Текст книги "Чёрный снег: война и дети"

Лев Успенский
Блокадная собачка и живой огонёк

В 1943 году Политическое управление Краснознамённого Балтийского флота (мы звали его сокращенно – ПУБАЛТ) помещалось на Петроградской стороне, на улице Попова, в здании электротехнического института. Мы, причисленные к Балтфлоту писатели, считали его своим домом: здесь жили и работали.

Как-то в один тёплый весенний день мне понадобилось с утра пойти в город. Я спустился вниз, предъявил постовым у входа пропуск, усыпанный множеством таинственных, припечатанных поверх текста, причудливых значков и клейм (они сменялись часто, чтобы никакой агент врага не мог воспользоваться случайно потерянным или украденным пропуском), вышел под сень только-только распустивших первые листки могучих тополей у подъезда и пошёл по тихой улице нашей к Кировскому проспекту.

Каждый раз, выходя в те дни в город, я приглядывался, прислушивался, принюхивался ко всему, что меня окружало. Я прекрасно понимал: то, что я вижу, – большая, можно сказать, ВЕЛИКАЯ ИСТОРИЯ. Нет и не может оказаться на моём пути ничего неважного, несущественного. Вот и то утро – это утро блокадного города. То, что высоко в небе рычат и гудят истребители, – важно: это наши, советские истребители, и их рёв говорит о том, как далеко ушли мы от тех дней, когда в воздухе господствовали не мы, а фашисты. Всё, всё существенно, всё – история!

Я шёл и вглядывался в лица встречных. Да, ещё мало, совсем мало было в Ленинграде гражданского населения: всё больше наш брат военные, армейцы и моряки. Но эти «гражданские» (по большей части женщины) выглядели теперь уже совсем не так, как год назад: они шли спокойно, лица их были здоровыми, не похожими на изможденные маски блокадников конца 41 – начала 42-го годов… Я смотрел. Запоминал. Радовался тому, что вижу хорошее, и тому, что смогу когда-нибудь потом всё это хорошее, все эти предвестия Победы, теперь уже не такой далекой, запомнив, передать будущим поколениям, своим детям, детям моих детей – всему миру… Рассказать о них!

И вдруг я попридержал шаги. Передо мной открылось зрелище на первый взгляд пустячное и неважное, на второй взгляд – смешное, а на третий – и весьма заслуживающее внимания, и радостное, и тоже – как в совсем крошечной капле воды – показывающее, что и мы, ленинградские блокадники, и сам Ленинград выдержали самые чёрные, самые трудные времена, что перелом уже произошел, что теперь нам уже ничего не страшно…

Что же я там увидел? Там, на кирпичной стене высокого заводского корпуса, была укреплена в деревянной рамке самая обыкновенная газета, какие всегда у нас наклеивают на стены домов.

Перед газетой, опершись на самую обыкновенную палку, стоял и внимательно читал сводку Совинформбюро самый обыкновенный седенький старичок. А возле ног этого обыкновенного старичка, соединенное с ним поводком-ремешком, сидело совершенно необыкновенное, невиданное в те дни в Ленинграде существо: маленькая, гладкошерстная, тёмно-рыжая собачонка. Сидела, слегка подрагивая от утренней свежести и нервно зевая…

Собачонка в Ленинграде?! Боже ты мой! Да мы вот уже скоро два года, как и в глаза не видели здесь собак… Откуда им было тут взяться? Девять десятых их погибло и от холода, и от голода, и от всяких других причин; одна десятая – это мы тоже знали – через фронт, через Ладогу удрали туда, где было сытнее…

Собака на ленинградской улице в апреле 1943 года была таким удивительным и редкостным явлением, что я решил перейти улицу и спросить у её хозяина: откуда взялось это чудо? Удалось ли ему её каким-то непонятным способом сохранить в страшные месяцы абсолютного голода, или, может быть, ему уже теперь её привезли в подарок «из-за кольца»?

Я пошёл наискось через улицу, но не успел. Меня опередили… По тому тротуару, на котором стояли старик и его песик, навстречу нам с писком бежало человек десять или двенадцать совсем маленьких девчушек и мальчуганов, под начальством нянечки, тоже совсем молоденькой, свежей, весёлой, но – на костылях: одна нога у неё была согнута, не доставала до земли, а по солдатской шинели видно было, что она совсем недавно и, видимо, именно из-за раны перешла в гражданское состояние. Тем не менее ребята бежали бегом, а она на своих костылях прыгала за ними. Куда? Да к этой же собачонке!

