Текст книги "Архив еврейской истории. Том 14"

Первый советник парижского полпредства Беседовский, замещавший Довгалевского, 13 сентября извещал Москву и Берлин:

В связи с судебными каникулами (до 1 октября) в деле полное затишье. Досье лежит без движения в прокуратуре. Ходатайство Либориуса об освобождении из-под стражи снова отклонено, аналогичное ходатайство Савелия еще не рассмотрено. Дело пойдет не раньше октября. Следователь Одибер надеется, что защита еще образумится и откажется от требования суда присяжных. Тогда дело пойдет в суд исправительной полиции. В зависимости от этого решится и вопрос о сроке слушания дела. В суде присяжных оно раньше второй половины ноября пойти не может. Если дело будет слушаться в исправительной полиции, обвинять будет товарищ прокурора суда – вероятно, Кассиньон. Если с присяжными, то – один из генеральных адвокатов (тов. прокурора палаты). Наши адвокаты – Грубер и Морис Гарсон. Защита: Моро-Джиаффери (защитник Иоффе), Кампинчи (под сомнением) и Штросс (защитники Савелия), Деган (защитник Лабориуса). Как только начнется какое-нибудь движение воды, мы Вам сообщим[280]280
  Там же. Л. 109.


[Закрыть].

Но 2 октября, отказавшись от возвращения в Москву, Беседовский сбежал из полпредства[281]281
  Подробнее см.: Генис В. Л. Сбежавший дипломат: крушение карьеры, или Превращения бывшего сиониста // Архив еврейской истории. Т. 11. М., 2020. С. 138–196; Он же. Неверные слуги режима: Первые советские невозвращенцы (1920–1933). Опыт документального исследования в 2-х книгах. Кн. 2: «Третья эмиграция» (1929–1933). М., 2012. С. 5–48.


[Закрыть], и Довгалевский, повторяя 17 октября, что пока еще не знает окончательно, придется ли иметь дело только с Моро-Джиаффери и «второстепенными» защитниками, вроде Стросса и Дегана, или также с Кампинчи, предложил Москве исходить из вероятности противостояния с несравненно более сильной «коалицией», чем «дуумвират» Грубера и Гарсона. Указывая, что в суде присяжных на Грубера «можно рассчитывать, скорее, как на суфлера и ученого секретаря при Гарсоне, чем как на самостоятельную боевую единицу», Довгалевский пояснял:

Не подлежит никакому сомнению, что защита придаст процессу политический характер, причем в условиях, существующих во французском суде присяжных, никто ей не может в этом помешать. Защита может не только говорить на политические темы, но и выставлять свидетелей для характеристики режима в СССР или работы советских учреждений за границей или взаимоотношений между СССР и Коминтерном. Вся пресса при такой постановке процесса будет против нас (не из симпатии к мошенникам, а из антипатии к нам).

История с Беседовским, несомненно, будет всемерно использована защитой и сильно понижает наши шансы на успех. Моро, узнав о ней, воскликнул: «Какая удача! Лучше нельзя было выдумать!» Возможно выступление на суде Беседовского в качестве свидетеля защиты (у нас есть сведения, что он собирается это сделать). Могут выступить также некоторые бывшие сотрудники торгпредства, вроде Байтина[282]282
  Байтин Наум Моисеевич (1883-?) – член РСДРП с 1904 года, РКП(б) в 1918–1924 годах; сортировщик пушнины; член исполкома Красносельского (1917–1918), Рязанского совдепа и президиума губернского совнархоза (1918–1919), коллегии Харьковского губернского продовольственного комитета (1920–1921); заместитель председателя правления треста «Северо-пушнина» (с декабря 1921), директор-распорядитель Северо-Беломорского управления Госторга и заместитель уполномоченного НКВТ РСФСР (с июля 1922); член правления акционерного общества «Кожсырье» (с мая 1923); помощник директора-распорядителя и консультант мехового отдела общества «Аркос» в Лондоне (с января 1925); уполномоченный Главной пушносырьевой конторы Госторга РСФСР и заведующий пушно-сырьевым отделом торгпредства СССР во Франции (1927–1929); невозвращенец (с сентября 1929); обвинен во взяточничестве и, заочно преданный суду, объявлен «вне закона» за «измену и перебежку в лагерь врагов рабочего класса и крестьянства» (Приговор Верхсуда СССР по делу Н. М. Байтина // Известия 1930. № 167. 19 июня).


[Закрыть] (бывш[его] заведующего] меховым отделом, который предъявил сейчас иск к парижскому торгпредству).

При таких условиях возникает вопрос о приглашении с нашей стороны еще одного, чисто политического, адвоката. Единственным кандидатом является коммунистический депутат Бертон[283]283
  Бертон Пьер Мари Андре (Berthon Pierre Marie Andre; 1882–1968) – французский адвокат (с 1904); участник Первой мировой войны, капитан, награжден орденом Почетного легиона; социалист с 1904 года, коммунист в 1920–1931 годах; защищал Э. Вайяна-Кутюрье, Ж. Дорио, М. Кашена, А. Марти, Г. Пери, Ж. Садуля и других; выступал против оккупации Рура (1923), войны в Марокко (1925); генеральный советник округа Сан-Тропе (с 1928); независимый социалист с 1932 года, член Партии пролетарского единства с 1935 года, объединившейся с Французской секцией Рабочего Интернационала (1937); член палаты депутатов от департамента Сена (1919–1932); владел двумя поместьями, четырьмя виллами на Лазурном берегу, отелем и доходным домом в Париже; муниципальный советник 13-го округа Парижа (1943–1944); арестованный по обвинению в сношениях с врагом (28.09.1944), освобожден (январь 1945); президент Лиги защиты североафриканских мусульман (с 1953), Ассоциации адвокатов и юристов Франции (с 1955).


