Текст книги "Чёрный снег: война и дети"

Анатолий Григорьевич Белов (1940–2014)

Мальчишка

 
Не ведая передышки,
вставало добро на зло
в бою за того мальчишку,
которому повезло,
который по вражьей сметке
давно уже не живой —
в пятнашки играл со смертью
в деревне прифронтовой.
Там, в погребе запылённом
привыкшая дни дневать,
в простреленную пеленку
его пеленала мать.
И не было цели выше,
чем та, что звала и впредь
бездомного – взять и выжить,
голодного – не умереть.
Огня ветровая грива
металась туда-сюда…
Но тихо среди разрывов
светила его звезда.
 

Егор Заречный

 
Текла река от дальнего пригорка.
В реке ловились щуки на живца.
А у реки в избушке жил Егорка,
белоголовый внучек кузнеца.
Он на реке с восхода до заката
рыбачил, не пугаясь глубины.
И часто деревенские ребята
ему с другой кричали стороны:
– Егор Заречный,
сверчок запечный!
 
 
А годы шли, река текла. И скоро,
когда цвели ромашки на лугу,
приметили Заречного Егора
на противоположном берегу.
И парни расходились удручённо,
поняв, что не помогут кулаки.
А самая красивая девчонка
Егору говорила у реки:
– Егор Заречный,
дружок сердечный!..
 
 
На свадьбе до утра кричали: «Горько!»,
и вся деревня пьяною была.
Но вот и боевая гимнастёрка
на плечи на Егоровы легла.
… И много было споров-разговоров,
и снова были слёзы солоны,
когда Егор Егорович Егоров
вернулся, весь израненный, с войны:
– Егор Заречный,
солдат увечный…
 
 
Течёт река. Вдали стучит моторка.
И кажется, что лету нет конца.
А у реки живёт другой Егорка,
во всём пока похожий на отца.
Он на реке с восхода до заката
бросает серебристую блесну.
И снова деревенские ребята
июльскую пугают тишину:
– Егор Заречный,
сверчок запечный!..
 

Из варяг – в греки

 
Из морей – в реки,
из варяг – в греки
на ладьях узких
вдоль земель русских.
Дальний путь долог.
Лёгким будь, волок!
Выйди, день, светлым,
а не дождь с ветром!
Молодой викинг,
грусть за борт выкинь!
Но расправь плечи —
надо жить легче!
Ударяй гребью
По волне-гребню,
По речной сини —
Изо всей силы.
Упадут брызги
в камышах близких,
где грозней тучи
дремлет царь щучий,
где, к беде чутки,
повели утки
всех утят в заводь
обучить плавать…
Вот и лоб – потный,
вот и ход – полный,
и второй зá день
поворот сзади.
Схватишь шест острый —
оттолкнёшь oстров,
распахнёшь ворот,
обомрёшь – город!
 

«Светлая берёзовая рощица…»

 
Светлая берёзовая рощица
на краю Синявинских болот
то зелёным знаменем полощется,
то осенним пламенем цветёт.
Вспять летит обочина шоссейная —
редко здесь машины тормозят.
Зёрнами железными засеяна
эта роща много лет назад.
Здесь вода в траншеях ржавых копится.
Здесь птенцы проклюнутся не вдруг.
Здесь пройдёт грибник —
                     и стрелка компаса
бешено замечется вокруг.
 

Н. Н. Сотников
Он всё равно шагает по Москве!

– Ура! Завтра идём в кино! В нашем классе деньги сдавать на билеты мне. Договорённость в кинотеатре «Балтика» о таком большом культпоходе имеется! Наш старший пионервожатый Коля уже обо всём договорился…

Коля – это я: у нас уговор такой был. Младшие классы называли меня на «вы» и Николаем Николаевичем, а средние и старшие – на «ты» и просто Колей.

Учителя и поначалу директор нашей 21-й школы Василеостровского района Ленинграда поначалу не одобряли этой моей инициативы, а потом как-то свыклись, отметив положительные стороны нововведения. Вообще, у нас было много новаторства и необычностей: вместо горна использовали оркестровую трубу (играл на ней весьма умело семиклассник); я носил под пиджак обычный мужской галстук красного цвета, а не традиционный пионерский галстук. Ленинский зал-музей мы оформили как череду кинокадров из истории нашей страны.