И вот ребята обступили маленького пса со всех сторон. Они с изумлением присели вокруг собаки на корточки, смотря на неё со смешанными чувствами – опасения, недоверия, радости.

– Тётя Тонечка! Антонина Васильевна! – вдруг зашумели тогда ребятишки. – А это кто? Это киса? Ой, почему она так язычок высунула?.. Как не киса? А кто же это тогда? Девочки, мальчики, это собачка, вы слышали? Это собачка, собачка, собачка…

Мне будет довольно грустно, если я узнаю, что вы, мои читатели, дойдя до этих строк, улыбнулись, засмеялись, пожали плечами. Тогда, значит, я ни о чём не умею рассказывать.

В тот миг мы все трое – весёлая, хотя и тяжко изувеченная, девушка-воспитательница, старичок – хозяин собачки и я – капитан флота, – мы посмотрели друг на друга и быстро отвернулись. Особенно мы со старичком: девушке-то нечего стесняться, что у неё слезы на глазах, а вот нам… Нам всё было понятно: эти малыши и малышки родились, может быть, за год или за два до начала войны. Пока она не началась, они ещё ничего не успели увидеть – ни кис, ни собачек, ни зайцев, ни белок – ничего. А потом, во время самого страшного, что случилось в дни войны в мире, во время блокады, уже и негде было им никого из этих зверушек углядеть… Так вот и выросли они, не зная ни собак, ни кошек, не умея отличить кошку от собачонки. И вот, наконец, сегодня – такое счастье: они увидели первую в их жизни собаку.

– Господи! – сказала нянечка. Сказала так, точно у неё не было костылей, и для себя ей и просить у судьбы было нечего. – Ничего я больше не хочу, чтобы только была Победа. И чтобы у всех этих крохотулечек, – тут она вдруг замолчала, точно проглотила что-то большое и круглое, – чтобы у них человеческая жизнь стала.

И мы, покачав головами, пошли в разные стороны. А я ещё пообещал тогда себе: когда придёт Победа, непременно написать, чтобы люди знали, чтобы они не забывали об этом, и про блокаду, и про эту встречу, и, самое обязательное, про детей-блокадников.

И ещё рассказ из жизни военного Ленинграда.

Сумеречным зимним днем мы с писателем Николаем Корнеевичем Чуковским – оба были офицерами – пошли разыскивать нужного Николаю Корнеевичу летчика, прибывшего на короткий срок с фронта в Ленинград.

Идти было далеко, через Неву, за Невский, в Столярный переулок. Лётчик по телефону сказал свой адрес и предупредил, что пробраться к нему будет не так-то просто. Он остановился у своей сестры, а та живёт в разбомбленном доме. Там есть полуразрушенные лестничные пролёты, подниматься надо осторожно.

Наконец мы разыскали шестиэтажный дом и, поразмыслив, вступили на лестницу справа. В абсолютной темноте не было ничего видно. Мы даже постояли минуту перед дверью. На дворе, когда приглядишься, чуть мерцал пушистый снег, на котором не было ни копоти, ни грязи, ни следов – только три или четыре узенькие чёткие тропочки, а там, в щели, за вмерзшей в снег и незакрывающейся дверной створкой, стояла такая чернота, что нырнуть в неё было страшно, как в холодную прорубь.

Кругом не было ни души. Шестиэтажные стены стояли, поднимаясь до самого неба. Две стены были обыкновенными, две другие кончались наверху какими-то причудливыми зубцами; сквозь оконные квадраты тускло светило небо; видно было, что в этих двух корпусах – пустота, ни полов, ни потолков, всё вырвано бомбой, вернее, даже двумя бомбами.

– Д-да! – сказал Николай Корнеевич. – Ну что ж…

Я шагнул в дверную щель и почти что испугался. За дверью из кромешного мрака точно бы глядело на меня красненькое кроличье око, светился чуть заметный, слабенький огонёк: не сразу сообразишь, что он есть, думаешь, может быть, от темноты так показалось.

Но нет, в темноте горел огонёк. Этому было трудно поверить: на пустой лестнице, на ветру, на холоде – маленькое, окружённое радужным сиянием пламя.

– Смотрите, Николай Корнеевич!

