Текст книги "Иерусалим"

Мисс Хоггс наблюдала, как матросы опускают одну шлюпку за другой. Некоторые переворачивались, не выдержав тяжести облепивших их людей. Две соседние шлюпки под хриплые команды «майна!» уже опустили вниз. До ее убежища дело пока не дошло.

И слава Богу, подумала мисс Хоггс. Придет и моя очередь. Спустят, когда худшее будет позади.

Ей были прекрасно видны разворачивающиеся жуткие сцены. На какой-то момент показалось, что она парит над преисподней.

Она не видела, что происходит на палубе. Но было понятно: там происходит настоящая битва. Она даже слышала хлопки револьверных выстрелов, а ноздри щекотал тонкий пороховой дымок.

Наконец все стихло.

Теперь самое время спускать мою шлюпку, решила мисс Хоггс.

Ей по-прежнему не было страшно. Ей даже не было страшно, когда огромный пароход завалился на бок. Нет, страшно ей не было, но она поняла: «Вселенная» сейчас пойдет ко дну, а про ее шлюпку в суматохе попросту забыли.

* * *

На борту среди прочих пассажиров находилась и молодая американка, некая миссис Гордон. Она решила навестить родителей в Париже и взяла с собой двух маленьких сыновей.

Когда пароход столкнулся с парусником, дети мирно спали в своих кроватках.

Миссис Гордон немедленно проснулась. Кое-как одела детей и открыла дверь. Оказалось, в нешироком проходе между рядами кают полно народа – все спешили на палубу, надо же узнать, что случилось. Людей много, но пройти можно, а вот у лестницы – настоящее столпотворение. Человек сто, не меньше. Все хотят подняться на палубу первыми. Пробиться наверх – нечего и думать. Каждый думает только о себе, поняла она с ужасом и гневом. Никто и не замечает, что она с детьми.

Она начала высматривать в обезумевшей толпе – неужели нет никого, кто мог бы прийти ей на помощь? Неужели среди них нет настоящих мужчин? Хоть бы взял кто на руки одного мальчика, она сама второго – и, может быть, как-то удастся пробиться к выходу.

Но обратиться к кому-то миссис Гордон не решалась. А толпа все прибывала – полуодетые люди, кто-то в пальто поверх ночного белья, кто-то попросту завернулся в одеяло. Остекленевшие от страха глаза. Она случайно встретилась взглядом с одним, потом с другим – и поняла: помощи ждать неоткуда. Эти люди опасны. Все до единого. Не просить о помощи, а держаться от них подальше.

Женщины – другое дело. Женщин она не боялась. Но кому можно доверить своего ребенка? Они, может, и не опасны, но страх отнял у них разум. Просто не поймут, чего она от них хочет.

Миссис Гордон продолжала вглядываться в лица. Неужели никто не сохранил хотя бы остатки здравого смысла? Какая-то полуодетая дама решила взять с собой букет цветов, полученный от поклонника в Нью-Йорке, другая беспрерывно кричит и заламывает руки.

Нет, эти люди сошли с ума. Мгновенно и одновременно.

Наконец она решилась и остановила своего соседа по столу, безупречно галантного молодого человека.

– О, мистер Мартенс, не могли бы вы…

И осеклась. Тот же остекленевший, злобный взгляд, что и у других. И даже приподнял трость, будто собрался ее ударить.

Она отвернулась и услышала вой. Вернее, не вой, а зловещее шипение, будто стравливают пар из котла или негодует разгулявшийся ветер, что заблудился в тесном переулке. Эти странные звуки издавали люди на самом верху лестницы – их не пускали на палубу.

По лестнице поднималась пара, которую она уже видела в ресторане: этот пассажир не мог передвигаться сам, его приносил и уносил слуга. Весил инвалид немало. Слуга, сам огромного роста, издавая сдавленные стоны и задыхаясь, тащил его по лестнице. На секунду остановился перевести дыхание – а вот этого делать не следовало: под напором толпы он не устоял и упал на колени. Его господин завалился набок, и теперь по лестнице стало вообще невозможно пройти, хотя сзади напирали и напирали охваченные паникой люди.