Я неуклонно стоял на позициях помощи ребятам, и они (те, что в наши годы были помладше, а потом подросли) через несколько лет писали вольное сочинение… обо мне, в сочинениях этих обыгрывалось моё имя: «Наш Коля». Я этим до сих пор горжусь.

Шли мы, не толпясь (а нас было человек триста!), пионерские классы – с отрядными флажками, шли непринуждённо, но чинно. Готовились к поклассному (от пятого до восьмого) обсуждению киноновинки. А новинкой в тот день кинопоказа был фильм по сценарию Геннадия Шпаликова «Я шагаю по Москве».

Ребята были уже немного кинофицированы. Вообще, в нашей школе в целом стал преобладать литературно-художественный уклон, и на её базе проводились общерайонные и даже общегородские методические встречи. Самое удивительное (но это уже не чудо, а просто-напросто совпадение), что в том самом классе, где мы проводили наиболее важные и ответственные встречи, спустя десять лет время от времени шли занятия факультета журналистики Ленинградского университета. Мне довелось читать там новый экспериментальный курс лекций по литературно-художественной критике, и я неизменно возвращался к временам своей вожатской юности.

…Обратно (через сеанс) мы возвращались по домам с песней на устах, прямо слетевшей с экрана: «А я иду, шагаю по Москве, и я пройти ещё смогу…» Песня нам очень понравилась, вот к фильму были значительные претензии, к чему ребята были уже подготовлены.

Так в нашу жизнь вошёл киносценарист и поэт Геннадий Шпаликов. Затем к зрителям пришли фильмы, поставленные по его сценариям: «Трамвай в другие города», «Звезда на пряжке», «Застава Ильича» (вышел под названием «Мне двадцать лет»), «Я родом из детства», «Ты и я», «Пой песню, поэт…» (о Сергее Есенине). Приведённые данные неполные. Всё равно это немало! Поэтому говорить о каких-то страшных финансовых затруднениях Шпаликова и тем более крахе не приходится. Это явная легенда.

Что касается Москвы, её Шпаликов несомненно любил (в Ленинград он так и не вписался), хотя действие его единственного авторского фильма «Долгая счастливая жизнь» происходит на берегах Невы.

Какую же Москву любил и воспевал в своих фильмах Шпаликов? Старую, посленаполеоновскую, купеческую с эклек-тивным зодчеством конца XIX – начала XX века? Нет! Прежде всего – Москву 60-х годов. Он и его операторы воистину её опоэтизировали.

Готовя этот текст, я перечитал все доступные для меня стихи, причем не как читатель, а как редактор с полувековым стажем. Каков же вывод?.. Как поэт-профессионал Шпаликов не состоялся. А мог! Некоторые фрагменты поэтических текстов превосходны сами по себе, а стихотворений пятнадцать могли бы войти в антологию, настолько они хороши. А вот в Книгу поэтических книг (по замыслу) Евтушенко ни одного текста Шпаликова не включил, хотя щедро предоставил место тем авторам, которые не доросли даже до многотиражных и муниципальных газет.

Есть ли у Геннадия Шпаликова шедевры в кинодраматургии? Это, несомненно, сценарий киноповести «Девочка Надя, чего тебе надо?» Был бы необычайно честный, насущный и совершенный фильм в случае, если бы ему дали дорогу. Очень высоко надо поставить готовый фильм «Я родом из детства». Всё остальное намного ниже возможного для нашего автора уровня. Проза, киносценарии, стихи, драматургия и дневниковые записи вошли в авторские книги Шпаликова «Я жил как жил» и «Может, я не доживу…», которые выдержали уже несколько изданий. Его стихи и проза – в книгу «Я шагаю по Москве» и другие.

…Когда бываю в Москве (а это происходит всё реже и реже!), я направляюсь непременно в дорогие мне места (ну, скажем, на Пятницкую улицу, в Добрынинский переулок, Замоскворечье…) и живо представляю себе, как по-прежнему размашисто и споро идёт-шагает Геннадий Шпаликов по СВОЕЙ Москве, и чувствую, что нам, представителям более младших поколений, его не догнать!..

