою так зовут,
конечно же, – с тоскою и со вздохом!
Всё бесприютной выдалась эпоха:
сперва – война,
                затем – послевоенье.
Вот слово!
              Проросло в стихотворенье!
А дальше что?..
                      Судьба без передышки.
И всё-таки он пишет, пишет, пишет…
Не может с повседневностью смириться.
В поэзии
                   приют ему открылся.
 

О мастерстве, таланте и судьбе

 
Озарение… Вдохновение…
Обретённое мастерство…
В дополнение —
                 есть веление,
о котором пока нет слов.
Сколько светлых умов пытались
вызнать тайну эту из тайн,
и, как волны,
             силы их,
                раз-би-ва-лись!
Всех попуток не сосчитать!
…Поглядишь – всего-то набросочек
обнаружен
                в черновиках.
Вроде всё удивительно просто,
а вчитаешься —
                      на векá!
Вот ведь сила какая в творчестве!
Проявилась – и навсегда!
Вызнать хочется и не хочется.
Снова НЕТ отрицает ДА.
Волшебство всегда чуть загадочно,
даже если расколдовать.
Декорации так безрадостны,
а кулисы – те как дрова!
Но когда раскрылся занавес,
но когда воцарялись цвета,
волшебством становились таинства
и владела всем красота.
А в поэзии?..
А в поэзии
всё наглядней ещё стократ:
строчки дивные, строчки пресные,
мнимый клад и открытий клад!
Вот Рубцова
              успеть бы снова,
как завет его,
                   перечесть.
У него так поставлено слово —
сможет сердце твоё согреть!
 

Где искать Николая Рубцова?.

«Да где же ты есть, Коля?..»

Василий Белов – у могилы Николая Рубцова

 
Вопрос на первый взгляд нелеп,
хотя в нём – боль отчаянья.
Нет больше Коли на земле,
найти его не чаем мы.
Стихов на том не наберёшь.
Всё остальное – в замыслах.
И всё же, Коля, ты живёшь
врагам своим на зависть!
Идёт стихов твоих отбор,
чтобы запомнить лучшее,
и нескончаем разговор
с тем, что легко заучено.
Есть монументы там и сям,
полотна живописные…
Ты, Коля, вновь приходишь к нам
в словах, как росы чистые.
Вот в этом ты, конечно, есть
и навсегда останешься,
пронзительного счастья весть,
весь – радостное таинство.
 

Н. Н. Сотников
Став ленинградцем, им остался навсегда

Учились мы на одном факультете журналистики, но на разных курсах. Я знал, что он серьёзно увлечён поэзией и периодически публикуется, но нечасто. В ту пору знакомы мы уже были, но каких-то деловых и сугубо творческих контактов у нас не просматривалось. К тому же вскоре Виктор Максимов оставил учёбу и стал солдатом Группы советских войск в Германии. Жизненных впечатлений у него накопилось много, как я потом узнал, он постепенно готовил к печати свою вторую книгу, а первая уже увидела свет в «Лениздате».

В Германии он серьёзно заболел, пришлось делать операцию, после которой возвратился домой досрочно. На факультет не вернулся и принял решение сосредоточить всё внимание на личном литературном творчестве.

На него обратили внимание в Комиссии по работе с молодыми литераторами, а самое главное – его стихи положительно оценил первый секретарь Правления Ленинградкой писательской организации Олег Шестинский. В ту пору он как раз искал кандидата на должность референта по работе с начинающими авторами. И вот парадокс, для послевоенной поры редчайший: без диплома о высшем образовании он был принят на эту должность.

Так мы с ним стали коллегами. Диплом и почти четырёхлетний редакционно-издательский опыт у меня был, и после продолжительного собеседования с Олегом Шестинским, который искал такого сотрудника, у которого было бы сочетание журналистского труда с трудом редакционно-издательским, он пригласил меня на должность литературного консультанта по общим и организационным вопросам, а фактически – своего помощника. Так мы с Максимовым стали коллегами. Появились и общие дела и совместные задания, общее участие в некоторых организационных делах. Перед нами – примеры небывалых ранее исключений из правил: у него не было диплома, но уже был членский билет Союза писателей, а у меня наоборот – диплом был, но авторские книжки ещё даже не просматривались.

Отношения у нас были доброжелательные, но вкусы разные, ибо он тяготел к изданиям с подчёркнуто сельской ориентацией. Как я понял, из всей учебной программы он предпочёл историю древнерусской литературы. Эта тематика у него стала со временем преобладающей. Второй тематический пласт – современная армия, но без восторженных песнопений и одновременно без нагнетания трудностей и разного рода негативных впечатлений. А это как раз устраивало издателей!