Миссис Гордон прижала кулак к губам, чтобы не закричать: какой-то верзила с усилием поднял беспомощного старика и перебросил через перила. Но еще страшнее было другое: никто не только не возразил, но даже не ужаснулся. Как будто естественнее поступка и вообразить невозможно. Будто столкнули в канаву валяющийся на дороге камень.

И тут молодая американка поняла: помощи ждать неоткуда. Она и ее мальчики обречены.

* * *

Молодожены, решившие устроить свадебное путешествие и пересечь Атлантику – что может быть романтичнее! – занимали каюту на самой корме. Они спали так крепко, что не заметили потрясшего корабль столкновения. Не знали, что на палубе идет война не на жизнь, а на смерть за место в спасательных шлюпках.

Они спали. И разбудили их не крики ужаса, не панический топот ног в коридоре. Их разбудила внезапная тишина, когда прямо под ними остановился гребной винт и прекратилась уже привычная и даже уютная вибрация корпуса огромного судна.

Молодой муж натянул брюки и рубаху и пошел узнать, чем вызвана остановка. Уж не вошли ли они в какой-нибудь порт?

Через несколько мгновений он вернулся. Ни слова не говоря, захлопнул дверь, повернулся к жене и тихо, почти безразлично произнес:

– Корабль тонет.

И сел на койку.

Новобрачная вскочила, хотела куда-то бежать, но он попросил ее остаться.

– Нет смысла. Шлюпки все разобраны. Многие уже утонули, а те, что остались, дерутся из-за досок и спасательных поясов.

Он не стал ей говорить, что творится на палубе, что со всех сторон слышны панические стоны и вопли, что в двух шагах от их каюты лежит труп насмерть затоптанной женщины.

– Спастись невозможно. Одно утешение – умрем вдвоем.

Женщина послушно кивнула, села рядом и прижалась к молодому мужу.

– Ты же не хочешь видеть обезумевших людей, рвущих друг другу глотки из-за обломка доски? Мы все равно погибнем. Лучше умереть спокойно и достойно.

Она согласно наклонила голову и долго сидела, понурившись. Он, конечно, прав: что может быть достойнее и даже прекраснее, чем провести в объятиях любимого человека короткие предсмертные мгновения?

Она же твердо решила отдать ему всю свою жизнь до глубокой старости.

– Только представь, – сказал он. – Только представь, что мы женаты уже много-много лет, что ты сидишь у моего смертного ложа, а я благодарю тебя за долгую и счастливую жизнь…

И в эту секунду молодая жена увидела медленно просочившийся под запертую дверь тоненький ручеек. Увидела и вскочила, будто ее подбросила пружина.

– Я не могу! – отчаянно крикнула она. – Дай мне уйти! Я не могу сидеть на месте и ждать смерти. Я обожаю тебя, но это выше моих сил.

И выскочила в коридор как раз в тот момент, когда огромная туша «Вселенной» завалилась набок и корабль начал тонуть – сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее.

* * *

Пароход затонул, дети погибли. Миссис Гордон и сама уже побывала на глубине, но вынырнула. Все равно: сил не хватит, скоро опять пойдет ко дну, и тогда конец.

Она уже не думала ни о детях, ни о муже – вообще ни о чем, что она в эти минуты оставляет в мире. Она страстно желала только одного: чтобы душа ее не погибла в пучине, а поднялась к Богу.

И представьте: миссис Гордон ясно почувствовала – душа ее радуется, как выпущенный из темницы пленник. Наконец-то можно сбросить оковы земной жизни и обрести свой истинный дом.

Господи, как, оказывается, легко умирать…

И пока она так думала, произошло странное: хлюпанье воды, отчаянные крики о помощи, стоны и плач – все звуки слились в одну-единственную бархатную басовую ноту, смысл которой она поняла безо всякого труда: так бывает, когда бесформенные облака внезапно образуют ясную и легко понимаемую картину.

– Да, умирать легко. Жить гораздо труднее.

Это правда, подумала миссис Гордон. Но можно ли сделать что-то, чтобы жизнь была так же легка, как смерть?