[Закрыть] – толковый и способный адвокат. Грубер очень настаивает на этом, говоря, что ни он, Грубер, ни Гарсон не могут ни вступать в спор на полит [ические] темы, ни допрашивать полит[ических] свидетелей, так как оба они не занимаются политикой и не в курсе дела. <…> Других кандидатов, кроме Бертона, у нас нет: остальные адвокаты – коммунисты или сочувствующие – никуда не годятся с профессиональной точки зрения, а на согласие социалистов или радикалов мы рассчитывать не можем[284]284
  РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 2772. Л. 108–107.


[Закрыть].

Полпред считал, что приглашение Бертона становится неизбежным, несмотря даже на связанные с этим минусы: адвокат-коммунист, несомненно, вызовет враждебную настороженность присяжных, а его партийная репутация оставляет желать много лучшего. «Во всяком случае, – резюмировал полпред, – мы просим дать нам принципиальное согласие по приглашению Бертона…»[285]285
  Там же. Л. 107.


[Закрыть]

Гарсон, с которым Грубер и Членов долго совещались 22 октября, тоже категорически высказался за приглашение Бертона, предупредив, что «может взять на себя только чисто уголовную сторону дела». Ведь утром Моро-Джиаффери напугал его тем, что «дело будет носить характер грандиозного политического процесса», который продлится одну-две недели, ибо защита намерена-де вызвать около сотни «политических» свидетелей, включая Беседовского, и «мобилизовать не меньше полусотни мелких держателей русских бумаг», лишившихся своих денег из-за отказа большевиков от выплаты их по гособлигациям. Кроме того, решительно все компетентные лица говорили, что общественно-политическая атмосфера исключительно неблагоприятна из-за волны антисоветских настроений, поднятой в связи с побегом Беседовского. Даже следователь, «очень осторожный и объективный», считал неизбежным оправдание подсудимых, хотя и выражал надежду на признание судом факта подлога и удовлетворение гражданского иска торгпредства, что Гарсон находил маловероятным. Тем большее значение приобретал вопрос о времени проведения суда: ведь эффект от дела Беседовского мог вскоре изгладиться. Это понимал и Моро-Джиаффери, который снова предложил компромисс: обвинение не будет возражать против освобождения мошенников до суда, а защита даст согласие отложить процесс на неопределенное время, – но опять получил отказ![286]286
  Там же. Л. 105.


[Закрыть]

У Литвинова-старшего предложение задействовать адвоката-коммуниста вызвало по меньшей мере сомнения, которыми он поделился с Довгалевским 26 октября:

Меня немало смущает привлечение к процессу Бертона. Я опасаюсь, что он будет действовать на присяжных как красная тряпка и процесс превратится в спор между компартией Франции и защитниками буржуазных устоев. Неужели нельзя было действительно найти вне компартии достаточно солидного адвоката в помощь Гарсону и Груберу? Задачей наших адвокатов является ведь не размазывание политических споров, а, наоборот, борьба с попытками защиты превратить уголовное дело в политический процесс. Возможны, конечно, выпады политического характера, на которые необходимо будет отвечать фактическими справками, но эти справки мог бы на месте передавать нашим адвокатам т. Членов[287]287
  Там же. Д. 2770. Л. 41.


[Закрыть].

Довгалевский ответил 31 октября: «По вопросу о Бертоне как наши адвокаты, так и мы сами вынуждены настаивать на его приглашении и притом безотлагательно». Ведь на суде присяжных нельзя ограничиться заявлением, что «политика не имеет отношения к данному делу и притянута за волосы», ибо «политические инсинуации» адвокатов и свидетелей защиты нужно парировать немедленными репликами, на которые не способны ни Гарсон, ни Грубер. «Надо еще добавить, – замечал Довгалевский, – что Бертон выступает очень тактично и умеет отлично разговаривать с присяжными заседателями и приспособляться к их психологии. Он имеет как в суде, так и в широких кругах парижского населения репутацию хорошего адвоката и весьма умеренного коммуниста, что в данном случае как раз и требуется»[288]288
  Там же. Л. 98.


[Закрыть]. Довгалевский обращал внимание, что в своем очередном фельетоне в эмигрантских «Последних новостях» Беседовский уверяет, будто Туров был агентом для связи между торгпредством и Коминтерном[289]289
  См.: Беседовский Г. Совнарком и Коминтерн // Последние новости. 1929. № 3141.28 окт.


[Закрыть], и, «несомненно, это уже есть подготовка материала для дела Литвинова»[290]290
  РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 2770. Л. 98.


[Закрыть].