Что же касается сугубо ленинградской, блокадной тематики, то она возникла и оформилась не сразу. Дело в том, что Виктор не был коренным ленинградцем, жил в пригороде, в городе бывал только по делам и многих сторон жизни просто не знал, не ведал. А тут руководство писательской организации приняло решение: поскольку «заработала» жилищная цепочка, иначе говоря, продвинулась очередь на жильё, предоставить ему комнату в коммунальной квартире на Петроградской Стороне. Вот тут-то он впервые окунулся в чисто ленинградскую атмосферу. В результате родился удачный цикл стихов о людях с блокадными судьбами. Сейчас вы эти стихи прочитаете.

В дальнейшем он к блокадной теме уже не возвращался, печатался преимущественно в Москве, но, несомненно, свой яркий и во многом необычный вклад в развитие блокадной темы он сделал.

Виктор Григорьевич Максимов (1942–2005)

Стихи о блокаде, войне, Петроградской Стороне

 
Мы книгами печку топили…
За окнами выло, мело.
Мы книги на рынке купили
по тридцать копеек кило.
Печная утроба ворчала.
А помнится,
были средь книг
в виньетках роман без начала
и фрейлины царской дневник.
И чьё-то собрание в коже
коробилось дымно в огне.
И таяла дива на ложе,
пылал есаул на коне!
Но самые драные с виду,
которых на рынке хоть воз,
отец, отобрав деловито,
на книжную полку отнёс.
Варился в кастрюле картофель,
и вечер тенями мудрил,
и Пушкин, рисованный в профиль.
губами отца говорил…
И вился над миром шалавый,
и таял, метелью гоним,
как демон признанья и славы,
изящной словесности дым…
 

Т. В. Бычатиной

 
Этот двор,
              где утром шаркает метла,
где бессмертный драный кот живёт в подвале,
               где траву асфальтом вывели дотла,
интуристам демонстрируют едва ли.
Этот дом —
              на Петроградской Стороне,
штукатуренный и крашенный с фасада,
       со двора
               в снарядной сыпи по стене
не отыщешь на рекламах Ленинграда.
Эта лестница —
           куда уж там старей:
камень вытерся,
                ступеньки окосели,
шесть одышек
          (будь неладна!)
                             до дверей —
помнит больше похорон,
                     чем новоселий!
Эти хитрые задвижки и замки!..
Час настанет —
                 их приезжий раскурочит.
…Вяжет седенькая женщина носки,
         и в отдельную с удобствами
                                           не хочет!
Ни в какую не покинет свой чердак.
Где уж там?
        Чего уж там!
                         Не сладко!..
Потому, что это так
              и только так:
             ЛЕНИНГРАДЦЫ,
                    ЛЕНИНГРАДЕЦ,
                             ЛЕНИНГРАДКА!
 

 
Всё меньше ленинградцев коренных…
Мне повезло – в мансарде нашей двое.
За дверью – довоенный ход стенных.
Там – женщина
                наедине с судьбою.
А чуть подальше, в кухне, – тарарам:
гремят кастрюли,
             пригорает ужин.
Там
         женщина поёт по вечерам.
Ей больше повезло:
               она – при муже.
Весь день до телефона беготня
и разными все просят голосами
то «соловья» из кухни,
                          то меня
и реже всех —
               из комнаты с часами.
Я узнаю́,
            когда двором иду,
застиранный халатик на верёвке.
Супруг её —
               в синявинском аду,
а родственники, те —
                    на Пискарёвке…
Я не бываю дома допоздна.
Снимите трубку, номер наберите,
и если вдруг откликнется она,
прошу – подольше с ней поговорите!..
 

Музыка Валерия Гаврилина

 
В местности недальней, где август с ливнями,
подрастали братья с простой фамилией.
Старший был упрямый – во всём в отца он вышел,
младший вышел в маму – помягче и потише.
Братовья любили родимое село.
А ещё любили во всём согласие.
Скажет старший брат: – Ступай домой!
Младший, хоть бы что: – Пожалуйста.
Старший: – Я Чапай, ты Петька мой!
Младший, как всегда: – Пожалуйста.
 
 
Годы за годами, как ливни скорые.
Время бы жениться, да вот история:
братьям неразлучным (ведь надо ж так случиться!)
довелось без спросу в одни глаза влюбиться.
И сошлись в решенье бесповоротные
у одной калитки два брата рóдные.
 