Геннадий Фёдорович Шпаликов (1937–1974)

Уеду в сорок пятый год

(этим стихотворением [закадровый голос] завершается фильм Н. Губенко «Подранки»

 
По несчастью или к счастью,
истина проста:
никогда не возвращайся
в прежние места.
Даже если пепелище
выглядит вполне,
не найти того, что ищем,
ни тебе, ни мне.
Путешествие в обратно
я бы запретил.
Я прошу тебя, как брата,
душу не мути!
А не то рвану по следу
(кто меня вернёт?)
и на валенках уеду
в сорок пятый год.
В сорок пятом угадаю,
там, где (боже мой!)
будет мама молодая
и отец живой.
 

На площадке танцевальной

(на эти стихи режиссёром П. Тодоровским написана песня для его фильма «Военно-полевой роман»)

 
Городок провинциальный,
летняя жара,
на площадке танцевальной
музыка с утра.
 
 
Рио-рита, рио-рита,
вертится фокстрот,
на площадке танцевальной
сорок первый год.
 
 
Ничего, что немцы в Польше,
но сильна страна:
через месяц – и не больше —
кончится война.
 
 
Рио-рита, рио-рита,
вертится фокстрот…
На площадке танцевальной
сорок первый год.
 

О войне, не только о войне

(песня написана для фильма «Пока фронт в обороне». Режиссёр Ю. Файт, композитор Б. Чайковский)

 
Я жизнью своею рискую,
с гранатой на танк выхожу
за мирную жизнь городскую,
за всё, чем я так дорожу.
Я помню страны позывные.
Они раздавались везде —
на пункты идти призывные.
Отечество наше – в беде!
Живыми вернуться просили.
Живыми вернутся не все.
Вагоны идут по России,
по травам её, по росе.
И брат расставался с сестрою,
покинув детей и жену.
Я юностью связан с войною,
и я ненавижу войну.
Я понял, я знаю, как важно
веслом на закате грести,
сирени душистой и влажной
невесте своей принести.
Пусть пчёлы летают – не пули,
и дети родятся не зря.
Пусть будет работа в июле
и отпуск в конце января.
Я видел и радость, и горе.
И я расскажу молодым,
как дым от пожарища горек
и сладок Отечества дым.
 

Спой ты мне про войну…

(песня из кинофильма «Пока фронт в обороне»)

 
Спой ты мне про войну,
про солдатскую жену.
Я товарищей погибших
как сумею помяну.
 
 
Тебя, Сергей, за Волгой схоронили,
фанерную поставили звезду.
Мой старший брат погиб на Украине
в сорок первом, сорок-горестном году.
 
 
Спой ты мне про войну
да про тех, кто был в плену.
Я товарищей погибших
как сумею помяну.
 
 
Всех без вести, всех без вести пропавших.
А сколько их пропало за войну!
Всех ребят, ребят, России не продавших,
как сумею, как умею помяну.
 
 
Спой ты мне про войну,
про солдатскую страну.
Много стран на белом свете —
я ручаюсь за одну!
 
 
Она меня мальчишкою растила,
на трудный хлеб, на трудные хлеба.
Ты одна на всех, моя Россия,
и защита, и надежда, и судьба.
 

«Я был здесь»

(отрывок из киносценария «Яродом из детства»)

…Тот же самый класс.

Вошла преподавательница, дети встали. Женька и Игорь – на одной парте. Учительница поздоровалась по-немецки. Ребята ответили нестройным хором.

Начался урок немецкого языка. Накануне была контрольная, и учительница, молодая женщина в светлой кофточке, русая, с приветливым круглым лицом, раздавала тетрадки, называя оценки и добавляя при этом те обычные слова, которые говорят преподаватели. Наконец очередь дошла до Игоря. Он встал.

– Игорь, а твоей тетради опять нет, – сказала учительница. – Если так будет продолжаться, двойки в четверти тебе не миновать.

Игорь молчал.

– Неужели тебе не хочется в совершенстве овладеть немецким языком? – продолжала учительница.

– Нет, не хочется, – Игорь усмехнулся.

– Нельзя ненавидеть народ, – сказала учительница, – народ, который дал миру великого композитора Бетховена, классиков мировой литературы Гейне, Гёте и Шиллера…

– И Гитлера, – сказал Игорь.

– Да, но немецкий народ нам дорог не этим.