Впрочем, еще до получения ответа Довгалевского, 30 октября, глава правительственной комиссии Хинчук, обобщив информацию, полученную из Парижа, обратился в Политбюро ЦК ВКП(б) с запиской «По делу С. Л.», в которой, в частности, говорилось:

Уже самый факт содержания обвиняемых в предварительном заключении в течение почти годичного срока доказывает, что французские следственные власти считают выдвинутое против С. Л. и его сообщников обвинение в мошенничестве достаточно обоснованным, и с этой точки зрения предстоящий процесс мог бы у нас особых опасений за исход его не вызывать, – тем более, что следователь собирался передать это дело на разбирательство суду Исправительной Полиции.

В последнем своем сообщении т. Довгалевский, однако, пишет, что предрешена передача этого дела суду присяжных заседателей, на чем все время настаивала защита обвиняемых. Хотя мы не имеем еще сведений о решении Камеры предания суду, которая должна определить подсудность дела, я, однако, согласен с тов. Довгалевским, что дело, по всей вероятности, будет слушаться в суде присяжных. Это обстоятельство в корне меняет обстановку процесса. Если в суде Исправительной Полиции нам было бы сравнительно легко ограничить процесс рамками чисто уголовного мошенничества, то в суде присяжных защита, несомненно, перенесет весь процесс в политическую плоскость.

Надо при этом иметь в виду выдвинутую обвиняемыми версию происхождения векселей. По этой версии – векселя были выставлены С. Л. по приказу покойного В. 3. Турова, будто бы, для нужд Коминтерна и были пересланы С. Л. тов. Турову в Берлин в мае 1926 г. Тов. Туров эти векселя, будто бы, продал за 600 тыс. марок Иоффе и его сообщникам, причем ни С. Л., ни Иоффе и другие мошенники, в этом деле участвовавшие, друг друга не знали и друг с другом не встречались. Дополнительно выдвигается версия, что тов. Туров присвоил себе полученные за векселя деньги, за что и был убит подосланными эмиссарами Коминтерна. Защитники обвиняемых неизбежно будут пытаться придать процессу политический характер, потому что это дает им единственный шанс воздействовать на психологию присяжных и убедить их оправдать обвиняемых, будто бы введенных в «добросовестное» заблуждение агентами Коминтерна.

Я считаю, что мы, со своей стороны, должны решительным образом отводить всякие попытки перевода процесса на политические рельсы и, не поддаваясь на провокацию защиты, ограничивать процесс исключительно доказательствами чисто уголовного характера всего этого мошенничества. Зная, однако, обстановку буржуазного суда, мы не можем сейчас предвидеть, насколько нам это удастся. Защитники обвиняемых (Моро-Джиаффери и, вероятно, Кампинчи) являются крупнейшими французскими криминалистами. С нашей стороны выступают Грубер и Морис Гарсон. Ни один более видный французский адвокат, в том числе ни Поль-Бонкур, ни Леон Блюм, не согласились взять на себя защиту наших интересов, опасаясь именно политического характера предстоящего процесса.

Тов. Довгалевский считает необходимым, ввиду неизбежного почти придания процессу политического характера, пригласить с нашей стороны еще одного, чисто политического, адвоката и выдвинуть, по согласованию с Грубером и Гарсоном, кандидатуру коммунистического депутата Бертона. В этом предложении имеется опасность, что приглашение нашим защитником коммуниста Бертона вызовет излишнюю настороженность и даже предвзятую враждебность буржуазных присяжных и вместо ослабления усилит политический характер процесса. Я, однако, считаю, что следует разрешить т. Довгалевскому пригласить Бертона с тем, однако, чтобы он выступил лишь тогда, когда политическое выступление на процессе с нашей стороны окажется неизбежным.

Политический характер процесса осложняется еще и следующими обстоятельствами. Имеются сведения, что Беседовский собирается выступить на процессе в качестве свидетеля защиты, а история с ним, по мнению т. Довгалевского, сильно понижает наши шансы на успех. Помимо того, в белогвардейской прессе («Последние новости» от 15.Х с. г.) опубликовано письмо т. Литвинова к С. Л.[291]291
  К<арцевский> С. Две точки зрения Максима Литвинова: 1928 и 1929. Как относился Максим Литвинов к вызовам в Москву в 1928 г. и что он думает об этом сейчас. Письмо Литвинова старшего к Литвинову младшему // Последние новости. 1929. № 3128.15 окт. По поводу этой публикации М. М. Литвинов напишет В. С. Довгалевскому 26 октября 1929 года: «Мне представляется несколько загадочным появление в “Последних Новостях” факсимиле моего письма к С. Л. Если не ошибаюсь, подлинник письма находился у следователя, и вряд ли подсудимый мог взять его обратно. Остается таким образом предположить, что эмигрантская газета получила документ непосредственно от следователя. Не думаете ли, что необходимо вопрос выяснить и в соответственном случае заявить протест либо следователю, либо же МИДу?» (РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 2770. Л. 41).


[Закрыть], которое последний в свое время передал следователю. Защита обвиняемых, несомненно, использует полностью это письмо.

Я считал бы необходимым, чтобы в связи с опубликованием этого письма тов. Литвинов выступил с заявлением, что было им послано С. Л. и другое письмо, в котором он категорически требовал от С. Л. возвращения в Москву. Об этом втором своем письме т. Литвинов мне писал еще 11-го января сего года. Такое выступление тов. Литвинова, по моему мнению, облегчило бы возможность, с одной стороны, парализовать попытку использования этого письма, с другой, доказать, что С. Л., не найдя поддержки и у тов. Литвинова, опустился до того, что пошел на явное мошенничество с фальшивыми векселями.