Вокруг не прекращалась смертельная борьба за место у перевернутых шлюпок, за обломки досок, за пояса – за все, что может помочь какое-то время продержаться на поверхности. Но она слышала все тот же голос, ту же бессловесную и ясно понимаемую ноту.

– Единение. Только единение может сделать жизнь столь же легкой, как смерть.

Конечно же – это голос Всевышнего. Кому еще под силу перевести грохот, шум и крики о помощи на не требующий слов язык?

Провидческие слова еще стояли в ушах. Теперь ей уже не хотелось умирать – и спасение пришло. Ее подняли на борт маленького ялика, где кроме нее были еще трое: тщательно одетый пожилой матрос, маленькая старушка с круглыми совиными глазами и заплаканный мальчик в рваной рубахе.

* * *

К полудню следующего дня к отмелям и рыбным угодьям недалеко от Ньюфаундленда подошел норвежский куттер[9]9
  В XVIII–XIX веках – одномачтовое парусное судно.


[Закрыть]. Было тихо и тепло, даже жарко. Ни малейшего ветерка, море отражало голубое небо, как зеркало. Обвисшие паруса с трудом ловили слабое дыхание то и дело принимающегося умирать ветерка. Там, где эти почти незаметные выдохи достигали поверхности, они серебрили голубую воду так, что слепило глаза. Несказанной, между прочим, красоты зрелище.

Внезапно один из моряков заметил на сверкающей поверхности какой-то темный предмет. Дрейфующий парусник прошел совсем близко, и все увидели труп. Судя по одежде – моряк. Лежит на спине. Спокойное, чуть ли не мечтательное выражение лица, будто спит с открытыми глазами. Очевидно, утонул совсем недавно – как живой. Хотя кто-кто, а моряки прекрасно знали: если труп всплыл, значит, разложение уже началось.

Один из моряков отвернулся – зрелище все же пугающее, разглядывать неохота – и вскрикнул. Прямо по курсу всплыл еще один утопленник, лишь в последний момент носовая волна отнесла труп в сторону. Все бросились к борту. На этот раз – маленькая девочка в завязанной под подбородком шляпке и синем платье. Такое же серьезное выражение серого, с заметной голубизной лица, как и у первого, – будто плывет по важному делу

– О Господи… какая маленькая… – прошептал один из моряков и рукавом вытер набежавшую слезу.

Чуть ли не через минуту всплыл еще один, потом еще. Пять трупов… десять. А потом и не сосчитать.

Куттер очень медленно, еле заметно продвигался вперед. Мертвецы окружали его все плотнее и плотнее. Казалось, хотели о чем-то попросить – и решили, что, если попросит не кто-то один, а все сразу, прозвучит более убедительно. Чем их больше, тем убедительнее.

Попадались довольно большие группы утопленников. По какой-то причине они держались вместе, как смытые паводком поленья из поленницы.

Моряки сгрудились на носу и смотрели на это невероятное зрелище в полной тишине. Никто не решался сказать хоть слово. Весь этот нелепо-медленный рейд в царстве мертвых напоминал кошмарный сон.

Кто-то предположил, что из моря поднялся остров мертвых. Утопленники окружали куттер со всех сторон, словно решили провожать его до конца плавания. Матросы стравили фалы, рулевой переложил румпель на полный курс в надежде поймать хоть немного ветра – не помогло. Паруса по-прежнему висели, как белье на веревке. Они так и плыли в окружении покойников.

Прожаренным солнцем и закаленным штормами морякам становилось все больше и больше не по себе. Сильнее всего был страх ночи – а если и в темноте придется плыть в такой компании?

Внезапно шведский матрос решился. Он твердым шагом вышел на нос куттера и начал, обращаясь к утопленникам, громко читать «Отче наш». Закончив молитву, запел псалом.

И тут солнце пошло к закату и, словно по заказу, подул вечерний бриз. Паруса ожили, наполнились ветром, и, к облегчению экипажа, небольшой парусник покинул царство мертвых.