 
Старший брат сказал: – Будь другом, брат!
Младший брат вздохнул: – Пожалуйста.
Старший брат сказал: – Вернись назад.
Младший прошептал: – Пожалуйста.
 
 
Расщепило бомбой отцову яблоню.
Братья воевали с врагами яростно.
Раз, когда атака была к земле прижата,
вдруг да не послушал младшой старшого брата:
– У тебя невеста, погодь, пожалуйста.
Пуля бессловесна. Поди, пожалуйся…
 
 
Старший брат просил: – Ещё чуток!
Младший брат стонал: – Пожалуйста.
Старший укорял: – Ну как ты мог!
Оживи, браток!! Пожалуйста!!!
 
 
В городке российском над тихой Старицей
белокурый парень живёт, не старится.
Только не ерошат ему ветра беспечно
каменные кудри – сегодня и навечно.
Приезжал на праздник к младшому брат старшóй.
С синеглазым внуком, с печалью за душой.
 
 
Старший брат сказал: – Проснись, браток.
Младший брат сказал: – …
Старший брат сказал: – Прости, солдат.
Младший брат сказал: – …
 
 
«Младший брат сказал: – …» И это уже навсегда.
Ты живи, браток. Пожалуйста.
 

 
Худенькая, отчаянная моя мама!
Как же нужно было верить в Победу,
чтобы решиться родить меня,
когда слабый ладожский лед
обморочно потрескивал под колесами,
вы´носить
в той пыльной харьковской горечи отступлений
и запеленать наконец
в окровавленные снега Сталинградской битвы…
Имя-то, имя у меня какое беззаветное —
Виктор!..
Бедная моя, храбрая моя мама!
 

Н. Н. Сотников
Он показал Москву нам как никто

Впервые имя Игоря Волгина я встретил в обзорах (реже – в статьях), посвящённых книжным новинкам 70-х годов. Возможно, были и рецензии, целиком посвящённые его книгам, но мне на глаза такие журнальные и газетные публикации не попадались. Но что было, то было, а была МОЛВА: вот появился новый поэт, москвич, недавний студент исторического факультета Московского университета. Среди его стихотворений особенно отмечали стихи о войне, и в частности об обороне Москвы, а затем на первый план вышло отражение повседневной жизни послевоенной Москвы. Скажем сразу: в своём роде исключительное. Это только так нам кажется, что тема Москвы и московской жизни в различные десятилетия обширна и глубока. Евгений Евтушенко, Булат Окуджава, несколько лишь начинающих, но быстро сошедших с арены авторов – и практически всё! Как это ни странно, но в 30-е и даже в 20-е годы о столице поэты старших поколений писали чаще, охотнее и более впечатляюще.

А ведь ранние послевоенные годы Волгин застал ещё совсем малышом, но вот запечатлелись эти картины, ожили в памяти детских лет, конечно же, во многом наивные разговоры. И всё это переплавилось в стихи. Вот Лариса Васильева постарше Волгина, но для неё московская жизнь времён её детства и юности как-то прошла стороной.

Тема большая, сложная, многогранная. Задача этого короткого предисловия куда скромнее.

Совершенно ясно, что с одной стороны – молодёжно-любовная тематика, а с другой – весьма активная общественно-эстрадно-командировочная сторона жизни начинающего автора во многом затмили её лирическую (и наиболее совершенную!) суть. Чаще всего критики (и коллеги по поэтическому перу) цитировали или даже просто упоминали «Балладу о солдатке» – о женщине средних лет из Канска, которой не дают покоя все выходящие на экраны фильмы о войне, а тогда их выходило немало, и пустых кинозалов во время их прокатов не наблюдалось.

Игорь Волгин (родился в 1942 году) старше меня всего лишь на четыре года. Вроде бы – короткий срок, но в юности, в частности в юности послевоенных поколений, он резко отличал детей войны от тех, кто рождёны были после майских салютов Победы.

Скажем с уверенностью, что поколению Волгина вступать в литературу, прежде всего в поэзию, было куда легче, чем нам. Для примера: он – участник IV Всесоюзного совещания молодых писателей, а я – лишь Шестого. За эти годы – множество событий, десятки премьер, какие-то издательские базы расширялись, а какие-то, наоборот, резко сужали свою деятельность нам на беду!..

…Шли годы, новых книг Волгина я на книжных прилавках и в библиотеках не встречал. И вдруг мы опять оказались коллегами, только не по Парнасу, а по факультетам журналистики Московского и Ленинградского университетов: я некоторое время штатно, а потом довольно долго внештатно работал на кафедре теории и практики журналистики, а Волгин, что называется, с головой погрузился в историю русской журналистики XIX века, преимущественно – его второй половины. Его раздумий о поэзии я в периодике не встречал, но несколько раз мельком видел на телеэкране в связи с памятными датами в жизни и творчестве Ф. М. Достоевского.