– Не знаю, чем он вам так особенно дорог, – сказал Игорь. – Вы во время войны где были?

– Я была в Куйбышеве, – ответила учительница.

– А я здесь.

Игорь осторожно опустил крышку парты и молча вышел из класса.

…Прозвенел долгий звонок. Учительница немецкого языка встала, чтобы попрощаться. Класс тоже встал. Как обычно, учительница прощалась по-немецки. Класс ответил молчанием. Она повторила прощание. Класс молчал. Лица у ребят были серьёзные и строгие. Учительница обвела их взглядом и вышла из класса.

H. H. Сотников
Раннее детство в блокадную пору

Олег Цакунов – коренной ленинградец, самый маленький по возрасту житель блокадного города из числа тех, кто спустя годы стали профессиональным литераторами. Недаром в одном из стихотворений Цакунов писал: «Там, за нами, нет никого». И читателям на выступлениях (а мы вместе выступали в библиотеках и клубах не раз) неизменно подчёркивал: «Перед вами один из последних по возрасту блокадников». Такой биографический штрих, конечно же, привлекал внимание. Но нельзя забывать и о степени моральной и творческой ответственности за свои произведения такого автора!

Да, стартовал Цакунов и, прямо скажем, обрёл поэтическое имя, именно осваивая блокадную тему, что с каждым годом становилось всё сложнее: об этом уже писали такие-то и такие-то поэты, публицисты и прозаики, а эти детали и подробности широко освещались в чисто журналистских публикациях в прессе.

И всё-таки свой, самостоятельный взгляд Цакунов с годами обрёл, что особенно отличает его во многом итоговый сборник стихотворений «Дорога жизни», который мне довелось редактировать в издательстве «Лениздат».

У очеркистов и вообще документалистов запасы материалов, прямо скажем, неисчерпаемы. Тому пример – деятельность Виктора Кокосова. А вот лирики, да ещё из числа самых маленьких жителей нашего блокадного города, где-то начинают обнаруживать пределы своих творческих поисков. В силу чисто биографических и, я бы сказал, поколенческих причин переключиться таким авторам на современную воинскую тематику практически невозможно. Остаётся лишь путь расширения тематического диапазона.

Бывает, что существенную помощь оказывает главная гражданская профессия, но и этот путь для Цакунова не подошёл: с геологией он расстался окончательно и приобрёл с годами профессию издательского редактора. Последняя его должность хотя и весьма специфическая (детская журналистика и литература), но довольно почётная и авторитетная: он стал главным редактором единственного в своём роде в масштабах Российской Федерации журнала для школьников среднего возраста «Костёр». Работу эту он полюбил и вёл с большим увлечением.

В любом случае вклад Олега Цакунова в развитие блокадной темы в лирике заметен и весом, в чём вы сможете убедиться, прочитав подборку избранных стихотворений разных лет.

…И вот наступил радостный день, когда мы с Олегом Цакуновым приступили к формированию юбилейного, итогового сборника его стихов. С названием споров не было: самый юный блокадник имел все права назвать свою книгу «Дорогой жизни»…

Книги все, особенно поэтические, рождаются трудно. В ходе работы книга как-то сразу сбалансировалась и обрела цельность. И вот Цакунов открывает свою долгожданную книгу и пишет мне следующие слова: «Николаю Николаевичу Сотникову – редактору этой книги, с которым вместе шагаю по Дороге жизни. Сердечно. О. Цакунов».

Лаконично и вместе с тем красноречиво было сказано!

Олег Александрович Цакунов (1936–2000)

О нашей печке-«буржуйке»

 
О нашей печке-«буржуйке»
«Буржуйка» наша —
чёрный кот:
четыре ножки,
хвост трубою —
съедает мебель.
Вот
                комод —
такой огромный! —
стал золою.
И с уголёк
стал ростом стул…
Студёный ветер
в души дул
и пел он в полостях печей
про относительность
              вещей…
 

Послевоенная тишина

 
А день голубой, акварельный…
Как после болезни смертельной,
очнувшийся город молчит:
людей ещё мало предельно,
и транспорт не ходит почти.
 
 
Ещё не мяучат, не лают
оглохшие наши дворы.
Сражаться ещё призывают
плакаты осадной поры.
Пробоины заткнуты небом.
Кусты на руинах растут.
Из булочной, пахнущей хлебом,
по целой буханке несут.
 