Из лесной хижины вышла празднично одетая старушка. Словно в церковь собралась, несмотря на будний день. Заперла дверь, положила ключ на обычное место под крыльцом, отошла на пару шагов и оглянулась на свой дом – маленькая серая избушка, окруженная со всех сторон статными, разлапистыми елями в роскошном зимнем наряде.

И прослезилась.

– Много счастливых дней я прожила в этой хижине, – сказала она торжественно. – Что ж… Господь дал, Господь забрал.

Старушка выглядела такой ласковой и приветливой, что было странно слышать ее голос – резкий и строгий. Да и говорила она медленно и торжественно, как ветхозаветный пророк.

И пошла по лесной тропинке. Этой хрупкой старушке было очень много лет, но время показало: она из тех, кого не могут согнуть ни годы, ни тяготы жизни. Стараются, гнут, а согнуть не могут.

Красивое лицо и густые, совершенно белые, тщательно вымытые и расчесанные волосы.

Путь неблизкий: она шла на традиционную встречу хельгумиан в Ингмарсгордене, на хутор Ингмарссонов. Эва Гуннарсдоттер была одной из первых, кто сразу принял близко к сердцу новое учение.

«Какая беда, – думала она, шагая по еле заметной из-за выпавшего ночью снега тропинке. – Как замечательно все начиналось! Чуть не полприхода поняло и приняло учение Хельгума. Кто бы мог поверить, что многие так быстро отрешатся от истинной веры, что всего-то через пять лет нас останется не больше двадцати человек, если не считать детишек».

Мысли ее все время возвращались к тому времени, когда она, всеми забытая, уже много лет просидевшая в одиночестве в своей лесной избушке в компании елей и замшелых валунов, внезапно обрела множество братьев и сестер. Они никогда не забывали без всяких просьб расчистить тропинку после больших снегопадов, забивали поленницу сухими, уже наколотыми дровами. Вспоминала, как Карин Ингмарсдоттер, ее сестры да и другие заметные в приходе люди не гнушались ее навещать, приходили в крошечную лесную хижину и приносили еду, чтобы вместе поужинать.

Как жаль, как жаль, думала старушка. Теперь нас ждет наказание. Наверное, уже этим летом мы все погибнем. Мы не поняли, в чем истинная благость и единственно христианский путь к спасению. Господь не простит, что так мало рабов Его прислушались к истине. А многие из тех, кто прислушался, разочаровались и отвергли призыв Его. Это еще хуже.

Она шла и раздумывала над письмами Хельгума, письмами, которые хельгумиане приравнивали чуть ли не к письмам святых апостолов и зачитывали вслух на своих собраниях с таким же восторженным почтением, как в церквях и миссиях читают Библию.

– Да, было время… Мед и молоко текли рекой, – вслух сказала Эва Гуннарсдоттер и повторила: – Молоко и мед. Он призывал к снисхождению к тем, кто еще не успел обратиться к истинной вере. Даже к отступникам. Учил богатых: мол, милосердие не делит людей на правоверных и еретиков. А теперь что? Желчь и хина. Пишет только о страшной каре, о каких-то испытаниях. Будто подменили человека. Понять можно…

Она вышла на опушку. Отсюда видно все село.

Погода выдалась замечательная, такая не часто бывает в феврале. Выпавший ночью снег одел деревья в поистине королевские наряды. Ни ветерка, ели стоят тихо и неподвижно, словно их укрыли белоснежным одеялом, а они разнежились и задремали.

Но старушку красоты не радовали. Она смотрела на впавшие в зимнюю спячку родные места и с ужасом представляла, как в этот покой врывается поток пылающей серы – точно такой, как она видела на открытке с изображением извержения вулкана. Ясно видела, как родной приход тонет в дымной пелене адского огня.

Положим, ничего такого он не пишет, попыталась она отогнать мрачное видение. Ни про серу, ни про адский огонь. Но чуть не в каждом письме: испытания, испытания. Грядут испытания. Ждите испытаний. Какие еще испытания?

И чем наш уезд лучше Содома? Или, к примеру, Вавилона? Менее грешен? Не знаю, не знаю…

Эва Гуннарсдоттер шла по родному селу, смотрела на дома и видела, как они дрожат и разваливаются от подземных толчков, будто построены из песка. А встречных представляла спасающимися от преследующих адских чудищ.

