Текст книги "Чёрный снег: война и дети"

Новогодние репортажи из блокадного детства

Николай Ударов
Три новогодья лет блокадных

 
Три новогодья выпали из жизни
Почти для всех в блокадную пургу.
Так как же нам теперь
         собраться вызнать,
где Новый год прошёл
           назло врагу?
С обозом ли
             по тропам партизанским?..
Как молния —
            по радиоволне?..
Дорогой жизни
           мандаринов радость
переправляя нашей ребятне?..
С газетой вместе?..
            С письмецом заветным?..
С надеждой,
    что не знает рубежей?..
С душевным словом,
        что быстрее света
роднить умело
          судьбы и людей?..
В землянках – тост.
      В жилищах – голос радио.
В пути – мгновенья памяти живой.
Хоть чем-то мы с тобой
       себя порадуем,
в блокаду вмерзший город над Невой!
Причин у нас отчаиваться нету.
Пусть нет улыбок,
      но не видно слёз!
Гляди —
   опять, как в довоенном детстве,
вступает в город
      русский Дед Мороз!
 

 
Свет на несколько часов
был включён под Новогодье.
Бедам – двери на засов.
Пусть уйдут и не приходят!
Неужели год назад
мы встречали звон курантов,
и сиял весь Ленинград
новогоднею гирляндой?..
А сейчас в блокадной мгле
глянем жадно друг на друга.
Старше мы на сколько лет?
Вмиг ответить очень трудно!
Постареть сумели так,
что и радость нам не в радость.
Только в том, что лютый враг
не сразил всех ленинградцев,
что не может шаг вперед
сделать из своих укрытий…
Свет погас, но свет придёт.
Он спасёт как победитель!
Смело глянь на яркий свет —
даже пусть взор обожжёт он!
Скорость света!
                   Скорость лет!
Свет уютный,
                светло-жёлтый.
Если вам сейчас невмочь,
души скованны блокадой,
вспоминайте эту ночь
в новогоднем Ленинграде,
год, когда сорок второй
к нам Дорогой жизни прибыл,
свет принёс нам на порог,
а врагам принёс погибель.
 
 
Хоть немного станет легче
от блокадных этих снов.
Подарите свет сердечный
хоть на несколько часов!
 

 
Плывёт новогодняя ёлка
в метельно-смертельной ночи.
Ты ёлку увидишь лишь только —
глаза протирать вмиг начни!
Откуда в такую годину?..
Сама неужели плывёт?..
А может быть, эта картина
за сказкою сказку зовёт?..
Нет, всё удивительно просто —
её укрепили в санях.
Посмотришь – красуется в звёздах,
как будто в нарядных огнях!
Застыла луна над верхушкой —
ну прямо как ёлочный шар!..
Гремят не хлопушки, а пушки.
Прожекторы пó небу шарят.
Сугробы.
                    И стужа всё круче…
Верёвка порвется вот-вот!..
И всё же мальчишки, везущие
ту ёлку, —
                    везучий народ!
Подарок военных матросов
прими, ленинградский детсад!
 
 
Вот так вот бесслёзно и грозно
встречал Новый год Ленинград.
 

Анатолий Молчанов
Блокадный школьный медосмотр
Забавный репортаж

28 августа 1943 года я поехал из Дранишников в город на медосмотр в свою 300-ю школу.

В кабинет врача была длинная очередь, но в ней почему-то были… только девочки! Я решил, что сегодня день осмотра девочек, а мальчиков, значит, будут осматривать завтра. Поэтому сегодня мне надо будет вернуться в Дранишники, а завтра приехать сюда снова. Дорога в Дранишники состояла из двух частей: сначала поездом до станции Левашово – это почти час, к тому же поезда ходили всего два раза в сутки – утром и вечером, а потом от станции до деревни пешком шесть километров. Дорога хорошая, асфальтированная, но за Осиновой Рощей почти три километра шоссе проходило практически по лесу. И когда я представил себе, как пойду сегодня эти шесть километров в полной темноте и половину из них по тёмному лесу, и завтра весь этот путь туда и обратно придётся повторить, я решился на невинную хитрость: осмотреться сегодня вместе с девочками. «А что? – успокаивал я сам себя. – В очереди меня часто называют девочкой, особенно когда я в зимней шапке. Многие девочки ходят в шароварах. И стрижены все одинаково коротко. Так что сойду за девочку!»