Нам нужно, во всяком случае, приготовиться выдержать большой бой во время предстоящего процесса. Я считаю, что было бы очень целесообразно командировать кого-либо в Париж для руководства этим процессом, особенно – политической его стороной. Со своей стороны, я выдвигаю для этой цели тов. Б. С. Стомонякова, который хорошо знает все обстоятельства этого дела[292]292
  РГАСПИ. Ф. 84. Оп. 2. Д. 12. Л. 58–60.


[Закрыть].

Хотя Политбюро не согласилось с необходимостью «заявления» Максима Литвинова относительно переписки его с братом, остальные предложения комиссии были одобрены, и 5 ноября по докладу Хинчука и Стомонякова было вынесено постановление:

а) Дать директивы полпредству и торгпредству СССР во Франции решительно отводить всякие попытки перевести процесс С. Л. и его сообщников на политические рельсы.

б) Разрешить т. Довгалевскому пригласить для участия в процессе Бертона с тем, однако, чтобы Бертон выступил лишь в случае неизбежности нашего политического выступления на процессе.

в) Командировать в Париж для руководства процессом т. Стомонякова[293]293
  Там же. Ф. 17. Оп. 162. Д. 8. Л. 2.


[Закрыть].

Впрочем, как делился Крестинский со Стомоняковым 10 ноября, сомнения в целесообразности привлечения Бертона высказывал и Рапопорт, который, сам являясь беспартийным «спецом» и заведуя правовым отделом берлинского торгпредства, полагал, что «вовсе не нужно быть коммунистом, чтобы принять бой на политической почве и возражать против тех небылиц, которые будут рассказывать подсудимые, их свидетели и их защита». Выехав в тот же день в Париж для участия в совещании с Довгалевским, Членовым, Грубером и Гарсоном, «скептик» Рапопорт подготовил с ними записку, которая, по оценке Хинчука, явилась «первым изложением» будущей тактики стороны обвинения по вексельному делу[294]294
  РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 2770. Л. 23.


[Закрыть].

Тем не менее Крестинский по-прежнему считал, что надежнее опираться на беспартийного юрисконсульта парижского полпредства Членова, чем на сомнительного Бертона:

Мы все знаем Членова как умного талантливого человека и очень способного уголовного адвоката. Он – человек с политическим темпераментом, прекрасно знает материал по делу, знает его так, как не будет знать ни один иностранный адвокат. Мы имели прекрасный опыт с его выступлением по делу об убийстве Воровского, а ведь выступал он тогда в Лозанне, недостаточно свободно владея французским языком. Ему приходилось заранее писать речь[295]295
  См.: Членов С. Б. Речь по делу об убийстве В. В. Воровского. М., [1923].


[Закрыть], он не мог свободно лавировать в процессуальных тонкостях дела. С тех пор прошло пять с половиной лет, из которых четыре с половиной года он живет в Париже. Он сейчас в совершенстве владеет языком и будет соединять все плюсы французского адвоката и советского политика. Недостаточно, чтобы он сидел рядом с французскими адвокатами и суфлировал им, когда и какое ходатайство они должны заявить, какие объяснения по какому поводу дать. Надо, чтобы он мог в нужную минуту сам вскочить и сам заговорить[296]296
  РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 2771. Л. 138.


[Закрыть].

Но Хинчук настаивал на приглашении Бертона[297]297
  Там же. Д. 2770. Л. 23. См. письмо члена правительственной комиссии Ш. М. Дволайцкого в Париж: «8 декабря мы имели собеседование по делу Савелия Литвинова с парижским адвокатом т. Бертон [ом]. Так как оказалось, что т. Бертон до своего отъезда в СССР успел лишь бегло ознакомиться с делом в общих чертах, то и беседа с ним могла носить исключительно общий характер» (Там же. Л. 6).


[Закрыть], и 16 ноября, с учетом решения Политбюро, Крестинский сдался, хотя и с оговоркой:

После того, как тов. Рапопорт дал мне характеристику Бертона после своего свидания с ним, я считаю приглашение Бертона вполне правильным. Членов – человек осторожный и тактичный, который глупостей на суде не наделает, лезть на первый план не будет, а будет лишь восполнять допущенные французскими адвокатами неизбежные по объективным условиям пробелы и ошибки[298]298
  Там же. Д. 2771. Л. 123.


[Закрыть].

В справке, подготовленной членом совета торгпредства СССР в Германии М. М. Ландой 15 февраля 1929 года[299]299
  Ланда Меер Моисеевич (1891–1938) – член Бунда с 1907 года, РКП(6) с 1920 года; служил в Наркомате финансов; начальник Северо-западного отделения Госторга РСФСР; заведующий финансовым управлением и член правления коммерческой части торгпредства СССР в Германии (с 08.07.1925); получив строгий выговор по делу кинематографического общества «Дерусса», снят с заграничной работы (декабрь 1929); бухгалтер-экономист Всесоюзной государственной конторы по розничной торговле текстильно-швейными изделиями (Союзтекстильшвейторга); арестован (06.02.1938), расстрелян (08.04.1938).