 
И мне доверяется это.
 
 
В парадных теперь не темно,
и мама, сощурясь от света,
настойчиво смотрит в трюмо…
 
 
А день голубой, акварельный…
 

Блокадный Вольтер

 
На улице белой моей
старик, по зиме наряжённый,
на креслице финских саней
в раздумья сидит погружённый.
Что вспомнил он или забыл?
Художник он или учёный?
Похоже, он что-то чертил
вот только что тростью кручёной.
Не страшен теперь ни мороз,
ни голод ему окаянный —
промёрз он до сердца насквозь
и кровью наполнен стеклянной.
«Тревога!» Не прячется он,
домой не спешит в передышках,
от взрывов не ёжится он
и словно смеётся при вспышках.
Летит огневая змея,
осколок пальто пробивает.
Но в смерти есть сила своя —
вторично её не бывает.
Возвысясь над бездною бед —
без страха, без крика, без стона, —
весь в мрамор морозный одет,
как мудрый философ Гудона[23]23
  Гудон Жан-Антуан (1741–1828) – французский скульптор академического направления периода неоклассицизма. Один из самых знаменитых мастеров психологического портрета своей эпохи, автор мраморной статуи «Вольтер, сидящий в кресле». Этот шедевр был куплен Екатериной II у автора в 1784 г.


[Закрыть].
Сидит у дороги старик
скульптурою в сумраке зыбком,
и чуть приопущенный лик
загадочной светит улыбкой…
 

Блокадный малыш

 
Военные зимние дали
я вижу в замедленном сне,
как будто сквозь пятна проталин
в морозном разбитом окне.
 
 
Проспектом идёт одиноко
с позёмкой попутной малыш.
Луны мутноватое око
глядит на него из-за крыш,
а то – из-за каменной груды,
где хлопает дверь на весу.
 
 
Встречаются чёрные люди,
а белых – на санках везут…
 
 
– Где мама твоя?
– Заболела.
– Уже не встаёт?
– Не встаёт.
– Куда ты?..
 
 
Дорогою белой
идёт через годы, идёт…
 

Суть моего устава

 
С войны – вот так совпало —
себя я помнить стал.
С неё мои начала
и жизненных начал.
И в памяти бессонной —
осадный город мой
то снежно-затемнённый,
то огненно-взрывной.
Там хлеб считал на граммы
в коптилочном чаду,
там пил не из-под крана —
из проруби во льду.
Суть моего устава —
блокадная Нева.
Я не имею права
на сытые слова.
 

Идут гвардейские полки

 
Весь город в праздничных букетах,
весь – наклонившийся к проспектам,
как бы привставший на носки, —
идут гвардейские полки!
 
 
В глазах бойцов «катюш» зарницы,
у них загар из-за границы,
оружье, ордена, значки, —
идут гвардейские полки!
 
 
Поток отцов, мужей и братьев
ждут берега в весенних платьях,
ждут, похоронкам вопреки, —
идут гвардейские полки!
 
 
А я-то чей?..
Но воин понял
мой жадный взгляд
и лихо поднял
над колыханием реки…
Идут гвардейские полки!
 
 
Со мной на уровне знамёна.
Я озираюсь изумлённо,
и сердце рвётся на куски!..
Идут гвардейские полки!
 
 
Ну что им праздничные арки
ворот Московских или Нарвских?
Им нынче небеса низки!
Идут гвардейские полки!
 

Пробуждение

 
Она давно лишилась слуха,
но взрывы чуяла нутром.
Молилась истово старуха,
за всех молилась,
а потом —
всё реже…
Оставляли силы,
костлявый голод шёл, разя.
Нет!
Для молитвы сил хватило бы,
да стало ясно, что – зазря!
…И в смертный час,
презрев обычай,
поднявшись с ложа своего,
в иконный угол пальцем тыча,
она шептала:
– Нет его!
Не допустил бы этот ужас!.. —
Молчали жители икон.
– А если есть,
и равнодушен
к людским страданьям,
бог ли он?!
 

Они и мы

 
Настраиваясь на прогулку,
на картах стрелки австострад
они чертили:
«К ПЕТЕРБУРГУ!»
Но встал навстречу
ЛЕНИНГРАД!
И выдержал,
и, измождённый,
пошёл,
                   собрав всю силу,
в бой.
Потом стоял освобождённый
и над могилами сражённых
рыдал салютом над Невой.
 

