Текст книги "Чёрный снег: война и дети"

Юрий Петрович Воронов (1929–1993)

Улица Росси

1

 
На улице Росси
строй жёлтых фасадов
подчёркнуто чёток,
как фронт на парадах.
Она небольшая.
И нет ленинградца,
который сумел бы
на ней затеряться.
Здесь
фильмы снимают
при ясной погоде.
Туристы,
беседуя с гидами,
бродят.
Проходят девчонки
с походкой приметной,
поскольку тут —
здание школы балетной.
Я тоже
на улице Росси
бываю.
Но мне здесь
невесело:
Я вспоминаю…
 

2

 
Дворец пионеров,
что с улицей рядом,
Стал
новой больницей
в начале блокады.
 
 
Сюда привозили
из разных районов
и тех,
кто спасён был
в домах разбомблённых,
и тех, кто контужен был
вражьим снарядом,
и тех,
кто в дороге
от голода падал…
 
 
Я помню,
как плотно
стояли кровати
в промёрзлой насквозь
полутёмной палате.
Мне видятся
скорбные лица лежащих
и слышится голос соседа
всё чаще.
Он,
если мы долго и мрачно молчали,
читал нам «Онегина»:
чтоб не скучали…
 
 
Мы верили твёрдо:
вот-вот – наступленье,
когда согласились
с его предложеньем,
что в первую пятницу
после Победы
все
в полдень
на улицу Росси
приедут.
 
 
Сомненья
по поводу места для сбора
он тут же развеял
без долгого спора:
– До Росси
не только легко добираться:
на улице этой
нельзя
затеряться!..
 
 
А вскоре
в метель,
что гудела, бушуя,
его отправляли
на землю Большую.
Он еле дышал,
но, прощаясь,
нам бросил:
– Пока…
Не забудьте
про улицу Росси…
 

3

 
Я в пятницу
вслед
за победным салютом
на встречу
приехал
минута в минуту.
Я ждал.
Я в надежде
к прохожим бросался.
Но снова и снова
один оставался.
 
 
Забыть уговор?
Не могли!
Неужели?..
А может быть,
с фронта прийти не успели?
А кто-то
оставить работу не может?..
Но в сорок шестом
повторилось
всё то же.
 

4

 
Всё то же…
А время без устали мчится.
Я в чудо не верю:
его не случится.
Но в первую пятницу
после Победы
я снова на улицу Росси
поеду.
Мне надо
с друзьями тех лет
повидаться…
 
 
На улице этой
нельзя
затеряться!
 

Из писем на Большую землю

 
Наш город в снег
до пояса закопан.
И если с крыш
на город посмотреть,
то улицы
похожи на окопы,
в которых побывать успела
смерть.
Вагоны
у пустых вокзалов стынут,
И паровозы мёртвые молчат, —
ведь семафоры
рук своих не вскинут
на всех путях,
ведущих в Ленинград.
Луна
скользит по небу одиноко,
как по щеке
холодная слеза.
И тёмные дома стоят без стёкол,
как люди,
потерявшие глаза.
Но в то, что умер город наш, —
не верьте!
Нас не согнут
отчаянье и страх.
Мы знаем
от людей, сражённых смертью,
что означает:
«Смертью
            смерть
                      поправ».
Мы знаем:
клятвы говорить непросто.
И если в Ленинград ворвётся враг,
мы разорвём
последнюю из простынь
лишь на бинты,
но не на белый флаг!
 

Облака

 
Наш хлебный суточный паёк
ладонь, и ту не закрывает.
И человек,
который слёг,
теперь – всё чаще —
умирает.
 
 
И потому что нету сил,
а над землёю вьюга стонет,
Мы мёртвых,
чтоб не рыть могил,
В траншеях городских хороним.
 
 
Бушует голод.
И пока
не разорвать кольца блокады.
И от пожаров облака —
красны,
проплыв над Ленинградом.
 
 
От них
пылает небосклон.
И враг, увидя их,
в смятенье:
в них – боль, и гнев,
и дрожь знамён
перед началом наступленья.
 

Ленинградки

О. Ф. Берггольц

 
Что тяжелее тех минут,
когда под вьюгой одичалой
они
на кладбище везут
детей,
зашитых в одеяла!
 
 
Когда ночами снится сон,
что муж – навстречу,
по перрону…
А на пороге – почтальон,
и не с письмом,
а с похоронной!
 