Вот, к примеру, идет учительская дочка, Гертруд. Глаза сияют, как солнечные зайчики на утреннем насте.

Рада, ясное дело – к осени свадьба, выходит за Ингмарссона-младшего. Большой моток пряжи под мышкой. Что ж это она ткать собралась? Балдахин для супружеской кровати? Не успеет, ох, не успеет… Не успеет доткать, все погибнем.

Старушка поглядывала по сторонам, и взгляд ее мрачнел с каждым шагом. Никто не станет отрицать – село за последнее время похорошело, как никогда раньше. Кто бы мог подумать? Много новых домов – больших и красивых. Срубы обшиты досками, как в городе. И цвета другие: белые или желтые, и окна высокие, изящно переплетенные тонкими рейками. Раньше-то всё фалунской красной красили, благо производство под боком. А какая разница? Все повалятся – и белые, и красные, и серо-буро-малиновые. И ее лачуга не устоит, хотя что с нее брать? Окошки крошечные, разве что руку просунешь, пакля сгнила, вместо нее мох. Мох, не мох – не дует, и то слава Богу. Жить можно.

Посреди деревни она остановилась и ударила посохом в землю. Задумано было неплохо, но вышло так себе: палка вонзилась в снег и настоящего, пророческого удара не последовало. Ею ни с того ни с сего овладел гнев.

– Да, да! – крикнула она так громко, что случайные прохожие остановились и обернулись. – Да! В этих домах живут те, кто отверг Христово Евангелие и живет по Евангелию Его врагов. Почему не услышали они праведного зова, почему не признали свой грех? Потому-то и будем мы уничтожены, и правый, и виноватый. Тяжела рука Господня.

Выкрикнув эти слова, она двинулась дальше. Перешла реку и встретила единомышленников-хельгумиан. Капрал Фельт, Кольос Гуннар с женой, Брита Ингмарсдоттер. Вскоре подошли Хёк Матс Эрикссон, его сын Габриель и дочь присяжного заседателя Гунхильд.

Ах, какое это было радостное и красивое зрелище! Яркие национальные костюмы на девственном, еще не истоптанном и не изъезженном снегу! Но старая Эва Гуннарсдоттер никакой красоты не замечала. Ей казалось, что все обречены. Их ведут на плаху, как скотину на бойню.

Все до единого последователи Хельгума выглядели мрачными и подавленными. Вырядились празднично, а идут уставившись в землю, ни на кого не глядя. Они-то надеялись дождаться часа высокого блаженства, когда истинная вера охватит всю землю, как лесной пожар, когда наконец-то снизойдет на землю Небесный Иерусалим. А теперь их осталось так мало, что дураку понятно: надежда не оправдалась и вряд ли оправдается. У хельгумиан что-то сломалось в душе. Шли медленно, без конца вздыхали и молчали. Понимали, что сказать друг другу им нечего. Ставкой была сама жизнь, но игру они проиграли.

С чего бы все так загрустили? – удивилась старушка Эва. Они же не верят в худшее, не хотят или не могут понять пророчества Хельгума. Им-то что? Я пыталась объяснять, но они и слушать не хотят. Ничего удивительного – разве им понять? Тем, кто живет в селе, под открытым небом? Они и не ведают, что такое истинный страх. Попробовали бы посидеть в одиночестве в темном лесу.

Но вот что она заметила: хельгумиан встревожило, что Хальвор созвал их на встречу в будний день. Это необычно. Как правило, собирались по выходным. Неужели еще один отступник? Неужели кто-то еще предал истинную веру? Все поглядывали друг на друга с подозрением, словно хотели сказать друг другу: а ты-то сколько продержишься?

А может, лучше сдаться и распустить секту? Тоже мысль. Каждому ясно, какую смерть предпочесть: мгновенную или долгую и мучительную.

Какая беда, какая ужасная беда… Любовь, понимание, взаимопомощь, истинное братство, которое все они так высоко ценили, – все обречено на уничтожение.