Я встал в очередь к девочкам и прошёл медосмотр. Медсестра стала выписывать справку и спросила:

– Как фамилия?

«Сейчас ругаться начнёт…» – подумал я и тихо сказал: – Молчанов.

Медсестра повторила, записывая: – Молчанова.

«Ну и ладно! – обрадовался я. – Скажу учительнице, что медсестра по ошибке лишнюю букву в конце написала…»

А медсестра вдруг ещё и имя спрашивает! Я совсем тихо говорю: – Толя.

И слышу, как она записывает: – Оля.

Мне бы тут смолчать, сообразить, что потом можно будет перед «О» подставить букву «Т», но моё оскорблённое мужское достоинство не стерпело.

– Не Оля, а Толя! – вырвалось у меня.

– Как «Толя»?

– Так «Толя»… – виновато повторил я.

Тут медсестра как расхохочется! «Ну, – думаю, – раз смеётся, значит ругать не будет!»

Она отсмеялась и спрашивает:

– Зачем ты в нашу школу пришёл?

– На медосмотр.

– Я спрашиваю, зачем ты в эту школу пришёл?

– Это моя школа.

– Нет! – улыбается она. – Это теперь не твоя школа.

– Моя! – упрямо говорю я. – Я здесь уже учился.

Она внимательно смотрит на меня.

– Где ты был летом?

– В Дранишниках…

Медсестра удивлённо покачала головой.

– Неужели в ваших Дранишниках неизвестно, что с этого года обучение в школах раздельное? Понимаешь? Школы разделили на мужские и женские – в одних только мальчики, в других только девочки. И наша Трёхсотая школа теперь стала женской. Поэтому, раз ты Толя, а не Оля, иди в другую школу – в мужскую.

– А в какую? – растерянно спрашиваю я.

– Я точно не знаю, – ответила она, – кажется, в Триста двадцать первую – на Социалистической, семь. Там мужская школа.

(Она ошиблась: я должен был учиться ближе – в школе № 299, на Разъезжей. Но я всю жизнь благословляю эту ошибку, благодаря которой я попал в замечательную школу № 321.)

Марина Кузнецова
Мир детства в блокадном кольце
Горькие и радостные итоги девятисот блокадных дней

В известном авторском художественном фильме Евгения Евтушенко «Детский сад» пронзительно звучит его песня на музыку композитора Глеба Мая. В этой песне не могут не запомниться слова:

 
Не забудь детей своих, страна!
Стала детским садом им война.
 

Не только детским садом, но и школой жизни на всю жизнь. Конечно, неисчислимые горести выпали на долю мальчиков и девочек военной поры в прифронтовой полосе и особенно – на оккупированной врагом территории. Огромные тяготы выносили на себе дети военных лет и в тылу. Но всё же самые невиданные в истории испытания выпали на них в девятьсот блокадных дней.

Историю блокадного детства запечатлели такие фильмы, как «Жила-была девочка», «Зимнее утро» и «Зелёные цепочки». Если в первых двух кинолентах главные героини – совсем маленькие девочки, то мальчики из «Зелёных цепочек» уже отважно помогают взрослым в тяжёлой и опасной работе по обезвреживанию немецких шпионов в Ленинграде.

Повесть «Зелёные цепочки» Германа Матвеева и её продолжение «Тарантул» читали школьники не одного поколения, сравнивая и сопоставляя себя со своими ровесниками блокадных лет. Недаром в песне, завершающий фильм, звучат такие слова:

 
Им было всего по двенадцать,
но были он ленинградцы!
 