 
Когда не можешь есть и спать
и кажется, что жить не надо…
Но ты жива.
И ты опять
идёшь на помощь Ленинграду.
 
 
Идёшь, сжимая кулаки,
сухие губы стиснув плотно.
Идёшь.
И через грудь – платки:
крест-накрест,
лентой пулемётной!
 

Вода

 
Опять налёт.
Опять сирены взвыли.
Опять зенитки начали греметь.
И ангел
с петропавловского шпиля
в который раз пытается взлететь.
 
 
Но неподвижна очередь людская
у проруби,
дымящейся во льду.
Там люди
воду медленно таскают
у вражеских пилотов на виду.
 
 
Не думайте, что лезут зря под пули.
Остались —
просто силы берегут.
Наполненные вёдра и кастрюли
привязаны к саням,
но люди ждут.
 
 
Ведь прежде чем по ровному пойдём,
нам нужно вверх
по берегу подняться.
Он страшен,
этот тягостный подъём,
хотя, наверно, весь —
шагов пятнадцать.
 
 
Споткнёшься,
и без помощи не встать,
и от саней – вода
дорожкой слёзной…
Чтоб воду по пути не расплескать,
мы молча ждём,
пока она замёрзнет…
 

«Я забыть…»

 
Я забыть
никогда не смогу
скрип саней
на декабрьском снегу.
 
 
То пронзительный,
медленный скрип:
он как стон,
как рыданье,
как всхлип.
 
 
Будто всё это
было вчера…
В белой простыне —
брат и сестра…
 

В тяжёлой палате

 
Нам сёстры,
если рядом не бомбят,
по вечерам
желают «доброй ночи».
Но «с добрым утром»
здесь не говорят.
Оно таким
бывает редко очень.
 
 
Когда январский медленный рассвет
Крадётся
по проснувшейся палате,
Мы знаем,
что опять кого-то нет,
и ищем
опустевшие кровати.
 
 
Сегодня – мой сосед…
В ночи к нему
позвали не врача, а санитаров.
…Теперь ты понимаешь,
почему
Меня вторым укрыли одеялом!
 

О тех, кого нельзя забыть

 
Мне кажется:
когда гремит
салют,
Погибшие блокадники
встают.
 
 
Они к Неве по улицам идут,
как все живые.
Только не поют.
 
 
Не потому,
что с нами не хотят,
а потому,
что мёртвые молчат.
 
 
Мы их не слышим,
мы не видим их,
Но мёртвые
всегда среди живых.
 
 
Идут и смотрят,
будто ждут
ответ:
ты этой жизни
стóишь или нет?..
 

«Блокады нет…»

 
Блокады нет…
Уже давно
напрасно
напоминает надписью стена
о том,
что «наиболее опасна
при артобстреле
эта сторона».
 
 
Обстрел покоя
больше не нарушит,
сирены по ночам
не голосят…
Блокады нет.
но след блокадный
в душах —
как тот
неразорвавшийся снаряд.
 
 
Он может никогда
не разорваться.
О нём на время
можно позабыть.
Но он в тебе.
И нет для ленинградцев
сапёров,
чтоб снаряд тот
разрядить.
 

Пусть видит враг!

 
Сверху видно,
как сброшенный им же фугас
превращает
дома ленинградские
в груды.
Только жаль,
что пилоту не видно оттуда
наших лиц,
наших сомкнутых губ,
наших глаз.
 
 
Он бы столько увидел!
 

Листовки

 
Над городом
Фашистские листовки:
«Сдавайтесь
и свергайте комиссаров!»
Нам обещают
жизнь без голодовки,
покой
взамен блокадного кошмара.
 
 
Им не понять,
что люди
здесь, в кольце,
солдат и комиссар —
в одном лице.
 

Города

 
Когда тебя проносят поезда
через страну,
нередко замечаешь:
давно знакомы эти города,
а этих
почему-то ты не знаешь.
 
 
Потом поймёшь:
здесь не было боёв,
их не сдавали
и опять не брали…
Мы в юности
названья городов
по сводкам фронтовым
запоминали.
 

Дорога жизни

 
Они
лежали на снегу
недалеко от города.
Они везли сюда
муку´.
И умерли от голода…
 

Роза

 
– Смотрите, люди, что я принесла! —
сказала нам однажды санитарка
и развернула комнатную розу:
– Блокадница!.. Бывает же такое!.. —
За ними долгий путь лежал из дома
сквозь стужу и февральскую метель.
 