Приглядевшись, мы увидели истинное чудо! На нижней площадке, около пустой клетки лифта, стоял кособокий деревянный стол: у него были только две ножки, и держался он на каком-то старом ящике. На столе стояла большая стеклянная банка, огромная банка литров на десять. Там, внутри, как золотая рыбка в аквариуме, и жил огонёк. И ветер не трогал его, и он тихонько сидел на фитильке обычной коптилки «волчьего глазка», поставленного посреди банки, и помаргивал очень скромно, даже вроде как сконфуженно: «Простите меня за смелость, но вот – горю!»

Глаза привыкли к его чуть зримому свету, и стало видно: у банки нет дна и установлена она на каких-то железках, так что воздух проходит под неё и огоньчишко не задыхается, а и вправду горит.

А рядом с банкой – всё это только постепенно выступало из черноты – на железном противне лежит кучка топко нащипанных лучинок. Довольно большая кучка, точнее, две: справа – свежие, слева – с обожжёнными концами. И над ними установлен кусок фанеры с какой-то, сделанной, по-видимому, углём надписью. Кто писал, что писал, зачем?

Фанерку пришлось придвинуть к самой банке. И тогда мы прочли на ней слова, поразившие нас в самое сердце.

«Дяденька (или тётенька), – было написано там. – Зажги огонёк! Если прикуришь, положи лучины назад, их трудно доставать. А если пойдёшь наверх, свети себе: на третьем этаже провал».

– Послушайте, – пробормотал Николай Корнеевич после довольно долгого молчания. – Я не верю. Этого не может быть. Мы что, в сказку пришли?

Он взял лучину, опустил её сверху в прозрачную урну, нацепил на неё огненный лоскутик. Вдруг посветлело. Я торопливо полез в карман за папиросами: в блокаде было так – есть огонь, прикуривай, потом неизвестно, будет ли он… Взяв ещё пару щепочек, мы быстрыми шагами пошли вверх, по лестнице: нам надо было на пятый этаж. А на площадке третьего этажа мы дружно остановились: половина площадки отсутствовала, она рухнула вниз, перил не было. Хороши бы мы были тут, в преисподней тьме, без света…

Летчик, друг писателя Чуковского, открыл нам и ахнул:

– Товарищи, у вас что же, фонариков нет, что ли? Так как же вы?.. Безобразие какое! Я бы обязательно вас встретил, если бы знал! Спички жгли?

– Какие там спички в сказочном царстве! – с торжеством ответил Чуковский. – Вы слыхали лучший лозунг на свете: «Зажги огонёк»? Вот. – Он протянул полуобгоревшую лучинку. – Видали? И прежде всего отвечайте: кто это? Кто придумал это неугасимое пламя? Кому пришло в голову? Где этот блокадный Прометей? Сейчас же покажите нам его!

Широкое, грубоватое лицо лётчика (у него-то в руках сиял отличный трофейный фонарик с красным и зеленым светом – мечта моряка на суше) расплылось в улыбке.

– Ах, значит, добыли-таки древесину? – с удовольствием сказал он. – Ну молодцы, вот молодцы! А то у них её дня три не было, так темнота началась – жуть… Да это тут у нас двое ребят, единственные, которые остались во всем доме. Генка и Нинушка. Нет, не брат с сестрой, из разных квартир. Говорят: «Мы тоже хотим что-нибудь делать. Мы же пионеры!» Да лет по двенадцать, что ли. И вот придумали, представьте себе! Уже второй месяц у них эта неопалимая купина горит. Откуда они керосин, фитили берут, не скажу вам… Но молодцы, правда ведь?

Кончилась война. Николай Корнеевич Чуковский переехал в Москву, я остался в Ленинграде. Встречаться нам с ним теперь, приходилось нечасто. Но каждый раз, как это случалось, мы, ещё даже не успев пожать друг другу руки, улыбались, как заговорщики, и говорили один другому, точно пароль на фронте, одну и ту же фразу, пропускавшую нас в царство воспоминаний, у дверей которого из глубокой тьмы выступали перед нами две худенькие ребячьи фигурки. Мы говорили: «Зажги огонёк!» — и вокруг нас и у нас на душе сразу становилось светлее и теплее.

Я не знаю, сколько ещё проживу на свете, но этого удивительного лозунга не забуду никогда.

Н. Н. Сотников
Рассказ рождён в палате госпитальной
Этюд

С поэтом-фронтовиком Михаилом Ивановичем Касаткиным меня сперва заочно, а затем и очно познакомил бывший заместитель главного редактора журнала «Звезда» Пётр Владимирович Жур. Мы с ним были знакомы с 1972 года в связи с Днями литературы Харькова в Ленинграде. У нас с ним было два увлечения на всю жизнь: он изучал петербургский период жизни и творчества Т. Г. Шевченко, а я продолжал начатую в дипломной работе тему «Довженко глазами современников». В общем, было о чём поговорить!