Несмотря на все совершенно невероятные в детских судьбах тяготы, ленинградские ребята продолжали учиться, играть по мере возможностей, не забывали и свои прежние увлечения: кто-то лепил из глины, кто-то рисовал, как, например, известный читатель «Костра» школьник Дмитрий Бучкин, рисунки и краткие тексты которого составили в итоге блокадную тетрадь, кто-то увлекался трудными математическими задачами, почти все читали и перечитывали любимые книги…

Правда, домашние библиотеки неумолимо таяли в огнях печей-буржуек. Но ведь работали городские библиотеки, в том числе и детские. И конечно, ребята, особенно маленькие, не забывали и о своих игрушках. С самыми любимыми из них они не расставались даже в бомбоубежищах.

Детский запас слов, даже у малышней, горько пополнился такими словами, как бомбёжка, артобстрел, воздушная тревога, отбой воздушной тревоги, эвакуация, хлебная карточка… В коллекции Государственного мемориального музея обороны и блокады Ленинграда хранится удивительный экземпляр учебной тетради: на обложке детской рукою написаны не школа и класс, а порядковый номер бомбоубежища, то есть хозяйка тетради была не ученицей школы, а ученицей бомбоубежища! Это само по себе редчайшее сочетание слов, возможное только в блокадном Ленинграде.

Уроки в бомбоубежище

Да, ребята учились, получали оценки, после семилетки переходили в ремесленные училища (богатый материал о ребятах-ре-месленниках имеется в Музее профессионального образования на Синопской наб., 64). А кое-кто в блокадные годы смог и аттестат зрелости получить. Приходилось и лечиться, причем не так уж часто от традиционных детских болезней, а от всего того, что принесли война и блокада. У совсем крошечных ленинградцев были и дистрофия, и водянка, и различные ранения, немыслимые в мирное время.

И всё же бывали и радости, пусть маленькие, пусть краткосрочные. Надежды приходили с наступлением весен, а там, глядишь, начинало пригревать солнце, ребята загорали и даже купались, собирали цветы, по мере сил играли на воздухе. А зимой, особенно уже после прорыва блокады, – снежки, катание на самодельных санках, они даже мастерили игрушки для новогодних ёлок!

Посмотрите на эти фотографии. Они говорят о блокадных ночах и днях почти всегда больше и лучше, чем любые, даже самые точные слова!..

Зинаида Савкова
Отцы и дети
Из блокадного дневника

В Детский сад, где я работаю воспитателем средней группы (а это ребята четырёх-пяти лет), поступил очень худенький, бледный, с грустными глазами, тихий мальчик: Звали его Лёня. Он не стремился соединяться с шумно играющими детьми. Чаще всего сидел на коврике и играл с различными машинками.

Однажды, когда дети по моему заданию – нарисовать то, что очень запомнилось, Лёня подал, в отличие от других детей, странный, я бы сказала «рисунок-ребус». Внизу на листе бумаги было нарисовано пять продолговатых, как бы растянутых кругов, а наверху много ровных круглых кружочков. Когда я попросила его рассказать, что же он нарисовал, он посмотрел на меня грустными удивлёнными глазами, как бы говоря мне: «а что тут непонятного?» и разъяснил:

– Внизу – на земле всё покойники, покойники, а наверху – в небе – всё блины, блины, блины… Мой папа, умирая, всё повторял: «Блинов, блинов…» Мама сказала, что он мечтал досыта поесть блинов. Но не успел – умер. Мама зашила его в простыню, как у меня на рисунке, и отнесла на улицу. Я видел много таких, как папа, – «зашитых».

Помню другого мальчика. Его фамилия была Молочников. Ему шёл шестой год. Около него всегда собиралась ватага ребятишек, которые, открыв рты, слушали его эмоциональные рассказы. О чём же? О самолётах и самолётостроении! Он в пять лет научился читать и читал книги о самолётах. Оказывается, его папа был лётчиком и бил немцев в небе. «И сбил их уже немало! – с гордостью сообщал он слушающим. – Ия буду лётчиком, как папа, и буду бить врагов!»