 
Ту розу мы поставили в стакан.
И вся палата – двадцать человек —
потом часами на неё смотрела.
И уголки людских застывших губ
Вдруг вздрагивали медленной улыбкой.
И выцветшие, впалые глаза
светлели на какое-то мгновенье…
 
 
Когда её по комнате несли,
то прикрывали бережно ладонью,
как будто ветер мог её задуть.
Так берегут горящую свечу,
когда в дому не остаётся спичек…
 
 
Она жила недолго, эта роза.
На третий день во время артобстрела
всё дрогнуло – и роза пошатнулась,
и уронила первый лепесток,
потом второй…
 
 
…Ты извини: опять
на твой вопрос я про себя ответил.
Люблю ли розы, спрашиваешь ты?..
 

27 января 1944 года

 
За залпом залп
гремит салют.
Ракеты в воздухе горячем
цветами пёстрыми цветут.
А ленинградцы
тихо плачут.
 
 
Ни успокаивать пока,
ни утешать людей не надо.
Их радость
слишком велика —
Гремит салют над Ленинградом!
 
 
Их радость велика,
но боль
заговорила и прорвалась:
на праздничный салют
с тобой
Пол-Ленинграда не поднялось…
 
 
Рыдают люди, и поют,
и лиц заплаканных не прячут.
Сегодня в городе —
Салют!
Сегодня ленинградцы
плачут…
 

Ленинградские деревья

 
Им долго жить —
зелёным великанам,
когда пройдёт
блокадная пора.
На их стволах —
осколочные раны,
но не найти рубцов от топора.
 
 
И тут не скажешь:
сохранились чудом.
Здесь чудо или случай
ни при чём…
…Деревья!
Поклонитесь низко людям
и сохраните память
о былом.
 
 
Они зимой
сжигали всё, что было:
шкафы и двери,
стулья и столы.
Но их рука
деревьев не рубила.
Сады не знали
голоса пилы.
 
 
Они зимой,
чтоб как-нибудь согреться —
хоть на мгновенье, —
книги, письма жгли.
Но нет
садов и парков по соседству,
которых бы они не сберегли!
 
 
Не счесть
погибших в зимнее сраженье.
Никто не знает будущих утрат.
Деревья остаются подтвержденьем,
что, как Россия,
вечен Ленинград!
 
 
Им над Невой
шуметь и красоваться,
шагая к людям будущих годов.
…Деревья!
Поклонитесь ленинградцам,
закопанным в гробах и без гробов.
 

«Врач требует…»

 
Врач требует:
надо лечиться.
Сложу чемодан наугад.
Соседи решат,
что в больницу.
А я —
на вокзал, в Ленинград!
Приеду —
и с поезда прямо
туда, где ликует Нева,
где взоры слепит панорама,
которая вечно нова.
Приеду —
о юности вспомню,
по улицам белым бродя.
И станет
свежо и легко мне,
как тополю после дождя.
 

«В блокадных днях мы так и не узнали…»

 
В блокадных днях мы так и не узнали:
Меж юностью и детством где черта?..
Нам в сорок третьем выдали медали
И только в сорок пятом – паспорта[6]6
  В ту пору паспорт юноши и девушки получали в возрасте 16 лет.


[Закрыть].
 

Восход на Неве[7]7
  Эта песня на музыку Леонида Назарова – одна из лучших послевоенных песен в нашем городе. Всё в ней ново, свежо, первозданно.


[Закрыть]

 
Проснись скорее и замри,
пока всё это не поблёкло!
Осколок утренней зари
ударил по оконным стёклам.
Их мягкий звон не повторишь —
так на ветру поют ограды…
Всё ярче из-за синих крыш
восход над спящим Ленинградом.
Он зажигает купола,
к фасадам краски подбирает.
Они другие, чем вчера:
восход себя не повторяет.
Как точно кисть его легла!
И взора отвести не в силе
Адмиралтейская игла
от Петропавловского шпиля.
А по Неве идут суда,
тяжёлый груз взвалив на плечи.
Им стелет сонная вода
дорожки алые навстречу.
А по Неве плывут плоты,
буксиры с чайками на трапах.
И разведённые мосты
над ней стоят на задних лапах…
Потом, когда ты подойдешь
к окну, где вечер день сменяет,
увидишь: город вновь хорош!
Но красота – уже иная.
 