Марина Кузнецова
«Вечен огонь нашей памяти»

Поколение, к которому относился Вячеслав Викторович Ефимов, взявший себе творческий псевдоним «Всеволодов», успело застать в живых фронтовиков повсюду: в семье, в школе, на работе, в высшем учебном заведении.

Ныне журналисты и педагоги сожалеют о том, что нет мужчин-учителей в школьных классах. Во времена же детства Всеволодова учителей-мужчин было более 50 %. Скромность им не позволяла носить на пиджаках боевые ордена и медали, но орденские планки носили на уроки все. Поэтому можно точно сказать, что Всеволодов вырос и воспитывался в атмосфере почитания фронтовиков, которые щедро делились с ребятами, особенно с мальчишками, своим житейским и боевым опытом, что, как правило, совпадало. При этом, в отличие от современных газетчиков, телевизионных журналистов и кинематографистов игрового кино, всякого рода ужасы и натуралистические подробности они не выпячивали.

В том заводском цеху, куда пришел работать, чтобы стать токарем, юный житель Петроградской Стороны, больше трёх четвертей станочников были фронтовиками, и уже тогда недавний восьмиклассник записывал наиболее яркие устные рассказы товарищей по работе, а сам со своими врождёнными способностями актёра и декламатора читал им в обеденные перерывы стихи и даже небольшие отрывки из прозы.

Впоследствии один из ровесников Вячеслава Всеволодова, работник аппарата правления Ленинградской писательской организации, при встрече с Николаем Тихоновым поведал ему о том, что его друг читает с эстрады наизусть блокадные рассказы Тихонова и даже инсценировал его замечательный рассказ о прорыве блокады «Старый военный». Н. Тихонов был очень благодарен и тронут его вниманием.

На том предприятии, в газете которого дебютировал Всеволодов, мужчин оказалось немного, но вот среди женщин было немало блокадниц и участниц Великой Отечественной войны.

Среди его первых интервью особенно выделяется то, которое он взял у обычной работницы, профсоюзной активистки, которой судьба в годы войны и блокады повелела стать редактором газеты блокадного предприятия. И вот это-то интервью, по меткому наблюдению Вячеслава Викторовича, и составляло уже основу не просто рядового журналистского материала, а полнокровного художественного очерка. Так и родился первый очерк из цикла «Рубежный камень» – «Как дороги наши люди». Этот заголовок автор всегда печатал в кавычках, так как это прямая цитата одного из писем с фронта в блокадный Ленинград. В скобках обозначено и второе название – «Письма нашей Наташи». Самое удивительное в том, что Наташа, автор этих писем с фронта в блокадный город, – родная дочка блокадного редактора многотиражной газеты «Фронтовая подруга». Вообще, все факты из этого очерка строго документальны, точны и выверены по нескольку раз, и письма, и редакционные ответы на эти письма.

…Шестой этаж «Лениздата». Мало кто из газетчиков городских и областных заглядывал в эти комнаты. Там было царство журналистов многотиражной печати. Стоит напомнить, что Ленинград тогда занимал первое место в стране по числу многотиражных газет, их выходило почти 170. Именно там у них был своеобразный штаб, принимались в цинкографию фотографии, именно оттуда дежурных вызывали на участки вёрстки, а в свободные редкие минуты шёл активный обмен мнениями, новостями и, без преувеличения можно сказать, и творческого опыта. Там же редакторы подбирали себе сотрудников, ибо была здесь своеобразная биржа труда. И вот именно там Вячеслав Всеволодов познакомился с признанным лидером многотиражной печати, легендарным фронтовым корреспондентом ЛенТАСС И. М. Анцеловичем.

Старый фронтовой журналист обратил внимание на начинающего коллегу. Его порадовала увлеченность студента-заочника историко-военной тематикой. Анцелович пригласил Всеволодова принять участие в работе Военно-исторической комиссии при правлении Ленинградской организации Союза журналистов и ввёл его в курс дела. Более того, именно в ту пору Анцелович был назначен редактором новой газеты «Связист» Ленинградского института связи имени Бонч-Бруевича. Ему срочно требовался ответственный секретарь и одновременно – корреспондент. Работа Всеволодова под руководством Анцеловича была не только великолепной производственной практикой, но и прекрасной школой жизни.