Когда вечером пришли за ним (а приходила бабушка), я рассказала ей, как все ребята уважают её внука и как он гордится и любит своего папу. Бабушка не обрадовалась моему рассказу. Долго молчала, сдерживая подкатившие слёзы, и очень тихо произнесла: «Его папа погиб в одном из последних воздушных боёв. Мы боимся говорить ему об этом. Особенно сейчас, когда мама его в очень плохом состоянии после получения похоронки. Что делать мне, не знаю! Надо помочь дочери перенести это горе. А внучок пусть пока живёт в радостном неведении. Кончится война, он несколько подрастёт, тогда и узнает эту горькую правду!»

Было трудно видеть, как ребёнок радостно рассказывал о своём отце, жил им, его подвигами, ждал его и мечтал о том, как обрадуется его папа, когда узнает и удивиться, что сын читает, и так много знает о самолётах, и лётчиках-героях, и сам мечтает стать лётчиком. Но… такова суровая действительность военных лет.

Ещё эпизод. Был час послеобеденного сна. Дети угомонились и уснули. Меня позвали в детскую раздевалку, где поджидал меня мужчина в военной форме. Увидев его лицо, я сразу же поняла, что что-то случилось нехорошее. Я видела, как он боялся начать разговор. Я ждала…

Наконец, пересилив своё волнение, он представился и тихо спросил:

– Можно позвать ко мне сынишку?

Я ответила, что его нет – сегодня в детсад его не приводили. Он побледнел и прошептал: «Всё! Последняя надежда разбита». И, помолчав ещё несколько минут, сообщил мне страшную новость.

– Сегодня ночью наш дом фашисты разбомбили. От нашей квартиры ничего не осталось. Была последняя надежда, что жена взяла сына домой, как это случалось, когда она работала в ночную смену.

Мы оба молчали: сказать ему было нечего. Слова были бессильны. Помолчав ещё, он спросил:

– Нет ли чего-нибудь от сынишки у вас в садике?

– Сейчас посмотрю, – ответила я и пошла быстро к полке, на которой хранились детские рисунки.

Торопливо перебирая их, я нашла рисунок Юры (так звали мальчика), на котором был нарисован дом, солнце и трое человечков: папа с мамой держали его за руки. Показывая рисунок, Юра радостно объяснял мне:

– Скоро кончится война, и я с мамой и папой поеду на дачу. Там много солнца и цветов.

Отец осторожно взял рисунок, взглянул на него, именно взглянул, а не разглядывал, и торопливо, но бережно положил его в свой планшет. И я увидела, как в глазах его блеснуло то, что называется «ненависть». Я поняла, каким он вернётся на фронт и как он будет бить врага – с какой беспощадностью!

И мне вспомнились стихи моего брата, напечатанные в армейской газете «Удар по врагу»:

 
Матери моейВсё о подвигах ты,
родная,
пишешь мне —
третий раз подряд.
Совершаю ли их?
Не знаю.
Я такой же, как все,
солдат.
Если дот
я на воздух поднял,
если смерть
испугалась нас,
я не знаю, что это —
подвиг?
Или выполнен лишь
приказ?
Что же это?
Поверь, не знаю —
оттого, может быть,
что здесь
я дышу лишь
передним краем
и живу одним —
это месть!
 

С какой же удвоенной, утроенной, непостижимой силой мести будет сражаться папа Юры, держа на груди рисунок сынишки, мечтающего о светлой радостной жизни с мамой и папой!

Сколько же таких историй человеческой жизни разных и единых в своей главной сути человеческого бытия!

«Уже с первой минуты стало ясно, что дочь уступит матери в легкости и силе. Нунча бежала так свободно и красиво, точно сама земля несла её как мать ребенка…» Эти строки из рассказа М. Горького «Нунча» вдруг родились и зазвучали в моём мозгу, когда я, задыхаясь, останавливаясь, готовая в отчаянии повалиться, бежала по Литейному, затем по Невскому проспекту за мамой.

Куда же летела, как птица, едва касаясь земли, моя мать? За сыном, за раненым сыном, которого санитарная машина увозила из госпиталя неизвестно куда.