[Закрыть], утверждалось, что еще во время работы в варшавском отделении еврейского благотворительного общества Савелий занимался подлогами и присвоил себе 6 тысяч долларов из средств, которые американские эмигранты переводили своим родственникам, живущим в Польше. Когда это раскрылось, он сбежал в Берлин, где, ссылаясь на якобы политические преследования, которым подвергся за своего брата-большевика, поступил на службу в торгпредство. Но частное детективное бюро, нанятое еврейским обществом, установило, что Савелий приобрел дом в Берлине, записанный им на имя своей «метрессы», и под угрозой ареста часть присвоенной суммы ему пришлось вернуть[300]300
  РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 2770. Л. 30.


[Закрыть].

Поэтому 10 ноября Крестинский обратился к Стомонякову, копии – Довгалевскому, Литвинову и Хинчуку, с призывом «не жалеть красок для личной компрометации» Савелия, дабы присяжные усомнились, что «на скамье подсудимых сидят честные благонамеренные буржуа». Берлинский полпред выдвигал и конкретный план: допросом свидетелей установить, что Савелий «бросил без всякой помощи большую семью и сошелся с авантюристкой из эмигранток, которая и толкнула его на путь преступления». Если в суде, подчеркивал Крестинский, «будет установлен этот тяжелый, с точки зрения парижского мелкого буржуа, поступок, присяжные без дальнейшей проверки поверят и нашим, нотариально засвидетельствованным, заявлениям о варшавских растратах Литвинова»[301]301
  Там же. Д. 2771. Л. 138–140.


[Закрыть].

В другом письме тем же адресатам, от 16 ноября, Крестинский добавлял, что Гарсон тоже считает необходимым «в интересах дела» всячески, по выражению Рапопорта, «мазать» Савелия с моральной стороны: присяжные должны знать, что он «проворовался в Варшаве, был прогнан со службы и исключен из профессиональной организации»:

Наши парижские товарищи почему-то боятся, что Савелий Литвинов сможет доказать, что мы здесь, в Берлине, об этом его преступном прошлом знали и тем не менее предоставили ему службу. По-моему, нельзя доказать того, что не соответствует действительности. Может быть, действительно, несколько лет тому назад мы слишком легковерно отнеслись к заявлениям С. Литвинова о преследованиях его польской охранкой и буржуазными кругами по политическим соображениям за то, что он – брат Литвинова. Но, во всяком случае, никто у нас в Берлине не знал, что он обвиняется в растратах, в частности – в растратах по службе в благотворительной организации, что он был членом профессиональной организации и из нее исключен.

Фактом является то, что об этих обстоятельствах варшавского прошлого Литвинова мы узнали уже после возникновения дела о фальшивых векселях, узнали от тов. Аренса[302]302
  Аренс Жан (Иван) Львович (настоящее имя Альтер Исаак Израилевич; 1889–1938) – член Бунда с 1904 года, РКП(б) с 1921 года; секретарь торгпредства РСФСР в Германии (1921), сотрудник представительства Российского общества Красного Креста (1921–1922); заведующий бюро печати, секретарь делегации СССР на Лозаннской конференции (1922–1923), при покушении на В. В. Воровского ранен двумя пулями (10.05.1923); 1-й секретарь полпредства СССР в Германии (1923–1927); заведующий отделом печати, 2-й советник полпредства СССР во Франции (1927–1930); заведующий отделом печати НКИД СССР (1930–1931); управляющий отделением Промбанка в Магнитогорске (1931–1932); заместитель начальника «Урал-машстроя» (1932), директора завода «Уралмаш» (1932–1934); помощник начальника финансового сектора по капстроительству Наркомата тяжелой промышленности СССР (1934); заместитель председателя правления Государственного журнально-газетного объединения по газете «Le Journal de Moscou» (1934–1935); генеральный консул СССР в Нью-Йорке (1935–1937); арестован (03.08.1937), расстрелян (11.01.1938).


[Закрыть], который был в Варшаве и которому его знакомые, тамошние еврейские общественные деятели, уже после возникновения процесса о фальшивых векселях рассказали о прежних подвигах Савелия. Мы через наше варшавское полпредство обратились к указанным тов. Аренсом лицам и получили от них нотариально засвидетельствованные заявления. Я не настаивал на том, чтобы эти заявления были приобщены к делу во время предварительного следствия. Я хотел, чтобы они явились для Савелия Литвинова неожиданными и чтобы он не успел приготовиться к тому, как их парировать[303]303
  РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 2771. Л. 128–131.


[Закрыть].

Но Литвинов-старший, ознакомившись 17 декабря с перепиской Довгалевского и Крестинского о желательности, с целью личной компрометации Савелия на процессе, упомянуть и о его варшавской деятельности, энергично возражает:

Не считая нужным высказываться по существу этого вопроса, я должен, однако, довести до Вашего сведения, что уже после своего ухода из берлинского торгпредства С. Л. поступил на работу в частную контору в Берлине, во главе которой стоял бывший директор организации «Хиас» в Варшаве. Трудно будет объяснить, каким образом С. Л. мог быть принят на службу директором той самой организации, доверием которой он злоупотребил. Если С. Л. удастся вызвать в качестве свидетеля этого директора, то наша ссылка на Варшаву будет совершенно опорочена к невыгоде советской стороны в процессе[304]304
  Там же. Д. 2770. Л. 20.