К тому же нас несмотря па большую разницу в возрасте связывал обострённый интерес к теме Великой Отечественной войны. Жура прежде всего как фронтовика увлекала военная проза, а меня – поэзия о войне и Победе.

И вот как-то звонит он мне па работу (а я тогда был литературным консультантом по общим и организационным вопросам правления Ленинградской писательской организации) и предлагает срочно повидаться: «Я не люблю слова СЕНСАЦИЯ, но это именно СЕНСАЦИЯ, в чём вы сразу же убедитесь!»

От улицы Воинова до Моховой улицы, дом 20 (адрес редакции журнала «Звезда») путь недолгий, и вот я в кабинете Петра Владимировича. Он торжественно раскрывает какую-то папку и вынимает из неё несколько машинописных страниц. Это – стихи. Я начинаю читать и не могу оторваться! Да, это – открытие. Автор живёт в Воронеже, но считает себя полноправным ленинградцем, очень гордится тем, что участвовал в прорыве блокады Ленинграда. «Вообще-то я – опытный военный кадровик. Всяких личных дел понасмотрелся, но биография Касаткина меня озадачила: он и пехотинец, и десантник (в белорусских лесах), и сапёр (со своим подразделением строил гатевую дорогу в мгинских лесах и болотах, по этой дороге потом пошла тяжёлая боевая техника к Ладожскому озеру). Бывало, что за годы войны воин довольно быстро вырастал в званиях и должностях, но почти всегда у него всё же был какой-то старт. А у Касаткина? Сиротское детство в воронежской деревне. Блестящая учёба (он мне показывал свой довоенный аттестат зрелости – сплошные пятёрки!) и в то же время – бездомность, голод. Оказывается, семьи одноклассников поочерёдно брали его к себе в избы на постой. Так чаще всего пастухов обихаживали, но это же не пастух, а одноклассник сына или дочери! И вдруг – фронт! Для городского обихоженного паренька – всё в тягость, а Мише – в радость, о чём он пишет в нескольких своих стихотворениях. А почему? Обрёл семью. “Попаду в свою я часть. Только с ней не пропаду!” Очень доброжелательный, жизнерадостный парень стал душой взвода. Не раз заменял командира. И вот: “За небожественный талант – не пасовать среди лишений мне званье МЛАДШИЙ ЛЕЙТЕНАНТ присвоили в пыли траншейной”.

Я знаю, что вы много читали фронтовых стихов, а повзрослев, стали писать о них. «Ну как? Встречалось нечто похожее?..»

«Нет, Пётр Владимирович! Это всё звучит как откровение!»

«И обратите внимание – никакой литературной школы: кружков, тем более студий! Высокая начитанность самоучки и невероятная работоспособность! Я тут и с его прозой познакомился. Проза послабее. Главное в ней – сюжеты, характеры, фронтовой опыт, путь от Ленинграда до Берлина, но один рассказ (“Осенний костёр”) – просто открытие! Такого ещё не было, а я уж на своём рабочем месте десятки тысяч страниц перевидал. И, что удивительнее всего, все его достижения, несмотря на то, что он, попросту говоря, после войны из госпиталей и больниц не вылезал: подлечат одно, другое о себе знать даёт! Сравнительно недавно здоровье настолько ухудшилось, что он потерял способность двигаться! Попал в палату особо тяжёлых, и вы знаете, чем стал заниматься? Стал собирать материал о юной героине-разведчице, цыганке с удивительным именем Персита! Ему основу поведал сосед по палате, тоже очень тяжёлый больной, в годы войны – военный разведчик. Потихоньку разошлась правая рука, и счастливый фронтовик смог писать! Радости не было предела, но и горе вскоре на него обрушилось: ночью скончался сосед-фронтовик и унёс с собой тайну Перситы и её судьбы. Восстановить хоть что-то было невозможно, и Касаткин принял боевое и одновременно творческое решение: создать образ школьного учителя. Это оказалось очень психологически достоверным и убедительным: ведь учитель тоже многое не то что до конца, наполовину не знал! Прочтите этот рассказ. Я уверен, что он вас увлечёт. Мы в “Звезде” даём подборку стихов Касаткина, ожидается подборка и в “Дне поэзии”. Надо отдать долг защитнику Ленинграда. Он очень хотел в Ленинграде остаться, но врачи настояли: этот климат для вас губителен, возвращайтесь-ка лучше на родину, в Центральную Россию. Для вас это будет и физически, и психологически полезно! Так Касаткин и стал вновь воронежцем. Там вышли его первые книги, там он был принят в Союз писателей… Представьте себе, несмотря на все хвори много ездит по области, выступает охотно, прежде всего – со стихами и прежде всего – для молодёжи. А вот с коллегами по писательской организации, судя по моим наблюдениям, не очень-то сошёлся. Да и завидуют ему: активно работает в двух жанрах, стихи его высоко оценили (а не просто одобрили!) Константин Симонов и Сергей Наровчатов, очень строгие и придирчивые, особенно к произведениям о войне!.. Вот скоро Касаткин в Ленинград приедет. Я дам вам, Николай Николаевич, один телефон. Звоните. Он будет рад. Надеюсь, вы сможете подружиться…»