Печальная компания шла по селу. Ни зимнее солнце, веселое и неяркое, медленно катящееся по бледно-голубому небу, ни свежая огуречная прохлада еще не тронутого снега, ни спокойное и загадочное молчание густого ельника на окруживших село холмах – ничто не могло вывести их из удрученного состояния.

Наконец добрались они до Ингмарсгордена и поднялись по заснеженному, еще даже не почищенному крыльцу.

В гостиной в большом доме висит картина, написанная лет сто назад сельским художником. На ней изображен город, окруженный высоким забором, за которым виднеются многочисленные дома. Разные – и крестьянские с торфяной крышей, и побогаче, крытые черепицей, с чистыми белыми стенами, и высокие, богатые, с обитыми листовой медью башенками, похожие на церковь Святой Кристин в Фалуне.

На переднем плане прогуливаются, опираясь на изящные испанские трости, господа в панталонах до колен. Из ворот только что выехала карета, в ней дамы в напудренных париках. У стены растет дерево с густой темно-зеленой кроной, а в высокой траве бежит серебристый ручей. А поверху, под рамой, извивается лента с надписью: «Святой град Божий Иерусалим».

Поскольку картина размещена довольно странно, под самым потолком, мало кто обращал на нее внимание, а многие даже не подозревали о ее существовании.

Но сегодня – другое дело: на картину повешен венок из брусничных веточек с сочно-зелеными маленькими листочками, и она сразу привлекает внимание. Может, и не все, но Эва Гуннарсдоттер заметила новшество сразу.

Ну вот, подумала она. Ингмарссоны тоже уверены: нам пришел конец. Совсем плохи дела. Иначе с чего бы они приглашали любоваться Небесным Градом? Глянешь на них – и сразу понимаешь: так и есть. Совсем плохи дела.

А вот и подтверждение: Карин и Хальвор бледны как саван.

Они пригласили Эву, самую старшую, занять место во главе стола и положили перед ней открытый конверт с американскими почтовыми марками.

– Пришло письмо от нашего дорогого брата Хельгума, – сказал Хальвор. – Поэтому я вас и позвал, дорогие братья и сестры.

– Позвал – значит, была причина, – задумчиво произнес Кольос Гуннар. – Значит, что-то важное.

– Да. Очень. Пусть все знают: в своем последнем письме Хельгум пишет, что нам предстоит большое испытание.

– Что ж теперь, – произнес Гуннар. – Испытание… что ж, испытание – значит, испытание. Думаю, никто не откажется пострадать во имя Господа.

Собрались еще не все, поэтому решили дождаться остальных и только тогда обсуждать письмо Хельгума. Старушка Эва Гуннарсдоттер рассматривала письмо, откинувшись от стола, – у нее было сильная дальнозоркость. Брать в руки не решилась: вспомнила про письмо с семью печатями в «Откровениях Иоанна Богослова». Как только коснется такого письма рука человека, прилетает откуда ни возьмись ангел мщения и начинает крушить все подряд.

Эва подняла голову и опять посмотрела на картину с изображением Иерусалима.

– Что ж… – пробормотала она так, чтобы не слышали остальные. – Всем городам город… стены золотые, врата темного стекла. Еще бы не хочется… – И тут же вспомнила. Слова пришли сами собой:

Основания стены города украшены всякими драгоценными камнями: основание – первое яспис, второе сапфир, третье халкидон, четвертое смарагд, пятое сардоникс, шестое сердолик, седьмое хризолит, восьмое вирилл, девятое топаз, десятое хризопраз, одиннадцатое гиацинт, двенадцатое аметист[10]10
  Откр. 21:19–20.


[Закрыть].

Старушка настолько задумалась, вспоминая цитаты из любимой книги, что вздрогнула, будто ее разбудили: к столу подошел Хальвор и взял в руки письмо. Хотела был сказать – не трогай! – но тут же сообразила: ведь Хальвор уже вскрыл письмо и прочитал.

– Сначала споем. Двести сорок четвертое песнопение…

 
Ты Божьей милостью храним,
Богатый и святой,
Любимый Иерусалим,
Мой город золотой!
 