Николай Ударов
Огонь и снег

Светлой памяти поэта и летописца блокадных дней, моего автора и старшего товарища

Юрия Воронова посвящается…

«…до новой сирени…»

Юрий Воронов

 
Впервые поневоле не приехал
сирень встречать у невских берегов.
Блокадных вёсен не умолкло эхо
в тени старинных парков и садов.
Весной блокадной
лишь одна отрада —
сирени куст и воздуха теплынь.
Всегда был потрясённым Ленинградом
блокадных лет и пасынок, и сын.
Теперь сирень на кладбище столичном
ему отсалютует по весне,
а ленинградская сирень привычно
всё ждёт его.
Она – огонь и снег!
 

Дыхание блокадной стужи

В конце спектакля по пьесе Юрия Воронова «Такая долгая зима» на сцене Ленинградского театра имени Ленинского комсомола открывался прямо в студёный пo-блокадному январь железный пожарный занавес…

 
Железный занавес открыт,
и стужа лютая настала.
Не просто холодит – сквозит!
Летит волна зимы по залу!
Пожарный занавес тяжёл.
Он глух, массивен и ужасен.
И вот впервые он… пошёл!..
Рисунок режиссёрский ясен,
как ясен этот свет ночной
и небосвод, и вечный иней…
На всех деревьях он такой
и над Невой, и над Россией.
Ещё каких-то полчаса —
и мы в январь вернёмся сами.
А вот сейчас все чудеса
иными видятся глазами.
Шёл занавес в судьбе моей.
И шелестел, и громко падал,
но лишь тогда блокады всей
он оголил, как сердце, правду.
«Какая долгая зима!
Как время медленно крадётся!»[8]8
  Строки Юрия Воронова.


[Закрыть]
Такая гордая земля
где на Земле ещё найдётся?
 

Н. Н. Сотников
«Россия, Русь! Храни себя, храни!»

Книг Николая Рубцова было не найти: ни в книжных магазинах, ни в газетных киосках. Единственный путь – искать по библиотекам и вставать в очередь. При этом он не имел, так сказать, перерыва. А другие поэты, даже Евтушенко, имел такую затянувшуюся паузу в годы так называемой «перестройки»: на прилавках лежали его книжные новинки, причём разножанровые.

К широкому читателю Рубцов пришёл (как это ни странно) через литературно-критическую книгу о нём Вадима Кожинова. Она имела довольно скромный подзаголовок: «Заметки о жизни и творчестве поэта». Поэта, которого уже не было в живых. Кожинов и поведал впервые о главных событиях в его судьбе и, что особенно примечательно, впервые наметил какие-то важные тезисы, без которых судьбу и творчество Рубцова не понять. В частности, он впервые, к удивлению многих читателей, начисто стал отрицать литературно-критический штамп, заявив, что Рубцов не был поэтом-деревенщиком! А ведь действительно, не был: о русском селе писал, о людях русской деревни писал, но не найти в его стихах даже каких-то заметных отголосков сельского труда, производственных и организационных проблем. Он как-то сразу оказался шире утилитарного подхода к тематическому планированию в поэзии.

Потом постепенно сложилась у меня небольшая библиотека книг Николая Рубцова. И что удивительно, от некоторых поэтов, крепко стоящих на почве Парнаса, мы ждали: а что он такого ещё скажет, чем нас озадачит, чем удивит? А от Рубцова ждали поэтических откровений. И – не напрасно!

Один случай вспоминается особенно ярко. Журнал «Невских альманах» напечатал подборку из найденных и прежде не опубликованных строчек Рубцова. Как правило, это были пейзажные этюды. У многих стихотворцев есть такие этюды, в основном завершённые. У Рубцова эти стихотворные наброски завершены не были, но действовали на нас, читателей, как сильный магнит: хотелось возвращаться к внешне незатейливым словам вновь и вновь.

Смело писал Рубцов, хотя и не крикливо, не скандально, но той высокой смелостью, которая редко кому доступна.

Мог прижиться в Ленинграде недавний матрос, а потом рабочий? Мог. Я как в прошлом литературный консультант по общим и организационным вопросам даже представляю себе сценарный набросок действий такого молодого литератора. Но – не Рубцова. Мог ли прижиться он в Москве? Ещё труднее это было бы, чем в Ленинграде, но если очень постараться, то мог бы. Рядовой читатель, листая справочник Московской писательской организации, ахал и охал, встречая СОТНИ имён, ничего не говорящих. А более начитанный его приятель срезал его так: «А ты что думал?.. В Москве на Парнасе окопались одни лишь Леоновы и Федины? Нет, друг мой! Там такой мусор встречается, что страшно подумать!»