Раненный в ноги (снаряд вражеской артиллерии попал в дот), Коля лежал в госпитале на Литейном, и мы навещали его, пытаясь помочь, чем могли. Мама передала ему гомеопатическое лекарство (змеиный яд и пчелиную вытяжку), и начавшаяся гангрена, грозящая ампутацией ноги, остановилась. Когда хирург подошёл к койке, чтобы везти раненого на операционный стол и дотронулся пинцетом до торчащего из гипса почерневшего большого пальца, одна фаланга его осталась в руках хирурга. И он принял мудрое решение – подождать с операцией. Гангрена остановилась, и нога была спасена.

Мы пришли в очередной раз навестить Колю, радуясь, что дело пойдёт на поправку, и вдруг увидели картину: раненых на носилках заносят в санитарную машину. И среди них Коля. На наши вопросы: «Куда их везут? В Ленинграде его родные!» мы не получаем ответа. Мама мечется, пытаясь куда-то позвонить, умоляет… Всё бесполезно. Врачи и санитары молча делают свое дело: загружают машину лежащими ранеными. И вот вносят в машину Колю! Он смотрит на нас прощальным взглядом, пытаясь улыбнуться. В улыбке всё: и чувство горечи расставания, и чувство вины и смущения за беспомощность лежачего мужчины перед двумя любимыми женщинами – матерью и сестрой.

Машина с ранеными бойцами Ленинградского фронта медленно двинулась. И готовая на всё, чтобы защитить своё дитя, мать бросается за машиной. Я, обессиленная, с обидой на свою слабость, останавливаюсь и не спускаю глаз с поразившей меня картины: выехав с Литейного, по Невскому проспекту довольно быстро удаляется машина, а за ней летит, именно летит, как птица, распахнув, как крылья, полы пальто, не отставая, худенькая, истощённая блокадным голодом немолодая женщина.

И опять всплывают в голове слова М. Горького: «Наиболее сильное сердце в забавах, работе и любви, – сердце женщины, испытанной жизнью…» И я говорю себе: «Не гневайся, не упрекай себя за бессилие. Всё верно. Сейчас она сильнее меня. Она – Мать. Мать, испытанная жизнью: в тридцать лет оставшаяся без мужа, воспитавшая троих детей!»

Собрав последние силы, добегаю до Московского вокзала. Кажется, туда свернула машина. На одной из платформ вижу состав, а у вагона – маму. Мы узнаём, что это первый состав, который попытается вывезти раненых на Большую землю.

По просьбе мамы бегу к Театральной площади, чтобы попросить у тёти Тани что-нибудь для Коли. Что она могла дать? С маленьким кульком сухого молока, который берегли для больной бабушки, бегу на вокзал.

Бомбёжка. Меня пытаются загнать в бомбоубежище. Увёртываюсь и бегу дальше. Какая бомбёжка? Какая опасность? Колю, нашего любимого Колю, увозят от нас! Прибегаю… Поезда нет. На платформе одинокая фигура мамы. Медленно, молча (сил говорить нет) плетёмся домой. Никто не плачет. Даже бабушка, которая больше других переживала за Колю. Я считалась папиной, рано осиротевшей, Витя – старший сын – мамин, а Коля – бабушкин.

Все думаем об одном: проскочит ли первый состав сквозь вражеские затворы на Большую землю? Живём в напряженном ожидании. Весточка приходит через несколько месяцев. Коля в городе Кирове. Дали инвалидность. На фронт не пускают. Работает строгальщиком по металлу на одном из заводов.

И только в 44-м мы добиваемся вызова его в Ленинград. И вот он, худющий, хромающий, с провалившимися, но живыми глазами, дома с матерью и сестрой. Бабушки уже нет. Голод сделал свое гнусное дело.

В сентябре 1944 года мы с Колей поступили в Ленинградский театральный институт имени А. Н. Островского на актёрский факультет. И начались годы учебы. Но это уже другая история.