Эва Гуннарсдоттер вздохнула с облегчением – нет, все-таки решающий миг еще не пришел. Стыдно, стыдно, подумала она. Мне-то чего бояться, старой кочерге?

Пение закончилось. Хальвор взял письмо и хотел было читать, но тут старушка внезапно поднялась и начала громко читать длинную молитву. Молитва была необычной: она просила Господа, чтобы тот осенил собравшихся милостью понимания. Иначе, уточнила старушка, есть опасность, что содержание письма будет понято неверно. Либо, что еще хуже, в противоположном смысле.

Хальвор терпеливо дождался конца молитвы и начал читать письмо – медленно и торжественно, подчеркивая смыслы. Так читают проповеди.

Возлюбленные братья и сестры, мир вам!

До сих пор думал я, что мы – я и вы – одиноки в нашей вере. Но, благодарение Господу, здесь, в Чикаго, нашел я единомышленников, думающих и живущих по тем же законам.

Знайте же, братья и сестры: в начале восьмидесятых годов жил в Чикаго человек по имени Эдвард Гордон. Он и его жена были достойными и богобоязненными людьми и очень печалились, видя нужду и разорение вокруг. Они молили Господа, чтобы он надоумил, как помочь несчастным.

Случилось так, что супруга Эдварда Гордона отправилась в далекое морское путешествие с детьми. Корабль затонул, и она оказалась в воде. Дети утонули. И в минуту смертельной нужды услышала она голос Бога. Господь повелел ей учить людей главному: единению. Ваше спасение в единении, сказал ей Господь.

Женщина чудом спаслась, а когда вернулась к мужу, рассказала о произошедшем с ней чуде.

– Что ж, – сказал ей мистер Гордон. – Господь надоумил нас. Должно быть, хотел утешить. Эта новая заповедь, может быть, самая важная из всех. И есть только одно место на земле, где ее можно возвестить. Место это – Иерусалим. Мы найдем всех, кто открыл душу Господу, поедем в Иерусалим и поведаем людям новую заповедь с горы Сион, как Спаситель.

Сказано – сделано. Эдвард Гордон с женой и с ними еще тридцать единомышленников переехали в Иерусалим. Поселились в одном большом доме, где все было общее. И старались, как могли, соблюдать новую заповедь, открывшуюся миссис Гордон в смертный час.

Они брали к себе детей бедняков, людей в крайней нужде и больных, ухаживали, лечили и даже слышать не хотели о вознаграждении.

Среди них не было проповедников. Они не собирали людей, не старались убедить их в важности открывшейся им заповеди. Сама мысль о миссионерстве внушала им отвращение. Они были уверены, что их жизнь и есть проповедь.

Пошли слухи. Большинство принимали их за безвредных умалишенных. Не обращали внимания.

Но были и яростные противники – именно миссионеры. Те, что поставили задачей обратить в христианство иудеев и мусульман.

Они никакие не христиане, кричали они на всех углах. Истинные христиане проповедуют, делятся своей верой с другими, объясняют слово Божье. А эти заперлись в своем логове греха, водятся с язычниками и предаются дурным страстям.

Скверные слухи дошли и до родины переселенцев.

Среди тех, кто решил переехать в Иерусалим, была некая вдова. Она взяла с собой двух малолетних детей. Дама эта была очень богата. В Америке остался ее брат, и злопыхатели начали ему нашептывать: как ты мог позволить, чтобы твоя сестра вела такую жизнь? Она связалась с мошенниками, которые ее обкрадывают. И брат подал в суд. Заставить ее вернуться он по закону не мог, поэтому требовал, чтобы суд заставил ее по крайней мере вернуть на родину детей.

Вдове с детьми пришлось вернуться в Чикаго – власти посчитали необходимым ее присутствие на суде. С ними решили поехать и Эдвард Гордон с женой. К тому времени они прожили в Иерусалиме четырнадцать лет. Про них писали все газеты. Их называли безумцами и обманщиками.

Тут Хальвор остановился, обвел глазами собравшихся и засомневался: все ли поняли? Вкратце пересказал еще раз: кораблекрушение, откровение Божье, Иерусалим, травля праведников.