Не берусь давать поэтический прогноз, какие темы и как станет решать в своих стихах Волгин, но совершенно ясно одно: его вклад в военно-героическую тему оригинален и весом. Некоторые его строчки из поэтической лирики стали звучать даже афористично, а это нельзя не оценить.

Игорь Леонидович Волгин

Назад отступления нет

 
Стояла великая сушь…
Стояла великая сушь.
Мелели озёра и реки.
И птицы, казалось, навеки
замолкли, лишённые душ.
И свет помутился живой.
И небо подёрнулось хмарью.
И дымом тянуло и гарью:
горели леса под Москвой[10]10
  Лето 1974 года было очень засушливым и жарким даже в благодатном Подмосковье.


[Закрыть].
Старухи сидели в тени.
И мирным прогнозам погоды,
как сводкам в военные годы,
сурово внимали они.
О чём возвещает набат,
что помним и кто мы такие,
когда даже силы стихии
в нас давнюю боль бередят!
Когда даже в эти часы
нам чудится что-то иное.
И тихое небо ночное
пронизано гулом грозы.
 

 
Пальтецо поскорей натяну —
и туда, где братва боевая
беззаветно играет в войну,
пулеметы собой закрывая.
 
 
Как заснежены наши дворы!
Как парадные наши притихли!
Мы подвижники этой игры —
взрослых игр мы ещё не постигли.
 
 
…Я на снег упаду, не темня,
чтоб, спасая от верной могилы,
выносила меня из огня
Танька Бушина с третьей квартиры.
 
 
Как эффектно мы падаем ниц,
принимая геройские позы!
…Но стекают у Таньки с ресниц
настоящие горькие слёзы.
 
 
И, как мать, наклоняясь сквозь дым
ко своим же погодкам-ребятам,
она плачет по нас – молодым,
холостым непутёвым солдатам.
 
 
Танька Бушина плачет по нас!
Но, отбросив пустые сомненья,
с овощных засекреченных баз
мы на Балчуг идём в наступленье.
 
 
Мы дойдем, как до Эльбы самóй,
до Канавы[11]11
  Канава: имеется в виду Банная канава – река на востоке Москвы, левый приток Рудневки.


[Закрыть] в ограде щербатой…
Это, видимо, сорок восьмой
или, может быть, сорок девятый.
 
 
Он пройти стороной норовит,
но в какой-то неясной тревоге,
надрываясь, кричит паровик
на Казанской железной дороге.
 
 
Белый сквер на Ордынке раздет,
и деревья прозрачны и сини.
…Мы ещё не читаем газет.
Телевизоров нет и в помине.
 

 
Ленинградская девочка Лена,
год рождения – сорок второй[12]12
  Лена и Игорь Волгин – ровесники. Судя по всему, она – переводчица (может быть, гид) с немецкого языка, что создаёт ещё больший драматизм. Это стихотворение поэта – единственное среди произведений о блокаде.


[Закрыть].
…Интуристы берут непременно
бутерброды с зернистой икрой.
 
 
У тебя всё, как видно, в порядке,
никаких потрясений в судьбе.
Элегантна, как все ленинградки,
и красива – сама по себе.
 
 
И, спускаясь ко трапезе ранней
развесёлой такою гурьбой,
остряки из обеих Германий
одинаково шутят с тобой.
 
 
И ничуть никого не заботит,
как, поставив еду и питье,
ты украдкою,
словно наркотик,
вновь глотаешь лекарство своё.
 
 
Но когда, леденея от боли,
ты идёшь, запахнув пальтецо,
бог войны, что на Марсовом поле,
отвращает в смятенье лицо.
 
 
Из Аида – из мрака и тлена
тянет ветер – блокадный, сырой.
…Ленинградская девочка Лена,
год рождения – сорок второй.
 

 
Майоров пишет грустные стихи:
«Мы были высоки, русоволосы…»
Фашисты в Праге.
                   Скорбны и легки,
горят, как свечи, польские берёзы.
 
 
А над Москвой простерта тишина.
Шумят деревья влажною листвою.
Идёт весна.
                  За ней идёт война.
Она ещё не стала мировою.
 