[Закрыть].

Спорный вопрос был передан на рассмотрение Политбюро, которому правительственная комиссия доказывала 29 декабря, что необходимо использовать сведения о растрате «для дополнительной дискредитации С. Л.». Учитывая наличие соответственно удостоверенных заявлений бывших варшавских сослуживцев Савелия о его денежных злоупотреблениях, комиссия предлагала заблаговременно организовать выезд этих лиц в Париж, но без огласки, чтобы их показания в суде обрушились на обвиняемого как снег на голову[305]305
  Там же. Л. 16.


[Закрыть].

На следующий день, не дожидаясь формального решения Политбюро, Стомоняков обратился к советнику варшавского полпредства Ю. М. Коцюбинскому[306]306
  Коцюбинский Юрий Михайлович (1896–1937) – член РСДРП с 1913 года, большевик; дипломатический представитель УССР в Вене (1921–1923), советник полпредства СССР в Австрии (1923–1926), Польше (1927–1930); кандидат в члены (с 1930), член ЦК КП(б)У (1934); заместитель председателя (1930–1933), председатель Госплана и заместитель председателя Совнаркома УССР (1933–1934); арестован (07.02.1935), приговорен к ссылке на 5 лет (17.03.1935): отбывал в Алма-Ате; арестован (05.10.1936), расстрелян (08.03.1937).


[Закрыть] с секретным письмом («Лично. Совершенно секретно. Никому другому не вскрывать»). Сообщая, что на готовящемся процессе адвокаты укажут присяжным на присвоение Савелием денежных сумм, переведенных еврейским семьям в Варшаве их американскими родственниками, Стомоняков предлагал Коцюбинскому связаться с лицами, которых назовет ему Аренс, и заручиться их согласием на поездку в Париж для дачи свидетельских показаний:

Вы не должны, однако, делать никаких шагов вовне, не получив еще от меня дополнительной телеграммы, в которой я предложу Вам выполнить поручение, данное условно в этом письме. Еще раз обращаю Ваше внимание на большую важность и чрезвычайную деликатность этого поручения. Для достижения ожидаемого эффекта на процессе необходимо, чтобы противная сторона ничего не знала о подготовленном ударе[307]307
  РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 2770. Л. 39.


[Закрыть].

Хотя 31 декабря, в дополнение к своей предыдущей записке, Хинчук уведомил Политбюро, что парижские адвокаты «считают вредным поднимать на суде историю с варшавскими похождениями С. Л.», ибо защита напомнит о его службе в частной конторе во главе с бывшим директором HIAS, тем не менее глава правительственной комиссии полагал, что, выбрав подходящий момент, все же полезно ознакомить присяжных с «уголовным прошлым» Савелия. Подытоживая, Хинчук заявлял:

Нам важно использовать всякую возможность для того, чтобы выявить истинную физиономию С. Л. (и это вполне сходится с мнением французских адвокатов), чтобы убедить присяжных заседателей, что на скамье подсудимых сидит не случайная жертва «советских происков», а нечистоплотный человек, который, проворовавшись раз в Варшаве, воспользовался нашей оплошностью и проворовался вторично в Берлине[308]308
  Там же. Л. 12–13.


[Закрыть].

Уже 10 января 1930 года Коцюбинский отчитался в ходе выполнения данного ему деликатного поручения:

Тов. Аренс просил обратиться к Леону Альтеру[309]309
  Альтер Леон (Alter Leon; 1880–1963) – польско-еврейский общественный деятель; уроженец Млавы Плоцкой губернии, окончил реальное училище в Варшаве (1900), Школу политических наук (L’Ecole des Sciences Politiques) в Париже (1905); учитель средних школ (до 1917); член Социал-демократии Королевства Польского и Литвы с 1905 года; референт, заведующий еврейским отделом Государственного управления по делам эмиграции при Министерстве труда и социального обеспечения Польши (1919–1923); исполнительный директор отделения HIAS-HICEM – Еврейского центрального эмиграционного общества (Jewish Central Emigration Society, JEAS) в Варшаве (1924–1939); участник миссии на Мадагаскар для изучения возможности расселения там евреев (1937); в эмиграции – во Франции, в Португалии, Бразилии, США; после возвращения в Варшаву (1946) – директор отделения HIAS до его роспуска (1950); референт Министерства судоходства (с 1950); член Польской объединенной рабочей партии с 1955 года; пенсионер (с 1958).


[Закрыть] (быв. социал-демократ, кажется – родственник Аренса) и узнать от него, кто может выступить свидетелем на процессе Литвинова и дать показания о его работе в «Хиасе». Я запросил тов. Аренса, можно ли полностью доверять Альтеру, и получил от него телеграфное подтверждение. Я встретился с Альтером, и тот посоветовал выставить двух свидетелей: его самого, Леона Альтера, и Юзефа Скорецкого[310]310
  Скорецкий Юзеф (Skorecki J6zef) – польско-еврейский общественный деятель; адвокат; соучредитель еврейской гимназии в Кельцах (1917); директор отделения HIAS в Варшаве (до 1924).