Пётр Владимирович оказался прав: мы не только познакомились, но и подружились. Я написал несколько рецензий на его стихи, сделал две радиопередачи в цикле «Память сердца». Залпом прочёл и часто перечитываю новеллу «Осенний костёр» и, конечно, «Перситу». Когда я готовился к сбору материала для сборника «Есть такая страна – Цыгания!», то сразу же решил: «Перситу» беру обязательно!

К величайшему сожалению, порадовать Михаила Ивановича я не успел: ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ-ФРОНТОВИК РОССИИ скончался в 2015 году в возрасте 93 лет! Незадолго до ухода из жизни он продолжал плодотворно и с необычайным для своего возраста жаром работать как поэт и выпустил в свет два больших сборника. Некоторые книги он подарил мне: «Пригодятся, а у меня по экземпляру ещё осталось. Главное, чтобы пригодились…»

Не сомневаюсь, что читатели нашего сборника пожелали себе зрительно представить, какой была Персита. Именно – БЫЛА: ведь это образ невымышленный! Может быть, в каком-то военном архиве сохранилась ее фотография, но нам её не найти. Придётся довериться интуиции и художественному воображению (и, конечно же, мастерству) воронежского художника П. Анидалова, рировал сборник повестей и рассказов Михаила Касаткина «Трудный экзамен» в Центрально-Чернозёмном книжном издательстве в 1982 году.

Не скрою и скажу откровенно и сразу: мне этот рисунок очень нравится. Полюбился он и автору книги. «А другие рисунки на тему “Дети и война”?» – спросите вы. Другие выполнены профессионально, но довольно шаблонно. Явных ошибок нет, но и открытий (за исключением Перситы) – тоже не встречается. «А разве в книгах бывают ошибки художников?» – спросит читатель, далёкий от редакционно-издательской практики.

Конечно же, бывают, да ещё какие!.. В издательстве «Лениздат», где я проработал старшим редактором редакции художественной литературы почти четверть века, подобных погрешностей, правда, обнаруженных мною ещё в эскизах, встречалось немало. Можно большую статью писать, обобщая подобный опыт. Поскольку я ведал военной литературой, то больше всего примеров у меня военно-исторических. То не только художница, но и художник нарисуют мне бойца 1941 года с автоматом Калашникова, то у графиков командиры начала войны щеголяют в погонах… Я уже не говорю о несоответствиях характеров, возрастов, профессиональных признаков и т. д.

Всё это надо было выявлять и отправлять на переделку. Таких вот явных просчётов у Анидалова нет, но как-то не проникают в душу нарисованные им персонажи. За исключением Перситы.

Постоянно всматриваясь в её черты, я всё чаще думаю о том, что она такой и была в свой короткий учебный год. Повзрослев, да ещё придя в разведку, она, несомненно, стала строже, может быть, степеннее, но главные, определяющие черты сохранила.

Если бы мне как кинорежиссёру пришлось бы экранизировать полюбившийся мне рассказ Касаткина, я бы на роль Перситы подбирал исполнительницу, постоянно держа перед собой рисунок Анидалова.

У вас, наверное, ещё один непременный вопрос возникает: «Если остальные рисунки в книжке средние, то почему-де так удался образ Перситы?» Во-первых, Анидалов – профессионал, а во-вторых, образ Перситы захватил его, творчески увлёк. Может быть, ему приходилось в жизни встречать примерно такую цыганскую девушку. Более обстоятельного ответа нам уже не получить…