А другой мой знакомый, соученик Рубцова, вспоминал как-то спустя уже не годы, а десятилетия: «Расписанием поездов Коля очень интересовался – слышал, что оно поменялось. Звала его к себе Вологодчина, звала!»

Вот он и вернулся к ней. Навсегда. История его гибели до удивления похожа на гибель Сергея Есенина. Поколения, конечно, разные, далёкие друг от друга. Ну, у Есенина хоть дом родной в селе был, пусть и перестроенный, обновлённый. Было куда голову склонить. А у Рубцова не было такого родного угла! Матросский кубрик, заводские общаги с их вечной пьянкой и отнюдь не изящной словесностью… БЕСПРИЮТНОСТЬ– вот главное в его судьбе!

Есть и нераскрытые тайны. Говорю это как редактор книги «Тайна гибели Есенина». Накануне гибели у Рубцова был нервный срыв. Кто-то слишком настойчиво искал его жильё… Вероятно, это была последняя капля, переполнившая чашу.

«Портрет Николая Рубцова».

Художник Татьяна Васильева

И расследование гибели двух неповторимых поэтов тоже во многом совпадает. А Рубцов Есенина, судя по рассказам, очень любил и как поэта, и как человека. Русские они были, русские насквозь, как хорошо сказал другой рубцовский однокурсник.

И всё-таки песни Рубцова звучали!

Николай Михайлович Рубцов фотографировался нечасто: не гнался он за такого рода популярностью. Выступал с чтением своих стихотворений тоже редко и, как правило, в маленьких, хорошо ему знакомых аудиториях.

Снимков его осталось немного, но вот на правом берегу Невы в библиотеке, носящей имя поэта, на стене висят фото и портрет, написанный масляными красками, вероятнее всего – тоже с фотоснимка. Те читатели, с которыми мне довелось переговорить, единодушно одобряют именно этот портрет Рубцова.

Н. М. Рубцов

На холсте он с гармонью. Но вот как он играл – сейчас сказать трудно. Дошедшие до наших дней впечатления – все одобрительные: «увлечённо», «душевно», «проникновенно»… Одно можно твёрдо сказать: Рубцов свою гармонь любил, и, наверное, сочинял постоянно напевы своих стихов.

Да, многие поэты более старшего возраста, фронтовики, тоже владели музыкальными инструментами. Это бесспорный профессионал Алексей Фатьянов, Евгений Долматовский, в какой-то степени Геннадий Шпаликов… Но вот, например, первоклассный поэт-песенник Михаил Матусовский сказал мне как-то по междугороднему телефону с сожалением: «Не музыкант я, не певец! А вам от меня добрый совет: музыку для своих песен пишите СЛОВАМИ!»

И всё-таки песни Рубцова зазвучали! Особенно хорошо они вписались в репертуар артиста театра «Родом из блокады», дипломированного музыканта (гармониста, лауреата многих конкурсов) Дмитрия Щипкова.

Николай Михайлович Рубцов (1936–1971)

Детство

 
Детство
Мать умерла.
Отец ушел на фронт.
Соседка злая
не дает проходу.
Я смутно помню
утро похорон
и за окошком
скудную природу.
 
 
Откуда только —
как из-под земли! —
взялись в жилье
и сумерки, и сырость…
Но вот однажды
всё переменилось,
за мной пришли,
куда-то повезли.
 
 
Я смутно помню
позднюю реку́,
огни на ней,
и скрип, и плеск парома,
и крик «Скорей!»,
потом раскаты грома
и дождь… Потом
детдом на берегу.
Вот говорят,
что скуден был паёк,
что были ночи
с холодом, с тоскою, —
я лучше помню
ивы над рекою
и запоздалый
в поле огонёк.
 
 
До слёз теперь
любимые места!
И там, в глуши,
под крышею детдома
для нас звучало,
как-то незнакомо,
нас оскорбляло
слово «сирота».
 
 
Хотя старушки
местных деревень
и впрямь на нас
так жалобно глядели,
как на сирот несчастных,
в самом деле,
но время шло,
и приближался день,
когда раздался
праведный салют,
когда прошла
военная морока,
и нам подъём
объявлен был до срока,
и все кричали:
– Гитлеру капут!
 