Узнав о том, что молодой сотрудник и одновременно студент-заочник задумал целый цикл очерков о фронтовиках, редактор-наставник стал ему предлагать темы, давать конкретные советы и самое главное – рекомендации, как обработать тот или иной жизненный факт.

И. М. Анцелович хотел удержать у себя в редакции молодого, инициативного, деятельного журналиста, но он прекрасно понимал, что его ученик вырос для самостоятельной, более ответственной работы. Как раз в то время В. Всеволодова пригласили на видную должность ответственного секретаря районной газеты Тосненского района. В ту пору он включал в себя большую часть нынешнего Кировского района (еще раньше он назывался Мгинским). Это были самые лютые места боев за прорыв блокады. Достаточно сказать, что в поле зрения районной газеты были крепость Шлиссельбург и легендарный «Невский пятачок».

Ответственный секретарь – это уже должность заметная, руководящая и, конечно, он не обязан был ездить по репортерским делам, но Всеволодов всегда горячо откликался на любые приглашения общественных организаций в связи с памятными блокадными датами.

Тосно – это городок, находящийся примерно в пятидесяти километрах от нашего города. Путь не очень близкий, но всё же такая работа позволяла Вячеславу Викторовичу жить в Ленинграде, а работать в Ленинградской области. Сравнительно долгую дорогу на электричке в два конца он как энтузиаст в журналистике использовал по назначению: рисовал на бланках макеты газетных полос, правил тексты, но это всё, как правило, – по дороге в Тосно, а на обратном пути поздно вечером он позволял себе заняться личным творчеством. Так что все лучшие очерки и рассказы той поры были им написаны в дороге.

Именно годам работы в Тосно Всеволодов обязан рождением произведений «Весенняя переправа», «Рубежный камень», «Ладога, родная Ладога» и других.

Самый поэтичный, лиричный, но в то же время самый остросюжетный рассказ – «Весенняя переправа». Чисто профессионально он интересен тем, что в нём главная героиня в годы блокады – командир боевого катера, который перевозил под огнём вражеской артиллерии и бомбёжками грузы и людей с левого берега Невы в сражающуюся Петрокрепость, – названа подлинным именем и фамилией: Анастасией Вершининой.

Когда рассказ увидел свет, несколько знающих и активных читателей уловили в нём аналогию с блокадным рассказом известного детского писателя Леонида Пантелеева «На ялике». Действительно, некоторые параллели есть: Настя Вершинина заняла боевой пост погибшего отца, а брат и сестра из рассказа Пантелеева так же приняли отцовскую вахту и так же неустрашимо выполняли свой долг. Однако существует и немало принципиальных отличий, главное из которых – для ребят это всё-таки в какой-то мере продолжение игры: перевозят они на севере Ленинграда пассажиров, а Вершинина в буквальном смысле слова ведёт каждодневный бой в одном из самых опасных мест блокадного кольца.

…Настала пора завершаться тосненскому периоду жизни и творчества в судьбе Вячеслава Всеволодова. Приближался 1982 год – время написания дипломного сочинения, и совместить дальние поездки с такой большой и ответственной работой он не мог. Промежуточной стадией явилась работа в газете «Заводская правда», где объём работы был значительно меньше, чем в Тосно, и прямо в рабочем кабинете можно было попутно выполнить учебные задания и начать начитывать очень объёмный материал по изучению жизни и творчества прозаика и публициста Александра Кривицкого, которому студент-заочник решил посвятить тему своего диплома.

Последний период творчества Вячеслава Викторовича характеризовался двумя обстоятельствами. После успешной защиты диплома, вступления в Союз журналистов он был приглашен на ответственную должность собственного корреспондента новообразованного отдела экономической жизни самой главной в те годы городской и областной газеты – «Ленинградской правды». Таких собкоров в отделах было очень мало. Должность это была видная, но хлопотливая и очень динамичная. Поэтому в связи с постоянным обращением к производственному опыту самых различных предприятий города и области молодой выпускник факультета журналистики постоянно не успевал вернуться к заветным творческим замыслам.