 
Она ещё не сгорбила их плеч,
ещё ни бомб,
                ни затемнённых окон.
«Нам лечь, где лечь,
и там не встать, где лечь», —
в последний раз
            прочтёт ифлийцам Коган[13]13
  Речь идет о Павле Когане – советском поэте романтического направления. В 1936–1939 годах учился в ИФЛИ (Московском институте философии, литературы и истории), затем занимался в Литературном институте им. Горького. 23 сентября 1942 года на сопке Сахарная Голова под Новороссийском Коган и возглавляемая им разведгруппа попали в перестрелку, в которой он был убит. Посмертно награждён мемориальной медалью литературного конкурса имени Н. Островского (1968), проводившегося Союзом писателей СССР и издательством «Молодая гвардия». Его произведения переведены на многие иностранные языки.


[Закрыть].
 
 
Им ведомо, что ждёт их на веку.
Не жертвенность.
                     Не поза.
                          Не бравада.
Поэзия,
               за каждую строку
пришёл твой срок платить у Сталинграда!
 
 
Поэзия, провидящий солдат,
тебе одной вручается повестка,
когда ещё предательски молчат
германские орудия у Бреста.
 
 
Когда сирень
                   кипит со всех сторон,
и белый дым, как дым беды грядущей.
И, как идущий к фронту эшелон,
ночной трамвай,
                в Сокольники идущий.
 

 
Октябрь сорок первого года.
Патруль по Арбату идёт.
И нет на вокзалы прохода.
И немец стоит у ворот.
 
 
И прусский полковник у Химок,
сглотнув торжествующий вопль,
как будто бы делая снимок,
навёл на столицу бинокль.
 
 
А что же столица?
                       Столица
глядит тяжело и темно,
как будто всех жителей лица
столица сплотила в одно.
 
 
Бредут от застав погорельцы,
в метро голосят малыши,
и вбиты железные рельсы
крест-накрест во все рубежи.
 
 
Нестройно поёт ополченье,
соседи дежурят в черёд,
и странное в небе свеченье
заснуть никому не дает.
 
 
…Но, смену всемирных коллизий
приблизив незримой рукой,
пехота сибирских дивизий[14]14
  В 1941 году Москву обороняли 17 сибирских дивизий, две стрелковые бригады, отдельные полки и батальоны лыжников, сформированные в Алтайском и Красноярском краях, Омской и Новосибирской областях.


[Закрыть]
грядёт, как судьба, по Тверской.
 
 
Но знает у ржевского леса
стоящая насмерть родня,
что в доме напротив МОГЭСа[15]15
  МОГЭС – старейшая московская электростанция (Раушская наб., 10). Она никогда не прекращала своей работы: в Великую Отечественную войну машины продолжали вырабатывать электричество. Ныне – ГЭС-1 им. П. Г. Смидовича.


[Закрыть]
к зиме ожидают меня.
 
 
Меня прикрывает столица,
меня накрывает беда.
И срок мой приходит: родиться
теперь – иль уже никогда.
 
 
Бьют пушки,
       колеблются своды —
и время являться на свет!..
Октябрь сорок первого года.
Назад отступления нет.
 

 
В бледные окна сочится рассвет.
Сны угасают – и сходят на нет.
 
 
Сизой позёмкою занесены
послевоенные долгие сны.
 
 
Как бы в последнее впав забытьё,
видят сограждане: каждый – своё.
 
 
Видит скрипач Копелевич к утру
дочь, погребенную в Бабьем Яру.
 
 
Видит Вахитова, наш управдом,
мужа, убитого в сорок втором.
 
 
Видит Сабуров, слепой гражданин,
бой за Проскуров и бой за Берлин.
 
 
…Первый по рельсам скрежещет вагон.
Поздние сны улетают вдогон.
 
 
Тонут в снегу проходные дворы —
как проходные в иные миры.
 
 
О коммунальная юность моя!
Всё возвратится на круги своя.
 
 
Запах побелки и запах борщей.
И не безделки – в основе вещей.
 
 
Что поколеблет, а что упадёт?
Дело не терпит и время не ждёт.
 
 
…Дым поднимается к небу прямей.
Семь поднимаются хмурых семей.
 
 
Семь керогазов на кухне горят,
хлопают двери и краны хрипят.
 
 
Хлопают двери – и, сон поборов,
семь в унисон голосят рупоров.
 
 
Бодро внушает нам бодрая речь
ноги поставить на уровне плеч.
 
 
Преподаватель Гордеев[16]16
  Николай Гордеев – диктор всесоюзного радио, голос передачи «Утренняя гимнастика» с 1935 года. Вместе с методистами разрабатывал комплексы упражнений утренней гимнастики, которые впоследствии озвучивал по радио под аккомпанемент.


[Закрыть] не зря
будит Россию ни свет ни заря.