Прошло более 60 лет, а перед глазами, как сейчас, стоит картина: за санитарной машиной, увозящей в неизвестность сына, летит, как птица, худенькая немолодая женщина.

Боготворю тебя, моя родная!

Марина Кузнецова
Знакомьтесь: дружная блокадная семья
Этюд

Две малышки – Вера и Надя. И их мама, в молодости – просто красавица! Педагог по призванию, влюблённая в свои главные предметы – литературу и русский язык.

Наде эти материнские качества полностью передались: она окончила редакторский факультет Ленинградского отделения Полиграфического института, работала издательстве «Детская литература» и в «Лениздате», была в городских масштабах профсоюзным деятелем.

А Вера избрала совсем иной путь – стала врачом-терапевтом. Каких-то открытий и редких методических разработок не имела, но врачом была чутким и заботливым. Её пациенты ценили и даже любили. А сёстры были всю жизнь неразлучны и с матерью, и друг с другом. Я всех их знала, не раз бывала в гостях в их скромном, но очень уютном душевном доме.

Главой этой маленькой женской семьи была, конечно же, мама близняшек – Клавдия Фёдоровна Семёнова. Она, несмотря на более чем преклонный возраст, жила жизнью насыщенной, одухотворённой, живо интересовалась новинками кино, театра, литературы. Телевизор смотрела весьма строго и избирательно, хотя в ту пору телепошлость ещё не набрала темп. И даже когда дочери сами уже были достаточно взрослыми, они с мамой во всём советовались и, прямо скажем, даже её слушались, чему я не раз была свидетельницей.

К. Ф. Семёнова перед войной.

Вся её жизнь отдана детям и школе…

Всё это вовсе не значит, что семья эта жила в раю, что у неё не было никаких проблем. Их квартира, в которой они оставались в годы блокады, была и оставалась коммунальной. Одна из соседок – приезжая из какой-то провинции – часто обижала Семёновых. До прямой уголовщины она опуститься боялась, но разного рода мелочные придирки и оскорбления случались почти ежедневно.

Клавдию Фёдоровну навещали коллеги, старые добрые школьные друзья и ученики, все они постоянно вспоминали блокадные дни и годы, на что скандальная соседка реагировала крайне болезненно. Вообще, тема «коренные и приезжие» применительно к ленинградской блокаде изучена мало и всячески замалчивается. А ведь истоки многих горестных проблем для блокадников из коммунальных квартир именно в этой сфере и кроются!

Одно можно сказать со всей уверенностью: если бы не ТА самая коммунальная соседка, Клавдия Фёдоровна прожила бы, невзирая на 872 дня страшной блокады и многие другие жизненные испытания, куда больше своих 104 лет. С малолетства здоровьем обижена она не была, часто до войны жила в сельской местности, любила постоянный, но не тягостный и не изнурительный сельский труд, а уже потом, в городе, трудно привыкала к новым условиям.

Вера и Надежда в юности

Книги в этой семье были кумирами. Стояли они бережено на полках на самых почётных местах. Речь идёт, конечно, о художественной литературе. На почётных вторых и третьих местах у Семёновых были книги по истории, краеведению и русскому языку. Для самих Клавдии Фёдоровны и Надежды Гавриловны такая литература носила и прикладной, справочный характер. Это и понятно: мать – учительница литературы и русского языка, одна из дочерей – издательский редактор, с родным языком связь имеющая постоянно. Разве что медицинская литература, столь важная для Веры Гавриловны, второй дочери, была только на её попечении.

Она не раз как опытный терапевт приговаривала маме и сестре: «Вы в медицинскую литературу особенно не углубляйтесь: ещё что-то не так поймёте, станете болезнь за болезнью у себя напрасно находить. А если какие-нибудь насущные вопросы возникнут, не забывайте, что у вас в семье – профессиональный и уже довольно-таки опытный врач!»

Вот такая славная ленинградская блокадная семья, в какой-то степени образцовая во многих отношениях. Недаром все её члены в трудных ситуациях приговаривали: «Да мы-то люди твёрдые! Недаром – коренные ленинградцы!»