И продолжил чтение.

Но в Чикаго есть дом, о котором я вам рассказывал и где нахожусь и сейчас. Здесь тоже живут люди, мечтающие о справедливом служении Господу. Они делятся друг с другом всем, что имеют, помогают и следят, чтобы кто-то по умыслу или по неосмотрительности не сделал неверный шаг.

Мы прочитали в газетах про иерусалимских паломников, которых все называли умалишенными, и поняли: это же люди нашей веры! Они тоже, как и мы, объединились, чтобы жить по справедливости.

Написали им письмо и предложили встретиться. И те, кто по необходимости вернулся из Иерусалима, приняли приглашение. Очень быстро мы поняли: они исповедуют ту же веру. Им, как и нам, открылась великая истина: спасение в единении. Это милость Господня, сказали мы друг другу. То, что Он позволил нам встретиться, – истинная милость Господня.

И они поведали нам, как прекрасен град Господен Иерусалим, о домах розового камня, о вечно синем куполе неба. Глядя на это небо, нельзя не поверить в присутствие Господа. А мы им сказали: как счастливы вы! Вы ходили по Священной земле, куда ступала нога Иисуса.

И сказал один из нас: дайте нам знать, когда будете возвращаться в Святой город. Мы поедем с вами.

Подумайте хорошенько, ответили они. Святой город раздирают ссоры и междоусобицы, нужда и болезни, нищета и бессмысленное озлобление.

– А может, это и есть промысел Божий! – воскликнул один из наших. – Мы поедем с вами, чтобы против всего этого бороться.

И представьте: все как один, кто был в комнате, услышали в сердце глас Божий: да! Именно такова Моя воля.

Но согласитесь ли вы принять нас в вашу общину? Ведь мы бедны и невежественны. Да, согласимся, отвечали они. Ибо такова воля Божья.

Так и было. Мы стали одной семьей. Мы теперь братья и сестры, мы делим все поровну, и все счастливы и радостны, потому что знаем: с нами Святой Дух.

И сказали мы: Господь с нами. Иначе не захотел бы Он послать нас в Святую землю, куда послал Сына Своего. Теперь мы знаем: учение наше верно. Ибо для чего же Он отправляет нас, как если не для того, чтобы возвестили мы истину с горы Сион, откуда некогда возвестил ее Иисус?

Тогда сказали мы нашим новым братьям и сестрам: нас больше, чем вы думаете. У нас есть единомышленники и последователи в далекой Швеции. Им приходится очень трудно, многие теряют веру и отпадают, их осталась только горстка. Они сражаются за справедливость, но вынуждены жить среди грешников.

И нам ответили: пусть ваши братья и сестры едут за нами в Иерусалим, мы будем вместе служить Господу и вести праведную жизнь.

Как радовались мы поначалу! Но потом начали горевать: никогда вы не оставите ваши богатые хутора, возделанные поля и привычные занятия.

– У нас нет полей и усадеб, чтобы им предложить, – отвечали нам иерусалимцы. – Зато у них будет возможность ходить по тропам, проложенным стопами Иисуса.

Но не оставляли нас сомнения: никогда вы не согласитесь жить в краю, где никто не понимает вашего языка.

– В Палестине любой камень расскажет им о Спасителе.

Нет, сказали мы. Никогда не согласятся они раздать свое имущество чужим людям и сделаться нищими. Наши единоверцы – самые уважаемые люди в приходе, как им отказаться от почета и власти?

– Мы не можем дать им власть, почет и богатство. Но мы можем разделить с ними образ Иисуса, который всегда с нами.

Исполнились радостью наши сердца, потому что поняли мы, что для истинной веры нет препятствий и вы к нам приедете.

И я говорю вам, дорогие мои братья и сестры: когда прочтете это, не спешите. И не обсуждайте, посидите молча и вслушайтесь. Пусть каждый дождется гласа Господня и решит для себя.

Хальвор сложил письмо и посмотрел на собравшихся.

– Так и сделаем. Посидим. Пусть каждый прислушается к себе.

В большой гостиной на хуторе Ингмарссонов воцарилось долгое молчание.