[Закрыть], быв. директора «Хиаса». Оба они могли бы поехать в Париж только по вызову парижского суда. Ехать без приглашения со стороны суда они боятся, т. к. их могут обвинить в сношениях с большевиками. Мнение Альтера я телеграфировал Аренсу. Альтер обещал о нашем разговоре никому ни слова не говорить. По получении Вашего письма я напомнил Альтеру его обещание молчать о нашем разговоре[311]311
  РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 2770. Л. 121.


[Закрыть].

Хотя на процессе ни Альтер, ни Скорецкий так и не появятся, перед Москвой стояла задача личной компрометации не только главного обвиняемого – Савелия Литвинова, но и главного свидетеля защиты – Григория Беседовского. Ведь еще 29 декабря Хинчук отправил в Политбюро записку с отметками: «Совершенно секретно. Весьма срочно», предупреждая, что на суде по вексельному делу ожидается выступление беглого дипломата:

Мы нисколько не сомневаемся, что авантюрист и проходимец Беседовский не ограничится общими политическими выпадами против СССР, но и будет лжесвидетельствовать, подтверждая суду мнимую действительность выдвинутой С. Л. версии происхождения векселей, якобы выданных по распоряжению т. Турова для финансирования Коминтерна. Вполне вероятно, что Беседовский будет под присягой утверждать, будто он как бывший советник полпредства и поверенный в делах лично читал переписку Москвы с парижским полпредством, где якобы подтверждалась эта версия. Нам необходимо, во всяком случае, быть готовыми к опровержению этого лжесвидетельства.

Сначала правительственная комиссия склонялась к вызову Членова в суд в качестве свидетеля, но Беседовский мог легко отвести его показания, указав, что беспартийный юрисконсульт не допущен к переписке, имеющей сугубо конспиративный характер. Объективно исчерпывающим являлось по сути лишь опровержение самого полпреда Довгалевского, но защита наверняка потребовала бы его очной ставки с Беседовским, а отказ от нее суд засчитал бы в пользу обвиняемых. Комиссия полагала, что для опровержения измышлений перебежчика в глазах присяжных необходимо формальное признание его растратчиком и мошенником, для чего необходимо в срочном порядке устроить судебный процесс над Беседовским.

Отклонив предложение Крестинского о вызове политических деятелей из Германии и других европейских стран для подтверждения деловой порядочности советских экономических органов за границей, правительственная комиссия решила, что ссылка на немецких экспертов может привести в Париже к обратным результатам, – тем более при отсутствии достаточно авторитетных французских свидетелей, которые согласились бы выступить в суде. Предлагая ограничиться вызовом лишь нескольких лиц, способных охарактеризовать вексельную практику берлинского торгпредства, комиссия указывала, что таковыми являются его немецкие юрисконсульты, и полагала совершенно необходимым «авторитетное руководство» судебным процессом непосредственно из Парижа, о чем Хинчук писал:

Тов. Стомоняков еще [5 ноября] в Политбюро возражал против своей кандидатуры, – настаивает и сейчас на пересмотре этого решения, мотивируя тем, что цель его пребывания во Франции, под каким бы то ни было благоприятным предлогом он туда ни поехал, неминуемо будет вскрыта, и таким образом лишь обострится политический характер процесса. С другой стороны, всем известна его личная тесная дружба с покойным т. Туровым, а это обстоятельство и С. Л., и Беседовский, разумеется, полностью используют и на процессе, и в газетной кампании.

Единственным кандидатом, который мог бы заменить Стомонякова, является берлинский полпред Крестинский, прекрасно знающий ход дела и следивший за ним. Кроме того, всему дипломатическому корпусу в Берлине, в том числе и французскому послу, известно, что Крестинский болен, вследствие чего его поездка на юг Франции будет выглядеть вполне естественной и не вызовет никаких толков и подозрений. Ввиду чрезвычайной срочности вопроса Хинчук просил обсудить это вопрос на ближайшем заседании Политбюро с приглашением на него членов правительственной комиссии[312]312
  Там же. Л. 15–17.


[Закрыть].

Два дня спустя, 31 декабря, в дополнение к своей записке Хинчук уведомил членов Политбюро, что полпредство СССР во Франции просит о разрешении использовать на процессе «в целях обрисовки провокационной роли Беседовского» выдержки из его писем, в которых он, в бытность первым советником, «настаивал на применении репрессий к французам, проживающим в СССР». Глава правительственной комиссии считал необходимым «пойти на это, чтобы совершенно дискредитировать Беседовского как политического проходимца, ведущего двойную игру»[313]313
  Там же. Л. 12.


[Закрыть]. Максим Литвинов со своей стороны продолжил данную тему, обратившись 2 января 1930 года к «Генеральному секретарю ЦК ВКП(б) т. Сталину, копии – членам Политбюро, тт. Хинчуку и Стомонякову»:

К п. 7 повестки ПБ.

1. Ввиду возможного участия Беседовского в качестве главного свидетеля защиты представляется чрезвычайно важным опорочение его. Это имело бы значение не только для самого процесса, но еще гораздо большее политическое значение для разоблачения лживости его многочисленных заявлений в интервью, мемуарах, книгах и пр.

2. Как известно, Б [еседовский] рисует себя в этих заявлениях как человека, никогда не сочувствовавшего нашей политике, выступавшего против ЧК, террора и пытавшегося смягчить острые углы нашей политики. Если бы нам удалось документально доказать на суде, что Б[еседовский] не только никогда не выступал против нашей политики, а, наоборот, делал даже экстремистские предложения, то мы этими данными не только опорочили бы его показания по делу С. Л. в глазах присяжных заседателей, но и его самого как политического лжесвидетеля.