Нехватка времени сказалась и на выборе тем для будущих очерков и рассказов: они всё больше и больше начинали носить автобиографический характер. Оно и понятно: за таким материалом не надо было далеко ездить и даже ходить, личные воспоминания всегда были с ним.

Последний не чисто автобиографический рассказ (а сперва – очерк) Всеволодов написал в связи с редакционным заданием. В 1980-е годы в нашей стране, особенно, на Северо-Западе России, большое внимание уделялось проблеме мелиорации, осушению болот, облагораживанию почвы. Все это считалось составной частью общей программы развития Нечерноземной зоны Российской Федерации. Программа эта касалась и других республик: Белоруссии, Эстонии, Латвии и Литвы, то есть географически тех мест, где не было высоких урожаев зерновых культур.

Руководство газеты «Ленинградская правда» направило В. Всеволодова изучать мелиоративные работы в Ленинградской области. О проделанной работе он отчитался целых рядом репортажей и корреспонденций, в том числе рассказал о молодёжной бригаде, которую возглавлял большой знаток тракторов и других дорожных машин, а впоследствии инженер-мелиоратор.

В этом рассказе, который получил название по строке русской народной песни «Во поле берёзонька», рассказывалось о том, как главный герой Михаил Иванович, бывший фронтовик, во время короткого отдыха посреди поля узнал берёзу, которая спасла ему жизнь! Именно на этом поле юный лейтенант принял бой, а берёза приняла в свой ствол осколки снарядов и пули, которые могли оборвать жизнь юного бойца. Когда молодые рабочие пытались срубить и распилить эту берёзу, то их топоры и пилы тупились о свинец и сталь.

И если в «Рубежном камне» железной была земля, то в рассказе «Во поле берёзонька» железным стало дерево…

В этом одном из последних рассказов Всеволодова нет конфликта между людьми, но есть конфликт времён. Конфликт прошлого и настоящего. В принципе как ответственный за данный участок мелиоративных работ Михаил Иванович должен был бы принять все меры к тому, чтобы берёзку выкорчевать: она ведь мешала строительству. Но, посовещавшись со своими помощниками, он принял решение оставить эту берёзу как живой памятник на русском поле, которое было полем боя, а стало полем труда.

Казалось бы, в судьбе журналиста и начинающего прозаика всё благополучно: и престижная штатная работа, и первые знаки признания, а между тем давно дремавшая тяжёлая болезнь давала о себе знать все больше и больше. От дальних командировок ему приходилось уже воздерживаться, постепенно сузился круг и командировок внутригородских. Таким образом, сферой его деятельности был рабочий кабинет в Доме прессы на Фонтанке, 59, и домашний письменный стол. Чисто журналистская работа становилась все менее и менее связанной с работой писательской, но зато неиссякаемым источником вдохновения оставалась память детства. Старинные дома на родной Петроградской Стороне, родные и близкие люди становились полноправными героями его последних произведений.

Еще вначале творческого пути Вячеслав Викторович Всеволодов для газеты «На страже Родины» сделал небольшую зарисовку о жителях своего родного дома на углу улицы Куйбышева и улицы Мичуринской, поведал о бойцах МПВО. Зарисовка эта всплыла в памяти, в неё вклинился подлинный случай – гибель блокадного малыша во время бомбардировки… А дальше – углубление психологических характеристик. С одной стороны – конкретизация, а с другой – несравнимо большее обобщение, нежели в первоначальном тексте. И опять же – столкновение времен: недаром рассказ называется «На той же улице весна», весна блокадная 1942 года и одна из весен 60-х годов. И вновь – радость прихода весны, море солнца в стеклах старого дома, только вместо грохота бомбежёк – раскаты первой весенней грозы.

Подлинной творческой удачей стал рассказ «Фронтовой товарищ». Над этим текстом он работал буквально до последнего дня жизни. После кончины автора его мать передала все черновики и варианты в надёжные руки опытного редактора, который взял на себя труд «смонтировать» имеющиеся фрагменты. При жизни автора этот рассказ не был опубликован, он стал открытием для читателей пятого номера журнала «Невский альманах» за 2010 год. Воспринят он был, как будто бы только написанное произведение. И это – в то время, когда довольно большие, объёмные тексты, написанные буквально вчера, у многих авторов на следующий день теряют свою актуальность.