 
Ещё прошло
немного быстрых лет,
и стало грустно вновь:
мы уезжали!
Тогда нас всей
деревней провожали,
туман покрыл
разлуки нашей след…
 

Сергей Есенин

 
Слухи были глупы и резки:
кто такой, мол, Есенин Серёга,
сам суди: удавился с тоски
потому, что он пьянствовал много.
Да, недолго глядел он на Русь
голубыми глазами поэта.
Но была ли кабацкая грусть?
Грусть, конечно, была… Да не эта!
Вёрсты все потрясенной земли,
все земные святыни и узы
словно б нервной системой вошли
в своенравность есенинской музы!
Это муза не прошлого дня.
С ней люблю, негодую и плачу.
Много значит она для меня,
если сам я хоть что-нибудь значу.
 

Тихая моя родина

В. Белову

 
Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи…
Мать моя здесь похоронена
в детские годы мои.
– Где тут погост? Вы не видели?
Сам я найти не могу. —
Тихо ответили жители:
– Это на том берегу. —
Тихо ответили жители,
тихо проехал обоз.
Купол церковной обители
яркой травою зарос.
Там, где я плавал за рыбами,
сено гребут в сеновал:
между речными изгибами
вырыли люди канал.
Тина теперь и болотина
там, где купаться любил…
Тихая моя родина,
я ничего не забыл.
Новый забор перед школою,
тот же зеленый простор.
Словно ворона веселая,
сяду опять на забор!
Школа моя деревянная!..
Время придет уезжать —
речка за мною туманная
будет бежать и бежать.
С каждой избою и тучею,
с громом, готовым упасть,
чувствую самую жгучую,
самую смертную связь.
 

Привет, Россия!

 
Привет, Россия – родина моя!
Как под твоей мне радостно листвою!
И пенья нет, но ясно слышу я
незримых певчих пенье хоровое…
Как будто ветер гнал меня по ней,
по всей земле – по селам и столицам!
Я сильный был, но ветер был сильней,
и я нигде не мог остановиться.
Привет, Россия – родина моя!
Сильнее бурь, сильнее всякой воли
любовь к твоим овинам у жнивья,
любовь к тебе, изба в лазурном поле.
За все хоромы я не отдаю
свой низкий дом с крапивой под оконцем.
Как миротворно в горницу мою
по вечерам закатывалось солнце!
Как весь простор, небесный и земной,
дышал в оконце счастьем и покоем,
и достославной веял стариной,
и ликовал под ливнями и зноем!..
 

Николай Ударов
Вологодские слов русских кружева

«Я это понял только лишь сейчас:

Куда уходят умершие?..

В нас!»

Этот поэтический афоризм Леонида Хаустова я никогда не забываю. Конечно же, речь идёт о людях дорогих, достойных, незабываемых…О врагах вообще речи быть не может, а что касается безликих, то они на ум не идут, разве что по какому-нибудь поводу, для одноразового использования.

У Николая Рубцова, судя по тому, что удалось узнать, характер был отнюдь не сахарный. Мне как-то передали его афоризм: «Биография во мне всё время говорит!» А биография у него очень горестная. Хорошо, что пишущие о нём поэты и мемуаристы не углубляются в её бездны.

Но, что самое удивительное, написано о Рубцове до обидного мало. Если взять только поэзию и отринуть любительские охи и ахи, а также слишком панибратские слова, то нельзя не вспомнить только трёх поэтов: Евгения Евтушенко, Леонида Хаустова (они были знакомы, и Евтушенко не раз гостил у Хаустова в Ленинграде на Большом проспекте Петроградской Стороны) и новгородца Игоря Таяновского.

Стихи и судьба Рубцова мне уже долгие годы не дают покоя. В коротком вступительном слове некоторые темы даже затрагивать не стану, а вот его незримое присутствие чувствую постоянно. Так и родился сперва цикл стихов, впоследствии ставший книгой, пусть пока и короткой.

О Николае Рубцове я сделал две радиопередачи на Ленинградском радио, не раз выступал в библиотеке, носящей его имя, на улице Шотмана в Невском районе Санкт-Петербурга.

Форсировать события не буду, но одно могу сказать твёрдо: очень хочу продолжить в стихах рубцовскую тему. Магнетизм поэзии Рубцова уникален. Может быть, он ещё подарит нам открытия…