3. К сожалению, в переписке Б[еседовского] с НКИД имеется весьма скудный материал, который мог бы быть использован для вышеуказанной цели. Есть, однако, одно письмо Б[еседовского] (копия прилагается), которое, будучи зачитано на суде, показывало бы, что Б[еседовский] пытался заострять наши отношения с Францией и резко выступал как против французского правительства, так и Эрбетта[314]314
  Эрбетт Жан (Herbette Jean; 1878–1960) – французский дипломат; посол в СССР (1924–1931), Испании (1931–1937).


[Закрыть]. Оглашение этого письма нас скомпрометировать не может, но есть некоторые неприятные моменты, как, например, указание на тесную связь между формально частным банком в Париже и [советским] правительством. Кроме этого, письмо обнаруживает некоторые колебания с нашей стороны в вопросе о высылке французского ксендза Невэ[315]315
  Невё Пий Эжен Жозеф (Neveu Pie Eugene Joseph; 1877–1946) – католический священник (с 1905; принял имя Пий); служил в Петрограде (с 1906), Макеевке (с 1907); епископ Цитрусский, первый Апостольский администратор Москвы (1926–1936); позднее – во Франции.


[Закрыть], из-за которого мы столько лет воюем с Эрбеттом.

4. НКИД полагает, что если в наших руках ничего более порочащего Б[еседовского] с буржуазной точки зрения не окажется, то представлять вышеупомянутое письмо в суд не следует. НКИД полагает, однако, что другие советские учреждения, как, например, украинские или ОГПУ, могут иметь у себя письма и донесения Б[еседовского], более пригодные для вышеотмеченной цели, и считает поэтому желательным, чтобы Политбюро обязало эти органы в срочном порядке разыскать и представить в НКИД соответственный материал. При иных материалах могло бы иметь некоторое значение и вышеупомянутое письмо Б [еседобского] в НКИД. Особенно ценным в данном случае были бы какие-либо донесения Б[еседовского] в ОГПУ, если таковые могли бы быть оглашены.

5. Необходимо, конечно, раньше всего принципиальное согласие Политбюро на публичное использование документов против Б[еседовского][316]316
  РГАЭ. Ф. 5250. Оп. 18. Д. 2770. Л. 9.


[Закрыть].

Изучив 5 января информацию «комиссии Хинчука» по вопросу «О С. Л.», Политбюро вынесло постановление, в котором наметило главные направления подготовки судебного процесса в Париже:

а) Отказаться от вызова политических свидетелей, ограничившись вызовом, кроме свидетелей, имеющих непосредственное отношение к делу, лишь банкира Яроховского[317]317
  Директор, заведующий русским отделом и член правления банка Berliner Handels-Gesellschaft.


[Закрыть], доктора Кона[318]318
  Кон Оскар (Cohn Oskar; 1869–1934) – член СДПГ в 1900–1919 годах, с 1922 года, Независимой СДПГ в 1919–1922 годах; участник сионистского движения; доктор права, адвокат (с 1897), сослуживец К. Либкнехта по юридической фирме (с 1899); защитник большевика-экспроприатора Камо; депутат рейхстага (с 1912); участник Первой мировой войны; член парламента Пруссии (1919–1924); юрисконсульт торгпредства СССР в Германии (до 08.05.1926); в эмиграции – в Париже (с 1933); умер в Женеве.


[Закрыть], проф. Вимпфгеймера, доктора Бернгайм[а][319]319
  Бернгайм Курт (Bernheim Kurt; 1886-?) – юрисконсульт торгпредства СССР в Германии (с 17.02.1922); член НСДПГ.


[Закрыть].

б) Для опровержения возможных лжесвидетельских показаний Беседовского о происхождении векселей разрешить т. Довгалевскому готовить для наших адвокатов письменное опровержение наличия каких-либо документов, якобы подтверждающих выдуманную С. Л. версию происхождения векселей.

в) Провести в самом срочном порядке публичный процесс Беседовского в Верхсуде по обвинению его в растрате и мошенничестве с таким расчетом, чтобы осуждение Беседовского было бы объявлено до начала процесса С. Л.

г) Возложить руководство процессом на т. Крестинского, обязав его выехать во Францию[320]320
  Хотя 9 января из-за болезни Н. Н. Крестинского Политбюро вынесло решение о командировании на процесс Б. С. Стомонякова, уже 14 января оно было отменено со следующей мотивировкой: «Ввиду отъезда т. Крестинского в Париж считать отпавшим постановление ПБ от 9.1.30 г. о поездке т. Стомонякова» (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 8. Л. 42).


[Закрыть].

д) Считать необходимым выезд т. Довгалевского в Париж к началу процесса. Вопрос о его выступлении в суде решить по ходу самого процесса.

е) Обязать т. Литвинова собрать все имеющиеся в разных учреждениях и ведомствах письма Беседовского для использования их на суде во Франции[321]321
  Там же. Л. 29.


[Закрыть].

Но 7 января, буквально накануне рассмотрения в Верховном суде СССР дела беглого дипломата, Стомоняков направил Сталину записку (с пометками: «Совершенно секретно. Весьма срочно»):